Мир как культура. Культура как мир (очерки дифференциальной культурологии)

Сколько бы мы ни смотрели на скульптуры искусства Третьего рейха, они пустые и холодны, у них нет пластики, а вот такой образ, конечно, впечатляет своим хаотическим хтонизмом. Хаос возможен как место, место на земле и в земле, а значит возможна и земля, возможен мир, как могила Насти, будущего. Это хаотическое состоя-ние "мыслезема" "Котлована" А.Платонова не менее фундаментально. Платонов поражает тем, насколько его мир не гармоничен, не строен, здесь нет никакого лада. Чиклин вечно страдает по женщине, которая поцеловала и которая мертва рядом, он страдает от того что прошел мимо, и поэтому она "рассыпалась в прах". Прушевский хочет уйти из жизни, но не может, потому что "еще теплый". Вот эта вся соб-ранная теплота внедряется в хаотическую полость котлована, из этой полости нет никакого выхода, потому что полость растет и расширяется.

Земли создана из хаоса, а у Платонова все наоборот, земля яв-ляется основой хаоса. Итог античного представления о хаосе сводится к тому, что он представляется как "величественно трагический образ космического первоединства, в котором расплавлено все бытие, в котором оно появляется и в котором погибает, которое в силу этого есть универсальный принцип сплошного и непрерывного бесконечного и беспредельного становления. Античный хаос есть предельное раз-ряжение и распыление материи и потому - он вечная смерть для всякого живого. Но он является также и предельным сгущением вся-кой материи. Он лишен всяких разрывов, всяких промежутков и даже всяких различий. И поэтому он - принцип и источник всякого станов-ления, вечно творящее живое лоно для всех жизненных оформлений. Античный хаос всемогущий и безликий, все оформляющий, но сам бесформенный. Это - мировое чудовище, сущность которого есть пустота и ничто".

А.Лосев говорит о судьбе, что в основе судьбы, то есть заданных событий, лежит вещь, лежит театральность, интуиция вещественности, материальности античности. "Если все определяется веществом, то есть природой, а это значит - судьбой, то античный человек только играет роль личности, а сам по своей субстанции вовсе не был лично-стью". Личность в античности отнюдь не отсутствует, она выражена в том, что человек чувствовал себя личностью и поступал как личность, но личность была не самостоятельной субстанцией, а толь-ко вещественным изображением субьективной жизни. Человек очень много переживает и изображает не что иное, как судьбу человеческой личности, но это есть только сценическая роль.

Не надо понимать эти субстанции слишком фаталистично. Судьба, которая есть вещь - это уникальная связка, которую, кстати, инте-ресно по-своему изображает Платонов. Его изображения, его образы осязательно цельны, скульптурны, вливаются в полость земли. Пом-ните, как Чиклин поймал птицу, которая упала. Она была еще теплая, от того, что только что двигалась и махала крыльями, только что она прекратила отдавать теплоту руке Чиклина. Он ее общипал, чтобы почувствовать пластику круглого тела. Так, возникает изваяние летя-щего небесного тела, которое только что было птицей, а сейчас оно - вещество. И это обратное движение в вещество существования, это желание увидеть в себе то, что перебывает в тебе как вещество суще-ствования, рождает в ХХ столетии очень интересную философию.

Уже нет бытия безличного, как у Парменида, которое недвижимо, а есть бытие - движение чувств и образов. Что же есть у Платонова? У него есть своя своеобразная философия, которая выражена в обра-зах. Это философия хтонизма, которая по своей сути суть онтология, размывающая вещность мира, уничтожает космичность, хаотичность и дает образ небесности, образ нового Иерусалима или какого-то не-известного хрома, который ничего общего не имеет с землей и со всеми остальными катаклизмами земного дела.

Как и в "Легком дыхании", этот образ не имеет ничего общего с самой трагедией существования. Есть одно общее дыхание, которое разлито в воздухе. Точно также и философский итог Платонова ничего общего не имеет с землей, лопатой, холодеющими скульптурными телами. Появляется новое изваяние, новый купол, храм новой веры, нового мира.

Возможен ли обратный процесс движения в вечность от раз-рушительного трансцендентализма и хтонизма, который отделяет человека Платонова от мира, который согласно интереснейшей и глу-бокой интерпретации Хайдеггера суть не просто явление философской рефлексии, но и само существо бытия в тех распространившихся спо-собах жизни, миропознания, которые существуют со стремительным расширением реальности культуры.

"Различие вещества и формы достаточно обосновано, потому что такое различие изначально относится к сфере искусства и художе-ственного творения. А кроме того, область в которой сохраняет себя эта чета понятий, с давних пор выходит за пределы эстетической сферы", - отмечает М.Хайдеггер.

Все это говорит о том, что вещь Хайдеггер воспринимает не как предмет который можно продать или приобрести, а как мировую це-лостность, которая несет в себе пластику, предметность, материально чувственный космос, по Лосеву, радость осязательных ощущений. Вот то, что мы как бы осязаем в пространстве Платонова, что мы как бы лепим из глины. Этот хтонический мир составляет ту скульп-турную радость телесного, чувственного бытия, которое порождается вместе с произведением.

И.Сеченов назвал это ощущение глубинным, темным мышечным чувством, которое дает радость упругой телесности осязаемого мира. Потом, вдруг, этот мир стал светлым, стал иллюзией видения. Но весь этот оптикум не свойственен античности и пока находится в темноте. Однако уже Нарцисс смотрит на себя, радуется, но пока это под-земелье, пока это тот мир, в котором светлая радость не возникает. Само видение и сама иллюзия телесности, которая становится мисти-ческим изваянием, возникает гораздо позже. В античности вещество формуется в вещь, а сама эта вещественность оказывается очень важна.

Так, Э.Гуссерль возглашает: "Назад к вещам". Но к каким вещам? К вещам, которые даны в уме. Осуществляется тотальная редукция всего чувственного мира. Нужно уничтожать все характеристики и, что останется, будет вещь. А останется имя, понятие или перво-понятие, а по сути первообраз. Феноменология А.Платонова близка Гуссерлю, но формируется как образная ткань.

