Функциональные аспекты исторической антропонимики

В настоящей работе под текстовой модальностью понимается интерпретация субъектом речи отношения ситуации и ее элементов, отражаемых в тексте, к действительности и выражаемая при помощи различных языковых и речевых средств.

Проблемы изучения текстовой модальности поднимаются исследователями и применительно к памятникам письменности. К рассмотрению текстовой модальности (модус реальности-ирреальности) на историческом материале (житийная литература XV-XVII вв.) обращалась О. А. Черепанова, которая отметила обусловленность модуса реальной ирреальности в повествованиях о видениях и чудесах прагматической установкой текста (Черепанова 1998: 71). Установка текста на достоверность описываемой ситуации определяет функционирование в нем тематических групп глаголов восприятия, состояния, специализированных наречий, грамматических категорий глагола, некоторых синтаксических структур.

Референция текста к конкретной коммуникативной ситуации, определяемой субъектной организацией высказывания и пространственно-временной локализацией субъекта речи, позволила М. Я. Дымарскому ввести в научный оборот понятие дейктического модуса текста. Дейктический модус текста характеризуется определенностью / неопределенностью всех содержащихся в нем референций, и прежде всего основных, базирующихся на дейксисе, - субъектных и пространственно-временных, выступает как одна из функционально-семантических категорий текста (Дымарский 2000: 272-273).

Таким образом, явление текстовой модальности находит непосредственное выражение в функциональных категориях авторизации, субъективно-объективной оценки и точки зрения.

ИС как одному из средств, выражающих, а иногда и формирующих текстовую модальность, пока не уделялось должного внимания. Хотя в филологических изысканиях представлены некоторые наблюдения в этой области. Например, с проблемами модальности текста связаны исследования несказочной прозы в русском фольклоре в аспекте ее «отношения к действительности». Исследователи несказочного повествовательного фольклора обратили внимание на особую функцию ИС в прозаических текстах, имеющих установку на достоверность. Реальные имена собственные (названия деревень, географических объектов, фамилии жителей) воплощаются в них с целью объективирования повествования (Соколова 1973: 423-434). По наблюдению О. А. Санниковой, использование формул достоверности, включающих указание конкретного лица - очевидца, участника событий, - характерная черта такого фольклорного текста, как быличка. «Проблема достоверности становится актуальной для текстов, несущих на себе печать рефлексии (информант снимает с себя ответственность за передаваемый текст, указывая подлинного автора)» (Санникова 1994: 50).

Связь структуры именования лица с текстовой модальностью проявляется и в памятниках письменности. Например, введение реальных антропонимов в «реально-ирреальные» рассказы о чудесах и видениях, включенные в жития и житийные повести, использовало формулы идентификации (для зачина данных текстов характерны номинации типа «человек некий, именем Иоанн»): «Hhкій члкъ жив# во градh белh gseрh, именемъ даніилъ текuтовъ. И семu б#ше снъ единороден именемъ сvмеwнъ»» (Житие Кирила Новоезерского: 72); «Града Вологды человек, имя ему Андрей, прозванием Лопатин, лежа в раслаблении два лета на одре»; «Того же Тотемскаго уезда веси Стрелицкия жена некая, именем Матрона, руками плескала, а ногами скакала» (Житие Вассиана Тиксненского: 153-155). Вместе с тем модус именования, отражающийся в неопределенности номинации, связан с представлением о случайности, условности лица (на месте которого мог быть любой человек), оказавшегося в ситуации, которая могла быть разрешена только при помощи чуда. Таким образом, установка текста на достоверность, объективацию изложения фактов определяет наличие в нем определенных имен собственных, и в то же время обусловливает особое функционирование онимов.

Официально-деловой документ XVI-XVII вв. как достоверный текст предполагал, что все используемые в нем антропонимы имеют реальный денотат и отношение имени к референту носит объективный характер. Характер объективированного текста закрепился за определенными типами документов, поэтому средством объективации стало уже обозначение типа делового акта в начальном протоколе документа.

Лицо, именуемое в документе, мыслилось как реально существующее, а имя как объективно закрепленное за ним. Данное отношение является пресуппозицией делового текста, которая делает излишним использование формул идентификации, устанавливающих тождество между антропонимом и описываемым лицом. Именования, в которых антропоним выступает в роли приложения к обозначению лица («человек некий, именем Иван») либо включается в состав предикативной конструкции («крестьянин, а зовут его Иван»), для большинства деловых текстов XVI-XVII вв. не характерны. Но в ряде случаев именование использует формулы идентификации, устанавливающие отношение имени к лицу либо отношения между разными именованиями одного и того же лица.

Формулы идентификации использовались, если объективность отношения антропонима к референту, как и отношения отражаемой в тексте ситуации в целом к действительности, ставилась говорящим под сомнение (или номинация являлась для создателя документа неопределенной). В таких случаях в речь вводится субъект-авторизатор, с позиции которого эта оценка дается: «<...> бьет челом извещаетца последнеи вашь крестьянинец Глубоковскаг ключа Спскаг приходу дрвни Пархачевския Васка Мелентиев на своег суседа тое ж дрвни на Мартяна Козмина сна в том диялос гсдрь в ннешнем в РЛ-мъ году февраля в S дне с земским судею с Рычком Авдокимовым да с третими поимал в гумнh девочку имянем Уляшку а та девочка жила у Мартяна <...> и девочка сказала послал де меня Мартянов брат Ивашко овина зажигати» (Челоб. Сп. -Прил. м. 1622; ХИВГ: 18); «Iванова жена Анфилофева сказала Марфою зщвутъ Киприянова дочь августа въ Л де по зву Никифора Романова в доме евщ щна Марфа была а звал де еh щнъ Никифоръ в Предотечевъ днъ чтоб к нему притти в понедhлникъ для перетопления коровья масла» (Допр. р. Волог. у. 1703; ХИВГ, 54).

Отношение актуального именования к конкретному лицу для старорусского писца носило объективный характер, за исключением тех случаев, когда именование кардинально менялось, например, при принятии иночества: «Двинянин Агей, постригли его, в иноцhх Агафон» (Кн. вкл. Мих. -Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2: 160); «с Шемоксы из Исаковы деревни Харитон, во иноцhх Христофор»; постригли от Пятницы крестьянина Ярофея, во иноцhх Геронтий (Кн. вкладн. Мих.-Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2, 177). Модальность отношения таких именований к референту могла осложняться таксисными созначениями. Ср.: старец Ефросин, а в мире был Ефрем (Кн. вкладн. Мих.-Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2, 173); «старецъ Калистратъ а въ мирh былъ Калина Мелецъ» (Кн. вкл. Мих.-Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2, 176), «Троицкого монастыря старецъ Иона, а въ мирh былъ Иванъ Терентьевъ сынъ Филевыхъ» (АХУ I, 345). Использование подобных конструкций было целиком обусловлено назначением документа. В частности, вкладные монастырские книги тем самым подчеркивали переходный статус постриженника, фиксировали закрепление за ним нового имени и отмену старого.

