Мир как культура. Культура как мир (очерки дифференциальной культурологии)

Мы видим, как возникает непроизвольная тяга к злу. Дуализм разыгрывается Павичем красиво, мило в варианте отсылки к иудей-скому варианту. Мы видим, что он человек культурный, знающий, эксплицирует свои знания очень корректно. То есть мы видим что книга "Загор" достаточно синкретична по своей сути, она не дает мис-тическое соединение трансцендентного абсолюта и мира человека непосредственно. Нагота души часто обосновывается обратной сторо-ной жизни. Не потому ли так много мрачных аспектов в этой книге? Потом добавляются гностические, христианские идеи спасения мира, учения о том, что после грехопадения в мире образовалась смесь доб-ра и зла, которая в первые воплощена в Адаме, а второй раз в Каине.

Каин как бы поднимается в своей ценностной иерархии, дуализм выражается персонифицировано. Рядом с Адамом стоит Каин. Ничего подобного нет в христианстве, Каин уже колено следующее. Здесь Каин стоит рядом. Цель человеческой жизни - подвигом и верой усовершенствовать душу и вознестись к первоисточнику, который заключенный в адамическом мире.

Мир адамический уже приобретает идеальные черты, а эти черты приобретают персональность, это небесный Адам Кадмон. Та-ким образом, такая достаточно сложная конструкция уже меняет наше понимание, и мы начинаем понимать, что позднейшая каббалисти-ческая концепция выводит греховность мира из чрезмерного разлития в мире каинового начала. Каиново начало перехлестнуло через край, его стало много, его необходимо искоренять, а эту смесь добра и зла все время фильтровать. Самое неприятное в этой смеси, что зло взяло верх над добром, добра стало меньше. Иудеи ждут, когда наступит мессианское время, прийдет идеальный Мессия, спаситель мира как носитель совершенства, он явит самого трансцендентного Абсолюта, что очистит души и поспособствует их переселению в лучший мир.

Эти эсхатологические идеи давно были в иудаизме, еще во времена Христа, но здесь они развиваются уже в постхристианстве, это ХІІІ столетие. Идеи обретают маньеристическую завершенность. Однако этот эсхатологизм трудно назвать региональным, так как он общерелигиозный, проходит через все религии. Люди на земле спо-собны достаточно активно участвовать и содействовать времени прихода Мессии. Если в креационизме христианства деятельность как потенция перемещается в сферу креации Бога, то здесь в силу того, что деятель-ности не не хватало, а истекало бездеятельно из Абсолюта и добро, и зло, каиново и адамово начало, зло перебрасывается на человека, который начинает быть активным деятелем. И благодаря своей деятельности он влияет на время прихода Мессии. Это и есть самое интересное. Этого и близко нет в Хазарском словаре. "Хазарский словарь" в этом смысле выглядит достаточно поверхностно.

Может быть мессианские мотивы не интересовали Павича, хотя они очень интересны. Мы не видим желанного избавления от черноты дьяволизма. Наоборот, последний выстрел уничтожает последнего ис-следователя хазар, и последний человек, который хотел бы знать истину, исчезает.

Мрак, бесконечность темноты, конечно, отвечают настроению ХХ столетия, но не в коей мере не отвечает мессианским установкам Каббалы. Именно эсхатологические и мессианские ожидания стимули-руются в дальнейшем в каббалической мифологии, в так называемых практических Каббалах, когда Каббала рассматривается как некий ритуал, как некий кодекс молитв, как специальная практика ритуаль-ного призывания Мессии, когда можно способствовать в деятельности человека изменению мира и приближению Мессии. Таким образом, волевым актом человека можно активно втягиваться в божественно космический процесс. Где это видано? Ни одного слова в Библии про творение человека мы не увидим.

Мы видим, что иудейская версия, версия каббалическая перекла-дывает на человека потенции божества. Больше того, человек сокращает черноту этого мира, приближается к желанному благосостоянию и активно влияет на приход Мессии. Еще не было более активной деятельности человека, которая так бы соприкасалась с божественной деятельностью. Наверное, еврейская активность чрезмерна, поэтому сейчас в мире она столь явно выражена. Вообщем-то нация всегда была активной, с огромной жизненной импульсивной силой, но самое интересное, что эта сила внесена в мистическое учение Каббалы.

Вселенная Каббалы держится гигантской висячей цепью, где в движении находятся нижние звенья. Верхние звенья образуют ду-ховный мир. Таим образом, осуществляется связь между мирами и возникает единство. В христианстве этого единства нет: лестница Иакова - чисто духовный образ, Вавилонская башня не достроена. Лев Шестов в каком-то экстазе восклицает: "У меня такое впечатле-ние, что башня достроена, и она разрушена, потому что человек не вынес тяжести приближения к Богу". А здесь эта мистическая связь существует как эманация, как истечение сверху вниз божества и получает свое развитие в волевой активности снизу вверх из человека. Эта деятельность не есть креация в чистом виде, не есть создание продуктов, а есть создание связи, создание промежуточного воинства. Это своеобразная коммуникативная деятельность, которая нацелена не на опосредование, а на мистическую связь. Этот аспект достаточно четко експлицировал Н.Бердяев.

В мистической связи нет посредников, это магия без опосредо-вания. То есть сама деятельность отвечает буквально ХХ столетию, деятельность - чуть ли не виртуальная реальность. Это деятельность опосредования без опосредования. Что же является посредником? Посредником является субстанциальный мир плеромы гностиков. Это тот же сфайрос греков, который окутал божество и человека, кото-рый, однако, не замечается, который стал как бы башней, которая не достроена христианами.

Это та пневма которую мы пытались обнаружить ранее, это дух, это нечто живое. Но эта пневма тоже не замечается. Человеческая душа, будучи носительницей высшего мира, и даже обитательницей высшего мира находится в связи с причастностью плероме, в самой непосредственной связи с божеством. Но она (душа) является прообра-зом самого совершенного человека в мире Адама Кадмона, который рассматривается как сумма всех возможных частей сефириот. Сефирот - сложная реальность, разбитая на иерархические десять частей. Вобщем-то это простая схема, она есть у Аристотеля, есть в средневековой схоластике. То есть это иерархия небес.

