Функциональные аспекты исторической антропонимики

Именование лица одновременно календарным и некалендарным именем могло зависеть от характера документа, его использовавшего. Например, в явочных челобитных стремление наиболее точно и полно назвать объект челобитья приводило к вовлечению в именование всех известных челобитчику имен обидчика: «...збежали изъ вотчинки Петра Семеновича съ Шемоксы изъ деревни Бhлянкина вотчинные Петра Семеновича половники Сидорко Борисов сынъ, прозвищем Пьянко, Полутовскихъ зъ дитми своими съ Сидоркомъ прозвищем Замятнею да Трофимкомъ прозвищем Нехорошкомъ» (Челоб. УВ 1636; АХУ III, 177). Видимо, указание наряду с именем, требуемым официальными нормами, имени, под которым именуемый был более известен окружающим, способствовало быстрому поиску и наказанию виновного.

Различная оценка календарных и некалендарных антропонимов как компонентов официального именования достаточно четко прослеживается на материале сотных, писцовых и переписных книг. Это проявлялось как в выборе личных имен, так и в способах включения их в именование.

В связи с особой модальной функцией слова прозвище в именовании лица обращает на себя внимание анализ антропонимии сотных и писцовых книг XVI в. по разным уездам Русского Севера

В сотной с писцовых книг Ф. Ф. Хидырщикова и Г. Л. Клементиева на земли Кирилло-Белозерского монастыря в Белозерском уезде 1544 г. именования, включавшие некалендарное имя, составили около 18% от общего количества мужских именований. В большинстве случаев данные антропонимы употребляются на первом месте в антропосочетании, подобно календарным именам: «Неклюдко Селин» (Сотн. Белоз. у. 1544: 184); «Овсяник Олешков» (Сотн. Белоз. у. 1544: 184); «Ворыпайко Фомин» (Сотн. Белоз. у. 1544: 185) и др. Менее 2 % именований состоят из двух личных антропонимов: «Иванко Горбатой» (Сотн. Белоз. у. 1544: 185), «Федко Безна» (Сотн. Белоз. у. 1544: 186), «Ортемко Курмыш» (Сотн. Белоз. у. 1544: 186) и др. Именования, включающие помимо двух личных имен патроним, либо состоящие из двух некалендарных имен или одного некалендарного имени, единичны: «Еремка Кузнец Неволин» (Сотн. Белоз. у. 1544: 185), «Ермачко Царь Федотов» (Сотн. Белоз. у. 1544: 192), «Истомка Овад» (Сотн. Белоз. у. 1544: 195), «Шевыря» (Сотн. Белоз. у. 1544: 202).

Именования лиц с некалендарным именем на первой позиции в антропонимической формуле в данном источнике составляли 16,4 % от общего количества именований. Среди них отмечены антропонимы, обладавшие различной степенью частотности: Базык, Бурко, Бык, Бычко, Вешняк, Вор, Ворон, Воршня, Ворыпайко, Вояско, Горяинко, Губа, Деньга, Друня, Дурак, Жданко, Жук (2), Злобка (5), Зуй, Зык, Истомка (21), Калемей, Кляпик, Коротыга, Кусок, Куча, Лабуня, Линька, Лихач (5), Лихачко, Ломака, Малец (4), Малыга (3), Малышка (7), Малюта, Малютка, Мижуй, Мижуйко, Мороз, Мудыга, Муравей, Невзорко (3), Неклюдко (5), Некрас, Некраско (15), Нечаико (11), Овсяник, Ожег, Опал, Первунька, Первуня, Перестона, Пожилой, Поздейко, Полетайко, Поминко, Поспелко, Прибыт, Пятко, Ребро, Розвоп, Рупос (2), Рыжик, Рябинка, Селянинко, Семанко, Суета, Скрып, Сноп, Соболь, Соловей, Старко, Сурай, Суровец, Суса, Торопко (2), Третьячко (2), Угримко, Чюлок, Шадра, Шапуга, Шарап, Шемяка, Широкой, Шишка. Обращает на себя внимание тот факт, что составители книги наиболее последовательно к личным именам относили внутрисемейные антропонимы, связанные с периодом младенчества (Истома, Некрас, Нечай, Неклюд и др.). Имена, отражающие порядок рождения (Первый, Второй, Третьяк и др.), лидирующие в некалендарном именнике XVII века, в XVI столетии проникали в официальное именование менее активно.

Именования, в которых некалендарное имя фиксировалось после календарного, в Сотной Белозерского уезда 1544 г. составили 1,8 %: Безна, Бык, Волк, Голобок, Горбатой, Кожевник, Кривой, Курмыш, Мышка, Постник, Пряжа, Скипа, Столб, Усач, Черный, Чир, Широкой (2). Сопоставление разных групп некалендарных имен в составе именований свидетельствует о том, что для писца не существовало строгой дифференциации «имен» и «прозвищ» (на второй позиции нередко фиксировались те же антропонимы, что и на первой).