В частно-деловых актах и судных делах таким способом могла подчеркиваться относительность монашеского именования и монашеского статуса лица. В 1675 г., когда выяснилось, что один из старцев Кирилло-Белозерского монастыря до пострижения в монахи торговал вином у «Галанские земли торгового иноземца», взяв при этом большую партию товара, и не рассчитался за нее, было проведено внутреннее расследование, результаты которого нашли отражение в «сказке», составленной в монастыре. Документ включает изложение содержания челобитных по делу старца Павла и собственно «сказку», т. е устные показания допрашиваемого. При этом обращает на себя внимание разное отношение к монашескому имени участников события: «указал в Кирилове монастырh старца Павла, что в мирh был казенные слободы тяглецъ Потапко иедоров, допросит <...> того старца Павла, которой был в мирh Потапко иедоров, буде он нынh в Кирилове монастырh есть, допросилъ подлинно, как писано выше сего» (из сказки по челобитью); «И по твоеи святительской грамоте в Кириловh монастырh старецъ Павелъ, что в мирh был казенные слободы тяглецъ Потапъ иедоров сын Кикин, допрашиван по Христовh евангельской заповhди» (из челобитной); «Кирилова монастыря архимандриту Никитh старецъ Павелъ, что в мире был казенной слободы тяглецъ Патап иедоровъ сынъ Кикинъ в допросе сказал по Христове евангельской заповеди и по иноческому обещанию» (из допросной «сказки»); «Скаску писалъ по ево старца Павла велhнию монастырской дьячекъ Алешка Марашынъ» (из удостоверительной части документа) (Щукин: 79-81).

В старорусской деловой письменности антропонимы вводились в документ для обозначения разных субъектов текста. Рассматривая различные по назначению деловые акты и писцовые материалы, можно выделить три группы субъектов, именуемых в документе при помощи антропонимов.

а) Субъекты правовых и других отношений, субъекты обладания имуществом, субъекты описываемых действий и др., совпадающие с актантами предложения (субъекты диктума): «Марта въ Аде был подьячеи "ков Русаков да площаднои Лука Колачников да с ними стрhлцов i приставов BI человhкъ для салдатскои описи» (Кн. издерж. Белослуд. 1677: л. 582); «Сентября въ В де явил белозерец Леонтеи Чюбаров одиннатцат животин, три туши бараньи. Пошлины с продажи взяли рубль дватцат щдин алтнъ двh денги» (Кн. там. Белоз. 1661-1663: л. 2).

б) Субъекты знания, восприятия, речи (авторизаторы, субъекты «точек зрения»):

«РоД-г году генваря въ КВ де по приказу гсдря архимандрита Iоны i келаря старца Сергия Морева s братею приказнои Козма Нефедов приезждал в дрвню Токарево по челобитю крестьянина Семена Яковлева допрашиват тое ж дрвни крестьян Безсона Маркова Матфея Михаилова Iвана Левонтьева по гсдрву црву i великаго кнsя Алексhя Михаиловича всея великия и малыя i бhлыя Росии самодержьца i тh кресяне сказали по гсдреву кресному целованю видели де мы как Iсакова жена в коропъку ходила i ис коробки взяла мешечик к себh в пазуху положила а что в том мешечкьке было тово мы не вhдаем s денгами ли с чем с ыным тово мы не вhдаем то нши i рhчи а нам тово не покаsала третим что в том было мешечке. Того ж числа приказщик Козма Нефедов допрашивал тое ж дрвни кресьян тhхъ же третих кои выше писаны про лошад и тh третие сказали та де лошадь продана веснус до розделу то наши рhчи а рhчи допросные записал мнстырскои диячек Iвашко Герасимов а про пожни тh третие не сказали ничево что де у них склад был всякимъ животомъ» (Допр. р. Сп. -Прил. м. 1656; ХИВГ: 26).

Использование реальных антропонимов в качестве авторизаторов - одно из средств создания достоверного текста с субъективно-объективной модальностью, например челобитных, допросных речей и др. Далеко не случайно, что любой деловой текст XVI-XVII вв. - это текст авторский, имеющий конкретного составителя, который обязательно называл свое имя в документе.

в) Субъекты, заверяющие достоверность документа («третья сторона», свидетели-«послухи», «сидельцы» при составлении актовой записи, «мужи» при расспросе и досмотре, субъекты рукоприкладств). Их именования приводятся либо в тексте документа, либо в служебных отметках и подписях. Данная категория лиц, упоминаемых в тексте, или относится к независимой «третьей стороне», удостоверяющей истинность излагаемых в тексте фактов, или представляет сторону составителя документа. Введение их именований в текст создает эффект полисубъектности - знания, мнения, суждения или перформативные высказывания составителя документа одновременно приписываются и им: «И приказщик Марко Яковлевъ по ег Тимоfhеву челобитю ходил и досмотрiл <...> А на досмотре с приказщiком мужи были Семенъ Акилов то дрвни Ярыгiна да Иванъ Родионов а досматреную записал дьiачек Лазарко Спиридоновъ» (Досмотр. зап. Сп. -Прил. м. 1652; ДПВК, 47); «В томъ яз Щгроfена на себя и на ту свою половину вотчины селца и даную игумену Кирилу и всей брате Спаса Прилутцког мнстря дала а на то послуси Мерькуреи Гурьевъ снъ Маръкова да Богданъ Борисовъ снъ Водогин да Михаиле Щндриевъ снъ да Семен Петров снъ Ушаков да Перfирей Треfильев снъ Скулябин да Еfим Лумъпов снъ Селиверстов да Денис Калинин снъ Пановъ да Дружина Щfонасевъ снъ а даную sапис писалъ Семейка Тимоfиев снъ Копенъкин лhта 3 сто двацать втораг году февраля въ первый ден (На обороте:) Послух Михалка i руку приложил Се аз послух се писал Денiскщ руку приложил К сей данои Дмитриевскои поп Иван Ларищновъ снъ Щгрепинин щтць дховнои руку приложил Послух Меркуш Марков и руку приложил Послух Дружинка руку приложил Послух Семенка руку приложил Послух Богдашка руку приложил Послух Демко руку приложил Послух Перша руку приложил В послусех се записал Еfимко и руку приложил» (Данная Сп.-Прил. м. 1614; ДПВК, 35). Указание «послухов» являлось обязательным для частных актов на передачу имущества, аренду, наем на работу и т. д. (купчие, менные, данные, порядные, духовные и др. записи). Указание реальных имен «сторонних людей» придавало тексту достоверность.