Мы видим, что десять миров сефирот или плеромы охватывают место пребывание души, которая сопричастна Адаму Кадмону. Таким образом, центральным местом в космологии, мироздании иудаизма яв-ляется Адам Кадмон, который объемлет в себе десять сфер сефирот. Это центральное место мироздания, где человек играет существенную роль. Человек сам воздействует на высшие сферы и на весь мир, каждый добрый поступок влияет на излияние света из эонов сефирот. Мы попадаем в очень интересную ситуацию, которую можно назвать "виртуальной". Мы являемся эпицентром мира, мы можем сделать мир и добрым и злым, мы можем создать следующую стадию эмана-ций, истекания и мы сопричастны Абсолюту.

Это активистская концепция, которая затмевает греческий и новоевропейский активизм. Христианство ничего подобного не дает, нужно каяться, нужно смириться, нужно без конца раскаиваться в грехе. А здесь нет, здесь нужно находиться в центре и чувствовать свою сопричасность с Абсолютом. Больше того, каждая порция вашей недеятельной, нетворческой, не нацеленной на опосредование, а не-посредственной, доброй воли сразу отзывается следующей порцией вливания в вас божественных эманаций. Интересно, что в кружке каббалистов, который обосновался в XVI столетия в Палестине, счита-лось, что человеку легко воздействовать на высшие сферы и таким образом влиять на приближение мессианского времени.

Возникает практика мистических волевых импульсов. То есть иудеи собираются и пытаются приблизить приход Абсолюта. Прак-тикуется разложение слов священного писания, особенно имени Бога на буквы как символы космических явлений, использование числовых значений букв, замена их словом с эквивалентным числовым значением. То есть возникает нумерология, которой конца и края нет, которая создает "заумный" язык, являющийся метаязыком, что дает возмож-ность путем общения с Абсолютом приблизить время приход Мессии.

Элементы каббалистической мифологии получают распростране-ние в народе, идут в быт. Человек своим словом, своим движением создает ангела или дьявола, путем заклинания мистических формул может изгонять дьявола. Дьяволов тут много, в христианстве - один Сатана, а здесь каждое слово плохое. Вся эта знако-символическая метафорика, символика, сразу окружается персонифицироваными си-лами добра и зла - это целый род дьяволов, род ангелов, которые переносят мгновенно цифры, буквы в сефириот. Знако-символическое отношение к миру, вообще, характерно для Каббалы как мифологической системы. Иудаизм с его буквенной системой уходит от логоцентризма, идет дальше, разрушает слово. Тоже самое делает и Ж.Деррида - выхватывает фрагменты слова, работает с ними. Все это, безусловно, привлекательно для современности, но в какой-то степени разрушает саму праоснову культуротворчества.

Если мы живем в Палестине и занимаемся каббалической мистикой, это одно, но если мы живем в Киеве, то мы в какай-то степени занимаемся профанацией. Просто профанируем сакральные основания, которые для иудеев являются важными. Тоже самое де-лает Павич, он профанирует сакральное. Тут нет сакрального мира вообще, он есть "как бы". Но где он? Он переносится непонятно куда, он все разрушает, он хочет все уничтожить. Глобальный нигилизм не получается, потому что оказывается есть любовь, есть крепкие зубы, которые выгрызают буквы на панцире черепахи, есть слова любви. Есть принцесса Атеф, хоть в жалком виде, редуцирована, но она суще-ствует в виде официантки. Она осталась живой, хотя все исследователи этого народа исчезли. Она живет, хотя она не знает, что она принцес-са, она просто официантка, хотя все свойства и качества принцессы Атеф у нее остались.

Мы видим, что сама протосубстанция не исчезает, но утрачивает нечто сакральное, утрачивает рай, становится бездушной, бессмыслен-ной, не имеет связи с Абсолютом. Это самое главное в его романе, наверное.

В Каббале символически истолковывается реальность, черты лица, все буквенно-нумерологические реалии, поступки человека рассматриваются как знаки, полные сокровенного смысла, которые символически объединяются в части Адама Кадмона. Таким образом на земле реконструируется духовный прачеловек, который полностью добрый, полностью положительный. А каиново начало пытаются как бы элиминироваться, отодвинуть. Адам Кадмон объемлет сфайрос Каббаллы, или все сферы сефирот, которые на земле можно рекон-струировать, чем и занимаются ловцы слов в романе Павича.

То есть мы видим, что Павич превращает роман в некую мистическую практику. Однако эта мистическая практика теряет свой мистицизм в силу того, что она релятивизируется. Нельзя непосред-ственно слиться с тремя богами. Мистика требует монизма, требует соединения с чем-то одним. М.Павич это понимает, он разрушает принцип мистики, но сама практика, сама ритуальность, сама логика ритуализации остается. Это та интенция, которая идет от далеких миров Средневековья.

Попытаемся приблизится к мусульманской версии. Сразу ска-жем, что никакого Адама Рубани нет в мусульманстве, Павич его придумал, он пошел очень радикально по этому пути. Почему он его придумал? Трудно сказать, почему мусульманство реконструируется с таким насилием. Надо объяснить этой страшной борьбой, которая произошла между сербами и мусульманами. Наверное, это общая нелюбовь к мусульманской мифологии, к мусульманам вообще. Это конечно бульварно и банально так рассматривать начинания Павича, но в мусульманстве немножко другой мир. Какой он? Здесь развер-нуто демонологическое ядро, которое перехлестывает через край. В какой-то степени оно завоевывает планету романа, становится самым главным.

Демонология в мусульманстве представлена джинами или шай-танами, она достаточно разветвленная. В ряде версий джины ведут происхождение от шайтана Иблиса. Они бывают мужского и женско-го рода, уродливы, с копытами на ногах, могут принять и человеческий облик. Джины склонны вредить людям, особенно если человек сам не против погрешить, если он случайно убил или изувечил кого-либо из джинов.

