Функциональные аспекты исторической антропонимики

Формальное пересечение именований, связанное с употреблением личных имен даже в пределах одной клаузулы текста носило случайный характер, несмотря на использование писцом отождествительных частиц, выражающих отношения между именованиями: «Дер. Федотьево: в. Тимонька Павлов; в. Гридька Иванов, в. Онисимко Офонин, в. Онисимко ж Потапов, в. Обрамко Лукин» (Сотн. Белоз. 1544: 87); «в. бобыл Дружинка Еуплов снъ Беспорточного да зят ево Дружинка же Васильев» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 33об.). Частица же указывала не только на родственные и другие отношения между лицами, но и на тезоименность, которую необходимо учитывать пользователю документа.

Отношения формального подобия, основанные на формальном включении, могли связывать именования как одного и того же лица («во дв. Петрушка Яковлев Зыковъ... мhсто дв. ево ж Петрушки Зыкова» (Кн. пер. УВ 1677: 90)), так и разных лиц («Дер. Малашевская: в. Сенка Павлов Медведь» <...> Дер. Ябедниковская: в. Сенка Павлов» (Сотн. Турч. 1556: 109); «Дер. Уксилово: в. Омелянко Василев сын, половник Михеика Сидорова з братиею; в. Ондреико Нос Дмитриев сын; в. Труфанко Корела Есипов сын; в. Епифанко Юрев; в. Нечаико Огородов, половник Онтипин; в. Ондреико Нос» (Сотн. Турч. 1556: 131); «Дер. Олферовская: <...> в. Нефедко Василев сын Ускои <...> Дер. Гавриловская: <...> в. Ускои Василев» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 443-444)). Только более широкий контекст документа позволяет судить о том, что речь в тексте идет о разных людях.

Уподобление называемых лиц при помощи уподобления антропонимических формул могло приводить к формальной избыточности именования в тексте документа, которая устранялась за счет установления синтагматических связей между антропонимическими формулами. В официальной речи XVI-XVII вв. находили отражение два основных приема записи формально связанных между собой именований - «обобщение» и «нанизывание».

При отношениях формального тождества обобщение именований способствовало использованию количественно-именных конструкций. Полное формальное отождествление именований обусловливало возможность их употребления с количественными числительными: «Починок Кленовица на речке на Уломе: в. два Ивана Есины» (Сотн. Белоз. у. 1544: 187); «Петрушко, трое Ивашковъ, меньшой 10 л., Лучка 8 л., Григорьевы Костямины» (Кн. пер. УВ 1677: 145).

Обычно таким способом обобщались компоненты внутритекстовой парадигмы при контактном расположении компонентов: «...да захребетники два Ивашка Васильевы дhти Кережины да Ивашковъ сын Ромашко годовои»; «в. два Ивашка Осиповы дhти Романовы да Ивашков сын Ивашко ж дву годов» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 26об., 29об., 67). В случае внутрисемейной тезоименности даже трехкомпонентные антропосочетания могли иметь неопределенную референцию, обусловленную полным формальным тождеством именований.

При отношениях формального пересечения обобщение производилось в тех случаях, когда в именованиях разных лиц присутствовали общие компоненты. При обобщении они не повторялись, а объединяли именования в единую аналитическую конструкцию. Обобщение возникало за счет антропонимических и неантропонимических компонентов. Например, ср.: «д. пустъ дhвки Маланьицы с сестрами Прокофьивых дочерей Ондрhева» (Кн. писц. СВ 1645: л. 422); «Анцыфорко Ивановъ да дhти иво Андрюшка да Федка да племянникъ иво Якушко Маковhивъ сынъ Грязнухины» (Кн. крестопр. Устьян. 1682: л. 43); «устюжаня посацкие люди церковные плотники Федосейко Онаньинъ сынъ Кошковъ да Петрушка Федосhевъ» (Челоб. УВ 1632; АХУ III, 122); «Петра Семеновича Строганова людишка Савка Емельяновъ, Мишка Ивановъ, Ивашко Оксеновъ» (Челоб. УВ 1636; АХУ III, 177) и др.

Целям идентификации служило обобщение именований при помощи выделения повторяющегося компонента (фамилии, топонимного определения и др.) в конструкции с местоимением все: «Се яз, Ивойла, да яз, Иван, да яз, Андрей, Левонтьевы дети, да яз, Афонасей Тимофеев сын, им Ивойлу и Ивану и Ондрею племник родной - все Щербинина Перемской волости с Труфановы Горы дали есми отступную отпись» (Отступн. Кеврол. у. 1669; А. Кеврол., 145); «Се яз, Борис Иванов Киселева, да яз Яков Самойлов, да яз, Афонасей Михайлов Кустов плотник, все трое Торменьгские волости, порядилися есми…» (Порядн. Верховаж. 1643, Мильчик, 417); «Деревни Исакова <...> взят салдат Матюшка Ерофhевъ, тое же деревни з другого двора взят салдат Тимошка Павлов, тое же Дер. с третьего двора взят солдат Алешка Патракhевъ всh Шарыповых» (Кн. доз. Уст. у. 1671: л. 59об.); «Се азъ Аврамъ да язъ Иванъ Тимофеевы дhти, да язъ Михайло Парфентьевъ сынъ, всh Старостиныхъ, Митрополья стану крестьяне» (Порядн. Уст. у. 1670; АХУ I, 418).

Нанизывание именований использовалось в том случае, когда именования лиц, находящихся в родственных отношениях, следовали друг за другом. При этом часто указывались связи между именуемыми, что приводило к факультативности антропонимических (патронимы, андронимы, фамилии) и неантропонимических средств, уже указанных либо восстанавливаемых аналитически. Нанизываемые именования представляли собой аналитическую цепочку, начальный член которой - распространенное именование. Его повторяющиеся компоненты в следующих за ним именованиях опускались. Ср.: «Усолского уезда Ратмеровские волости крестьяне Гришка Петелинъ съ сыномъ Поспhлкомъ» (Челоб. Уст. у. 1628; АХУ III, 62); ср.: «тое жъ волости на Поспhла Григорьева сына Петелина да на Григорья Петелина» (Челоб. Уст. у. 1628; АХУ III, 61); «Устюжанинъ Тренка Ермолаевъ з женою своею съ Матренкою... у вотчима своего у Нестерка Кузнеца да у матери своей у Полашки» (Челоб. УВ 1630; АХУ III, 96); «Шемогодской волости крестьянинъ Савка Подпругинъ на сосhдъ своихъ на Першу Лукоянова сына Малготова да на сына его Левку да на племянниковъ ево на Ивашка да на Кондрашку» (Челоб. УВ 1640; АХУ III, 225); «Устюжеского уhзда Шелские волости крестьянинъ Михалко Юрьевъ сынъ Русиновского тоh же волости на Дмитрия Федорова сына Момотова» (Челоб. Уст. у. 1628; АХУ III, 54) и др. В данном случае показательно, что фиксация родственных отношений между лицами делала избыточной патронимы, также характеризовавшие родственные отношения, но по другой линии родства.