Субъективация / объективация повествования, для создания которой использовались имена собственные, зависела от типа документа, его прагматических установок, содержания. Каждый жанр документа характеризовался совмещением в одном лице разных типов субъектов. Поэтому для характеристики делового текста важно рассмотреть, кто назван именем собственным и чем это именование отличается от именований других лиц, упоминаемых в тексте, насколько субъективировано / объективировано изложение / констатация фактов и в какой мере это связано с использованием антропонимии.

2.3 Личные имена и выражаемые ими характеристики лица в языке документов XVI-XVII века

Личное имя, возникшее в далеком прошлом, существует в пересечении различных точек зрения: отражает представления об антропониме, принадлежащие человеку, создавшему имя собственное, лицу, употребившему это имя в своей речи, тексте, а также особенности восприятия антропонимии современным человеком, обращающимся к памятникам письменности. Антропоним не только выражает точку зрения номинатора на именуемое лицо, но и сам является объектом оценки (социокультурной, этнической, конфессиональной, эстетической и др.) со стороны носителей языка.

Современное русское личное имя воспринимается как знак, максимально отвлеченный от свойств его носителей, не характеризующий, условный. Личное имя, нехарактеризующее человека по его личным свойствам, противопоставлено прозвищам - антропонимам, дающим оценку именуемому лицу. Субъективное восприятие личного имени определяется прежде всего эстетическим критерием: благозвучием (ассонанс, наличие сонорных и т.д.), культурными и другими ассоциациями (Супрун 2000), составляющими семиотический ореол имени.

В древнерусском и старорусском языке установки номинатора, дающего имя лицу, наиболее ярко проявлялись в именах, которые по праву можно назвать интенциональными: именах-благопожеланиях (древнерусские композита), именах-оберегах - «плохих именах», данных «хорошим детям». Старорусские некалендарные имена Ненаш, Неждан, Нелюб, Нечай, Фрязин не выражали оценку именуемого и вряд ли соответствовали отношению родителей к ребенку. Цель подобного имянаречения - защита лица от вредительства, сглаза. Интенциональность имянаречения может быть неактуальной для употребления имени в повседневной речи. Так, называя лицо именами Грязной, Некрас, Неклюд, Ненаш и др., составитель старорусского документа не преследовал цели защиты именуемых от сглаза или порчи. Неинтенциональность имени в данном случае, говоря словами А. В. Бондарко, - это «не постоянное (инвариантное) свойство значения того или иного языкового средства, а определенная способность, которая в части случаев может и не реализоваться» (Бондарко 2002: 153). Использование данных имен в документе не определялось только потребностью номинации (лица могли быть названы и календарными именами, которые у них, несомненно, были). Оно может рассматриваться как следствие принятых социальных конвенций об именовании данного конкретного лица, делающих его идентифицируемым, узнаваемым.

По своим функциям, проявлявшимся и в момент имянаречения, и при дальнейших употреблениях, старорусские личные имена существенно отличались от современных. По особенностям мотивации и оценки именуемого все индивидуализирующие антропонимы (имена с абсолютной референцией), используемые в старорусском деловом тексте, можно разделить на три группы: нехарактеризующие, условно характеризующие и характеризующие.

2.3.1 Нехарактеризующие имена

Номинация нехарактеризующим именем носила условный характер. Внеязыковая мотивация подобных антропонимов не определялась отражением в именовании признаков конкретного лица, а чаще всего была связана с магическими функциями (Толстой, Толстая 2000: 598).

К нехарактеризующим (условным) следует отнести, во-первых, имена с апотропеической функцией, использовавшиеся для защиты младенца от сглаза, порчи. В основе номинации - риторический прием семантического антифразиса, т. е для номинации предмета по характерному признаку использовалось слово с противоположным значением. Данные имена отличались особой модальностью, обусловленной семантикой отрицания, мнимостью отражаемых признаков. Среди условных имен с доминирующей апотропеической функцией можно выделить подгруппы по принципу номинации.

а) Немотивированное признаками лица отрицание его положительных свойств: Нехорошей / Нехорошко, Невер / Неверко, Неклюд / Неклюдко, Некрас / Некраско, Несвитайко и др.

б) Немотивированное отрицание положительного отношения родителей к ребенку: Нечай / Нечаико, Неждан / Нежданко, Нелюбко и др.

в) Немотивированная актуализация отрицательных признаков: Негодяйко, Худячко, Злоба, Горяшка, Горяинко.

г) Немотивированная актуализация признака `чужой': а) при помощи имен, содержащих сему “чуждость”: Невежко, Ненашко, Найденко, Гостюнко, Прибыток, Пасынок, Друганко, Другашка, Дружина; б) при помощи этнонимов и имен других народов: Фрязинко, Чудинко, Китайко, Сабурко, Салтанко, Мансурко, Рохманко.

Во-вторых, к нехарактеризующим относилась большая группа имен-апотропеев, которые использовались с целью причисления лица к числу существ или предметов, оберегающих или, наоборот, представляющих угрозу для человека, для того чтобы они считали его своим и обеспечили покровительство лицу либо не посягали на него: Черт, Волк, Медведь и др. Исследователи отмечают, что охранительную функцию обычно выполняли древнерусские «птичьи» имена. Вероятно, к этой группе могли относиться и зоофорные имена, которые выбирал человек при занятии определенными промыслами и занятиями, предполагавшими контакт с инфернальным «чужим» миром (лесным, водным). К этой же группе следует отнести и внеобрядовые календарные имена, данные до крещения и причислявшие младенца к миру православных людей: «Иван по прозвищу Фома» (см. об этом: Чичагов 1957, Успенский 1994). Функция таких номинаций может быть определена как отождествительно-апотропеическая.

В-третьих, апотропеическую функцию выполняли имена, образованные от слов, называющих то, что должно оберегать лицо, например, имя Богдан (Успенский 1994: 162).

В-четвертых, - имена, не характеризовавшие лицо, а устанавливавшие его подобие другому лицу, т. е. выполнявшие номинативно-отождестви-тельную функцию. К данной группе следует отнести следующие группы антропонимов:

а) календарные имена (как агионимы, так и закрепленные в языке в качестве потенциальных откалендарные имена в различных огласовках).