В переписной дозорной книге Вологодского уезда 1589-1590 гг. календарные и некалендарные имена не противопоставляются писцом, оцениваются с равных позиций. Рассмотрение календарных и некалендарных имен в номинациях владельцев жилых дворов, а также бывших владельцев пустых дворов и дворовых мест не дает характерных для подобного рода источников расхождений (всего в тексте отмечено 1131 именование; соотношение календарных (552) и некалендарных (221) имен в именованиях владельцев жилых дворов приблизительно равнялось 2; в именованиях бывших владельцев пустых дворов и дворовых мест календарные имена употреблялись чаще в 3 раза - 267 к 89), что свидетельствует о том, что использование некалендарных имен носило произвольный характер, не зависело от формуляра документа и правового статуса владельца. Слово прозвище для выражения оценки антропонимов в данном источнике не отмечено. Противопоставление собственно имен и имен-прозвищ для данного документа не было актуальным. Именования, включающие одно календарное личное имя, составили 72 %, именования, использующие некалендарный антропоним на первой позиции в антропонимической формуле, - 27,5 %, именования, включающие календарное и некалендарное имя, - 0,5 %.

Среди антропонимов занимающих первую позицию в именовании в дозорной книге Вологодского уезда последовательно фиксируются личные имена, утратившие способность к характеризации, но в момент имянаречения отражавшие отношение родителей к младенцу: Баженко, Томилко, Жданко и др. (54 именования), среди них наибольшей частотностью обладали имена Нечайко (21 употребление) и Истомка (18 употреблений), особенности поведения младенца: Безсонко, Розбуда, Рюмка, Пинайко, Кричко, Рычко, Брячко, Молчанко, Полежайко, Шумко, Неупокойко, Суровои и др. (47 именований), порядок рождения: Первушка, Пятунка, Семак, Шестачко и др. (35 именований, из которых 18 включают имя Третьяк и его производные), время рождения: Суботка (5), Вешнячко (3), Поздеико (3), Познячко (3), Посник, Налетко и др., внешние признаки: Беляико, Глазун, Лобанко, Ушачко и др. (9 именований), имя Русинко включают в свой состав 10 именований. Апотропеические нехарактеризующие имена типа Невежка, Негодяйко, Неверко, Ненашко, Дружинка, Гостюнка, Худячко, Злобка, Дурачко и др. вошли в состав 22 именований. Состав вологодских некалендарных антропонимов достаточно полно отражает общеизвестный и повсеместно употребительный потенциальный именник. Характерной чертой именований жителей Вологодского уезда в дозорной книге 1590 г. является наличие апотропеических имен тюркского происхождения (Сабурко, Салтанко, Мансурко и др.) и отэтнонимических имен (Фрязинко, Китаико). Наряду с традиционными некалендарными личными именами, именования крестьян в документе фиксируют и антропонимы другого типа: Брага, Борзои, Губа, Залешенин, Заноза, Кисел, Которма, Козел, Кулик, Ломака, Шадра, Шишига и др (19 именований). Самое частотное некалендарное имя в указанном источнике - Меншик / Меншичко (24 употребления), входящее в группу имен, характеризующих лицо по положению в семье (Малютка, Малко, Малыга).

В числе редких именований, включающих два личных имени, можно отметить такие случаи: «Васка Лепня Семенов» (Кн. доз. Волог. у. 1590: 74), «дв. пуст Конши Волка» (Кн. доз. Волог. у. 1590: 130), «дв. пуст Иванка Латыша» (Кн. доз. Волог. у. 1590: 43), «дв. пуст Митрошки Мохнатово» (Кн. доз. Волог. у. 1590: 120) и др. Скорее всего, данные именования используют бытовые устойчивые антропосочетания двух имен.

Существенные отличия наблюдаются в каргопольских писцовых книгах. В сотной Турчасовского стана Каргопольского уезда 1556 г. письма Якова Ивановича Сабурова и Ивана Андреевича Кутузова приводятся именования 1268 крестьян, из них некалендарными именами названо 110, что составляет 8,7 %. Процент некалендарных имен в данном источнике вдвое меньше соответствующего показателя по Белозерскому уезду в 1544 г. и в три раза меньше, чем в описании Вологодского уезда, которое проводилось почти полвека спустя. Очевидно, что отбор некалендарных антропонимов в каргопольских писцовых книгах производился составителями этих документов более строго.

Составители поземельного описания Турчасовского стана Каргопольского уезда 1556 г. к личным именам некалендарного происхождения относили в первую очередь условные (нехарактеризующие) имена, связанные с младенчеством и выполнявшие в именовании ребенка апотропеическую функцию (самыми активными в официальном именовании в данном источнике являются имена Нечай / Нечайко, Некраско), и имена, характеризовавшие отношение родителей к младенцу (Истомка, Жданко). При этом в данном источнике практически полностью отсутствуют имена, связанные с порядком рождения (Первый, Второй, Третий и др.), между тем как по общим статистическим данным, они входили в десятку самых популярных общерусских некалендарных антропонимов. Аналогичная картина возникает при рассмотрении антропонимии Каргопольского уезда по материалам Сотной книги Каргопольского уезда 1561-1562 гг. письма Никиты Григорьевича Яхонтова. Именования «Третьячко Жуков кожевник» (Сотн. Каргоп. 1561-1564: 293) и «Пятой Иванов сын Брянцов» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 311), отмеченные в сотных с писцовых книг Никиты Григорьевича Яхонтова по посаду Каргополю и Каргопольскому уезду, выглядят на общем фоне писцового описания 1561-1562 гг. единичными исключениями. Сопоставление данных по Турчасовскому стану 1556 и 1561 гг., содержащих именования одних и тех же лиц, не дает существенных расхождений в использовании некалендарных имен. Скорее всего, более ранняя сотная легла в основу второго документа и во многом определила характер модели именования лица. Но так или иначе, отмеченная специфика именования может рассматриваться и как локальная особенность официального именования в XVI в. в каргопольских писцовых книгах.