Появляется искус избавиться от посредников, вернуться в ран-нее христианство. Давайте вернемся в те времена, когда апостолы ходили по земле и ловили рыбу. Я приношу рыбу домой, выпускаю ее в ванну, а сын кричит: "Не режь! ". Я говорю, что вы сами просили, чтобы я принес рыбу. И происходит мистерия: сначала рыбу умертвляют, а потом съедают. Вот эта жизнь и смерть, вот эта живая вода в ванне, заполнение полости - это очень близко к жизни в котловане. Все продуцирует желание вернуться к первосущности, к первым истокам бытия, вещам, к предметности, радости осязания.

Античность достигла такого совершенства, которое повторить невозможно. Потом развеществляется мир, больше того, вещь становится отчужденным продуктом обмена. В философии есть даже такой тер-мин - "овещнение", есть понятия "опредмечивание" и "распредмечивание". В вещи угасает деятельность, но деятельность становится субстанцией культуры, а вещи являются некими обслуживающими величинами, которые обустраивают мир возможной продукции и продуцирования. Мы видим, что это другой подход к вещи, когда конечный продукт - дело.

У Хайдеггера все иначе: вещь - это окультуренный продукт диалога, продукт взаимодействия, продукт неких тектонических сдви-гов между человеком и предметом. Вещь больше, чем предмет и больше, чем человек. Здесь мы стоим перед фундаментальной евро-пейской парадигмой понимания вещи как бытия.

Предмет - это то, что вовлекается в деятельность, претерпевает изменения, а вещь - это то, что может быть предметом созерцания, божественным культом, следствием неутилитарного эстетического созерцания. Древняя Греция - первая интерактивная цивилизация. У Гомера в "Одиссеи" вершится поток судеб, потому что есть дело, есть творенье. Но в мире "Котлована" творения нет. Там даже нет разговоров, хотя все только и делают, что говорят, общаются. Там нет мысли, которая ждет другую мысль, там есть мысль, которая сотрясает воз-дух, образует пневму как вещество духовного общения. После этого пневма, преобразованная воздухом становится частью другого тела, которое тут же холодеет или теплеет "У меня нагрелось в груди…" Нет живого чувства, а есть нагретое каменное сердце, которое нагрето внешним образом.

Когда мы начинаем искать слова: "мысль", "человек", "космос", "хаос", мы начинаем думать, что же такое этот мир как вещь? И мы находим старое, всем знакомое слово - миф. В мифе все события первично заданы. Из мифа нельзя выйти, имея волю и умение делать что-то совершенное. Существуя в мифе, мы понимаем, что миф боль-ше нас, а мы даже не его частичка.

Когда мы начинаем углубляться в греческую мифологию, то мы берем ту же сводку Лосева по мифу. Нас поражает, что миф у него описывается как некая реальность, некое единство, которое соединяет все предыдущие категории. В связи с развитием цивилизация растет и культура, и чисто человеческая упорядоченная мифологическая кар-тина, где человек становится героем, который способен бороться с чудовищами и их уничтожать. Когда Лосев пишет, что Венера родилась из крови оскопленного Хроноса, то это порождает жуткие образы. Нас это сотрясает больше, чем вся современная цивилизация с ее страшилками, потому что страшнее быть не может.

Надо было создать мир котлована, где одна скульптура думая, говорит сама себе, сотрясая воздух, пневму. Скульптуры не общаю-тся, а изрекают нечто. Это абстракция высшего уровня реальность, не имеющая ничего общего с миром, который мы можем увидеть. Возни-кает вопрос, а можно ли его пощупать?

Мы начинаем соскальзывать в ту греческую философию, где Парменид говорит, что бытие есть, а не бытия - нет, потому что о бытии можно подумать. Вот эта наивная уверенность в том, что если мы мыслим, мы думаем, она уже есть в реальности, в мире, где все состоит из мысли, которая претерпевает пластическую, осязательную овеществленность. Мы входим в вещь, минуя мир, потому что он ограничен котлованом. Раскрываются страдания, судьба, жизнь.

Здесь нет противостояния не только судьбе, его нет вообще, есть лишь тупое копание и тупое созерцание, но это созерцание без-деятельно, оно обращено во внутрь. Что такое поцелуй? - это осязание двух живых оболочек, они ловят эти осязательные моменты и ради этого живут. Когда мы начинаем искать выход, возможность вырва-ться из этой ямы, то, наверное, ее нет. Башня Татлина кружится вокруг своей оси и солнце всегда бюрократам светит слева направо. Это тот же котлован Платонова, но уже построенный, построенный в проекте-макете. Дворец Сьездов в Москве проектировали основательно, выры-ли котлован на месте храма Христа Спасителя - не построили проект, а Спаситель вернулся опять на это место. Эта мифология хуже, чем хтонизм, это какая-то жестокость тупых людей, которые ставят худ-ший памятник, хотя храм Христа Спасителя - это один из худших проектов эклектики.

Ионофановский проект интересен с точки зрения культуры, увеко-вечивания тоталитаризма, это больше, нежели пустая, громадная игрушка. которая производит впечатлении какого-то ангара, театра, но совсем не священного место. Человек занимает свое место в этой жизни. Я сделал хороший поступок, но человеку не понять меня, я вынужден испохабить свои чувства, перевести их на язык вещи и придумать какой-то повод, тогда человек тебя поймет. То есть стано-вятся не нужными, не востребованными чистые стремления, которых так много в "Котловане". Если у Хайдеггера вещь - это некий роман-тический идеал, который служит бегством в мир природы, поляны, высокой гармонии культуры, то вещь чаще всего понимают как овещненение, некую уловку, когда мы боимся, что нас растопчут, распнут держатели вещей. Мы хотим войти в этот мир грязными, тогда мы будем такими, как все. Мы не можем себе представить, что Настя не красива... Она красива. Это плод не состоявшейся любви, плод воображения, это осколок молодости, который мог бы породить будущее. Но будущего нет потому, что этот ребенок родился слу-чайно от буржуя.

Мы пытаемся сказать, что античность существует, потому что существовал Андрей Платонов. Но кто скажет прямо, что античность воспроизведена в этой яме? То есть мы совершаем проект, который воспроизводит античность в новом качестве, в качестве судьбы, ко-торая стала экзистенцией. Это проект, который невозможно воплотить, но люди, прожившие жизнь в котловане, достойны того, чтобы стать святыми, чтобы быть в храме.