Дифференциация именований, употребление их независимо друг от друга, чаще всего обусловлены тем, что они не имели общих компонентов, а потому не связывались между собой. В челобитных отсутствие формального обобщения именований было обусловлено тем, что указание родственных или других отношений лиц не актуализировалось (было неважно для идентификации лица либо не соответствовало назначению документа). Ср.: «Троицы Живоначальные Сергиева монастыря крестьянинъ Петрушка Дементьевъ сынъ Мельниковъ да Ростовского митрополита крестьянинъ Савка Дементьевъ сынъ Мелниковъ» (Челоб. УВ 1629; АХУ III, 84) (для составителя важно подчеркнуть не родственные связи именуемых, а их социально-правовой статус; поскольку он различен, то и именования не обобщаются); «Устюжского уhзда Митрополья стану крестьянинъ Филка Григорьевъ сынъ Рожковской на брата своего родного на Терентья Григорьева сына Рожковского» (Челоб. Уст. у. 1639; АХУ III, 219) (лица противопоставляются в челобитной как разные стороны иска, поэтому их именования так же противопоставляются); ср. именования челобитчиков в другом документе: «бьютъ челомъ <…> Устюжского уhзду Митрополья стану крестьяне Сенка Терентьевъ да Ортюшка Максимовъ Рошковские» (Челоб. Уст. у. 1659; АХУ III, 306), и др.

Не обобщались именования в том случае, если формально тождественные компоненты входили в состав разных по функции описательных антропонимов, например патронима и андронима: «Ондрюшка Исаковъ сынъ Крайчиковъ да Варварица Исакова жена Крайчикова» (Челоб. УВ 1627; АХУ III, 30-31). Указание родственных связей при этом не отражалось на структуре именования. Ср.: «во дв. вдова Маремьянка Игнатьевская жена Кошутина у нее сын Пронка Игнатьив сын Кошутин» (Кн. писц. Рост. 1664: л. 5).

Сфера функционирования именования лица в писцовой и переписной книге города была ограничена рамками одной клаузулы. Поэтому именования в разных клаузулах были изолированы и не зависели друг от друга. В то же время в пределах одной клаузулы текста именования могли обобщаться и нанизываться: «в. Ивашко Савельив Баран, таможенной сторож, да дети иво Первушка, спасской церковной дьячок, да Куземка, пишет на площади» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 189); «в. Ивашко да Сенка Васильивы дhти Толдобина сапожники молотчие» (Кн. писц. СВ 1645: л. 11) и др. В Писцовой книге Устюга Великого 1623-1626 гг. подобные связи присутствуют в 12% именований лиц.

При писцовом описании крестьянских волостей основной клаузулой также было описание двора, но в составе отдельного населенного пункта. Нередко именования родственников, живущих в разных дворах, объединялись в единую формулу, следующую сразу за названием деревни, например: «Дер. Березникъ на рhчке на Стригине а в неи крестьян: в. Поспhлко прозвищо Шмар Иванов Пошиваев, в. дhти ево Данилко да Серешка да Степанко» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 166); «Дер. Варлыгинская а Фроловская то ж на рhчке на Ивде а в неи крестьян: в. Пятунка, в. Тренка да Сенка Федосhивы» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 486) и др. Очевидно, обобщающим компонентом следует считать и название деревни.

В составе клаузулы описания двора именования жителей могли связываться и с именованиями бывших землевладельцев. Например: «Сенка Федотов с сыном с Куземкою владhет по купчей брата своего Митки Яковлева <…> в. Ивашко Федоровъ сын Свиньин владhет по купчей дhда своего Васки Свиньина <...> да по деловой отца своего Фетки Свиньина <…> в. Ильи Пророка церковной дьячокъ Ивашко Офонасьевъ Бачюрихинъ на бhломъ мhсте <...> что дано дhду ево Офонке Бачюрихину» (Кн. писц. СВ 1645: л. 103об.; 110об.; 20об.) и др.

Именования нескольких лиц, изолированные в составе разных клаузул, могли обобщаться при повторном именовании, если они входили в одну клаузулу: «Дер. Иванково на ручью на Вопчем а в неи крестьян: в. Ивашко Оникеев Оленин <...> в. Митка Семенов Оленин <...> в. Ивашко Оникеев Оленин <...> Лабельские волости крестьяне Микитка Семенов да Ивашко Оникеивъ Оленины» (Кн. писц. Уст. у. 1623: лл. 677об., 533).

Активность использования данных приемов именования в официально-деловой речи XVII в. можно объяснить тем, что они позволяли при максимальной экономии идентифицирующих средств добиться лаконичности и информационной достаточности номинативной единицы. Сопоставление источников показывает, что характер использования подобных опосредованных именований был различен в документах разной жанровой принадлежности.

3.4 Текстовые пропозиции и определенность номинации лица в документе

Структура составного именования лица в памятниках деловой письменности XVI-XVII вв., как отмечал В. К. Чичагов, могла зависеть от того, в первый раз употреблено то или иное имя в документе или нет (Чичагов 1959: 9). Целесообразно выделить две ситуации использования антропонимов в речи: ситуация введения именования в речь и ситуация его повторного (анафорического) употребления.

При повторном употреблении антропонима в речи важную роль играли указательные и личные местоимения при именовании лица. Дейктические слова и элементы, к которым относятся личные местоимения 1-го и 2-го лица (а также соответствующие формы глаголов), указательные местоимения и наречия, определенные артикли, по мнению исследователей, выступают основным средством осуществления референции (Падучева 1996: 245-246.). «Идентифицирующий дейксис, устанавливающий тождество, органически связан с представлением о единичности (особенности) объекта и индивидности его свойств» (Арутюнова 1999: 311).