Вместе с тем, писцовые материалы XVII в. свидетельствуют, что некалендарные имена Первушка, Третьяк (Тренка), Вторко, Пятунка и др. были так же популярны на территории Каргопольского уезда, как и на других территориях Русского Севера и Русского государства в целом, и Каргополье не может считаться в этом смысле исключением, но, видимо, отношение к ним делопроизводителей в XVI-XVII веках было особым.

Переписная книга Каргополя, Турчасова посада, Каргопольского и Турчасовского уездов переписи воеводы Василия Ивановича Жукова 1648 г. преследовала цель досмотра «городовым и посадским двором и во дворех всяких чинов людем, а в уhздех погостом и дрвням, и починкам, и дворам, и во дворех всhм людем имяны с отцы и с прозвищы, и их детям, и братьям, и племянником, и подсосhдникомъ, и захребетникомъ» (Кн. пер. Каргоп. 1648: 1-1 об.). В Каргополе в остроге и на посаде в переписной книге названо 1505 человек. Из них только два именования включают слово прозвище. Данным словом отмечены имена: захребетникъ Малашко прозвищемъ Первушка Васильев (Кн. пер. Каргоп. 1648: 15), в. Галашка прозвищем Шестачко Васильевъ (Кн. пер. Каргоп. 1648: 46), что подтверждает мысль о том, что имена, связанные с обозначением лица по порядку рождения в Каргопольском уезде, всего скорее, воспринимались его жителями, а вслед за ними и московскими писцами, как прозвища. Отличительной чертой местной антропонимии является активность имени Дружина / Дружинка (см. табл. 4 и табл. 5).

Таблица 4 - Некалендарные имена в переписной книге Каргопольского уезда 1648 г.

Восприятие перечисленных некалендарных антропонимов в качестве официальных личных имен способствовало тому, что в одном ряду с патронимами, образованными от календарных имен, изредка (менее 1 % именований) встречаются и образования от имен Дружина, Третьяк, Бажен и некоторых других: Бобыл Матюшка Русинов снъ Полутина (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 9); Ивашко Баженов снъ Савина (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 22 об.); Фролко Богданов снъ (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 24 об.); Гришка Третьяковъ снъ Ртищовъ, Ондрюшка Дружинин сын Пригодин (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 26); Ивашко Дружининъ снъ Лупаловскои (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 29 об.); захребетники Петрушка семи годов да Еуфимко по четвертому году Путиловы дhти (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 45 об.); Онтонко Третьяков сын Мякотин (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 47); Ивашко Первого сын Бородулин (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 47 об.).

В источнике отмечено одно именование, в котором модификат календарного имени приводится в качестве прозвища после некалендарного имени: «захребетникъ Поспелко Григорьев снъ иеница» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 21), что также имеет единичные соответствия в каргопольских писцовых книгах XVI века. Вероятно, в таких случаях, вопреки писцовым стандартам, на первое место в именовании выступал тот антропоним, который был более значим для социальной идентификации лица, а календарное имя записывалось как дополнение к этому именованию.

Таблица 5 - Некалендарные имена и прозвища в переписной книге Турчасовского уезда 1648 г.

С другой стороны, ограничение круга некалендарных имен, используемых в официальном именовании, объясняет большую активность общерусских процессов вытеснения некалендарных имен календарными, отражающую унификацию антропонимии в языке московских приказов, на территории Каргопольского края по сравнению с другими севернорусскими территориями.

Противопоставление календарных и некалендарных имен в переписных и писцовых книгах XVII в. так же, как и в XVI в., зависело от субъективных установок писца и отражало объективно сложившиеся традиции составления деловых актов. Для писцовых книг 1623-1626 гг. Устюга Великого и Устюжского уезда, например, более характерно использование некалендарных имен вместо календарных: Жданко Сидоров да сын его Таскайко (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 624). В писцовой книге 1623-1626 гг. только некалендарным именем жители Устюга названы 201 раз, и лишь в 7 случаях некалендарное имя противопоставлено календарному. Более регулярно фиксируются имена Тренка (Третьяк) (27), Богдашка (25), Пятунка (11), Первушка (8), Шумилко (8), Жданко (8), Томилко (6), Девятко (6), Баженко (4), Вторышка (4), Безсонко (4), Замятенка (4).

Сходная картина наблюдается и в писцовой книге Вологодского уезда 1627-1630 гг. Некалендарные имена фиксируются на общих основаниях с календарными антропонимами: «Дер. Бекhтово - а въ ней крестьянъ: во дв. Ондрюшка Ларивоновъ съ сыномъ зъ Замятемъ, во дв. Тугаринко Ларивоновъ, во дв. Гостко Васильевъ зъ братомъ съ Осипкомъ, во дв. бобыль Замятенка Васильевъ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 174). Перечень некалендарных имен в этом случае достаточно традиционен: Первушка, Вторушка, Тренка, Пятунка, Шестунка, Девятко, Меншичко, Дружинка, Баженко, Завьялко, Томилко, Поспелко, Поздейко, Спешилко, Ворошилко, Пинайко, Вешнячко, Посничко, Суботка, Гуляйко, Нехорошко, Суетко, Бессонко, Корепанко и мн. др. Случаи, когда некалендарное имя приводится после календарного без указания на его «прозвищный» характер, единичны и, скорее всего, представляют собой употребительные в быту устойчивые сочетания двух имен: «Дворъ пустъ Ивашки Шевеля, умеръ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 36).