Какова же красота в Греции? Она воспринимается как члено-раздельная целостность, как собранная из разных частей и вещей скульптура. То есть пред нами некий монтаж, некое вещественное делание, которое преобразует мир на основе пропорций. Тела созданы как пропорциональные изваяния, пневма же поднимает их над миром, делает их воздушными. Красота заключается в соразмерности элементов.

Это живая вещь, предстающая в скульптурном изваянии каноном. Материальность веши доказывает факт существования чувственных вещей. Мифологическая интуиция оживления вещи никогда не исчезала в культуре, и здесь, осязаемой хтонической ценностью пред-стает у Платонова как вещество существования. Птица, упавшая в руки копателя - это уникальный образ. Эта птица измучена муками, которые она испытывала, летая по небу. Здесь все устали жить.

У Булгакова, человек, который устал, легко покидает этот мир. Тут же нет отлета - они все глубоко погружены в яму. Если там порыв в небытие, в небо, то здесь нет неба. Все самое ценное, что есть у Чиклина, он прячет в яму, каменную могилу Насте, являющуюся символом умершего будущего. За всем этим стоит то, что жизнь подвергается диким катострофическим испытаниям. Здесь нет ни космоса, ни хаоса, но есть испытание жизнью камня, глины и всего того, что они долбят. Хотелось бы, чтобы яму достроили, а Настя жила на девятом этаже - но этого не случилось, хотя сплошь и рядом случается во всех новостройках.

В античности все сплошь продумано, измыслено. Мысль пре-творена на основе пропорции, канона того времени. Никакой нормы, никакого канона в "Котловане" нет. Мы этих людей понять не можем, потому что мы уже другие, а за нами сформировалось еще одно поколение. Мы начинаем осмысливать, а что же такое "Котлован" Платонова сегодня? Давно уже на этом месте построено куча других зданий, зданий будущего. Во всяком случае, мы начинаем понимать, что античность живет в нас, коль мы открыли этот роман. Нам за-хотелось обратиться к Лосеву и мы понимаем, что где-то после мифа, после разговора о красоте и созерцании возникает еще одна кате-гория, еще одно творение мира, которое Лосев называет театром.

Античный человек чувствовал себя актером, играющим ту роль, которая предначертана судьбой. Актер, выступающий на сцене, свобо-ден в своей роли. Эту роль он может играть самыми разнообразными способами. В этой роли одни актеры талантливы, другие бездарны. Одни исполняют свою роль тщательно и даже изыскано. Иные без-дарно. И то, что одну и ту же роль можно играть бесконечно и разнообразно - это ключ к пониманию "Котлована", где все скульп-турные изваяния есть один и тот же актер, но играют скульптуры по-разному - лучше или хуже.

Все герои "Котлована" - это один актер, который обладает раз-ными именами. Рытье ямы обозначено как главное дело романа, но ее никто не роет в прямом смысле слова. Есть лишь бессмысленное со-зерцание разбивания праха земли. Созерцание в антично-театральном смысле суть игра.

Удачно ли сыграла свою роль Настя? Наверное, очень удачно, ибо античная мудрость гласит, что лучше не родиться, а, родившись, спеши прийти к вратам аида. Удачна ли роль Чиклина? Это обростаю-щий шерстью, не думающий, всекрушащий, но страдающий человек. Удачно ли сыграл "урод империализма" Жачев, наверное, - удачно. Он поражает пустоту катанием на коляске, он ставит точку в этом романе, идя убивать товарища Пашкина, потому что коммунизм умер. Наверное все эти герои есть один актер, созданный из пневмы-нуса Платонова. Это одна душа, один мощный разум и дух, который стал многими именами.

Возможно ли как-то отобразить эти действия, снять фильм. И возможно, и невозможно. Невозможно потому что здесь один герой, один автор, один народ. Это нологическая, страшная, сконцентриро-ванная пневма, которая избывает себя в виде жуткого овещнения. Вещь у Хайдеггера больше чем весь мир, больше, чем космос, хаос...

У нас не остается легкого дыхания, котором так убеждал Л.Вы-готский. Мы понимаем, что все умерли, это поколение ушло, они умерли зря, не создав храм, здание Будущего, ничего не создав. То есть этот полемический и идеологический проект оказался пустыш-кой. Предмет и вещь низменны, на их место пришел макет иного мира. Когда культура отменила вещи, предметы, людей и заменила их вечными изваяниями имен-фамилий или симуляторами, культура начинает хвататься хоть за что-то, она хватается за Платонова. Это великий философ.

Мне хочется закончить общим выводом Лосева, который будет, наверное, общим выводом для нашего прочтения античности в этом произведении. Речь идет о неком театральном произведении. "Постановка не есть просто искусство, театр, постановка возможна потому, что актер не есть просто актер. Актеры тоже люди, тоже вещи, тела, ма-терия. Космос есть поэтому театральное представление, он существует как бытие, как материя, как вещь и как тело".

Вот самое главное, что мы могли с вами вынести из этого параллелизма античной культуры и "Котлована" Платонова. Все судьбы, все театральные сцены, все диалоги, понимание, чувство и мышление есть и возможно потому, что есть некто, кто называет себя человеком, актером, телом, материей, духом. И все это в антич-ном измирении загнано в "Котлован", и такой аспект античности интересен мне и, наверное, вам.

Античности мы увидим немного иначе у М.Булгакова, но Лосев говорит именно о хтонизме, соматизме, телесности, матереально-чувственном космосе, скульптурном изваянии, осязательности вещей, ценостнном обустроение мира, потому что его можно пощупать, обънять своим телом. Всякое объятие есть мир, потому что это и есть античность, которая обнимает Настю, и напоследок дает Медведю пощупать ее, погладить по лицу, не человеку, а зверю.

Если пытаться хоть как-то пробиться в мир "Котлована" после античности, то здесь мы видим все сплошь бестелесные конструкции, созданные из разума и воображения, но они все сплошь вещества, они слеплены из глины и плоти, между ними нет промежутков, им очень тесно в яме. Есть пневма, есть теплота, которая нагревает скульптуры, есть дыхание которого очень много. Оно обогревает холодные тела, но нет эроса, нет страсти, нет экстаза, нет всего того, что продуцирует Средневековье.