б) некалендарные «серийные» имена, использовавшие слова одной тематической группы: «да Русин, да Мещерин Федоровы дети Черемисиновы» (Дел. К. -Бел. м. 1482-1490; АСВР II, 177).

в) имена-генесионимы, передавашиеся от отца к сыну, в том числе и фамильные прозвища. Ср.: «Лабуня Лабунин <...> Гридька Гридин <...> Власко Власов <...> Чюлок Чюлков <...> Митька Митин» (Сотн. Белоз. 1544: 185, 189, 190); «в. Тренка Кузов, в. Терешка Третьяков Кузов» (Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 571об.), «Филка Степанов Шалыга, Фетка Филипов Шалыга» (Кн. писц. Уст. у. 1623-1626 (2): л. 26об.).

2.3.2 Условно характеризующие имена

Вторую группу личных антропонимов составляли имена, условно характеризующие, к ним относились:

а) имена, характеризующие не лицо, а отношение родителей к именуемому младенцу. Они не отражали признаков конкретного лица, не мотивированы ими: Баженко, Любимко, Жданко, Истома, Томило и др.;

б) антропонимы отражающие временный, ситуативный признак лица, например имена с семантикой обновления, замены, переделки. Наличие данной группы имен может быть объяснено популярностью у русского народа сохранившихся до сегодняшнего дня представлений о неспокойных детях как подмененных нечистой силой. Лечебная магия, направленная на возвращение младенца родителям, использовала ряд ритуальных действий, символизирующих второе рождение («перепекание» в печи, протягивание под межой, символизирующее похороны-рождение и одновременно преодоление границы своего и чужого мира и т. д.). Антропонимия позволяет предполагать, что обряд сопровождался и новым имянаречением: Новик, Перетяга, Перепеча, Обменко и др. А. М. Селищев относит к этой группе и имена Найден, Продан, Куплен, Ненаш, Прибыток и др.

2.3.3 Собственно характеризующие имена

К первой группе собственно характеризующих имен относились имена, связанные с экспрессивной характеристикой внешних и внутренних качеств лица, его поведения и образа жизни и т. п.

Антропонимы, которые могут быть отнесены к данной группе индивидуализирующих имен, отражают более или менее постоянный признак, чаще всего не зависящий от возраста и не утрачиваемый со временем. По способу образования среди них могут быть выделены метафорические и метонимические имена, устанавливающие сходство признаков именуемого с признаками животных и предметов. Таким именам обычно предшествовало появление нарицательных обозначений человека по сходству свойств лица и внешнего облика, характерных признаков животного или предмета (кулебака > кулебака `некрасивый, безобразный человек' (ср.: СРНГ 16: 55) > Кулебака). В XVI-XVII вв. подобные обозначения лица чаще всего были связаны с названиями животных: Баран (Ивашко Савельив Баран - Кн. писц. УВ 1623-1626: 189), Ворона (Тренка Ворона - Кн. писц. УВ 1623-1626: 192), Гогол (Ивашко Иванов Гогол - Кн. писц. УВ 1623-1626: 192), Жук (Тренка Жук - Кн. писц. УВ 1623-1626: 206), Козел (Герасимко Иевлев Козел - Кн. писц. УВ 1623-1626: 185), Комар (лав<ка> Онашки Иванова Комара - Кн. писц. УВ 1623-1626: 216), Коростел (Павлик Архипов Коростел - Кн. писц. УВ 1623-1626: 182), Коршун (д<вор> Ивашка Коршуна - Кн. писц. УВ 1623-1626: 180), Кошка, Кошечка (Васка Кошка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 10; Олешка Савельив Кошечка - Кн. писц. УВ 1623-1626: 194), Кулик (Шалимко Микитин Кулик - Кн. писц. УВ 1623-1626: 195), Курица (Левка Курица - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 32), Лисица (Степанко Кузмин Лисица - Кн. писц. УВ 1623-1626: 191), Медведь (Лучка Медведь - Кн. писц. УВ 1623-1626: 183), Мошка (Васка Мошка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 25), Мураш (Васка Ларионов Мураш - Кн. писц. УВ 1623-1626: 181), Петух (Васка Петух - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 27 об.), Синица (он<бар> Митки Синицы - Кн. писц. УВ 1623-1626: 220), Сыч (Ивашко Сычь - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 15 об.), Телош (Пашко Телошъ - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 25 об.), Хомяк (Ивашко Иванов Хомяк - Кн. писц. УВ 1623-1626: 182), Чапля (Ивашко Чапля, гребенщик - Кн. писц. УВ 1623-1626: 175), Чирок (Ивашко Савастьянов Чирок, портнои мастер - Кн. писц. УВ 1623-26: 184) и др.; названиями продуктов питания и кушаний, названиями различных предметов домашнего обихода или хозяйственной деятельности: Гуща (он<бар> харчевнои Федки кузнеца Гущи - Кн. писц. УВ 1623-1626: 221), Карабль (Гаврилко Иванов Карабль - Кн. писц. УВ 1623-1626: 201), Кожан (Митка Ивановъ Кожанъ - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 30), Куделя (Тимошка Куделя - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 17 об.); Маленка (Стефанко Маленка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 32); Масло (Ивашко Масло - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 27 об.); Огарок (Андрюшка Огарокъ - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 29 об.); Острога (Ивашко Федоров Острога - Кн. писц. УВ 1623-1626: 192); Перевяска (Ивашко Перевяска - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 13); Пестерь (Ивашко Юрьив Пестер, рыбной прасол - Кн. писц. УВ 1623-1626: 187); Решето (Микитка Решето Калинин Пыхов - Кн. писц. УВ 1623-1626: 208); Саламат (Петрунка Саламатъ - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 29); Секач (Васка Ивановъ Секачь - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 30); Струг (Якушко Струг - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 16); Татаур (д<вор> попа Якова Сергеива Татаура - Кн. писц. УВ 1623-1626: 209); Телега (Ивашко Телега - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 16 об.); Чемодан (Ивашко Чемодан - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 10) и др. Активность данных групп лексики характерна и для современных диалектных метафорических обозначений лица (Рут 1994: 18-20; Чайкина 1995а: 48-50).