Местоимение 1-го лица (я, азъ/ язъ, мы) при личном именовании вводилось в документ в начальном протоколе, образуя формулу идентификации, устанавливающую тождество предмета, названного именем, и субъекта речи. Оно употреблялось в начале формулы и выполняло идентифицирующую функцию: «Се язъ, Иван Кузьмин сын Перхина, отступился есми царя великого князя землю, а тетки своей Дарьи Перхурьевы дочери землю на Труфанове Горы польце земли горные на Мокшю» (Купч. Кеврол. у. 1560; А. Кеврол., 130). При повторном именовании человека личные местоимения использовались в анафорической функции, отсылая к номинации в начальном протоколе документа. Эту же функцию при антропониме выполняли указательные местоимения онъ, оный, тотъ, отсылающие к названному предмету (референту), аналогично определенному артиклю (Арутюнова 1999: 305).

Использование местоимения делало именование и все его компоненты референтно определенными, и при повторном назывании лица в документе в силу этой определенности становились факультативными, необязательными многие антропонимические средства (объект уже идентифицирован, анафорически известен), которые варьировались, заменялись другими компонентами, либо совсем опускались. Ср., например: «Се язъ Петруша Фефилатьевской Ватола <...> а давати мнh Вотолh <...> спрашивали отвhтчика Вотолы» (Порядн. Уст. у. 1558; АХУ I, 129-130); «бьетъ челомъ и являетъ Ивашко Ивановъ сынъ Стрhленские волости крестьянинъ, по прозвищу Рожинъ <...> на меня Иванка Рожина» (Челоб. Уст. у. 1636; АХУ III, 183); «крестьянинъ Федоръ Васильевъ сынъ Стешевъ <...> а тотъ Федоръ Стешевъ» (Челоб. Уст. у. 1636; АХУ III, 199).

Данное явление отражено памятниками деловой письменности различной жанровой принадлежности: челобитными, купчими, переписными книгами. Ср.: «Се яз, Аверкей Кобель Васильев сын, и своими детьми отступился есми из добрые воли царя великого князя, а по своей по купчие грамоте <...> Да продал яз, Оверке, дворище дубровенское на Труфанове Горы. А продал есми яз, Оверкей Кобель, и с своими детьми ту землю по купчей по грамоте…» (Купч. Кеврол. 1562; А. Кеврол., 130); «Бьет челомъ и являетъ сирота твоя государева Панкрашка Сысоевъ сынъ на твоего, государь, митрополичья крестьянина на Игьнатия Артемьева сына Сыровацкого <...> тотъ Игьнатей выдалъ за меня за Панкрашку свою племеницу брата своего Елеуферия дочерь Оксиньицу» (Челоб. Уст. у. 1627; АХУ III, 29); «дв. Кирилки Васильева Саламатова <...> а онъ Кирилка живетъ въ Шемогодской волости въ деревнh своей» (Кн. писц. УВ. 1676-1683: 108); «Марьица Иванова дочь, а Максимовская женишко Тарасова <...> написано на меня Марьицу, буттося язъ Марьица...» (Челоб. УВ 1626; АХУ III, 11); «на Наталью Бовину <...> а есть у меня на тое Натальицу кабала» (Челоб. УВ 1626; АХУ III, 23) и др.

При анафорической известности лица именование использовало частицу же, указывающую на связь следующих друг за другом антропонимов, отождествляющую их: «Да Сава да Поспел Даниловы дети Козмина заплатили дань и оброк <...> Да Сава ж Данилов заплатил дань и оброк…» (Сборн. пам. Важ. у. 1603; Васильев, 360).

Исследователи категории определенности / неопределенности отмечают ее связь с актуальным членением высказывания, выделением в его составе данного (известного) и нового и указывают на зависимость референции имени собственного от коммуникативной организации предложения (Арутюнова 1999: 5-8).

Компоненты именования отражали разные признаки именуемого и различные принципы номинации: одни выделяли именуемого, другие соотносили его с группой референтов, отождествляли с представителями одной семьи или ее поколения, жителями одного населенного пункта, одной волости, одного уезда, представителями одной социальной группы, одной профессии и т. д., они обладали разной идентифицирующей способностью. Структура синтагмы-именования лица отражала иерархию идентифицирующих средств и определяла порядок их следования. Компоненты с более широким денотативным значением часто употреблялись после компонентов с денотативным значением более узким.

Характеризующие (неантропонимические) компоненты, употребляемые в постпозиции, относились к антропосочетанию в целом: «Шестачко Павловъ сынъ, устюжанинъ, портной швецъ» (Челоб. УВ 1627; АХУ III, 40); «Ивашко Максимовъ сынъ Жуковъ, устюжанинъ посадцкой человhкъ» (Челоб. УВ 1633; АХУ III, 136).

Неантропонимические компоненты могли употребляться и в начале именования: «того диячка Васку Тючкина <...> а того Васки Тючкина диячка» (Челоб. УВ 1627; АХУ III, 41). В этом случае они распространяли не только составной антропоним, а все именование целиком. Например: «Синегодского погоста на бобыля на Никифора, а по прозвищу Лабуту, Исакова сына, двинского носника» (Челоб. УВ 1662; АХУ III, 321), «Устюга Великого Сухонсково стану на Максима Афонасьева сына Серебреникова деревни Шемякиной» (Челоб. Уст. у. 1641; АХУ III, 232).

Детерминирующий целиком все именование компонент, как правило, обозначал характеристику, наиболее значимую для документа. Вероятно, данное расположение номинативных элементов зависело от того, что референция неантропонимических средств номинации оценивалась как известная адресату сообщения (анафорически или апперцепционно). Это могло быть указание на социальный статус именуемого, место жительства, юридическую зависимость от другого лица, должность или род занятий. Например: «Устюжанинъ Тренка Ермолаевъ» (Челоб. УВ 1630; АХУ III, 95); «Тимошки Михаилова Стрекаловских половник Оска Иванов Стрекаловских» (Кн. пер. Уст. у. 1677: л. 187об.); «Пермогорского кабака таможенной и кабацкой целовалничишко Пятунка Андрhевъ сынъ Власовъ» (Челоб. Уст. у. 1630; АХУ III, 94) и др.