Мы видим, что мифология мусульман - противоположность ми-фологии иудейского мира, где связь человека и Бога перебрасывается на человека. Человек сам становится центром виртуальной реальности сакрального, истинная реальность вызывает на себя божественные силы. В мусульманстве человек очень близок к шайтанам, демонам зла, больше того, он может убить их, даже родиться от них, вступить с ними в половую связь. Это уникально. Эта версия очень сильно разыграна у Павича. В мусульманской традиции считается, что у каждого человека имеется свой шайтан, который помещается в теле между кожей и плотью. В противовес шайтану человеку дан свой ангел, побуждающий творить добро. Ни один поступок человечества не остается не замеченным, он записывается для будущего Страшного суда двумя незримыми ангелами, сидящими на плечах человека, один отмечает добрые дела, другой злые. То есть мы попадаем в мир тоталь-ной слежки, в мир если не мас-медиа, то какого-то компьютерного экрана. Мы видим, что это тотальное современное выслеживание или отслеживание человека имеет свои правовые основания в религии.

Этот момент выявлен в "Хазарском словаре". У Атех мать украла все ее чувства, она так сильно вжилась в нее, что она играет любовь, вроде она сама мать. То есть мы понимаем, что образ ма-тери замещается дьяволом. В этой версии, разыгранной Павичем, чувственность как таковая обретает черты тотального дьяволизма, тотальной слежки, род шайтана внедрен в каждого, и каждый с ним чуть ли ни в обнимку. Украденная чувственность, однако, опустошает человека. Мухамед выражает свое приближение к человеку, но не столь близко, как в иудаистском варианте. Нет мистической непосред-ственной связи, есть пророки, посланники, это близко к христианству, все это дает целую иерархию опосредования.

Конец света наступит, когда в мире воцарится ложный Мессия, искуситель людей, чудовищный антиабсолют. Его правлению будут предшествовать тяжелые времена, он откроет гонения на верующих, разрушит храм. Посланный Аллахом, обновитель веры убьет его, затем будет царить Исса, Иисус Христос. Звуки трубы поднимут лежащих из могил. До судного дня пребывание душ в аду или раю оказывается временным. Сама временность пребывания в аду или раю до судного дня, в отличии от тотального пребывания в аду или раю у христиан, вносит некую релятивность. Релятивность обыгрывается в романе как релятивность пространственная. Если здесь релятивность временная (до суда находится в раю или аду), то в романе Павича релятивность пространственная, существует несколько разных миров ада.

Мусульмане мучатся в иудейском аду, а христиане в мусульман-ском, перебрасываются в разные топосы. Все это говорит о том, то сам релятивизм суть следствие обмена ценностями. Мусульманство возникает позже, чем христианство и иудаизм. Но мы говорим об иудаизме другом, не древнем, не архаическом, а мистическом иудаизме Каббалы, который возникает очень поздно. Возникает как переброс на человека деятельно-активных и созидательных интенций. Это пре-бывание до судного дня, временность, отстроченность, релятивизм - сродни версии романа. Лишь после того, как деяния каждого человека будут взвешены на весах, его судьба будет решена окончательно, праведников поведут в рай, грешников в ад.

Что же из канонической мифологии осуществляется, когда мы возвращаемся в словарь? Это квинтэссенция философской мудрости разных времен и разных вероисповеданий. Что говорит повесть о "смерти детей"? Самыми счастливыми оказываются бездетные, на них не влияет последующая смерть их детей, а всякий последующий род, и сколько бы их ни было, обрекают бесконечно умирать и в смерти детей бесконечно переживать свою смерть как смерть всех, кого ты породил. Таким образом, на тебе лежит проклятие всего, содеянного тобой. Что же это за мифологема?

Если мы начинаем двигаться тропками пройденных нами миров, по иудаистскому календарю, по мусульманскому или христианскому, мы видим, что здесь довлеет синкретизм. С одной стороны, это пребывания в мире, но этот мир есть ад умирания, а умирание на протяжении всей книги разворачивается со страшной скоростью. Уми-рание плюрализируется - чем больше детей, тем больше ты наказан смертью, это перевернутая нормальная жизненная логика. Чем боль-ше детей, тем больше счастья, тем больше ты внес добра в мир, тем больше они будут жить дальше, тем больше они будут плодиться. Здесь это все переворачивается, показывается мир смертников, мир тотальный, который существует параллельно с миром жизни.

Мир жизни, который царствует для рода, здесь сжимается в одного прародителя, в небесного Адама Рухани. Эта тотальность смерти, которой культура ХХ столетия избежать не может, обретает такую конфигурацию: это полный негатив нормальным человеческим здоровым родовым инстуициям. Возникает образ глобальной бездет-ности человечества, обреченность Адама Рухани в своем эоне вечно ждать людей, которые соберут его по клочкам. Это говорит про стра-дательное, болезненное мироощущение.

Откуда оно взялось? Да уму представить невозможно, откуда этот образ взялся? Человек никогда не переживает свою, а только чужую смерть. По Павичу, тот у которого нет потомства, будет иметь собственную смерть, одну единственную. Наоборот, тот у кого есть дети, будет иметь смерть не свою, а смерть умноженную. Страшная смерть людей, имеющих большое потомство, потому что оно умно-жается. Их жизнь и смерть не обязательно должны соотносится один к одному.

Вот пример. "В одном хазарском монастыре много веков назад жил монах по имени Мокасада аль-Сафер. Молитва его состояла в том, что за долгую жизнь в монастыре, где рядом с ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотворил всех этих монахинь и стал отцом такого же количества детей. Ты знаешь от чего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь как он умер? Он умер сразу деся-тью тысячами смертей, его смерть была помножена на десять тысяч. За каждого ребенка по одной. Его не пришлось хоронить. Эти смерти разнесли его на части, такие мелкие, что он него ничего не осталось, кроме этой притчи". Мы попадаем в мир фантазий, которую хотелось бы остановить и сказать: "А для чего?". А для чего так страшно мыс-лить? А для чего создавать жуткий негатив мира? Когда мир прекрасен без этого негатива. Если быть морализатором, то можно сказать, что всякий негатив помогает позитиву. Не так давно обнаружили негати-вы фото 20-х годов ХХ столетия, их отредактировали на мощном компьютере и напечатали. В итоге мы получаем некий негатив жизни в современной версии. Сейчас в компьютерной версии можно обыграть что угодно, возникает интересная реальность, которую нельзя даже назвать виртуальной. Она крадет время. Это время украденное. Время, которое тогда могло быть жизнью, оно было мертвым, сейчас оно стало также мертвой жизнью. И эта мертвая жизнь радует как возвра-щение в смерть. Почему? Потому что это негатив. Следующая стадия, когда люди научатся жить в негативе, они сами станут черно-белыми.