Мотив именования, лежащий в основе метафорических имен, а также то переносное значение, которое формируется у названия животного или предмета при обозначении лица, однозначно установить невозможно. Часто не ясно, по какому именно признаку человек уподоблялся животному или предмету. Между тем можно найти аналогии среди метафорических обозначений лица в современном просторечии и диалектах, хотя и нельзя утверждать, что в XVI-XVII вв. им была свойственна эта же семантика. Например, Бык (Ивашко Терентьив Бык - Кн. писц. УВ 1623-1626: 195), ср.: бык `упрямый капризный ребенок' костр., `полный, тучный человек' вят. (СРНГ 3: 342); Крюк (лав<ка> Ивашка Офонасьива Крюка - Кн. писц. УВ 1623-1626: 217) - ср.: крюк `богатый человек', влад., новг. (СРНГ 15: 354); Кот (м. дворовое Юшки Кота - Кн. писц. УВ 1623-1626: 194) - ср.: кот `бродяга, оборванец' моск., влад., костр. (СРНГ 15: 100).

Метонимические антропонимы давались обычно по характерному внешнему признаку и связаны с названиями частей тела человека и животных: Глаз, Ухо, Лоб, Голова, Рука, Нога, Борода, Брила, Рыло, Горло, Горб, Рог, Копыто и др.: Борода (Осташко Лаврентьив Борода - Кн. писц. УВ 1623-26: 193); Бровка (Фетка Яковлев Бровка - Кн. писц. УВ 1623-26: 199); Ус (м. дворовое Замятни Уса - Кн. писц. УВ 1623-26: 189); Хохол (Филатко Фомин Хохол - Кн. писц. УВ 1623-26: 192); Шейка (пол<ок> Ивашка Шеики - Кн. писц. УВ 1623-26: 221); Шишмолка (Фомка Шишмолка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 33), ср.: шишмолка `шишка, волдырь, желвак' (Даль IV: 637).

К числу антропонимов, характеризующих лицо в момент имятворчества, относились имена - субстантивированные прилагательные в прямом значении: Безвытной, Беспалой, Безрукой, Борзой, Высокой, Гремячей (ср. гремячий `гремящий', гремливый `шумный, громкий'; Даль I, 392), Дряхлой, Журливой (ср. журливый `сварливый, бранчивый, брюзгливый'; Даль I, 548), Зяблой, Косой, Кривой, Лысой, Малой, Морсковатой (ср. морсковатый `морщинистый', новг.; СлРЯ XI-XVII 9: 268), Несытой, Носатой, Озорной, Смирной, Старой, Сонной, Страшной, Сухой, Тонкой, Хромой и др., а также в переносном значении: Безсолой, Бычной, Деревянной, Дутой, Золотой, Кислой, Масляной, Мутной, Сорной, Теплой и др., причастия (Отнятой, Поротой, Резаной, Ростоптаной) и др.

Наибольшей продуктивностью обладала модель образования некалендарных имен от экспрессивов со значением лица. Многие экспрессивные обозначения лица (апеллятивы) создавались способом аффиксации от основ глаголов (ляпун, лыгало, волокита, дрокун, бахарь, верещага и др.), от основ прилагательных (удалец, рудак, лихач, русин и др.) в прямых и переносных значениях, а также от основ существительных (голован, глазан, лобач, ушак и др.), что позволяет с некоторой степенью уверенности реконструировать исходные значения, опираясь на семантику глаголов, прилагательных, существительных: Бормот (м. дворовое Тренки Бормота - Кн. писц. УВ 1623-1626: 224), антропоним восходит к названию лица бормот по характерному для него действию бормотать `быстро, невнятно говорить' (СРНГ 3: 101); Ерупа (Федорко Ерупа - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 32 об.), возможно, восходит к обозначению человека от глагола, близкого по звучанию глаголам еропить, ерепениться `чваниться', `вздорить' (Даль I, 521); Жуля (Ондрюшка Иванов Жуля - Кн. писц. УВ 1623-1626: 184); имя восходит к обозначению лица по характерному действию жулить `мошенничать, обманывать' или жулиться `жаться, ежиться, морщиться' (Даль I, 547); Заяка (Андрюшка Заяка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 32), ср.: заякливый `страдающий заиканием, косноязычный' (СлРЯ XI-XVII, 5: 342); Ляпа (куз<ница> Ивашка Яковлева Ляпы - Кн. писц. УВ 1623-1626: 222), ср.: ляпало `болтливый человек' (СВГ К-М: 64) - по характерному действию ляпать; а также: ляпа `человек, который не может сам за себя постоять' (СВГ К-М: 63); `широколицый человек', `нерасторопный человек' (СРНГ 17: 278) - по сходству с ляпой `лепешкой'; Морок (съезжие избы подьячеи Семен Моисеев, прозвище Морок - Кн. писц. УВ 1623-1626: 212), ср.: морок `шалун, баламут, повеса', пск., твер. (Даль II, 348); Недосека (Сенка Недосhка - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 13 об.), возможно, слово недосека имело значение `тупой, несообразительный человек', ср.: недотыка, недотолкуй в современных вологодских говорах (СВГ М-О: 91); Шелудяк (Ивашко Офонасьив Шелудяк - Кн. писц. УВ 1623-1626: 192); В. И. Даль фиксирует слово шелудяк с пометой «бранное» - `тот, на ком шелуди - сыпь по телу, струпья, короста' (Даль IV: 628); Шорох (Кондрашко Прокофьив Шорох, рыбной прасол - Кн. писц. УВ 1623-1626: 179); ср.: в архангельских говорах шерохий `рытый, неровный, негладкий, шершавый', шерохое лицо - шадровитое, рябое (Даль IV: 629); Щапок (лав<ка> Васки Щапка - Кн. писц. УВ 1623-26: 218); ср.: щапити `щеголять' (Срезн. III, 1607); щап `щеголь, франт' (Даль IV: 1493) и мн. др.

Характеризующие имена рассмотренного типа могли отражать различные призаки внешности, особенностей речи, характера, поведения, обстоятельств жизни и т. д. Можно предположить, что некоторые из них могли быть даны только взрослому человеку (Ерупа, Жуля, Заяка), большинство их отражало признаки, которые могли проявляться уже в младенчестве (Бормот, Русинко, Рудачко, Бурко, Смирной, Морок, Шелудяк), то есть эти имена могли быть присвоены человеку в любом возрасте.

В отечественных работах по ономастике отмечалось, что переход антропонима от плана создания к плану функционирования связан с утратой исходного доантропонимического значения языковой единицы. Однако наблюдения над старорусской антропонимией деловой сферы показывают, что так происходило далеко не всегда. Исходное значение, мотивировавшее связь антропонима с именуемым лицом, сохраняет свою актуальность для носителей языка, составителей документа в частности (ср.: м<есто> дворовое государево казенное, пропил ево на кабак посацкои человек Брага Мосеив в 2 рублех, а сам сбежал от долгу безвестно - Кн. писц. УВ 1623-26: 191; брага `пьющий человек, пьяница'). Экспрессивный потенциал характеризующих имен в текстах делового назначения, не предполагавших личностных характеристик именуемого, обычно не реализовался.