Введение в речь нового для комуникативной ситуации имени собственного в старорусских деловых актах предполагало его размещение в конце предложения, при этом характерна постпозиция личного имени или антропонимической формулы в целом по отношению к другим компонентам именования, в том числе и описательным антропонимическим конструкциям: «Гдрю преосвященному Маркелу архиеписпу вологоцкому и белозерскому бьет челом раба гдрва Белозерского уhзду Межузерские влсти смолнянина Костентиновская дочеришко Леонтьева дhвка Овдотица жалоба гдрь мнh Белозерсково же уhзду Межзерские ж влсти на Осипа Иванова сна Попова Родионовы пустыни» (Челоб. Белоз. у. 1657; ДПВК, 7); «Розписная патриарша домоваго Воскресенскаго мнстря вотчины Череповские влсти Чюдцкие кулиги дрвни Гулбина Изотку Семенову да дрвни Нефедова Ромашку Андриеву в ннhшнем РЧВ году апреля въ В де взяли мы дрвни Денисова послh умершаго Ивана Меркурьева сирот ево Ромашко взял болшего мальчика Вавилку да Аникину дочь Матрону а с ними живота взято…» (Росп. им. Череп. в. 1684; ДПВК, 11). Анализ порядка следования компонентов в структуре именования лица показывает, что одни именования вводятся составителем документа как новые, а другие представлены как апперцепционно или анафорически известные адресату: «РПГ года генваря въ АI де в Белозерском уhзде патриарша домового Воскресенского мнстря вотчинh в селе Федосьеве на ярманкh изымал з заповhдных товаров с продажных вином Василя Михаилова сна Чуровского дворового члвка Тимошку Данилова а сказывает что у него вино боярское послано к Матфhю Михаиловичу Чуровскому…» (Распр. р. Белоз. у. 1675; ДПВК, 9).

Довольно часто структура именования лица, а также конкретизация референтной отнесенности антропонима определялась текстовыми пропозициями. Модель именования лица зависела от того, присутствовала или нет та или иная информация в заголовке документа, обобщающем описании в начале текста или клаузулы, где называлось лицо. Например, «Устюга Великого посацкого человhка Гробова съ товарищи роспись, кто имянно взяты въ солдаты и изъ которыхъ деревень и въ которыхъ годахъ и какия деревни нынh въ пусте... 1671 г.» не требовала указания социального статуса именуемого; ср.: «Деревни Поникарова з двора взят солдат Гришка Петровъ сынъ Батаковъ вмhсто его на службе наемщикъ Якимко Андрhивъ» (Кн. доз. Уст. у. 1671: л. 8). Данная характеристика сообщается только при описании пустых земель и в именованиях половников, что связано с использованием моделей именования, свойственных такой разновидности документа, как дозорная книга: «да тои же деревни Другово Бобаива крестьянина Васки Алексhива осмой жеребеи в пусте рожью ненасиянъ»; «Деревни Пыжева половник Михаила Извощика з двора записан в солдаты Данилко Дементиев Андрhевыхъ вмhсто его служит наемщик Матвhико Алексhев Барсуковых» (Кн. доз. Уст. у. 1671: л. 5, 17об.-18). «Роспись, что по окладу десятой деньги взять Лальской волости на торговыхъ и промышленныхъ и ремесленныхъ людехъ» (Пономарев, 53) из 54 именованных лиц характеризует по роду деятельности только 11. В писцовых и переписных книгах не включались в именование указания на место жительства и характеристика лица по социальному статусу, так как данная информация сообщалась в заголовках книги и ее разделов, при описании каждой волости и отдельного населенного пункта: «В Сухонском стану погост на речке на Темтасе <…> Да на погосте крестьян <…> в. Ивашко Иванов» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 110). Именования лиц вне данных формул и статей включали топонимное определение, отсылавшее к определенному разделу документа, что, несомненно, служило идентификации лица: «да пашут наhздомъ из дрвни Киселевские крстьяне Тимошка да Офонка Григорьевы» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 280об.); ср.: «Дер. Киселево на рhчке на Городишнои а в неи крстьян в. Тимошка Григорьивъ да сынъ иво Оничка, в. Офонка Григорьивъ» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 280об.).

Писцовые книги XVI в. вне основной клаузулы описания двора или земельного надела могли фиксировать именования, не идентифицируемые с теми лицами, которые названы владельцами дворов (обычно главы семей или патронимий): «Пашет ея наездом Кондратко Фролов сын из Кокоевские деревни» - «Дер. Кокоевская: в. Максимко Кондратев» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 309); «В Каренге заимище Степановское и Тщанниковское, а пашет его наездом Венедикт Ларин из Устьволжские волости» - «В Каргополском уезде волость Устьволжская <…> Дер. Ларионовская: в. Дениско Ларин да Сергеико Левин» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 319). В писцовых книгах XVII в. подобные фиксации более последовательны, но при этом характеризуются вариативностью именования, затрудняющей идентификацию: «Дер. Красной Бор а Михнинская то ж а в неи крестьян: в. Меншичко Федоров Пятово <...> тоh же волости деревни Михлинские крестьянина Меншичка Федорова Михлинсково» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 184); «Волость Брусенская <…> Да у городка у Брусенска <…> д. Городищенские волости крьстьянина Пятунки Иванова Бородина, а в немъ живетъ подворникъ иво Федка Самсоновъ» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 303); ср.: «Волость Городишная <…> Село что была дрвня Богоявленскои починок на рекh на Сухоне и на усть рhчки Городишнои <…> да в селh ж крстьянских дворов <…> в. Пятунка Бородин да сын иво Друганко» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 284).

Таким образом, структура именования лица оказывалась в непосредственной зависимости от формуляра документа, характера повторных номинаций лица и подчиненности синтаксических конструкций устойчивым формулам деловой речи.

3.5 Антропонимическая компетенция и определенность именования лица в разных типах деловой письменности

Референтное высказывание отражает точку зрения определенного субъекта сознания и связано с языковой компетенцией личности. Использование антропонимов для конкретнореферентной номинации, требовавшее от субъекта речи компетенции в области антропонимии, может быть рассмотрено с двух позиций: субъекта номинации (ономасиологический аспект) и субъекта референции (логический и прагматический аспект). Составитель старорусского документа мог выступать в двух этих ипостасях: с одной стороны, он воспроизводил известное ему именование лица и был пользователем антропонимии, субъектом референции, в то же время создавая новую референтно определенную номинацию, обусловленную задачами текста. Это требовало от него не только владения ресурсами именования (потенциальные антропонимы, словообразовательные средства, формулы именования), но и компетенции в области актуальной антропонимии. Согласно утверждению Н.Д. Арутюновой, компетенция в области идентифицирующих имен создается знанием их референции (Арутюнова 1999: 24).