Это не танатология Фрейда. Фрейд все-таки здоровый человек, это своеобразная артизация реальности, стадия нового арт-дизайна, когда мы все станем не цветными слайдами, а негативными, будем жить в мире негативов. Негатив будет порождать негативы, жизнь негативов создаст плеяду нового арта или нового какого-то virtus, где человек будет просто медиум, который не замечает своего бытия. Мы попадаем в мир новой реальности, которая выстраивается рядом, возникает эстетика со-небытия.

Здесь она (реальность со-небытия) разворачивает в двух вариан-тах, когда явь и сон обмениваются местами. Сон - это негатив жизни, это смерть, маленькая собранная в человеке. Человек каждый день умирает, репетируется умереть, но он оживает и радуется, что солнце взошло. Оказывается, что можно поменять негатив и позитив, жизнь и смерть, тогда мы попадаем в эстетику со-небытия. Вернемся в "черно-белую" мышь Л.Толстого, когда человек схватился за куст и лижет, лижет мед, но мы начинаем понимать, что меда нет, а все слова есть одна виртуальная реальность со-небытия, и это со-небытие нас радует тем, что мы все смертны.

Только потому, что нас ждет смерть когда-то, мы должны понять, что мы все смертны и поэтому мы близки друг другу, потому что смертны. Примерно это говорит М.Павич, но другими словами. Тот, кто видит во сне смерть бодрствующего не может больше проснуться и сказать нам, как выглядит смерть с точки собственного опыта умирающего, хотя и обладает непосредственными знаниями этого опыта. То есть то, что в христианстве называется любовь, здесь называется - смерть. Но это живая смерть, это смерть-сон, которая приходит каждый день. Мы ее репетируем каждый день. Это сказывает-ся самая большая явь, самая большая жизнь, самое большое явление в жизни. Только человек не может записать эти сны, не может их запомнить.

Надо быть Павичем, надо быть художником, чтобы научиться именно так мыслить, жить в таких мирах, так пребывать в них, так ценить другого, потому что ты смертен. Помни о смерти. Здесь, од-нако, реализована не просто моральная констатанция, а констатация эстетическая, которая вот так разворачивается и дается виде потря-сающей картины.

Кто бы эту книгу не читал, все приходят в шок - " Я прочитал!". Первое слово: "Я прочитал", ее невозможно не прочитать, потому что она поражает. Чем? Воображением, она будоражит, взрывает, тянет в неведомые темноты бытия. Но одного будоражащего воображения мало. Мы пытаемся разобраться, что же есть кроме этого? Есть мир потрясающих образов, есть жизнь потрясающая, но жизнь в потемках, жизнь смертных людей, жизнь негативов. Эти негативы стерты, не-понятно родят ли они свет. Будет ли эманация, истечение.

Булгаков страшно оптимистичен в своем кричании: "Дайте мне яду". Он живой в своей смерти, когда уже глаз нет, когда уже черные очки, он все равно живой до последнего дня, он врач. Он записывает свои слова, диктует, он на фотографии пишет любимому другу свое кредо. А здесь маска мертвого человека, маска смерти, желаний иг-раться в негативы. Эти негативы веером кладут на стол и сквозь них начинают искать, а что же за этим черным миром? Оказывается очень цветной, очень изящный, очень сложный мир конфигураций культуры.

Давайте попытаемся подытожить, определиться. Что же мы уви-дели, осмыслили в контексте романа? Роман относится к постмодерной тенденции, он построен как словарь. В каждом словаре есть статьи, они релевантны, то есть однотипны, есть отсылки, есть вариабель-ность реальности, которая не имеет однозначной интерпретации. Совершенно не стало ясно - существовали когда-то хазары или нет? Роман иронический, но, вместе с тем прочитав там много, и так много вдохнув, мы понимаем, что эта ирония оказывается не такой уж и простой.

Есть несколько типов иронии. Ирония романтическая, когда романтический гений взрывается от своей полнокровной личностной, сугубо активностной реальности "Я", и он стоит над миром. Конечно, мир низкий, упал перед его ногами. Примерно так поступали сюр-реалисты. Они открыли вначале ХХ столетия новое-старое слово "любовь" и считают, что есть некая вселенская любовь, которая есть полная свобода, которая над этим миром, и этой свободы достаточно, чтобы отменить черноту этого мира. Но сюрреализм распался на очень многие "измы". Превратился в поп-арт, а "поп" - это уже снижение, попса. Он превратился в боди-арт, все арты, ушли от романтизма. Что же осталось? Осталось нечто то, что создает разветвленную ткань того импульса, который связан с личностью. Мы видим последовательную деструктивную трагедию разрушения тела. Тело искусства в большей мере тело визуальное -целостность мира разрушается. В этом раз-рушенном теле или существует жизнь, или нет. Можно сказать что это жизнь разрушенного тела, можно сказать, что возникает некая новая жизнь. Можно сказать, что нужно обрести новое зрение, чтобы видеть эту жизнь, а не называть ее смертью. Примерно этим и зани-мается М.Павич. Он обретает новую оптику, создает новую технологию чтения, хотя она не новая, а чисто постмодернистская. За всем этим он пытается показать, что, называя эту жизнь мертвой, видя кругом символы подсознания, эротические, какие угодно, достаточно черные, которые преследуют на каждом углу, он не может до конца исчерпать черноты мира. Тотальный сатанизм не помогает.

Дьявол пишет иконы, но половой орган мешает ему писать левой рукой. Нагнетает, нагнетает… В конце концов читатель, если чи-татель не постфредистски воспитан, а нормальный, скажет - сколько можно всего этого, он бросит книгу или дочитает ее. Но потом, когда вся эта игра в слова заканчивается, мы понимаем, что нас вовлекли в очень сложное испытание. Но все испытания оказались обманом, а этот обман оказался иллюзией. Автор рисует иллюзорную картинку: сидят двое молодых людей, у одного женский экземпляр книжки, у другого мужской, они едят свои бутерброды. М.Павич показывает нерефлектирующий пласт людей, которые заглатывают все это, не очень задумываясь о жизни и смерти, о том что происходит. Но вместе с тем, когда он говорит, что жизнь соленая, что Бог этой непонятной религии - Бог соли, Бог слез, и все это некая пещера из соли, действи-тельно, не сладкая, а соленая, то мы больше доверяем своему "сюр-реалистическому" чувству. Каждый помнит, что такое "пересоленная" пища. Текст жутко пересолен...