Слово прозвище в указанном источнике используется для оценки компонентов именования редко (около 30 именований). Оценке при помощи слова «прозвище» подвергаются разные некалендарные антропонимы: Призhшка, Бовыка, Широкой, Трубица, Озорнякъ, Копосъ, Морозъ, Баженъ, Баженко, Безсонко, Дружинко, Корова, Копырка, Сажа, Чюлокъ, Заварза, Сосна, Ечора, Волокитка и др. В их числе и внутрисемейные имена, которые в других именованиях занимают первую позицию: «во дв. Ондрюшка Микитинъ, прозвище Баженъ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 61); «во дв. Еремка Аионасьевъ, прозвище Волокитка» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 253); «во дв. Данилко Петровъ, прозвища Безсонко» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 265) и др. Вместе с тем, в некоторых именованиях к разряду «прозвищ» составителями писцовых книг Вологодского уезда отнесены и фамилии, а возможно, и вторые (отпрозвищные) полуотчества, отчетливо выделяющиеся на фоне некалендарных имен, занимающих первую позицию в именовании и воспринимаемых составителем документа в качестве личного имени: «Дер. Трииановская на рhчке на Крутцh - а въ ней крестьянъ: во дв. Бражка Ивановъ, во дв. Первушка Кузминъ, прозвище Варегинъ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 68); «во дв. Сенка Иванов прозвище Зыковъ <...> во дв. Олешка Ивановъ сынъ Зыковъ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 207); «во дв. Гаврилко Григорьевъ, прозвища Шанинъ» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 265).

Слово прозвище в документах XVII в. не указывало на разряд антропонима, и логика в его употреблении применительно к некалендарным внутрисемейным и другим антропонимам отсутствовала даже в пределах описания одного населенного пункта: «во дв. Власко Спиридоновъ съ сыномъ Ивашкомъ да у нево жъ пасынокъ Омельянко Гавриловъ, прозвище Дружинко, во дв. Домошничко Ондрhевъ съ сыномъ съ Рычкомъ да съ племянникомъ зъ Демкою Якимовымъ, прозвище Варака, - да бобыли: во дв. Меншичко Ондрhевъ зъ дhтми зъ Демкою да съ Ивашкомъ, во дв. Суетко Гавриловъ съ сыномъ Исачкомъ, во дв. Ермолка иилиповъ съ сыномъ Гришкою, во дв. Пиминко Хорламовъ зъ братомъ зъ Давыдкомъ, во дв. Бориско Онтоновъ зъ братомъ съ Миткою, во дв. Митка иилиповъ, прозвище Корова» (Кн. писц. Волог. у. 1627-1630: 263-264).

Оценка антропонима как «прозвища» в писцовых материалах Русского Севера носила субъективный характер, что подтверждается сравнением писцовых источников по одной и той же территории, составлявшихся параллельно разными писцами (см. табл. 6).

Таблица 6 - Соотношение способов включения некалендарных имен в именования жителей Устьянских волостей в переписных книгах 1634-1636, 1639 гг. и писцовой книге Ростовской волости 1664-1665 гг.

Перепись Устьянских волостей 1630-х гг. осуществлялась в два приема разными составителями. В 1634-1636 г. Дмитрием Михайловичем Овцыным описаны Соденгская, Ростовская, Шангальская, Пежемская, Чадромская волости. В 1639 г. по грамоте Устюжской четверти пристав Устюжской четверти Ларион Васильев и «Устьянских волостей земские судейки Пахомко Елизаров с товарыщи, Соденские волости Томилка Офонасьев с товарыщи, да Ростовские волости Ярофейко Семенов с товарыщи, да Чадромские волости соцкой Савка Игнатьев, да Пежемские волости выборные люди Сенька Самсонов Кубенин да Никита Тупицын» (л. Кн. пер. Устьян. 1639: л. 64) в дополнение к книге Дмитрия Михайловича Овцына описали Никольскую, Волюсную и Введенскую сошки Введенского стана и Дмитриевскую волость, крестьяне которых в 1636 г. себя «переписать не дали».

В переписных книгах Устьянских волостей 1635-1636 гг. устойчивой тенденцией является противопоставление некалендарных имен календарным, подчеркивание их прозвищного характера: Павлик Петров прозвище Четвертко; Стенка Васильев Рычко (Кн. пер. Устьян 1634-1636: лл. 21, 27). Это прослеживается на материале переписных книг Устьянских волостей 1634-1636 гг. и писцовой книги 1664-1665 гг.

В отличие от московских писцов, местные делопроизводители - составители переписи 1639 г. («писал Устьянские волости Веденского стану выборной земской дьячек Ондрюша Лукин»; Кн. пер. Устьян. 1639: л. 72 об.) не разграничивали календарные и некалендарные имена, о чем свидетельствует более активное включение в именование некалендарных имен и отсутствие случаев противопоставления их календарным: Буторка Феоктистов (л. 66), Рычко Гаврилов Костолга (л. 66 об.), Пятко Григорьев, Прокудка Савельев, Жданко Вавилин (л. 67), Девятко Григорьев (л. 67), Рычко Семенов (л. 68), Подосенко Игнатьев (л. 68) и др.