Прагматический аспект именования обусловливает ориентацию на адресата сообщения. При этом важным оказывается, принадлежит ли получатель сообщения «миру говорящего», относится ли референция имени к общему фонду знаний отправителя и адресата речи, имеет ли субъект речи сведения об известности референции имени адресату.

Данные обстоятельства легко прослеживаются на материале антропонимии старорусских деловых актов. Поскольку документы разных жанров деловой письменности представляли собой различные типы коммуникативных ситуаций, функции текстов и адресаты текстов были различны, то в зависимости от назначения документа и его применения именование могло ограничиться только одним антропонимом (календарным или некалендарным личным именем или фамилией), как, например, в Сенных книгах Николаево-Коряжемского монастыря 1604-1605гг., предназначенных для внутримонастырского использования (составителю и пользователям документа именуемые известны): «сhна нам досталось от Клюки» (Кн. прих. Ник.-Коряж. м. 1604-1605: л. 5об.), «сhна нам досталось от Устина» (там же, л. 6об.); «сена нам досталось от Ильиных» (там же, л. 6). Когда составителю и адресату (потенциальному пользователю документа) известно лицо, о котором идет речь, референтно определенным могло быть и только личное имя, и название лица без использования антропонимов. Это характерно для монастырской хозяйственно-учетной документации, пользователями которой была ограниченная группа обитателей монастыря: «Дали никольскому священнику Ивану ружных денег рубль. Наняли Мартына от Филипова заговена да до Велица дни, дали 7 алт.» (Кн. прих. Тот. пр. 1583; ВХК I, 26); «Купили поженку у Шуйка за Даниловою поскотиною, дали рубль денег» (Кн. прих. Тот. пр. 1583; ВХК I, 29); «Ковал кузнец чюмич, дано 8 ден.» (Кн. расх. Сольвыч. пр. 1597; ВХК I, 174); «Дано Грише секарю от плота 6 алтын 2 деньги. Дано секарю Самылку от полутора плота на лугу от сечи 10 алт. Дано секарю от полутора плота, от сечи 9 алт.» (Кн. расх. Сольвыч. пр. 1597; ВХК I, 183). Примечательно, что в этих же документах лица, не относящиеся к замкнутому монастырскому социуму, именуются при помощи патронимов и фамилий: «Купили за Углецкою деревнею лесу и земли, непашенные, в поскотину у Семена у Федорова сына Саблина к Углецкому к деревне, дали 30 алт. с алтыном» (Кн. прих. Тот. пр. 1583; ВХК I, 20); «Месяца июня в 4 день купил у Офонасья у Алексиева сына Горбунова с Чюрикова 4 плоты дров 3 сажени <...> Купил у Дмитрея Матфеива сына Галкина с Виляди из Ивашевские деревни Ильинскаго прихода <...> Купил у Дениса Федорова сына Бобкова с Виляди из Богоявленского прихода с Плеса 6 творил дров» (Расх. дров. кн. Сольвыч. пр. 1592; ВХК I, 106-107).

Отмеченное свойство характеризует не только монастырскую письменность, но и расходные, «издержечные» книги светских учреждений (таможен, приказных изб и т. д.): «приставам хоженое, Потапку и товарыщемъ, дано 8 де., подьячему Тарасу яицъ неслъ: дано 10 де. <... > Июля в 9 день земской судья Павелъ ходилъ к Устюгу съ уплатою <... >, стрhлцу Казарку дали съ правежу 8 де.» и др. (Кн. издерж. Енангской вол. Уст. у. 1669; АЮБ 3, 225); «водилъ на дворъ цhловалника Петра къ воеводh къ Матвhю Филимоновичю Нарышкину, неслъ колачь: дано 6 де. <... > Декабря въ <...> день пришелъ къ намъ въ станъ Микишка Хромой да Митка Извощыковъ съ наказною памятью, чтобы деньги им доправить <... > да в розныхъ мhсяцехъ и числехъ сторожам приказнымъ двумъ Ивашкомъ выдавано крюкового 8 де.» (Кн. издерж. Уст. у. 1676; АЮБ 3, 228-229).

Ориентация письменного текста на адресата, не принадлежащего социальной сфере составителя документа, предполагала использование более развернутых и сложных по структуре номинаций.

Неопределенность именования могла быть связана с неизвестностью необходимых для идентификации лица компонентов именования, предполагаемых официальной формулой. Отсутствие патронимов в именованиях мужчин могло определяться недостаточностью ономастической информации о лице: «на князь Дмитреевыхъ людей Шайдяковыхъ, на Якимка Микифорова сына Плотника, да на Ивашка Ермолина сына на Сычя, да на Богдана, да на Степана, а отцу ихъ имянъ не вhдаю» (Челоб. УВ 1626: АХУ III, 8); «...на меня научили мужика Семейку, двинянина, а отцу его имяни не вhдаю» (Челоб. УВ 1625; АХУ II, 916); «И онъ де Куска от нихъ Макарка с товарыщи отстал на мнстрьскои своеи пустошh Папилитихh и бродилъ по сродствнником своимъ Павлова мнстря в вотчинh в селh Фроловскомъ в дрвнh Боранцовh у дяди своего у Гришки чеи онъ не ведает» (Допр. р. Сп. -Инок. м. Волог. у. 1688; ХИВГ, 42-43). В подобных случаях именование сопровождается специальными указаниями на неизвестность составителю документа тех или иных компонентов антропонимической формулы.

Недостаточность антропонимической информации обнаруживается при именовании лиц в челобитных XVII в., составленных в севернорусских монастырях. Уклад монастырской жизни предполагал именование обитателей монастыря личным календарным именем либо личным именем и прозвищем. Нередко при создании челобитных их составители также ограничиваются указанием только личного имени, поскольку другие компоненты именования им не известны, например в белозерских актах: «Црю гдрю великому князю Алексhю Михаиловичу всеа Руси бьютъ челомъ и являютъ твоего црскаго богомоля Белозерскаго уhзда успения прчстые бдцы Воронины пустыни строитель чернец Иосаиъ з братиею на черного попа иеоктиста постриженика Лопотова мнстря <...> i в то же гдрь время пришел к нам бродящеи члкъ а сказался городетъчанин с посаду Бъжецково верху именем Степанко с сыном Пронькою <...> постриг он попъ иеоктистъ того пришлого мужика Степанка без нашего вhдома <...> да он же поп иеоктистъ дhлал себh платье а портъново шваля бродящего Ваську взял къ себh же <...> i онъ тотъ иеоктистъ i с своим новопостриженым старцомъ Серапиономъ да с сыном Пронькою да с портным швалем Васкою покрали в казеннои кhлье мнстрсково живота…» (Челоб. Белоз. у. 1648; ДПВК, 5).