Мы понимаем, что это одна из возможностей осмыслить, понять ХХ столетие. Это синкретизм, синкретизм не христианского и язы-ческого плана, как мы видели его у М.А.Булгакова, а синкретизм сложный, поздний - между религией, между мирами, между мифо-логией, между жутким фрейдизмом, между всем тем, где существует не думаюшая молодежь, которая садится на велосипеды и просто едет.

Так и у Гетте: течет вода, все мировые потоки вливаются в нее, все времена растворяются в ней, но на берегу мировой реки сидит рыбалка и просто ловит в ней рыбу, не замечая того, что течет. Счастлив тот, кто не ведает того, что он творит. Счастлив тот, кто не видит трагичности этого мира. Счастлив тот, кто не понимает, что такое время. Время здесь показано с жуткой, тяжелейшей стороны, время в смерти, время, которое трудно поддается таким дефинициям как "срок", "вечность" или как "миг". Тут с самого начала формули-руется то, что каждый человек и вечно молод, и вечно стар.

Эта спроектированная молодость и старость составляет багаж романа. Если от Бога можно потребовать и даже получить вечность, то противоположность вечности - время можно взять только у Сатаны. Когда человек на склоне своих лет, записав эти слова сделал свое дело, он подводит итог всего этого. А конец всеобщего поиска снов во сне - грустный. Грустный не потому, что варьируется один и тот же мотив без конца, который кончается чавкающей раной, а кончается тем, что человек как бы уходит из своей молодости.

Когда все следы стираются, остаются лишь звуки, жесты письма, остается желание писать, даже думать не надо, вспоминать не надо. Все говорит о том, что письмо - это дьявольское изобретение. Этот прокаллиграф, писарь идеальный, идеальный иконописец, идеальный игрок, протагонист игры как таковой, тот, который репродуцирует силу искусств, является дьяволом.

Мы читаем исповедь дьявола. Этим М.Павич близок всей славян-ской традиции серебряного века. Но насколько это дьяволида тотальна! Во всяком случае, мы понимаем, что это неординарная вещь. В отличие от "Мастера и Маргариты", романа написанного кровью, экзистенциально открытого романа, когда каждая страница - кусок прожитой или непрожитой жизни и романа "Котлован", который яв-ляется своеобразной иконой потрясающего мира задумчивых людей, которым умершие птицы падают прямо в руки, здесь мы видим ин-теллектуальную версию современного мифолога - Мессии, который смертен, который понимает или не понимает цену жизни и смерти, который решается на авантюру поиграть в эстетику со-небытия.

Эта эстетика возникает в контексте постмодерного движения. Эта работа очень яркая, будоражит воображение, подстегивает фанта-зию. Эта очевидность соприкосновения с творчеством не оставляет у нас сомнения, что творчество есть, творчество очень сложное, в слож-ных обстоятельствах, сложной философии. Я бы не сказал что это любовь к смерти, хотя ее тут много. Я бы не сказал что это дьяволида, хотя она сплошь дьявольская эта тема, христология человека тут есть санатология.

Это роман не о дьяволе, как и роман М.Булгакова тоже не о дья-воле. О чем он? Ответить невозможно. О хазарах, которых не было, или были, а может и не будет. "Гибель Атлантиды была или будет?" - спрашивал Хлебников. Были ли хазары, или будут они? Кто они? Это интересные вопросы без ответа. То, как ставится вопрос, характеризует вопрошающего, и того, кого этот вопрос касается. То есть, если знак - это единство означаемого и означающего, то, наверное, то, как возни-кает это единство, как ставится вопрос к означаемому составляет очень важное в культуре. Наверное, это главное, на что обращает внимание автор.

2.11 Христология постмодерна в романе "Хазарский словарь"

Безусловно, постмодерн - вещь, не описуемая в логических ка-тегориях, еще остается какой-то остаток. Иногда говорят "постмодерн", иногда "постмодернизм", но мы будем четко различать эти понятия. Постмодернизм - это принцип плюрализации субъекта, разбиения на осколки, принцип глобальной шизофренальной деструкцией общества, когда шизофрения становится моделью целого, разбитого на куски. "Постмодерн" - это та философская и эстетическая аура, которая реализовывается в этой стратегии.

Каждое слово М.Павича взвешенно. Текст проникнут запахами полыни, навоза и грязи, смешанной с кровью. Все это погружено в какую-то мглу мифологического сознания, которая пенится, как пузыри, взрывается, лопается, бьет нам в глаза щемящей грустью какого-то невиданного мира, который когда-то был, а может и не был. И вот эта релятивность - может был, а может и не был - начинает выплевывать из себя искрометные куски души и мяса человеческого, от лицезрения которых становится грустно и тошно.

Это какой-то сатанический смех, который, как грохот над землей, слышится в раскате грома, и все это с дождем надмировой тучи сливается в какую-то сточную канаву, которую несет поток того бытия, который открывается в этом пронзительном романе, который сейчас течет в Сербии на родине Павича, там где льется (лилась!) кровь, там где мистический ужас и мистический страх отступает и живет обычная логика жизни, выживания, где можно быть и не думать ни о чем.

Первое, что бросается в глаза, что поражает когда мы начинаем читать этот опус, а мы именно употребляем это слово "опус", потому что это некий гипертекст, некий словарь, вместе с тем, некий поэти-ческий, можно сказать, музыкально построенный на верлибре каданс. Даже перевод говорит о том, что это вещь не обычная, фантастически образная, взывающая к иному миру, иному бытию, которое открывается каждый раз перед нами. Это бытие, погружение в миф, в фольклорные дали, глубины подсознания, то, вдруг, острая щемящая смерть, которая приближается, как лезвие, к горлу, потому что вокруг так много смертей. Но это не смерть с дурманящим запахом анаши и семио-логическим распятием без гвоздей, а это какая-то доисторическая смерть, которая была когда-то, но она есть и сейчас.