2.5 Христология "Котлована" А.Платонова

Когда мы говорим - христология, то человек не сведущий, ви-дит, что Христос есть уже логос. Логия логии - вода водяная, масло масляное. Человек сведущий понимает, что под христологией понимается некая сфера теологии, где изучается проблема Христа и проблема соотнесенности божественного Лика Христа и человека. Этим зани-мался по-своему Н.Бердяев. Чем же будем заниматься мы? Мы будем заниматься культурой, но мы должны выйти за сферы теологии. Они не узкие, но они узки для нас. Пытатаемся описать христологическую проблематику "Котлована" в плане культуры. Мы будем адаптировать весь сложный интересный корпус проблем, связанных с христианской культурой и со Средневековьем к новейшему времени.

Мне хотелось бы сделать некое отступление и привести мысль Борхоса. "Он прошел через долгий ряд агоний, миновал край отчаянья и сиротства. Испытания были чудовищны, превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился про-щения, а все это время был в раю".

Такой парадоксальный отрывок свитедетельствует об очень ин-тересной проблеме, что котлован Платонова совсем не котлован, а некий новый храм, построенный на отчаянье, на вере, на безверье, на утраченных надеждах, на страданиях, на огромном терпении мил-лионов людей, которые жили в этой яме, да и сейчас живут. То есть мне хочется сказать, что эта повесть не о том, как рыли яму, а повесть о любви, о встрече. Если вы вспомните, как трое тоскующих людей вспоминают некую встречу, как они бредят об утраченной любви, то мы действительно почувствуем, что это нечто большее, не-жели просто рыть яму для какого-то универсального будущего. Когда мы начинаем соотносить понятие универсальной встречи и любви с теми людьми, которые действительно там изображены, то мы сразу же попадаем в первую главу Библии.

Она ужасает своей пустотой, своим отчаянием. "Вначале сотво-рил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух носился над водой". Вот эта безвидность и пустота этой земли, которая здесь разрывается, которая претерпевает катаклизмы, уничтожения, поражает своей сверхчеловеческой зрелищностью. Мы видим, что это некий мир, мир без имен. Имена, которые мы считывали, все на одно лицо. Есть тут безликий огромный пласт, который на-зывается хтонизмом, то есть мифологией земли. В этой мифологии и в этом чуде есть любовь, есть люди и есть страдания. Вспомните, с каким отчаяньем принес Чиклин Настю, и как они боролись до последнего, чтобы она дышала. Но мы чувствуем, что дыхание, жизнь, смерть смешались в одно целое.

Тело, тепло, плоть, смерть предстоят в разных ипостасях. Во-зникает некое гротескное тело, чисто средневековый мотив, то есть тело без рук, без ног или с руками, но без ног. Это очень напоминает "Кольцо" Г.Сковороды, когда два брата ходили, скитались по миру и когда они уже после этих страшных скитаний пришли к дому, то один оказался без рук, без ног, потому что он буквально "натер" их или "стер". Как это произошло не понятно, а второй так много всего уви-дел, но с руками и ногами, но оказался без глаз. Когда они воссоеди-нились, возникло сродное тело. Это тело пришло к своему отцу. Биб-лейский мотив трансформирован в интонациях "сродности" Г.Сковороды.

Происходит исход из ада уничтожения и смерти села, то есть праматери глубинного первого мифа. Оттуда выходят очень странные люди, почти герои Сковороды. Один архитектор описывает сходный мотив. Красноармейцы в госпитале слушали концерт артистов и хло-пали в ладоши, но у красноармейцев не было у одного левой, а у другого правой руки. Тогда они придвинулись друг к другу, начали хлопать своими увечными руками. Возникает гротескное тело, которое изображает или воссоздает действие хлопанья. Это сдвинутое простран-ство, пространство сращенное, которое, действительно, напоминает ту плоть, которая, по М.Бахтину, является гротескным телом и которое уже отвечает средневековому миру. Мы начинаем уходить из античности, начинаем передвигаться в ту культуру, которая называется средневековой.

Чем она характерна? Она характерна, во-первых, повышенной заинтересованностью к личности, появляется личность, которая яв-ляется образцом всех иных первосущностей. И эта первосущность подается в трех ипостасях: Бог Отец является первообразом или перво-сущностью для Бога Сына, который является его образом, люди тоже являются образом Божьим. Появляется слово "образ". Если уже так смотреть на Платонова с позиции всех этих страданий, несбывшейся любви, умершего будущего и, вообще, видеть, что это огромная мета-фора неосуществленной жизни многих поколений, какого-то нового мира, который назывался коммунизмом или еще как-то, то без образа евангельской Любви обойтись никак нельзя.

Как в раннем Средневековье, весь народ находится в состоянии претворения мира, близости Страшного Суда, но чудо не свершилось. На чудо ХХ столетия накладываются рамки предыдущего чуда, и эти прописные истины, рамки предыдущего чуда, мифа, домостроитель-ства, искупления христианского, безусловно, важны для осмысления "Котлована" Платонова. Христос у него является в самый страшный пик уничтожения села. Он как бы приходит босиком по снегу. Он не приходит, но лишь глухо упоминается, но само это упоминание вы-зывает Его образ на себе.

"- Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете - скучно и босой.

- Они потому и идут, что босые, - сказал Чиклин. - А радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело.

- Христос тоже, наверное, ходил скучно, и в природе был ничтож-ный дождь.

- В тебе ум бедняк, - ответил Чиклин. - Христос ходил один не-известно из-за чего, а тут двигаются целые кучи ради существования". "Что-то нагрелось в груди", но нас никто уже не обманет, это уже нагрелось сердце. И вы легко понимаете, что за всей этой всей ри-торикой, за всеми выхолощенными синекдохами, метафорикой текста стоит действительно глубокое, затаенное серьезное чувство. И это чувство опять-таки прописывается в тех рамках, которые заданы культурой, которые эксплицируются культурой, которая связана с христианством.

Вспомните мотив снисхождения в подземелье Чиклина, сама Богоматерь уже умерла, она распята, не Христос, а Богоматерь рас-пята, потому что народ распят. Не родился плод, если же и родился, то он уже мертворожден, он все равно должен умереть. Вспомните, как происходят дважды приход в пещеру: двое приходят, двое сопри-касаются, двое удостоверяют свои чувства, двое поверяют гармонию поцелуя с тем ожиданием, с той встречей, которая была когда-то. То есть можно сказать, что это повесть о встрече и повесть о любви!