Референция антропонима для пользователей документа, которыми были делопроизводители московских приказов, определялась интертекстуальными связями именования. Антропоним, не имеющий таких связей, мог оцениваться как лишенный референции. Например, в 1657 г. служители Троице-Гледенского монастыря обратились к царю с жалобой на устюжан, монастырских вкладчиков Мишку Бобровского, Сенку Шаламова и Федку Мезенца, вышедших из монастыря, с просьбой переселить их из монастырской слободы Морозовицы обратно на посад, в тягло. В царской грамоте, содержавшей ответ на просьбы, «Троицкого монастыря игумену Ионе с братьею в них отказали, потому: в писцовых и в переписных книгах, против их игумнова челобитья слободки Морозовицы, и теми имяны вкладчиков Мишки, и Сенки, и Федки за монастырем не написано, а написана за ними деревня Морозовица а не слободка, и в той деревне теми имяны крестьян и бобылей не написано же» (Гр. УВ 1657; АХУ I, 311). Отказ мотивирован сопоставлением именований крестьян, указанных в челобитье, с данными писцовых и переписных книг: «А в Устюжских писцовых книгах писма и меры Никиты Вышеславцова да подъячего Агея Федорова, 134 году, написано: В Быкокурском стану деревня Морозовица под Троецким монастырем, что на Гледене, на реке на Югу, а в ней половники во дворе Митка Федоров овчинник, во дворе Якунка Алексеев Токмак. Да в книгах же Устюга Великого переписи стольника князя Ивана Ромодановского да подъячего Ивана Редрикова, во 154 году, написано: в Быкокурском стану деревня Морозовица под Троицким монастырем, что на Гледене, на реке на Югу, а в ней половники во дворе Гришка Мокиев с детми с Гришкою меншим да с Ивашком, у Гришки сын Митка, во дворе Ларка да Демка Андреевы дети Важина, у Ларки сын Левка. А что игумен Иона с братьею в челобитье своем написали слободку Морозовицу, и той слободки Морозовицы в писцовых и переписных книгах и за ними вкладчиков Мишки Бобровского, Сенки Шаламова, Федки Мезенца не написано» (Гр. УВ 1657; АХУ I, 304-305). Подобный розыск был предпринят и относительно других именований, приведенных в челобитье: «А тот де Мишка Бобровской женат устюжанина посадцкого человека на Яковлевой жене Белозерова, а взял де ея за себя с большим животом, и в том де растроение. А в устюжских писцовых книгах писма и меры Никиты Вышеславцова да подъячего Агея Федорова, 134 году, на Устюге на посаде в тягле Якунки Белозера не написано, а в переписных книгах переписи столника князя Ивана Ромодановского, 154 году, на Устюге на посаде в тягле написан во дворе Баженко Белозеров с сыном Ивашком. А против челобитья устюжан посацких людей, на Устюге на посаде в писцовых и в переписных книгах Мишки Бобровского, Сенки Шаламова, Федки Мезенца не написано» (Гр. УВ 1657; АХУ I, 308-309).

Таким образом, несмотря на использование различных средств создания определенной номинации с целью идентификации лица, именование для адресата (пользователя) документа нередко не имело конкретной референции. Это было обусловлено как неизвестностью названного лица адресату документа, так и вариативностью, неустойчивостью его именования, не позволявшими идентифицировать лицо, используя антропонимию других деловых текстов.

Официальное именование XVI-XVII вв. могло представлять собой как воплощенное в документе бытовое именование различной структуры, так и речевую номинацию, созданную составителем документа на основе известных ему актуальных антропонимов, называющих человека и его родственников или других лиц, отношения с которыми значимы для социальной идентификации личности.

Создание определенной номинации лица в старорусских деловых текстах могло осуществляться разными способами. В числе наиболее характерных следует назвать использование разных имен одного лица, включение в именование компонентов с относительной референцией (патронимов и фамилий), употребление при антропониме различных полупредикативных и предикативных конструкций, порядок слов в предложении и именовании, использование дейктических и разнообразных контекстуальных средств.

Наблюдения над внутритекстовыми и межтекстовыми парадигмами старорусских антропонимов в деловой письменности Русского Севера показывают, что идентифицирующе-дифференцирующая функция, которая традиционно считается основной для имен собственных, разными именованиями лица в разных контекстах речи реализуется неодинаково, что позволяет говорить о разной способности тех или иных антропонимических средств индивидуализировать именуемое лицо.

Сопоставление именований одного и того же лица в разных документах или разных клаузулах одного текста показывает, что многие из официальных именований были стабильны. Именно эти случаи свидетельствуют о существовавших в XVI-XVII вв. общих нормах официального именования, моделях, удовлетворявших требованиям разных типов документов. Можно назвать две наиболее важные причины устойчивости именования одного и того же лица в разных документах: а) именования создаются по общей формуле, стандартной для деловой речи; б) именования заимствуются одним документом из другого, используемого в качестве источника информации или основания для проведения судебных, делопроизводственных, финансово-имущественных операций.

Требует пересмотра тезис о постоянной, имманентной определенности имен собственных. Анализ севернорусских текстов деловой сферы показывает, что референция старорусского антропонима могла носить определенный и неопределенный характер, что объяснялось различными языковыми и прагматическими факторами. Это связано как с коммуникативными условиями, так и с свойствами языковых знаков, используемых для номинации лица в речи. В том случае, если имеющаяся номинация не удовлетворяла установкам отправителя речи, на ее базе могла быть создана новая номинативная единица с более простой или более сложной (включающей предикативные элементы или дескрипции) структурой. Преодоление недостаточной антропонимической компетенции осуществлялось за счет актуализации в речи апеллятивных средств называния лица, как правило, отражающих определенный набор социальных признаков («анкетных данных»), значимых для официально-деловой сферы. Разнокомпонентный и разноструктурный состав официальных именований лица не следует рассматривать только как следствие отсутствия устойчивых норм именования лица в старорусский период. Он был во многом подчинен назначению и типу письменного текста и сам являлся нормой для антропонимии того времени.