Когда проблема смерти ставится так остро, то в христианском мире, безусловно, возникает образ Христа. Я говорю - "безусловно", потому что слов не нужно, без слов и так все понятно и ясно. Но здесь нет ни одного слова о Христе, больше того, здесь существует другой герой. Это даже не антихрист, даже не негатив Христа, это все мировое зло, которое называется дьяволом, которое плюрализируется и разбивается на дьявола христианства, мусульманства и еще иудаи-стского. Но это и даже не дьявол, это некая дьявольщина вообще, некий дьяволизм, дьяволиада, будем так говорить. Это некая субстанция мирового зла, которое летает в воздухе, которая не означена как зло, но которая готова вот-вот заявить о себе.

Я не хочу пересказывать, наверное, уже много было пересказы-вателей, было много талантливых толкователей, не менее талантливых, чем автор, частью они мне встречались, часто я их тексты закрывал, прочитав первую строку, потому что я был не согласен с ними. Я хочу пройти по этим страницам и в какой-то степени остановиться на тех местах, которые будут нам говорить, что христология постмодерна возможна, но не как теория, мистерия, эстетика, этика, а как инобытие Христа в мире. Так, Н.Бердяев, постулировав христологию человека, "вынужден" был вернуться в панентеизм (Бог "там" и "здесь"), то есть учение, свойственное неоплатонизму, фактически возрождая синкретизм гностицизма. Христология постмодерна тоже есть некое возвращение назад, за креационизм. Это путь М.Булгакова, В.Хлебникова, когда демон становится вестником добра. Но М.Павич остановился на полпути.

Автор этой книги заверяет читателей, что тот обязательно ум-рет, если прочитает ее, как это произошло с его предшественником, пользовавшимся изданием хазарского словаря от 1691 года, когда эта книга была впервые составлена. Но может и не умереть. Вот эта интонация: может быть, а может и не быть, - это не просто пост-модернистский ход возможного бытия, это и не просто плюральность возможных миров и возможных семантических псевдомиров, которые способны обустроить мир как понимание этой возможности, а само начало, некий зигзаг иронии, который убеждает вас, что здесь нет ничего серьезного. И вы верите, что все здесь чепуха, мистерия, что перед вами некая игра. Чем дальше, тем больше, - эта игра вас затяги-вает, вы начинаете понимать, что роман нельзя читать как словарь, ничего подобного. Роман надо читать от первой до последней стра-ницы, в нем существует некая стратегия обретения бытия, есть некая программа взвединного курка.

Прозвучит выстрел. Это выстрел современности в бытовом про-странстве, но выстрел руки с шестью пальцами. Автор убеждает в том, что это красивый роман, автор убеждает, что это рука божественна, автор только не говорит, что это рука дьявола. "Один из русских полководцев десятого века князь Святослав, не сходя с коня, съел хазарское царство, словно яблоко". Вот вам первый метафорический удар, который вводит в состояние стресса. "Некоторые источники ут-верждают, что в тот день, когда каган принял это решение (имеется в виду каган, который якобы принял одну из религий: христианскую, мусульманскую или иудейскую - Ю.Л.) у него умерли на голове во-лосы и он понял, что это значит, однако пойти на попятную он уже не мог. Так так в летней резиденции кагана встретились исламский, еврейский и христианский миссионеры - дервиш, раввин и монах".

Не понятно до сих пор, какую же религию приняли хазары. Одни говорят что христианскую, другие - мусульманскую, третьи - еврейскую. "Были изучены экземпляры монет с трехрогим знаком, имена, выгравированные на старинном перстне, рисунок на стенке глиняного кувшина с солью, дипломатическая переписка, портреты пи-сателей с которых были прочитаны все названия книг, видневшихся на заднем плане, сообщение доносчиков, завещания попугаев на берегу Черного моря, о которых считалось, что они говорят на исчезнувшем хазарском языке, произведение живописи, изображавшие сцены му-зицирования (с них были расшифрованы все музыкальные записи, нарисованные на нотных листах) и даже одна татуированная челове-ческая кожа, не говоря уже об архивных материалах византийского, еврейского и арабского происхождения". Но не верьте, нет никакой науки о хазарах, есть полная текучесть и игра текстовых реалий. Мы видим релевантность информации на каждом клочке этой жизни - чья земля, чья мысль, кто обречен в эту мысль вкусить, раскусить это яблоко. Был некто Даубманнус, который издал этот словарь, пятьсот экземпляров этого словаря было уничтожено, а один был напечатан отравленной краской и всякий, кто читал этот словарь, умирал на девятой странице. Но был еще контрольный экземпляр, по которому можно было определить, на какой странице умирал некто.

Разворачивается мистерия смерти, которая бесконечным песком сыпется из необъятного мешка фантастики и хаоса. В задачу словаря не входит показать хазар такими, какими они видятся нам сегодня, - это просто попытка восстановить утраченное издание. Тут мы видим некий апофеоз релятивизма, некий дискурс, миф языка, в котором разворачивается вот эта языковая полифония. Словарь объединяет еврейские, исламские и христианские источники обращения хазар. Дискурс реальности зависит от исконного словесного дискурса. Записи сделаны человеком, который запомнил наизусть текст. Это некое изустное чтение, чтение из уст, а не из руки. Вот эти уста, это чувственная мембрана вопрошание мира, его озвучивания буквально поглощает читателя, буквально заставляет его содрогаться в конвуль-сиях, заглатывая все новые и новые абзацы, страницы книги.

Проскочим всю псевдонаучную экспозицию этой драмы, по-пытаемся дальше и дальше входить в этот псевдоопус - лексикон. Хазарская принцесса Атех носила на своих глазах буквы запрещенной хазарской азбуки, письмена которых убивали всякого, кто их про-читает, она же их не видела, потому что они были написаны на ее закрытые глазах. Атех увидела свою смерть, свой последних вздох в зеркале. То есть возникает релятивность временного бытия, релятив-ность осмысления самой этой легенды. Это парадокс, который начинается с первой статьи словаря, он не затухает, а, наоборот, разжигается дальше.

Отнять у человека будущее - это совсем не постмодернизм, это философия, и философия далеко не постмодерного типа, и даже не модерного. Это философия домодерная. Принцесса исчезла в мгно-вение ока, так как впервые прочла на своих веках смертельные пись-мена, потому что зеркала отразили, как она моргнула. Она умерла, убитая одновременно буквами из прошлого и будущего.