Где же найти этот мотив встречи? Наверное, только в Библии можно найти, но опять-таки, там встречи разные. Есть, однако, одна большая встреча с Абсолютом, встреча с Богом, которая возможна как чудо. Но сама встреча как возможность, безусловно, здесь реальна, они встретились в пространстве, в земляном пространстве кафельного завода. Возникло то, что называется любовь, она тут же умирает, и тут же есть удостоверение этой мертвой любви - мертвая Настя, которая фактически и не синекдоха, и не метафора, и не гипербола, а единственное имя в этом безымянном пространстве. Теперь вы знаете, что все эти риторические фигуры есть буквально плод, плод несостояв-шейся любви.

Когда я искал какие-то аналогии, для того, чтобы подыскать, где еще можно что-то похожее найти, мне попалась на глаза интересная работа: Л.Толстого "Исповедь", где он уже будучи в летах, проживший половину своей жизни, пытается осмыслить, для чего он живет, и не находит смысла. Он вопрошает философов - Шопенгауэра и Соломона, еще кого-то. Вопрошает науку тех времен, а это позитивизм, он видит, что не те, и не другие не находят истины, не дают смысла жизни. Тогда он рисует восточный образ сказки: путник попал в ко-лодец, внизу его ждет дракон, который раскрыл уже пасть, если он разожмет свои руки, то наверняка погибнет. Но чувствует, что сил удержаться у него уже мало. Дальше он к ужасу своему видит, что черная и белая мышь подтачивает этот корень и уже не так далек конец, что ветвь оборвется даже независимо от его воли и желания. Черная и белая мышь - это день и ночь. Но когда он уже начинает думать, сколько ему отмерено, он видит на листочках мед и автомати-чески его слизывает. Смерть, безусловно, наступит, она уже близка, ее можно ускорить - разжать руки, но можно забыться и лизать этот мед, а можно как-то иначе поступить.

Во всей этой чехарде возможностей Л.Толстой находит единствен-ный правильный выход - нужно понять, что не ты один уцепился за этот куст, за этот куст уцепилось все человечество. Твои близкие точно также держатся за него и точно также белая и черная мышь под-тачивает и их куст. Значит спасение в другом, спасение в обнаружении общего, обнаружения другого. В возможности обнаружить нечто общее, обнаружить судьбоносно, обнаружить екзистенциально, обнаружить благодаря общности пути, общности судьбы, общности состоявшейся и не состоявшейся любви в этом пространстве возможности быть.

Безусловно, эта констатация дает какое-то удовлетворение, само-реализацию, дает возможность если не понять, для чего ты существуешь, то во всяком случае существовать. Слизывать или не слизывать мед? Это другой уже вопрос, но существовать как человек, а не как кто-то другой - камень, дерево, земля или что-то иное. Л.Толстой пишет на эту тему, задумывается. На эту тему пишет и А.Платонов. Но опять-таки он пишет совершенно другим языком, совершенно иначе. Но если говорить о каких-то параллелях, которые можно было бы здесь об-наружить, то мир христианской культуры, который создает Платонов, заставляет думать. Мы видим, что Бог не оставил этот мир. Мир насыщен человеческими страданиями, насыщен человеческой жаждой любви.

Если взять Эклезиаст (Эклезиаст - это совершенно одинокий че-ловек - проповедник), то он как бы удостоверяет о том, что жизнь бессмыслена, нудна, беспросветна и бесперспективна. Если раньше грека радовала смена дня и ночи, черная и белая мышь, то в "Кот-ловане" тоже меняются дни и ночи, но уже никого не радуют. В Эклезиасте это мотив бессмысленности попыток всесторонне ухватить жизнь, подчините ее себя на практике или исчерпать ее мыслью. Все суть суета сует. "Поколение уходит, поколение приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, заходит солнце, спешит к своему месту, по новому всходит. Что было, то и будет, и что свершилось, то свершится".

Автор жалуется не на что иное, как на самою стабильность космоса, которая была для греческих поэтов и философов источником утешения, даже восторга. Природные циклы не радуют своею регуляр-ностью, но наводят скуку своею косностью. Вечное возвращение, которое казалось пифагорейцам возвышенной тайною бытия, здесь оце-нена как невыносимая и неизбывная бессмысленность. Циклическое время размыкается, появляется время-стрела, появляется начало, по-является конец, появляется искупление.

И вот на протяжении всего повествования, только и муссируется вопрос о встрече, инженер без конца вспоминает какую-то встречу, выходит на улицу и ждет эту встречу. Чиклин тоже живет встречей. Не есть ли эта встреча глобальный симулякр, если применить уже современную терминологию. Была ли встреча, или это есть просто жажда, просто потребность. Наверное, встреча была. Там, где птицы летают и падают, как в Vita Nova Данте, в этом мертвом пространстве, в этой зоне встреча была прежде всего, потому что это есть некая предзаданность места, предопределенность, как в Библии. Земля была пуста и безвидна. Была земля, что самое удивительное, еще ничего не было, а земля была, как в "Котловане". Томас Манн называет чувство встречи всесимпатией, всеотзывчивостью.

С.Булгакова пишет, что основной вопрос христологии в том, как можно понять соединение двух природ - божественной и челове-ческой - не только с отрицательной стороны, как определено в Халкидонском догмате: нераздельно, неслиянно, неизменно, но с положительной стороны. Каково не только халкидонское "не", но и халкидонское "да". Вот на этом сломалась вся философия. Все впали в ересь, согласно догматам христологии христианства. Изобрели нечто опосредующее, которое отрицательному (апофатическому) богословию противопоставляет катафатическое, положительное.

Это учение о Софии. Софийное - идеальное вершится в логосе. Вместе с тем, София есть предвечное человечество, как первообраз по образу, которому сотворен человек и логос, и в этом смысле есть - небесный человек. Начинается вся та крутня, за которую ругают и П.Флоренского и многих других. Софиология понимается как ересь. Вл. Соловьев понимает Софию как ипостась Христа. То есть вольно или невольно включает в трехличностное единство - мужское со-дружество Отца, Сына и Духа женское начало и, безусловно, это тоже размывает догмат христианской церкви.