Коннотация, сохраняемая многими некалендарными антропонимами, препятствовала их использованию в качестве средства социальной идентификации лица. В тех случаях, когда писцовый стандарт не предполагал их специального включения в именование, они фиксируются не последовательно, «мерцают» либо совсем не включаются в номинацию лица.

Вторую группу собственно характеризующих имен составили имена, характеризующие лицо только в младенческом возрасте и по мере взросления человека теряющие способность к характеризации. Данные антропонимы занимают промежуточное положение между собственно характеризующими и условно характеризующими личными именами. Они могут быть разделены на несколько подгрупп: а) имена, сочетающие характеризующую функцию с апотропеической и отражающие свойства ребенка, которые доставляют беспокойство, хлопоты окружающим: Безсонко, Досадка, Неупокойко, Немирко, Рюма, Кричко, Рычко, Брячко, Шумило, Ворошило, Шумко, Верещага, Розбуда, Завьялко, Замятня, Суета, Пинайко, Таскайко. Подобные имена могли отражать молчаливость, неподвижность, неэмоциональность ребенка, также оцениваемые как отклонение от нормы: Молчан, Смирной, Угрюм, Угрим, Суворко; б) имена, характеризующие лицо по времени рождения: Вешнячко, Налетко, Полетайко, Подосенко, Зима, Мороз (Морозко), Половодко, Суботка, Постник (Посничко), Поминок, Поздей (Поздейко, Поздячко), Позняк (Познячко), Поспелко и др.

Регулярная воспроизводимость и активность данных антропонимов на разных территориях Русского Севера позволяет считать, что имена данной группы в языке носили потенциальный характер и представляли собой повсеместно известный фонд личных имен, используемых при внеобрядовом имянаречении. Во многом этому способствовал условный характер оценки, выражаемой ими. Именно для данной группы антропонимов был характерен переход характеризующих имен в нехарактеризующие.

Третья группа собственно характеризующих имен - имена, связанные с социальными характеристиками лица.

В данной группе особое место занимали личные имена, отражавшие положение человека в семье, связанное с порядком рождения детей (Первой, Второй, Третей, Четвертой, Пятой, Шестой, Семой, Девятой).

Для социальной характеристики лица большое значение имели некалендарные антропонимы, характеризующие лицо по положению в семье, они были мотивированы именами родства, называющими детей по наличию / отсутствию других детей у родителей, с доминирующим семантическим признаком а) `возраст': Меньшик / Меньшичко, Малой / Малец / Малко / Малыга (ср. меньшик `младший по возрасту (о младшем сыне или брате)'; СлРЯ XI-XVII 9: 89; малый `молодой человек, парень, юноша'; СлРЯ XI-XVII 9:23; малышъ `младший в семье или малорослый человек'; СлРЯ XI-XVII 9: 23); б) `количество': Одинец (ср. одинецъ `бессмейный, одинокий человек'; СлРЯ XI-XVII 12: 279; одинакий 1) `один, единственный (о детях)', 2) `один, без семьи и родственников, одинокий'; одинакушка `единственный сын'; одинец `единственный детеныш'; СРГК 4: 152 и др.). Социальная значимость данных характеристик правового статуса члена семьи и отношения к наследованию способствовала тому, что они очень активно переходили в рязряд имен собственных и так же активно фиксировались в документах. В Вологодском уезде по данным дозорной книги 1590 г. имя Меншик было одним из самых регулярно фиксируемых некалендарных имен (25 из 312 человек, названных некалендарным именем). Имя Одинец встречалось редко. Для многодетных крестьянских семей наличие только одного ребенка, скорее всего, являлось отклонением от нормы.

Отдельного рассмотрения требует группа индивидуализирующих имен, характеризовавших лицо по профессии или месту рождения (при смене места проживания). В использовании данных антропонимов в деловом тексте наблюдается обратный процесс - прозвище, сохраняемое за человеком при смене рода деятельности или места жительства, но уже не соответствующее его социальным характеристикам, а также образованные от них патронимы и фамилии оценивались писцами (особенно в документах, предполагавших указание подобных признаков лица) как характеризующие средства именования.

Прозвищные антропонимы, образованные от названий лиц по профессии, роду занятий, имели особую значимость для официального именования в документах массовой переписи населения. В ряде случаев, когда антропоним сохранял соответствие признакам лица, составители деловых текстов не отличали их от апеллятивных характеристик лица. Ср.: «дв. Агапитка Ларионова Свhчникова... мhсто дворовое Марчка Ларионова, свhшника жъ ... во дв. Агапитко Ларионовъ, свhшникъ» (Кн. писц. УВ 1676-1683: 88-89); «во дв. Герасимко Лукинъ Пролубниковъ, извощикъ... м. Ярасимка пролубника» (Кн. писц. УВ 1676-1683: 89, 143); «Якунка Микулин, оконнишник» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 187), «на Якова Оконнишникова ... Яковъ Оконникъ» (Челоб. УВ 1652, АХУ III, 262-263) и др. Г. Н. Старикова, исследовавшая названия промышленных людей, отмечает, что в XVII в. это явление было обычным для разных русских регионов (Тверь, Тула, Ростов, Ярославль, Воронеж и др.) (Старикова 1990: 12-13).

При изменении рода деятельности, места жительства и т. п. связь антропонима с референтом - именуемым лицом - становилась сугубо конвенциональной, сохранение имени за лицом приобретало условный характер. Эта условность могла подчеркиваться разными способами: включением в именование апеллятивных характеристик лица: «в. Ивашко Веретенник, торгует рыбою» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 179); «в. Гришка Дементьив Черепан, горшечник» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 194); «Спасской пономарь Стенка Яковлевъ Попъ» (Кн. пер. УВ 1677: 160).

Мотивировочный признак, лежащий в основе откатойконимических прозвищ (`место рождения'), являлся постоянной характеристикой человека, которая не может быть утрачена или изменена по воле человека. Этим объясняется близость данных антропонимов к катойконимам-апеллятивам в языке и при конкретнореферентном употреблении в речи. Эта близость во многом объясняет функционирование данной группы онимов в деловой речи XVI-XVII вв. Актуальность классификационного значения нарицательного имени определяет номинативную несамостоятельность откатойконимических имен, их употребление в составе устойчивого антропонимического комплекса в сочетании с другим личным именем. Прозвищный характер данных компонентов именования способствовал тому, что в именование включались другие средства идентификации лица по месту жительства, поскольку откатойконимическое прозвище не соответствовало действительному месту проживания лица. Ср.: «устюжанинъ Петрушка Белозерецъ» (Челоб. УВ 1632; АХУ III: 113); «устюжанинъ Гришка Афонасьевъ сынъ Вологжанинъ» (Челоб. УВ 1632; АХУ III: 124).