Очевидно, что, говоря о вытеснении некалендарных имен календарными в официальном именовании на протяжении XVI-XVII веков, следует иметь в виду не изменение антропонимической системы, а изменение отношения составителей документа к тем или иным группам антропонимов. Это отношение было различным у разных писцов, нередко оно не было стабильным даже в рамках одного писцового документа.

Так, например, в переписной книге Архангельского города, Холмогорских посадов и Двинского уезда переписи Ивана Ивановича Философова и подьячего Кузьмы Патрекеева 1646-1647 гг. наблюдается постепенное изменение стандарта записи именований. В переписи дворов Архангельского посада обращает на себя внимание непоследовательность в использовании слова прозвище по отношению к разным типам антропонимов. Внутрисемейные некалендарные имена обычно не подвергаются оценке, например: «в. Роспутка Аристов у него снъ Дружинка да племянники Тренка да Ивашко Семеновы» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 18 об.); «дворникъ Вторышка иедоровъ снъ Игумновъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 18 об.). По отношению к другим некалендарным именам субъектная оценка могла выражаться при помощи слова прозвище или только за счет порядка следования компонентов именования: «в. Еиремко иилимоновъ снъ прозвище Пуга» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 16 об.); «в. Якимко Максимовъ снъ прозвище Пороз» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 18); «в. Олешка Власов снъ Гогара» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 23); «д. Живоначалные Троицы Сергиева мнстря, а в нем дворникъ Семеика Дороиhевъ снъ Кривошея» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 25 об.); в ряде случаев при описании пустых дворов воспроизводилось бытовое двухчленное именование: «д. пустъ Олиерка Хромого, а онъ живет в мнстрh» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 24). Также отмечены примеры оценки фамилий при помощи слова прозвище: «в. Гаврилко Титов снъ прозвище Чертовъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 16 об.); «в. Кирилка Миронов сынъ прозвище Гнhвощевъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 22 об.).

При описании Холмогорских посадов круг антропонимов, оцениваемых как прозвища, заметно упорядочивается. К данной категории имен составителями переписи последовательно отнесены только внутрисемейные некалендарные личные имена: «в. Овдокимко прозвище Богдашко Васильiвъ сын Собакинъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 38 об. -39); «в. Степанко прозвище Томилко Ульянов сын четочникъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 40); «Еиремко прозвище Жданко Аристархов снъ Котовикъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 41); «в. Венедитко прозвище Постничко Iвановъ сын сапожникъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 44 об.); «в. Викулко Васильевъ сын кузнецъ у него внукъ иеоктистко прозвище Вторушка у него сынъ Митка прозвище Дружинка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 34 об.); «в. Оверка прозвище Таскаико Васильевъ снъ Шихутинъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 35 об.); «в. Михhико прозвище Докучка Васильивъ снъ Шихутинъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 31); «в. Пантелhико прозвище Сутормка Петровъ у негщ снъ Оничка прозвище Пятушка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 32); «в. Тимошка прозвище Первушка Терентьевъ снъ Малюдкин» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 49 об.); «Васка прозвище Тренка Васильiвъ снъ Сорокинъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 51 об.); «в. вдова Оиросиньица Семеновская жена Федотова у неи два сна Перииреико прозвище Шестачко да Тимошка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 33); «в. Карпушка да иедка прозвище Роспутка Iгнатьевы» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 37 об.); «в. Петрушка прозвище Худячко Овдокимов сынъ Горемыкин» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 43); «в. Климко прозвище Замятенка Малахиiвъ сын Плотников» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 47) и др. При этом субъектная оценка некалендарных имен нередко отсутствует в именованиях владельцев пустых дворов (именуемые не существуют в момент переписи, либо местонахождение их не известно): «д. Первушки Минина сна Оборы умер» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 32 об.); «д. пустъ Томилка Жданова сна Бадакина умеръ; д. пустъ Пятка Ульянова Четочника сшолъ безвhстно» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 35 об.). Упорядоченное применение слова прозвище к внутрисемейным некалендарным именам отразилось и в единичных случаях, когда оно противопоставляет патронимы, образованные от разных имен отца именуемого: «в. Осипко Евсhвьiвъ сынъ прозвище Баженин» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 30 об.).

Другие группы некалендарных антропонимов, в том числе и фамилии, за редкими исключениями оценке при помощи слова прозвище не подвергаются: «...у него на подворье Мишка иедотовъ сынъ Коза мясникъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 29); «Ондрюшка Исаковъ сын Шулга <...> в. Ивашко Евдокимов Сухои» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 40 об.); «в. иедка Микитин сынъ Шишъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 47-47 об.); «в. вдова Ульяница Осиповская жена Пиченосова <...> у неи же сосhды Якушко Тимоиhев сын Лощило у него сын Юшко да Лукашка прозвище Тренка Минин сын Коза» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 45-45 об.).