Нас интересует в этом нечто другое. Чтобы попытаться уви-деть, как же христология входит в контекст ХХ столетия. Почему-то, хотим мы или не хотим, к Христу обращаются очень многие. Сальвадор Дали, рисует Христа распятым на каком-то кубическом кресте. Христос распят в дикой перспективе возле лодки. У Малевича та же христо-логия, кресты бесконечные, отсылка к Христу явно выражена в творчестве Н.Гончаровой, наконец, А.Платонов тоже не мог пройти мимо этого образа. Почему? Это есть встреча, необходимость прописей культуры, той глубинной, еще средневековой установки, от которой культуры избавиться не может. Н.Бердяев говорит просто: мы по-падаем в новое Средневековье. ХХ век - новое Средневековье. Нас, конечно, поражает и привлекает, что мы видим реалии действительно средневековой культуры. Каковы они? Я не буду пытаться все опи-сать, но я выделяю только три - это любовь, встреча, гротескное тело. Христианство усмотрело в любви сущность Бога, который не только любим, но и сам любит всех.

Но это совсем особая любовь. Пропись христианской культуры и сама метафорика "Котлована", "Вифлиемской пещеры", "Богоматери", опять-таки Богоматери распятой, уничтожаемой, убитой этим веком, этим столетием, этой тоталитарной системой порождает огромный купол несуществующего храма, когда Логос стал плотью.

Христос пришел, логос осуществился, он стал изображением - босым крестьянином на снегу. Изобразительность Его настолько рельефна, потрясающая, скульптурны, что Он буквально светится в куполе но-вого Храма. Мы находимся в начале творения мира, когда из ничего творится мир. Мы как бы возвращаемся в пещеру-котлован. Это Новый храм, а может быть не новый, просто новый по своим словам и риторике, поэтике. Он совершенно вписывается в прописи христианской культуры. Земля уже вызрела, уже ходит косарь и косит. Вспомните Апокалипсис в Библии. Да, там земля вызрела, мы ощущаем, что земля готова принять жертву. Апостол Павел говорит: "Вы куплены дорогой ценой".

Что самое будоражащее, что понимают политически или идео-логически, это то, что будущее умерло. Все-таки у христиан будущее не умерло, а "умерло" время в конце времен. После Страшного Суда времени не будет, будет некое временное существование, в этом безвременном состоянии человек будет вечно благ и радостен. В какой-то степени Платонов поддался натиску жуткой политической реальности, повесть писалось в тридцатые годы, иначе быть не могло. Но как ни странно, любая смерть претворяется в жизнь, любое уничто-жение, как и умирание, обретает свою полноту времен. После того, когда время в виде жертвы было уничтожено, наступает безвременье. Да, безусловно, Настя - это жертва, метафора жертвы Христовой. Да, ее распяли, бросили в яму, да, времени нет, времени не будет.

Все это прописи христианской культуры. Тут ничего не меня-ется ровным счетом, все называется другими словами, все выписано в других реалиях, в новой поэтики, новой метафорике, но суть та самая. Это традиционализм, укорененность в традиции. Она обескураживает, как можно было, говоря языком плаката, говоря совершенно другие вещи, не сказать ничего нового. Пустой храм - свечки, и вот этот люди идут по пути гробов, которые тащат их по песку, идут по пути плота, который уплывает по какой-то неведомой реке. Все это тоже самое, все те же прописи, которые опять-таки являются метафорами весьма ясных, простых реалий.

"Вощев иногда наклонялся и подымал камешек, а также другой слипшийся прах и клал на хранение в свои штаны. Его радовало и беспокоила почти вечное пребывание камешка в среде глины, скоп-ление тьмы. Значит есть расчет там находиться, тем более следует жить человеку". Мы уже цитировали это фрагмент. Его можно цитировать бесконечно, это почти что цитата из Эклизиаста, когда первые христиане отламывали от икон левкас, толкли его, а потом пили. Вот эта субстанциальность, погружение в первооснование, в первое существо пребывает в возможности встречи.

Мы находимся в каждой точке этого романа, бесконечно откры-вается какая-то линия, какой-то ветер, какое-то движение, которое дает возможность этой встречи. Здесь нет фактически самой территории. Территория состоит из топологии пути, состоит из точек, из линий, которые на каждом участке своего пребывания маркируют возмож-ность встречи, или саму встречу, вот что удивительно. Одинокие люди, избывающиеся себя, томящиеся возможностью встречи, пребывающие в каком-то бесконечном рабочем состоянии, какого-то дела, копания в каждый момент своего движения, нахождения, пребывания только тем и занимаются, что ждут эту встречу.

А.Лосев охватывает и заканчивает время неоплатонизма и уже входит в синкретизм, говорит о том, как параллельно существовали две культуры. Платонов интересен тем, что он как бы продолжил ло-севскую линию синкретизма античности и христианства. Здесь тоже, как бы параллельно существуют две культуры. Центральной категорией становится "дух". под духом обычно понимается совокупность высших, разумных построений и соответствующего воплощения их в человека. Но такое понимание духа имеет весьма отдаленное отношение к тому, что мыслилось в древности под этим термином. Дело в том, что дух по-гречески обозначается как пневма, но пневма первоначально ука-зывала на дыхание, а дыхание во всей античности понималось как нечто живое и органическое, то есть как символ организма жизни или символ жизни вообще. Поэтому при сопоставлении порождающего начала и порожденной смысловой структуры, то есть Бога - Отца и Бога - Логоса, Христа стала ощущаться потребность так же и в том сплошном бытии, которое могло объединить все расчлененное и все нерасчлененное в один живой организм, в целую жизнь. Так, пневма как дыхание, как согревание мертвого тела и жертвы, обретает черты христологического корпуса проблем, становится Духом Святым.

Как возникает храм Духа Святого? Это уже некая новая сфера по-нимания соборности христианской церкви, об этом бредили С.Булгаков и Н.Бердяев, все философы серебрянного века. Не желая того, не зависимо от того, хотел сказать это А. Платонов или нет, его про-изведение представляет самый живой миф пневматологии, жизни, которая превращается в христологию, потому что Дух тут Святой. Сколько страшные картин убиения животных, как их жутко убивают, как они покрываются летающими мухами, которые смешиваются со снегом. Что страшнее можно изобразить? Что жутче можно нарисо-вать? Можно вспомнить Сальвадора Дали с его жуткими картинами. И вот все это облекается в свою противоположность Духа Святого. Пневма помимо воли преображается. Преображение, просветление, уяснение того, что мы куплены дорогой ценой, выражается независимо даже от автора.