Этим обусловлено вхождение катойконимов и откатойконимических антропонимов в разные номинативные ряды. Нарицательные катойконимы в именовании лица могли регулярно заменяться описательным топонимным определением. Ср.: «Се "з Федор Михаилов снъ Корhлянин кuзнецъ Глинског посаду» (Купч. Холмог. 1607; Дерягин: 215); «Се "з Федор Михаилов снъ Корhленин кузнецъ глинчанин» (Купч. Холмог. 1611; Дерягин: 217).

Требуемая официальным именованием характеристика по месту жительства в ряде случаев способствовала развертыванию откатойконимического прозвища в описательную конструкцию со словами родом, урождением и др., сообщавшую избыточную, не важную для документа информацию. Ср.: «Из Перми из Великия Аникей Андреев сын уроженьем Вычегжанин» (Кн. вкл. Мих. -Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2: 162). «Се язъ Иевъ Александровъ сынъ Новоселова, родомъ Кичменчанинъ, да съ своими дhтьми съ Евпломъ, по прозвищу съ Первымъ, да съ Устиномъ, продали есмя… деревню свою Тиунцово, в сухонском стану, Соли Вычегодские уhзда въ Заборской полусохh» (Купч. Уст. у. 1596 г.; Шляпин 1: 115). Тем самым подчеркивался прозвищный характер антропонима и то, что он не характеризует лицо по месту жительства.

Между нарицательными катойконимами и созданными на их базе антропонимами, фиксируемыми в памятниках деловой письменности, часто невозможно провести четкую границу, поскольку их использование носило непоследовательный характер, а разграничение не производилось составителями документов. Скорее всего, четкой границы, отделяющей проприальную лексику от апеллятивной, для старорусского писца не существовало. Регулярные попытки замены прозвища описательной конструкцией подтверждают это: «Се яз, Иван Якимов сын, города Архангельского посадской че(ловек пло)тник, да яз, Сийского монастыря крестьянин Микифор П...сын Резвых назвищом, да яз, Семен Онуфриев сын, тотьмянин родом, порядилися мы <...> На то послуси Емецкого острогу бобыль Осип Семенов сын колмогор родом, да Пахом Григорьев сын Михряков <...> Послух Оська Семенов Колмогор руку приложил» (Порядн. Хаврог. 1670; Мильчик: 419-422).

2.4 Модификаты личных имен в старорусском деловом тексте

Модификаты личных имен могут быть разделены на две группы: потенциальные, воплощаемые в процессе номинации-словоупотребления, и производимые по модели в процессе номинации-словообразования.

В работах, посвященных рассмотрению производных имен в русском языке, используются различные терминологические определения данных образований, отражающие особенности их значения: «уменьшительно-ласкательные личные имена собственные»; «формы субъективной оценки» (Митрофанова 1958), «оценочные» имена (Полякова 1977; Данилина 1986; Гвоздева 1987 и др.); «квалитативы» (Толкачев 1977: 76; Сидорова 1986); «деминутивы» (Карпенко 1980, Алабугина 1995); «деминутивные формы имени» (Королева 2000: 17), «полуимена» (Рубцова 1994) и др. Отсутствие единства в данном вопросе имеет свои объективные причины: модификаты личных имен в речи способны выполнять различные экспрессивные и эмотивные функции, выражать широкий спектр значений.

Словообразовательная модификация личных имен может носить как стилистический, так и экспрессивно-оценочный характер. В работах по словообразованию и стилистике современного русского языка, описывающих данную разновидность имен существительных, принято разграничивать явления деминутивно-оценочного словообразования и стилистической модификации слов (РГ-80; Виноградова 1984). Принципы разграничения субъективно-оценочных образований и стилистических модификатов в современном языке также нельзя считать однозначно определенными, и разграничение их часто носит далеко не бесспорный характер.

Коннотация оценочного или стилистического модификата может быть обусловлена коммуникативной целью говорящего. В этом случае она соотносится с субъективно-модальным планом высказывания. Обычно данный тип значений суффиксальных образований отражен в словарях русского языка пометами «уменьш.-ласкат.», «уменьшит.-уничижит.» и др. Он отражает не свойства предмета, называемого словом, а субъективную эмоциональную оценку, определяемую коммуникативной установкой говорящего и коммуникативной нормой употребления языковых знаков в эмотивной и экспрессивной функции (`я называю данный предмет словом, предназначенным для обозначения предметов, обладающих N-ым признаком', поскольку `я испытываю к данному предмету такие чувства, какие испытывают по отношению к предметам, обладающим N-ым признаком' или `я хочу, чтобы адресат речи относился к данному предмету, как обладающему N-ым признаком'). Дефиниции «уничижительное», «ласкательное», «пренебрежительное», «презрительное» отражают прагматический аспект знаковой ситуации, указывают на коммуникативную функцию слова, его закрепленность за оценочными контекстами. Т. Ф. Ефремова в «Толковом словаре словообразовательных единиц русского языка» относит суффиксы субъективной оценки к формообразующим афиксам, часто омонимичным морфемам с другими частными словообразовательными значениями: «-ЕЦ3- (-ЕЦ-/-Ц-). Регулярная и продуктивная формообразовательная единица, которая образует имена существительные мужского рода с уменьшительно-ласкательным или уменьшительно-уничижительным значением, сопровождающимся сильной экспрессией близости, сочувствия или издевки, например, братец, вопросец, изъянец, морозец, народец, сюжетец» (Ефремова 1996: 143). Подобные толкования, перечисляющие различные экспрессивные «оттенки», свидетельствуют об общеоценочной функции таких суффиксов в современном языке.

Особенно сложным представляется этот вопрос применительно к историческому материалу, отраженному памятниками письменности. Стилистический аспект исторического словообразования до сих пор не являлся предметом специального монографического изучения и отражен лишь отдельными наблюдениями в этой области, сделанными исследователями исторической стилистики (особенности языка отдельных типов актовой письменности, в частности челобитных) (Волков 1980), исторического словообразования (вопрос о характере оценочного значения суффиксов - Азарх 1984) и исторической антропонимики (разграничение «нейтральных» и «экспрессивных» суфиксов личных имен (Мирославская 1971) и др.). Так, например, для старорусского языка свойственно использование моделей модификационного словообразования личных имен, часто имеющих «социальную окраску» и закрепленных только за официальным именованием в документе. Изучение функционирования модификатов личных имен в официально-деловой речи XVI-XVII вв. показывает, что «между социальной окраской имени собственного и экспрессивной окраской имени нарицательного с омонимичным формантом нет прямой и непосредственной зависимости» (Азарх 1981: 235).