Можно было и не читать дальше книгу, остановится на этом тексте и нам хватило бы материала решить все проблемы христологии постмодерна. Текст об Авраме Бранковиче более прозрачный, более глубокий. Изображается сам дьявол, сам Сатана, хотя прямо не называется. Он обставляется помощниками, которые уже называются Сатаной, но это и есть тот протагонизм дьявольский, сатанистский об-лик, который дальше уже в мусульманском и в иудейском варианте выпирает из этого барельефа, которая лепится из навоза, грязи и крови, обильно смочен мочой. Все это бурлит, пенится и взбухают. Все это напоминает адское сотворение мира из глины, но опять-таки в народном варианте - апокрифическом.

И вот этот апокриф, который разворачивает какую-то монумен-тальную фреску, начинает описывать предков Бранковича. Тут фактически все взято из Библии, но среда другая, другие слова, другой дух, другая атмосфера - пыльная, тяжелая и насыщенная горячим песком, испа-рениями какой-то бездны земли.

Этот герой - не больше не меньше, как странный персонаж анти-мира. Спит он днем, а бодрствует ночью, он проживает жизнь другого человека. Сны его являются бодрствованием другого человека, а бодрствование другого человека являются его снами. Это игра, где обмениваются снами, но, больше того, обмениваются судьбами, обмени-ваются видениями. Эти видения жизни есть та обманка бытия, которая принимается за реальность. Возникает философия, феноменология, в которой человек из рода святых является дьяволом.

"Аврам Бранкович человек видный с огромной грудной клеткой, напоминающую клетку для крупных птиц или небольших зверьков, и на него часто нападают убийцы, ведь в народной песне поется, что кости его из золота". Вот как рассказывается о втором сыне Бранковича: "Говорили, что с тех пор, как на ребенка помочился дьявол, он встает по ночам, убегает из дома и подметает улицы, потому что по ночам его сосала Морь, кусала за пятки и из его сосков текло мужское молоко. Напрасно втыкали в дверь вилку и, поплевав сложенные в кукиш три пальца, крестили ими его грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь в постель спать с ножом помоченном в уксусе, а когда морь навалится на него, пообещать ей дать утром взаймы соли и вонзить в нее ножик. Мальчик все так и сделал. Когда Морь при-нялась сосать его, он предложил ей взаймы соли и вонзил в нее нож и тут послышался крик, в котором он узнал давно знакомый голос. На третий день приехала из Джувы его мать, с порога попросила соли и упала замертво. На ее теле нашли рану от удара ножом, на вкус она оказалась кислой… С тех пор у мальчика от ужаса стали выпадать волосы и с каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичи знахари) он терял год жизни. Клоки волос запакованные в юту пере-сылали Бранковичу, он приклеивал их к мягкому зеркалу на котором было нарисовано лицо ребенка и таким образом знал на сколько лет меньше осталось жить его сыну". Это такая дьявольщина, чертовщина, такой черный туман, в котором раскрываются двери дьявольского наваждения, которое никогда не кончатся, не утихнет ни на одной странице этого романа. Третьего сына Бранкович сделал из глины и он прочитал на ним сороковый псалом, чтобы вдохнуть в него жизнь. Удивительно, что в еврейском аду горят лишь одни арабы и христиане. Точно так же и в христианском горят лишь сыновья или дочери Давида.

Это какой-то внутренний импульс плюрализации зла, оно рядом, но оно осознается, как не свое, а чужое. Удивительно, но терри-ториальная плюрализация, то есть юрисдикция прикрепление зла к какому-то одному человеческому телу выплескивается в последнем жесте Бранковича. Его убивают потому, что его должны убить.

Все это мифологично и архитепично, все соткано из воображе-ния, которое захлестывает читателя и писателя, которое гонит ум, которое заставляет вздрагивать от непонятных слов, которое опере-жают мысли. Мне трудно подыскать здесь хоть одно слово о Христе, и тени его близко нет в этом контексте. Тут безраздельно царит Сатана, но все таки это христология, это демонология. Это христология от противного, это разговор о зле, о его плюрализме, о территориальной юридической устроенности, от которой нельзя избавится, которую изгнать, вытравить из контекста этого словесного опуса, словаря невозможно.

Это тень Христа, она прозрачна, она наполнена духами, духами зла, но она есть как нечто то, что возможно в мире небытия, мире инобытия. Чтобы объяснить эту идею, надо прочитать весь роман, толковать каждую строчку. Нам это не к чему, и мы не будем этим заниматься. Мы попытаемся выявить линию гипертрофированного сатанизма, который взывает к себе и кричит, тянет на себя половину земного шара. Философия романа темна и путана, иногда прозревает какие-то чистые ноты обоснования, определения добра и зла. Это самовлюбленность слова в метафору, ее красочную магму. Это само-любование эстетика чистых звуков, но это, отнюдь, не В.Хлебников, не кто-то другой.

Когда мы смотрим на мусульманский или еврейские образ мира романа, то здесь как бы другой аспект, другое тело, другие имена. Возникает иллюзия, что мысли заключены в нашей голове, что "тело прорывается сквозь мысли и завоевывает себе место в душе". Душа же - некое текучее полиморфное пространство, где смещается гори-зонталь и вертикаль. Человек идет по горизонтали, но, вместе с тем, он как бы попадает в наклонную плоскость.

Севаст Никон -известный нам уже образ дьявола. "Где бы он ни сел после него оставался отпечаток двух лиц, потому что у него место хвоста был нос. Он утверждал, что в прошлой жизни он был дьяволом и служил в еврейском аду и служил Велиплу и Геваре, многих по-хоронил на чердаках синогог, и однажды осенью когда птичий помет был ядовитым и прожигал листья и травы на которые падал, Севаст нанял человека для того, чтобы он его убил. Таким способом он мог перешагнуть из еврейского в христианский ад и затем в новой жизни служить Сатане ". Такие аллюзии нас ожидают на каждом шагу. Что же он делает? Он играет на лютне или пишет иконы, занимается фреской. Работал он левой рукой, фрески у него были красивыми, но их невозможно было запомнить, они как бы исчезали со стен, стоило только перестать на них смотреть. Севаст попросил у архангела Гавриила, чтобы тот помог ему стать прекрасным живописцем. Сам архангел помог этому странному герою, он переложил кисти из левой в пра-вую и начал писать. Вот так дьявол пишет иконы, они поражают всех, он лучший иконописец в округе.