Оценка степени определенности антропонимической номинации необходима при рассмотрении современным исследователем степени полноты официального именования лица в старорусском документе, поскольку данный признак, выявляемый при рассмотрении именования в ряду ему подобных (в составе формально-отождествительных парадигм), часто оказывается нерелевантным при описании функционирования антропонимов в речи.

Полнота именования лица обычно оценивается по нескольким признакам. Главным образом учитывается соотношение именования с некой стандартной формулой, принимаемой исследователем в качестве нормы. Основываясь на анализе примеров, подобных рассмотренным при характеристике определенности / неопределенности именования лиц в документах XVI-XVII вв., можно говорить о том, что наличие тех или иных компонентов именования, называющих или характеризующих лицо, было обусловлено типом деловой коммуникации, распределением компетенций между адресантом и адресатом, назначением документа, его структурой, изолированностью формул или их синтагматическими связями в пределах одной или нескольких соседних клаузул текста. При оценке структуры именования важно оценить не только наличие тех или иных компонентов, определяющее полноту или неполноту формулы, а степень их достаточности для идентификации лица в том или ином контексте.

Во многом решающим оказывался фактор адресата, ориентация текста на пользователя документа. Поэтому современному человеку, обращающемуся к памятникам письменности, в одном контексте (точно так же и в разных документах) легко идентифицировать лицо только по имени. Недостаточность именования имеет следствием его неопределенность, а неопределенные номинации лишены идентифицирующей способности. Все это требовало ориентации писцов на уже имеющиеся в документах номинации лиц.

Глава IV. Старорусская антропонимическая формула и функциональная категория посессивности

4.1 Антропонимия и средства выражения посессивных значений

Наиболее ярко обнаруживается связь старорусского личного именования с категорией посессивности. Понятие посессивности антропоцентрично по своей сути. В его основе лежит представление о лице, связанном различного рода отношениями с предметами, явлениями, событиями, которые в совокупности образуют личную сферу человека. «В эту сферу входит сам говорящий и все, что ему близко физически, морально, эмоционально или интеллектуально: некоторые люди; плоды труда человека, его неотъемлемые атрибуты и постоянно окружающие его предметы; природа, поскольку он образует с ней одно целое; дети и животные, поскольку они требуют его покровительства и защиты; боги, поскольку он пользуется их покровительством, а также все, что находится в момент высказывания в его сознании» (Апресян 1995: 645-646).

Исследователи категории посессивности описывают ее в разных аспектах, предлагают различную трактовку понятия посессивности, по-разному очерчивают круг языковых средств, служащих для ее выражения (Чинчлей 1996: 100-101).

Понятийное поле посессивности недостаточно исследовано и в лингвистических работах определяется нечетко. Общая семантика категории определяется посессивной ситуацией, предполагающей наличие посессора (лица-обладателя), предмета обладания и отношения между ними. В современной науке сложились как узкий, так и широкий подход в описании посессивности (Бондарко 1996: 99). При узком подходе посессивные отношения трактуются только как отношения собственно принадлежности / обладания. При широком подходе признак посессивности не отождествляется с понятием «владение» и связан с ним отношениями включения (Селиверстова 1982: 26, 42), помимо значений принадлежности и обладания понятийное поле посессивности при такой трактовке включает отношение части к целому (значение партитивности), свойства к его носителю (посессивно-экзистенциальное значение), предметного или непредметного продукта к его производителю (посессивно-креативное значение), взаимообусловленности расположения предметов в пространстве (посессивно-локативное значение) и др. Как принадлежность рассматриваются отношения предмета к его создателю, предмета к его постоянному пользователю, события к его участнику, различные отношения и связи между людьми и др. Неоднозначность в трактовке посессивности во многом объясняется полисемией глаголов быть, иметь, иметься, принадлежать, владеть, обладать, используемых в качестве метаязыка при описании данных отношений.

При самом широком подходе посессивность понимается как реляционность. Например, исследователи отмечают связь посессивных и субъектно-объектных (залоговых) отношений в конструкциях с «посессивными актантами» (расслабить руки, пить чай, произнести речь и т. д.) (Апресян 1983; Долинина (ТФГ 1996); Головачева 1995; 2000), рассматривают термины родства с присущей им реляционной семантикой как посессивную («подмножество относительных имен существительных») (Иванов 1983) или «околопосессивную» лексику (Левин 1983: 58) и т. д.

Функциональное поле посессивности в русском языке полицентрично и структурируется в соответствии с типологией средств ее выражения. Исследователи разграничивают синтаксическую (синтагмы) и словообразовательную (аффиксы) посессивность (Мароевич 1989: 121), предикативную и атрибутивную (ТФГ 1996). К двум центрам поля относятся предикативные и атрибутивные конструкции. Нерешенным вопросом остается разграничение словообразовательных и синтаксических средств передачи посессивной семантики. Например, создатели «Теории функциональной грамматики» не рассматривают притяжательные аффиксы в качестве самостоятельного средства выражения посессивности (Чинчлей 1996: 104), поскольку притяжательные суффиксы не отражают категориальной ситуации, передают только наиболее общие посессивные значения (указывают на отношение) и нерелевантны к конкретным значениям собственно принадлежности / обладания, неотторжимой принадлежности и партитивности (ср.: мамина книга, мамина сестра, мамина семья, мамина работа, мамина беда, мамина рука, мамина любовь, мамино пение и т. д.). Данная семантика может выражаться только синтаксической конструкцией. При этом посессивное значение зависит от семантики слова, подчиняющего притяжательную форму. В какой-то степени указанное свойство сближает притяжательные образования с формами род. пад. существительного в атрибутивных сочетаниях, с которыми в речи посессивные конструкции вступают в отношения конкуренции (мамин голос - голос мамы, Костин дом - дом Кости). В науке существуют три точки зрения на притяжательные прилагательные в славянских языках (особая группа прилагательных, адъективная форма существительных, особая часть речи - посессивы) (Ермакова 1983: 35-37).