Время создания "Котлована" потрясающее описано у Хлебникова в его стихотворении "Жизнь". Реальность описана как некая драма мифологического построения бытия, что близко к Платонову. Когда мы видим, что смерть "поток времен убыстрила, скороговоркой судит Плаха, а здесь кровавой жертвой выстрела ложится жизни черепаха", то видим картину встречи с еще неведомой реальностью. И я хочу задать вопрос, что надо для того, чтобы встреча свершилось? Возмож-но ли назвать встречей общение Иуды с Христом в известную ночь, можно ли сказать, что это встреча? Нет, это предательство. Что же является встречей?

Когда ее предчувствует, когда она готовится, когда ее хотят, когда есть предбытие, где встреча произошла уже в идеальном виде, когда она уже раз происходила, но как удостоверение, как факт свер-шения, как событие встреча происходит в пространстве и времени. Но встречаются ли они? Сколь одинокий человек в толпе метро, вы прекрасно видите. Там нет встреч, вертятся вверх, вниз, хотя есть символы спускания, подъема, но это все автоматизм. Это машина бы-тия, тут нет ни подземелья, ни света, а есть лавина людей, где встреча невозможна. Встречаются знакомые, но и это не встреча. Возможно ли назвать место метро встречей? Да, возможно.

Когда-то у меня была сестра, которая ушла из жизни в тридцать лет, когда-то мы с ней договорились встретиться в метро. Там, на метро Комсомольская в Москве я ее ждал, она опоздала на полтора часа, я долго смотрел в темноту прохода, и вот она появилась. Ее дав-но уже нет, я иногда прихожу в то метро на станцию Комсомольская, на ту же лавочку и… готовлюсь к встрече, смотрю в ту же темноту. Придет ли она, или кто-то похожий на нее. Иногда радуюсь, когда кто-то, похожий на нее, приходит. Мы находимся в неком про-странстве возможности быть, возможности встречи, но эта встреча людей, встреча возможных существ, которые любят или ненавидят, но они встречаются.

Что маркирует эту встречу? Взгляд. Встречаются слова в пред-ложении, в тексте. "Поток времен…, выстрела…, скороговорка судит плоха…" Мы видим, что само стихотворение, которое называется "Жизнь", есть некий поток строк, есть встреча, встреча согласных и гласных. Возникает ритм. Так, возможна ли встреча как внешнее влия-ние? И возможна, и невозможна. Да, тут есть внешнее влияние, которое создано строфой, создано ритмикой, аллитерациями, но оно становится тогда встречей, когда мы понимаем смысл, когда возникает образ, когда возникает нечто большее, чем то, что видится, читается, то что прочитывается.

Как возможно встреча в пределах Логоса, в пределах слова? Как грамматология. Как возможно встреча в отношениях людей? Как возможна встреча культур? Повесть А.Платонова показывает, что она возможна как некий синкретизм, адекватный синкретизму античности и средневековья во времена раннего христианства. Культуры встре-чаются в пространстве произведения, и это становится их судьбой. Встречаются по-разному. Так, колонизация одной культуры другой, приход Кортеса, например, когда миссионеры, христиане делают "доброе дело", уничтожают аборигенов, чтобы они не поубивали друг друга на религиозной почве.

Для нас интересно, что в романе А.Платонова происходит уникаль-ное событие, уникальная возможность понять, что действия, поступки героев куплены дорогой ценой. Возможность всех этих встреч, возмож-ность этого пространства определяется дорогой ценой страдания лю-дей. Из дикого тоталитаризма, когда "скороговоркой" судит плаха (представьте, что это восемнадцатый год, еще только год прошел, но уже "скороговоркой судит плаха". Люди становятся хищными, жуткими, уничтожают без сожаления), люди объединяется в некую общую суб-станцию, очищающую, жертвенную и укрывающую эту землю. Она (субстанция вещества существования) уникальна по своей образности, еще раз ее воссоздать невозможно. "Котлован" не печатался долго, потом его напечатали. Наше поколение уже не воспринимает котло-ванность жизни.

Культура ХХ столетия интересна, цена ее самоосуществления для всех иных культур - жизнь мифической черепахи, тоталитарного тотема, который притязал на вечность, но прожил, отнюдь, недолго. Когда я сейчас читаю книжку француза алжирской национальности, который очень хорошо анализирует нашу культуру в плане полити-ческой деструкции, в плане того, что происходило, описываются шест-вия, походы колон физкультурников, сталинизм как "стиль Сталин", как театральное произведение, то такая интерпретация отдает весьма поверхностной мифологией. Массовый спектакль был срежиссирован по всей огромной стране, где исход был ясен, где все подымут руки от страха и где все скажут: распни его.

Распинали на каждом углу, каждую ночь. Вот это огромное поле, территория котлована не постижима извне. Изнутри она постигается, но это постижение требует быть там. Достаточно вспомнить А.Лосеве, как тяжело было ему обустроить свой огромный интеллект, потрясаю-щую чувствительность в этом жуткой обществе, когда его распяли, когда на него накинулись все. На XVI съезде сам Коганович обличал его, можно сказать, фактически он уже остался не у дел. Лосев вы-жил, но был сломан.

"Божий бич приветствую тебя", - так обращался к революции М.Волошин. Все это произошло, все это уже эмблематизировано и мифологизировано как некое тупое долбание, выковыривание из земли того лишнего, которое не нужно, чтобы построить будущее. Негативная архитектура - самая давняя образность, которая называется пещерой или ямой. А все храмы были негативной архитектурой - более ран-ние, безусловно. "Котлован" включает нас в огромный поток культуры, которую прервать и остановить нельзя. Встреча логоса и обычных слов возможна как встреча логоса Христа и иного логоса - человека. Божественное слово и слово человеческое встречаются.