Зеленая книга, мусульманская версия опять варьирует до бес-конечности события. Мы сталкиваемся с релятивным и непостигаемым миром. "Он часто повторял, что эта мысль его осенила в тот момент, когда у него в глазу погибла мушка, а он сам в это время смотрел на рыбу, которая таким образом получила эту мушку в пищу ". Он считал, что мир без имени становится более ясным и чистым под одним и тем же именем скрывается любовь и ненависть, жизнь и смерть Это какая-то пряная, в носящаяся в воздухе пыль слов.

"В детстве, давно, я видел однажды на лугу, как столкнулись две бабочки, немного пестрой пыльцы просыпалось с одной на другую и они упорхнули дальше, а я этот случай тут же забыл. Вчера вечером когда я был еще в дороге какой-то человек ударил меня саблей, видимо перепутал меня неизвестно с кем. Прежде, чем я успел про-должить путь, на моей щеке вместо крови появилась немного пыльцы". Вот такой невообразимый мир. Рядом существует повесть об Адаме Рухани. Это уже целый алюзионистический рассказ, где Адам Рухани, некий предок Адама, который является сугубо небесным, существует во сне. Он как бы разрывается, разлетается по снам, его нужно собрать, чтобы обрести целость мира. Опять возникает космологизм. Опять возникает желание целого, оно упирается в мифологию, которой ни начала, ни конца.

Коэн - двойник сна, который живет вместе с христианским героем Аврамом Бранковичем одной жизнью и умирает как бы одной смертью. Мы опять встречаемся с этой бесконечной дьявольщиной, когда по дороге встречается дьявол, который так или иначе направляет чтение в нужное русло. Масуди, который пытается подсмотреть сны Коэна и Бранковича, встречается по дороге с дьяволом, который иг-рает на лютне, сделанной из черепахи. Он так прекрасно играл один момент, что Масуди был зачарован, здесь обычно играют всеми десятью пальцами, а этот человек играл одиннадцатью пальцами, он добавлял еще один орган, которым только мог быть лишь хвост. Значит играл шайтан.

"- Покажи мне, - произнес Масуди, покажи мне! То, что я слы-шал невозможно. Ябир Ибн Абшани зевнул, нехотя, медленно шевеля открытым ртом, как будто рождая из него какого-то невидимого ребенка, окончательный облик которому придают движения его губ и языка ". Однако мы можем углубиться и столкнуться с женской ипо-стасью дьявола. Это жена Коэна, Ефросиния она вызывает какой-то шевелящийся ужас и напоминает какую-то страшную темную дыру, которую мы только что видели в предыдущей мифологической поэти-ческой картинке. "Он упал на бок на одну ступеньку-столб при попытке встать он понял что пол не может служить опорой для ног потому что превратился в стену, хотя и не изменился при этом. Ребристая же стена стала теперь удобной лестницей, тоже оставаясь при этом такой, как и была. Единственное, что изменилось, так это свет - раньше он виделся в глубине коридора, а сейчас оказался над головой Коэна".

Так, инвертированное пространство приводит к инвертированным сущностям. "Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и плакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные груди госпожи Ефросиньи, обрамленные, как глаза, ресницами и бровями, и из них, как темный взгляд, капало тем-ное молоко… Руками с двумя большими пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда они размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на пальцах ног у нее, вместо ногтей зубы. Прижав ступни друг к другу, она этими зубами жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было никакой возмож-ности ее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли вокруг…

Увидев Коэна она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь она сделала его своим любовником и напоила черным молоком…". "Я дьявол, имя мое - сон, я пришла из еврейского ада, из гиены, сижу я по левую руку от Храма, среди духов зла, я потомок самого Гевары…Я - первая Ева, имя мое Лилит, я знала имя Иеговы и пос-сорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семи смысловых значений Торы. В каждом обличие, в котором ты меня видишь, любишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери, я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты пойдешь к дьяволам христианского ада, и зани-маться будут они, а не я…". Как он смог жить с этой Ефросиньей, которая плакала в волосы, вымытые яйцом дятла, трудно себе пред-ставить. Вообще трудно себе представить, что это за слова и что это за реальность. Но мы видим, как быстро разворачивается эта реаль-ность. Коэн спит последний раз и видит сон, как Бранкович умирает от раны. Путь к концу обнадеживает конструктором этой реальности. Является смерть, она вносит структуру, она вносит ось умирания. Но не спешите радоваться. Даже при виде смерти этот роман не стано-вится печальным или грустным. Печаль и грусть тут загнаны вглубь мифа, вглубь земной толщи, обремененной вечными сменами рожде-ний и умираний, которые не осознают сами себя.

Умирает несколько раз Бранкович, несколько раз умирает Коэн и потом в конце концов, просматривающий эти смерти Масуди. То, что он видел, было настолько ужасным, что он поседел и в конце кон-цов обрел свою смерть. Его разрубили саблей, ударили таким страшным зигзагом, что этот удар распорол его тело тоже в виде коллекции ударов. Мы видим какую-то книгу смертей и жизней, где все записы-вается, все по сути есть слова, все есть имя, где каждое имя имеет своих двойников или тройное исполнение в каждом новом перерож-дении или перевоплощении.

Здесь все насыщено злом, и это зло, как соль или как уксус, съедает, разъедает, уничтожает, заполняет все вокруг и разливается по всех щелях. Если удержаться в ткани этого рассказа, который кон-чается тем, что опять какой-то молодой дьявол, какой-то ребенок четырех лет с двумя большими пальцами застрелил из пистолета на каком-то симпозиуме какого-то ученого, который продолжает писать о хазарах. И тут же этот дьявол уже в более пожилом виде душит еще одного писателя, которых тоже пишет о хазарах. А принцесса Атех яв-ляется почему-то вот этой самой официанткой, ей представлена совсем неблаговидная роль видеть правду и не мочь ее донести до суда. Когда Сатана превращается в некого патологического героя, который плюется и заполняет своим семенем пространство жизни, мы чувствуем, что тут что-то есть. Тут есть стремление уцепиться за живое, уцепи-ться за порождение, уцепиться за мужское начало, которое порождает зло.