Многие модификаты календарных имен имеют общеоценочное значение. Модификаты, которые закрепились в языке в качестве потенциальных имен, представляющих стилистически сниженные варианты официальных «полных» имен, часто не соотносятся с личностной (идущей от говорящего) оценкой. Их эмотивная и экспрессивная функция во многом определяется стилистическим контекстом и речевой ситуацией, которые могут использовать эспрессивный потенциал данных слов или, наоборот, нейтрализовать его. Поэтому разграничить экспрессивные и нейтральные суффиксальные имена как две отдельные, непересекающиеся группы слов, скорее всего, невозможно.

Вопрос о разграничении нейтральных и экспрессивно-оценочных суффиксов в антропонимии старорусской деловой письменности ставился многими исследователями, но не был решен однозначно. Одной из наиболее обстоятельных работ, посвященных данному вопросу, является статья А. Н. Мирославской (1971). Автор ее, говоря об экспрессивно-оценочной функции производных имен, отождествляет субъективную оценку, выражение сословной иерархии (социальную оценку) и уничижительность (прагматическую направленность оценки). С этих позиций экспрессивные «формообразовательные» суффиксы (-к-о/-к-а, -ец-ъ, -ик-ъ) противопоставлены словообразующим (нейтральным, не имеющим уничижительной окраски), к числу последних отнесены форманты -ак-ъ, -ук-ъ, -н-я и др. Фактически данная оппозиция представляет собой противопоставление суффиксов, оценочное значение которых сводится к выражению сословной иерархии (экспрессивные «уничижительные»), и суффиксов, не выражающих уничижительности («нейтральные»).

Разграничение словообразовательных суффиксов с классификационным значением и формообразовательных с экспрессивным значением, предложенное А. Н. Мирославской, вряд ли можно принять безоговорочно. Например, следует отметить случаи, когда «уничижительный» суффикс -К- выражает значение лица, особенно в сфере некалендарных имен (Второй - Вторко, Пятой - Пятко, Смирной - Смирка, Пьяной - Пьянко, Приезжей - Приезжейко), а «нейтральный» суффикс -ук-ъ используется для выражения сословной иерархии (Васюк, Паршук и др.).

Можно говорить и о выражении суффиксами модификатов деминутивных значений (значение невзрослости), но они также сопровождаются выражением социальной оценки лица. В этом случае обычно приходится сталкиваться с теми же самыми общеоценочными суффиксами: «Взять дрвни Носовсково на Никите Моисееве и на брате ево Еиреме дватцат с полугривном да по гозяинh моем бывшем Клементие и мнh тож племянник Перфиреи Родионовъ на нем двh гривны да на Родионове ж сынh на Алексие пят алтн и будет после меня Родион возметъ племянницу свою к себh поить и кормить а мою дочь Иришку и ему Родиону з дочерью моеи взять у мужа моего у Ивана Меркурьева корова» (Дух. Белоз. у. 1677; ДПВК: 10); «Июля въ КД де дрвни Погорhлки дhвочка Иринiца Семенова дочь сказала» (Судн. д. Череп. в. 1693; ДПВК: 18).

При определении деминутивных и экспрессивных значений, реализуемых общеоценочными суффиксами, следует учитывать прагматический контекст слова, который во многом определяется типом документа, его назначением, ролевыми установками автора и характером адресата. По выводам, сделанным Ю. С. Азарх относительно отдельных суффиксов, «в старорусский период уничижительное значение субъективно-оценочных слов с формантами -иш(е)к-, -он(о)к-, -ен(е)ц- обусловлено употреблением их в челобитных и частных письмах-просьбах. Субъективно-оценочные образования являются непременной принадлежностью челобитных, особенно их начала и конца. <…> В деловых документах другого содержания - меновых, разъезжих, духовных и прочих грамотах - образования с суфиксами -иш(е)к-, -он(о)к-, -ен(е)ц- не имеют ярко выраженной экспрессивной окраски. В контексте они могут выступать и как уменьшительные образования без оттенка уничижительности, и даже как дублеты производящих слов» (Азарх 1984: 68-69).

Тип документа характеризуется в первую очередь его назначением и адресованностью. Для старорусской учетной документации (описаний имущества, приходо-расходных и таможенных книг) характерна не субъективированная эмотивная оценка, а прежде всего утилитарная оценка, при этом оценке подвергается не лицо, а его имущество, товар. Поэтому слова с оценочными суффиксами используются не для выражения эмоционального (ласкательного, уничижительного) отношения автора - составителя документа - к предмету описания, а служат для оценки качества, состояния, размера и т д. предмета: Двh попонишка лошадиных пестрых, ветхих, да веревченко сhновязное, ветхое. (Кн. прих. -расх. Карел. с.) Арх. Он. 1693 г. (Сл. РЯ XI-XVII); У Василья Иванова с товарищи куплено избенко да гумнишко ветхие на уголье к каменному делу. Кн. прих. -расх. мон. казн. Арх. Он. 1665 г. (Сл. РЯ XI-XVII). Утилитарность оценки в ряде случаев подчеркивается при помощи экспрессивного согласования с прилагательными, характеризующими качество предмета.

В большинстве рассматриваемых документов финансово-учетного характера использование модификатов личных имен также не отражало оценочного отношения составителя документа к называемым лицам, а характеризовало равноправие / неравноправие социально-ролевых статусов именуемых. Например, в таможенных книгах записи торговых пошлин при помощи личных имен подчеркивается равенство для таможенной службы купцов и покупателей разных сословий - крестьян, посадских ремесленников, «людей торговой сотни», именитых людей и т. д.: «Даниловец Аникей Иванов явил», «Вологжанин из Владычни слободы Дементей Завьялов явил» (Кн. там. Вол. 1634-1635: 119) и т. п. Однако в расходных книгах таможни отражено другое распределение социальных ролей (целовальники, работодатели - подчиненные, работники). Это отражается и в антропонимии: «Марта в 10 день таможенной целовальник Афонасей Лепихин з Бобровского яму приехал к Устюгу. Извощику з Дымкова Якушку Васильеву за подвод плачено 3 ал. 2 д.»; «От той работы плотником Карпушке Миниеву Чебыкину да Ивашку Семенову Муромцову с товарищы плачено 2 р.» (Кн. расх. там. УВ 1676-1677; ТКМГ III, 120, 123).