Вначале было слово. Всякому, даже неискушенному читателю Евангелия от Иона, очевидна смысловая связь этого Слова. Вначале сотворил Бог небо и землю. Книга Бытия сообщает, что именно Бог творил бытие из небытия словом. Творец приводит творение в бытие тем, что "окликает" вещи, обращается к ним, разговаривает с ними. И они начинали быть, потому что бытие - это пребывание внутри раз-говора, внутри общения. Вот эта включенность в диалог, это не то что включенность в поток слов, словоблудия и просто говорения, которое "воспитывает" нас со всех сторон. Помните, в этом романе: "Ну заткните это радио, дайте на него ответить". Оно же без конца говорит, говорит. Ну, дайте же ответить! Мы сейчас находимся в той ситуации, когда слов много, говорят разными возможностями - рекламными, ТВ, мас-медиа, заполняют симулякрами вербальное и виртуальное по-ле культуры. Но самого логоса, той реальности, которая была вначале, в этом мире нет.

Она есть, но она не слышна, не видна. Она видна, когда есть жер-тва, страдание, когда есть котлован, тепло этих людей. Есть дыхание, Дух. Село тоже пришло долбить землю, крестьяне с остервенением долбят ее. Их разрушили, а они пришли долбить. Для чего? Чтобы построить вот эту башню, которую Татлин спроектировал ранее, ко-торая, однако, возможна лишь как проект. Она не реальна на земле. Эта возможность быть услышанным в слове, встреча обретает свои христологические черты.

Плоть это не кусок мяса, плоть без конца перетекает в хрис-тианской культуре от низа до верха. Гротескность верха и низа, обустроение ценностей по вертикали человеческого тела, которое тоже есть Храм, состоит из мимикрии тела, плоти. Верх и низ не отличимы, есть диалог - логосом связаны две ипостаси человека. Плоть возможна как единство, опосредованное Духом Святым, Логосом. М.Бубер гово-рит, что отношение человека к человеку возможно, когда у человека уже есть опыт богообщения. Но это хасидизм. В христианстве этого нет. Христианство не разделяет в пространстве "Я" и "Ты", не ставит посредине божество, не ставит и природы. Божество есть, оно есть вечная любовь, претворяет все отношения человека в Богоотношение.

Бог не является препятствием встречи, Он обустраивает эту встре-чу, Он есть сама эта встреча, эмблема этой встречи. Встреча, однако, предполагает "другость", которую определяет Бахтин как наличие Другого-друга, необходимость избывания другого в себе как инобытие. Другость - это та возможность встречи, которая готовится культурой, которая готовится самим топосом бытия, этосом, готовится все тем опытом народа, в который погружен этот жуткий котлован, всем тем тоталитаризмом, который никто не мог преодолеть, который сам ис-чез. Но он еще не исчез в душах, и все возможные встречи отсрочены на несколько столетий. Но они опять-таки происходят в котловане, ибо его вырыли так основательно, что из него выйти мы не можем. Да и не только мы, за нами - все следующие поколения.

С одной стороны, котлован - это основание для какой-то страш-но монументальной и интереснейшей громадины будущего, но это будущее уже умерло, окоченело в виде неудачного эксперимента - плода буржуйки, Насти, с другой стороны - возможность встречи, любви, возможность несбывшейся надежды пропитала эту землю. Этот прах - уже новый Храм, новая реальность. В нем пусто, стоят только свечки, люди еще не вошли в него, хотя в романе уже вышли, но эта реальность уже есть.

М.Бахтин говорит о том, что абсолютная знаковость другого полифонична, она разлита в мире. Мы называем ее встречей, если она состоялась или возможна. Можно сказать, что "Котлован" - самая трагичная из повестей Платонова. Скука - это одно из слов, которое выражает одиночество и грезы о встрече. Вот этот аутоэстетизм или эротизм, когда одинокий человек, как все одинокое человечество, за-кинут в котлован, строит башню к небу. Здесь нет мужчины и женщины, тут есть тоскующий мир монастыря, какого-то странного сообщества, которое долбит землю, безбрачных мужчин, вышедших с каких-то фабрик и убежавших в какой-то барак. А в принципе так это было. Тут есть бердяевский андрогин - мужчина и женщина вместе слитые, внутри себя соединенное тело, которое порождает мечты и грезы о встрече, дает возможность встречи в каком-то нереальном пространстве. Это пространство невозможно, но другого пространства в этом мире нет.

И вот когда так достаточно сложно мы подбираемся к важным универсалиям бытия в котловане, то мы видим, что Логос, то есть Христос, синекдоха - полностью обезличенный, полностью экстра-ординарный конструкт, которым заполнены все страницы повести. Это человек без имени, с головой поросшей мхом, с кулаками, которы-ми он рушит жизнь и землю. Женщина, Богоматерь умирает в подземелье. Лестница Иакова как путь нисхождения вниз, в мечту рушится и превращается в тлен. Солнце восходит и заходит регулярно над котлованом каждое утро. Каждый день с холодной говядиной и кашей становится прошлым днем вещества существования. Вечная тоска и вечные разговоры и падающие прямо в руки птицы, которые обретают свою блестящую скульптурность - это уникальный театр, уникальное поле, пространство для того, чтобы раскрыть или не раскрыть то, что когда-то уже было, когда-то уже совершилось как тот поцелуй.

Жизнь этих людей уже состоялась. Эти люди самодостаточны, эстетично обустроены У этой уникальной культуры подземелья, но-вых катакомб есть своя грамматология, есть иконология, потому что слово претворяется в изображение. Изображения - все сплошь тени, поэтому тут так много платоновской, античной метафизики, метафизики света и тьмы. Это метафизика света и тени презентирует архе-ологию культуры, когда говорится о самом главном, это самое главное мар-кирует встреча, встреча с другим, что суть инобытие в ином. Но этот другой совершенно не маркируется, не определяется как иной. Он рядом с котлованом или в котловане, может в самой этой личности, которая не имеет имени, но он существует лишь как предчувствие другого, большого другого. В этом суть инвертивности котлована, возможность превращения котлована в тот купол, который действи-тельно покрывает эту землю.

Когда-то дизайнер-архитектор Фудлер создал проект купола, который локально покрывает часть суши. Это экологический проект, светящаяся сфера, которая укрывает людей. Я считаю, что он очень похож на купол "Котлована", потому что этот купол уже дорос до неба, он не имеет своих границ телесности или вещественности, кото-рая возможна в теле или плоти материального мира. Этот купол и есть купол неба, идентичный с ноологическим "мыслеземом" В.Хлебникова. Это ноосфера, которая уже состоялась. Ноосфера уже есть, мыслезем уже есть - это ноологический купол, купол из синекдох. Купол из того материла, который состоялся из плоти Логоса.