В переписной книге Белоозера 1646 г. переписи Селуяна Павлова и подьячего Григорья Белова случаев, когда некалендарное имя употреблено на первом месте в антропосочетании, не отмечено. Из 729 именований 23 включают некалендарные имена (3,1 %), сопровождаемые словом прозвище. Состав имен на второй позиции достаточно произволен: Баженко, Брех, Бритва, Галей, Грошовой, Деревянной, Долгой, Дружинка, Дуда, Дутой, Кот, Недочеха, Подщипай, Пятунка, Сава, Седун, Толмачь, Томилко, Торопка, Тренка (2), Черной, Чюхар. Вместе с тем, почти треть (28,2 %) именований включают слово прозвище, которое характеризует фамилию: «в. вдова Оленка иедотовская жена прозвище Папина с сномъ с Лучкою Неиедовымъ сномъ прозвище Папин, а у Лучки Якушко да с племянникомъ с иадhиком Осиповымъ сномъ прозвище Папин, в. Якушко Ларивонов снъ прозвище Папин с сном с Корнилкомъ да з братом с роднымъ иедкою, а у иедки дети Ларка да Оска да Микитка» (Кн. пер. Белоз. 1646: л. 209 об.); «в. Онтонка Иванов снъ прозвище Шулгинъ с сном сь Емелкою прозвище Тренка да с ними живет брат роднои Машка Шулгин с сном с Олешкою, д. пустъ Коземки Iванова сна прозвище Шулгина» (Кн. пер. Белоз. 1646: лл. 213-213 об.).

Итак, использование слова прозвище в писцовых книгах зависело от требований, предъявляемых к именованию лица в данном типе документации, но каждый составитель документа по-своему определял круг антропонимов, к которым следует применять данную оценку. Все отмеченные случаи носят стихийный характер, не являются закономерностью официального именования XVI-XVII вв. Очевидно, что принципы фиксации некалендарных имен языком деловой сферы рассматриваемого периода разработаны не были.

Антропонимия может быть рассмотрена в системе модальных отношений с точки зрения широкого подхода к их характеристике. Понятие модуса имени собственного определяется через отношение к субъектной точке зрения, выражаемой в речи (субъекты-номинаторы, субъект речи и адресат в акте коммуникации) или закрепленной в языке (обобщенный, «коллективный» субъект). Термин «модальность» используется при характеристике отношений различного рода (отношение именования к его носителю, или референция; отношение номинативного признака, отраженного в имени в момент номинации, к признакам называемого лица; соотношение кореферентных именований и их компонентов, устанавливаемое носителем языка, и т. д.).

Модусы имен собственных базируются одновременно на внутренней (семантической и формальной) специфике онимов, а также и на внешних типичных условиях их употребления. Взаимосвязь внешнего и внутреннего определяется взаимообусловленностью семантики и функций онимов.

В результате рассмотрения различных семантических функций календарных и некалендарных имен можно отметить, что одни и те же (с формальной точки зрения) имена могли выполнять различные функции, отражать разные интенции имянаречения, поэтому классификация антропонимов только по этимологическому признаку не отражает функциональной дифференциации именника.

Способность к характеризации лица у разных имен была различной. Одни из них утрачивали способность к характеризации, другие сохраняли ее. В контексте деловой речи характеризующая функция некалендарных имен обычно не реализовалась, хотя следует отметить и исключения из этого правила, обусловленные значимостью тех или иных признаков лица, закрепленных индивидуальным именем, для информации, сообщаемой в тексте.

Для календарных и некоторых групп некалендарных личных имен свойственны общие функции, отражаемые при имянаречении, этим объясняется сближение данных типов антропонимов, их взаимодействие, конкуренцию в именовании лица.

Наблюдения над модальностью личного именования в деловой письменности Русского Севера XVI-XVII вв. позволяют делать наблюдения над концепцией личного имя и ее реализацией в различных текстах.

Старорусская антропонимия официально-деловой сферы, представленная в севернорусских актах и писцовых материалах, отражает взаимодействие трех антропонимических подсистем: а) потенциального православного (церковного) именника; б) обработанных в писцовой практике модификатов личных имен и антропонимических формул приказного языка; в) устойчивых личных именований, употреблявшихся в повседневно-обиходной речи. Особенно сильное влияние на официальное именование лица оказывала потенциальная антропонимия, характерная для приказного делопроизводства, что способствовало унификации документального именования, утрате особенностей, обусловленных местными традициями называния лиц в повседневно-обиходной речи. Единой нормы употребления личного имени в эту эпоху не было, восприятие и оценка антропонима варьировались в разных контекстах речи. Восприятие имени писцами, делопроизводителями, церковнослужителями могло существенно различаться. При оценке разных номинативных вариантов личных имен гиперкорректными считались антропонимы, получившие фиксацию в авторитетных для производителя речи письменных текстах (святцы, писцовые книги, другие документы).

Между тем можно назвать общие тенденции функционирования личных имен, обусловленные точками зрения на личное имя, отражаемыми в деловой речи XVI-XVII веков. Общей чертой официального именования этого периода является восприятие личного имени как средства социальной характеристики лица. Этим обусловлено активное и весьма последовательное употребление модифицированных и немодифицированных личных имен. Большая часть модификатов календарных и некалендарных имен получила закрепление в приказном языке этого времени.