К периферии функционально-семантического поля атрибутивной посессивности в современном русском языке исследователи относят лексические средства: производные качественные и относительные прилагательные пропозитивной семантики, которая отражена внутренней формой слова. Таковы прилагательные с суффиксами -ист-, -аст-, -ат-: женатый, волосатый, плечистый, зубастый и др., употребляемые в сочетании с названием лица (Чинчлей 1996: 104). Но при характеристике функционально-семантического поля посессивности остается без внимания не вписывающаяся в предложенную модель атрибутивного и предикативного поля группа названий лиц с пропозитивной семантикой отторжимой и неотторжимой принадлежности / обладания (акционер, собственник, миллионер, банкир, бесприданница, судовладелец, медалист, семьянин, однофамилец, ясновидец, знаток и др.) и партитивности (гражданин, аристократ, мещанин, компаньон и др.).

В существующих описаниях категории посессивности современного русского языка пока не найдено достойного места именам собственным, особенно таким, как отчества, андронимы, посессивные топонимы. Между тем, например, современные отчества, будучи именами существительными, занимают особое место в системе посессивных средств. Образованные по регулярным словообразовательным моделям и оформленные специфичными суффиксами со значением `лицо, которое имеет родственное отношение (является сыном) к тому, кто назван мотивирующим именем существительным' (Ефремова 1996: 322), они по своей семантике оказываются близки терминам родства сын, дочь, отличаясь от них конкретнореферентной отнесенностью и идентифицирующей функцией, обусловленной мотивацией именами собственными.

Особый статус отчеств (и, шире, патронимов) в системе антропонимической лексики отмечался в некоторых работах по общим проблемам современной русской антропонимии. Исследователи указывали на переходное положение патронимов в системе современных нарицательных и собственных имен, называя их «полуантропонимами - полуапеллятивами» (Пеньковский 1976; Ратникова 1992), семантика которых обусловленна внутренней формой посессивных образований, поддерживаемой активными словообразовательными процессами, и «демотивацией» в результате перехода в имя собственное.

Вопрос о посессивном характере отдельных групп имен собственных часто ставился в исторической ономастике. Связь древнерусских патронимов и прозваний по мужу с категорией посессивности обстоятельно описана в работах Р. Мароевича (1981; 1989; 1993 и др.), Б. О. Унбегауна (1977) и др. В меньшей степени этого вопроса касаются исследования истории русских отчеств и фамилий на старорусском материале. Между тем метаязык описания зависимых компонентов личного именования XVI-XVII вв. обычно использует формулы, указывающие на их посессивную природу: «именование по отцу», «именование по мужу».

В последнее время высказываются мнения о посессивном статусе старорусских фамилий - «именований по историческому главе рода» (Королева 1999), что характеризует их как слова, обладающие внутренней формой, а суффиксы, образующие их, как форманты, выражающие особый тип посессивных отношений. А. В. Головачева к отношениям неотчуждаемой принадлежности в стереотипной ментальной структуре `человек' относит отношения «часть-целое», а среди средств их выражения в числе прочих называет славянские фамилии, возникшие как названия членов семьи по их неотчуждаемой принадлежности главе семьи (Петров, Фомин, Живаго), «двойные посессивные образования» типа русской фамилии Фоминых (Головачева 2000: 18). По словам С. И. Зинина, до XVII-XVIII вв. фамильные суффиксы -ов/-ев/-ин и -ск(ой) не были четко отграничены от соответствующих суффиксов притяжательных прилагательных и обладали значением принадлежности («ближайшего усвоения»), их размежевание происходит только в XVIII в. (Зинин 1972а: 166). В современном русском языке фамилии утратили свое посессивное значение, а вследствие этого внутреннюю форму и морфемную структуру.

Несмотря на регулярность высказывания подобных положений, современная наука об истории антропонимических «категорий» описывает патронимы, андронимы и фамилии преимущественно с формальной точки зрения. Для исследований по истории русского личного именования, свойствен атомарный подход: собственное именование часто рассматривается не как функциональное целое, а как набор отдельных самостоятельных элементов, соединенных друг с другом по определенной формальной модели. Отдельно вычленяются компоненты, оформленные патронимическими суффиксами, отдельно - номены, слова с семантикой родства и свойства, так называемые сопутствующие термины. Термины родства, включенные в именование (Иванов сын, Михайлова дочь, Петровская жена), рассматриваются как формальный показатель, факультативный «довесок» полуотчества или прозвания по мужу. Основная функция этого компонента определяется как уточнение статуса антропонима (Тупиков 1903, Чичагов 1959, Палагина 1968, Зинин 1969, и др.). Высказывалась точка зрения, согласно которой регулярное употребление при антропониме номенклатурного слова поддерживает складывающееся разрядное значение имени собственного, особенно в случаях омонимии словообразовательных формантов антропонимов различных разрядов (Азарх 1980: 141).

Отчасти широкое использование формального подхода к описанию старорусского личного именования имеет субъективные причины, среди которых следует выделить проецирование на составные именования лица, встречающиеся в памятниках старорусской деловой письменности, свойств современного официального составного антропонима, компоненты которого связываются в одно функциональное целое способом «присоединения», «приклеивания» по устойчивой языковой модели. Современные официальные составные антропонимы имеют свойства составной лексемы («сложной лексии», «синтемы») и по структурным признакам похожи на составные числительные, а функционально - на устойчивые условные индексы. В отличие от современных, старорусские составные личные именования, образовавшиеся по синтаксическим моделям, были вариативны, часто выступали как речевые номинации и далеко не всегда обладали свойством устойчивости и воспроизводимости.

Определение специфики старорусских антропонимов / антропосочетаний с релятивной функцией требует рассмотрения старорусского именования и его компонентов в ряду сходных синтаксических конструкций с посессивным значением и конкренореферентной отнесенностью, обусловленной их образованием на базе имен собственных, а также выявления некоторых условий, влиявших на функционирование данных единиц в деловой письменности XVI-XVII вв. Конечно же, следует оговориться, что круг описываемых конструкций со значением принадлежности / обладания далеко не исчерпывает всех возможных средств выражения посессивных значений в старорусском языке и выстраиваиваемая функциональная парадигма - это лишь фрагмент более широкой категории.

4.2 Антропонимическая формула XVI-XVII вв. на фоне атрибутивных посессивных конструкций

4.2.1 Предикативная и атрибутивная посессивность в текстах деловой письменности XVI-XVII века

Для рассмотрения специфики личных именований на фоне посессивных атрибутивных сочетаний необходимо сказать о соотношении разных способов выражения значений принадлежности в деловой письменности XVI-XVII вв.