Актуальная антропонимия, используемая на тех или иных территориях, включала огромное количество некалендарных имен. Небольшая их часть (общая для разных локальных антропосистем и регулярно употребляемая для именования лиц) была признана приказным языком в качестве личных имен (Богдан, Первой, Второй, Третьяк, Ждан, Бажен и ряд других). Некалендарные имена по-разному оценивались составителями текстов, разными способами включались в именование.

Наряду с календарными именами в выборе средств антропонимической номинации повсеместно проявляется предпочтение, отдаваемое некалендарным антропонимам, не выражающим личностных оценок, нехарактеризующим или условно характеризующим. Среди характеризующих имен особое внимание уделялось антропонимам, отражающим социальные признаки лиц (чаще всего - положение в семье).

Характер использования модификатов личных имен в документах определялся типом оценки лица - личностной или «общей». В антропонимии текстов деловой письменности чаще всего выражалась не частная (личностная), а общая социальная оценка, субъектом которой является общество, сословие, государственная власть, а выразителем данной «общей» точки зрения - писец. Писец не преследовал цели унизить именуемых или выразить свое пренебрежительное отношение к ним. Интенциональность именования была принципиально иной. Модификаты выражали не субъектную, а общую социальную оценку, характеризовали лицо по социальному статусу, но в отличие от апеллятивных средств характеристики лица, данного статуса не называли.

Одни и те же имена в зависимости от установок производителя речи могли характеризовать лицо по социальному положению или возрасту, выполнять экспресивную или этикетную функцию, выражать или не выражать субъективное отношение автора текста к именуемому. Это говорит о том, что модификаты личных имен в старорусском языке обладали широким спектром прагматических характеристик, проявляющихся в контексте, поскольку документы отражали разные сценарии социальных отношений, разное распределение социальных ролей, в которых выступали именуемые.

Создание и употребление модификатов личных имен отражает взаимодействие разных точек зрения. Точка зрения человека, употребляющего антропоним, может не совпадать с точкой зрения номинатора (человека, создающего антропоним) и не зависеть от нее.

Субъектная модальная оценка компонентов именования была различной. Наиболее ярко в именовании выражалась оценка обязательности / необязательности имени (основное, необходимое (имя) / дополнительное, прозвищное). Антропоним мог оцениваться субъектом речи с точки зрения его подлинности / неподлинности. Особую функцию в именовании выполняло слово «прозвище». Противопоставление настоящего и ненастоящего имени в ряде случаев могло осложняться таксисными отношениями (прежнее / нынешнее).

Субъективный подход составителя документа к именованию проявлялся и в выборе средств номинации, в предпочтениях, отдаваемых одним именам, и исключении (иногда полном) из официального именования других. Наблюдаемый в писцовой практике отбор средств антропонимической номинации отражает тот факт, что одни антропонимы воспринимались автором документа как личные имена, другим отказывалось в статусе имени собственного.

Глава III. Определенность/неопределенность антропонимической номинации в старорусском деловом тексте

3.1 Средства создания определенной номинации лица в деловых текстах и типология именований

Одна из важнейших причин парадигмообразования в номинативной системе антропонимии - это поиск наиболее оптимальных средств идентификации лица в речи, что требует рассмотрения идентифицирующей способности разных номинативных вариантов актуальных антропонимов с точки зрения их определенности / неопределенности. Исследователи антропонимии деловых текстов старорусского периода, отмечали: «…чем выше было общественное положение человека, тем меньше круг дополнительных экстралингвистических фактов требовался для определения лица» (Зинин 1969: 51), «…чем меньше известен человек, тем подробнее (если это возможно) проводится его описание» (Королева 2000: 50). Однако это положение требует проверки и более обстоятельного рассмотрения особенностей идентификации лица в документе XVI-XVII вв.

Понятие определенности / неопределенности в лингвистике очень тесно связано с более общими категориями актуализации и референции. Под референцией принято понимать соотнесение и соотнесенность языковых выражений с внеязыковыми объектами и ситуациями в речи. Именам собственным свойственно конкретнореферентное употребление, в речи они соотносятся с единичным, индивидуальным объектом действительности (уникальная референция), идентифицируют его с предметом речи. Поэтому в многочисленных работах по данной проблематике имена собственные, особенно антропонимы, используются как «пробный камень» теорий референции (Шмелев 2002: 43; Арутюнова 1999: 27). Однако вопрос об отношении имен собственных к категории определенности / неопределенности в специальной ономастической литературе находится только в стадии первичной разработки.

Тезис о том, что названный с помощью имени собственного объект всегда четко определен, отграничен, очерчен, долгое время в отечественной ономастике не подвергался сомнению. И лишь в последние годы высказываются точки зрения на имя собственное, подвергающие сомнению данное положение (Кронгауз 1987, Щетинин 1999 и др.).

Учитывая традиционное для отечественной ономастики деление личных существительных на «идентифицирующие» (всегда референтно определенные знаки, антропонимы) и «характеризующие» (апеллятивы), в именовании лица разграничиваются антропонимические средства и дополнительные апеллятивные конкретизаторы антропонимов. Принято считать, что чем более осложнено именование, тем точнее идентификация лица, а при оценке структуры именования обычно используется критерий степени значимости компонента для «максимальной идентификации лица» и признак «полноты» именования в целом. В последнее время иследователи указывают на неправомерность отождествления понятий «длина номинации» и «информативность номинации», поскольку в XVII в. за повышенной эксплицитностью номинации в письменном языке еще не окончательно закрепилась «стилистическая функция официальности». Информативными могли быть и относительно краткие номинации, а малоинформативными - развернутые, выбор номинации той или иной длины (компонентного состава) определялся «коммуникативными нуждами» участников речевого акта (Шнитке 2000: 361).

Определенность референции в естественном языке связана с такими семантическими противопоставлениями, как известность / неизвестность для говорящего, индивидуализированность / неиндивидуализированность, фокус эмпатии говорящего, предположение говорящего об известности / неизвестности объекта слушателю, а также с условиями речевого общения: непосредственным контактом собеседников или его отсутствием, нахождением предмета речи в поле зрения собеседников, субъективным намерением говорящего представить предмет как определенный или неопределенный и т. д. (ТФГ 1992: 267; Падучева 1996: 245; Актуализация предложения 1997: 59).

Разграничивая прагматический и логический подход в интерпретации определенности / неопределенности, А. Д. Шмелев отмечает, что с точки зрения прагматики речи определенность связана с известностью референта участникам коммуникативного акта, при этом известным «считается любой объект, который когда-либо был введен в поле зрения участников коммуникации». Известность может трактоваться как дейктическая определенность (объект находится в поле зрения коммуникантов, на него можно указать пальцем), анафорическая известность (объект упоминался, идентифицирован в предшествующем контексте речи), апперцепционная известность (сведения об объекте принадлежат общему фонду знаний говорящего и слушающего). При логическом подходе определенность связывается с единственностью объекта, удовлетворяющего выбранной номинации (Шмелев 2002: 73-74.). Иными словами, логический аспект непосредственно связан с семантической спецификой антропонима, его способностью к конкретнореферентной номинации лица. Способность имени идентифицировать лицо в одной или множестве конситуаций В. И. Болотов определял как «назывную силу антропонима» (Болотов 1979: 53).

Логическая определенность антропонимической номинации может быть связана со способностью антропонима к уникальной референции и индивидуализации лица.

Авторы работ по общим вопросам теории референции нередко оперируют общим концептом «идеального» имени собственного, т. е. слова с уникальной конкретнореферентной отнесенностью, не учитывая семантической неоднородности имен собственных в целом, а также языковых свойств отдельных имен, используемых для иллюстраций (например, частотных, регулярно повторяющихся «воплощенных» имен Петр, Павел, Мария и т. п.). Выводы, делаемые на таком ограниченном материале, неправомерно проецировать на всю систему имен собственных.

Календарные имена (например, Мария, Петр), будучи одним из самых «типичных» для современного языка видов антропонимов, достаточно специфичны и не вполне соответствуют тем требованиям, которые предъявляет «идеальный» язык к «идеальному» имени собственному. Воплощаясь в именованиях разных людей, календарные имена способны выполнять идентифицирующе-дифференцирующую функцию только при условии, что все представители определенного языкового коллектива носят разные имена. В старорусский период основным способом номинации лица при помощи календарных имен была трансонимизация (перенесение имени с одного лица на другое). Выбор имени определялся различными внеязыковыми факторами и имел свою специфику, которая связана с особым местом христианских имен в русском языке, их особой культурной и социальной значимостью. При крещении на лицо переносилось имя другого человека, достигшего высшего уровня совершенства в духовном подвиге, - святого. В целом система календарных имен воплощала собой идею соборности: «Имена святых возлагаются на нас в знамение союза членов Церкви земной с членами Церкви, торжествующей на небесах. Те и другие составляют одно тело под единою главою Христом и находятся в живом общении между собою» (Булгаков 1993: 955). Именование календарным именем связано с задачей сотворения духовной сущности в человеке и включалось в обряд крещения. Цель именования -- не отразить свойства, присущие человеку, его характеристику, а, напротив, задать определенный вектор развития личности. При крещении на лицо переносилось имя другого человека, достигшего высшего уровня совершенства в духовном подвиге, - святого. «Всем православным имена должны быть даваемы исключительно в честь святых Православной церкви» (Булгаков 1993: 955). Имя вводило нарекаемого в круг христиан, знаменовало их общность. При этом имя не столько выделяло лицо среди других христиан, идентифицировало его, сколько, наоборот, уподобляло христиан друг другу, объединяло их в одно целое. Особую роль в этом играла повторяемость одних и тех же имен. Исследователи древнерусской и старорусской антропонимии характеризуют календарные имена и отчества, от них образованные, как “знаки более частые, менее информативные” (Вуйтович 1986: 144). В ономастических исследованиях последних лет высказывается мнение об особом отношении календарных имен к категории определенности / неопределенности в языке, в частности им приписывается свойство «генерализующей» определенности (Уляшева 2001: 66). Отмечается способность календарных имен к идентификации лица только в сочетании со средствами фонового, речевого и ситуативного контекста (Щетинин 1999: 22).

Календарные имена, повторяясь в именованиях разных людей, нередко в рамках одного социума, переставали выполнять идентифицирующую функцию, требовали использования других, лексических или дейктических средств индивидуализации. По справедливому замечанию Ю. С. Степанова, «собственные имена не допускают дальнейшей индивидуализации путем присоединения ограничителей “тот”, “та” и т. п. Если такие ограничители фактически употреблены, то это значит лишь, что собственное имя является в данной ситуации или контексте недостаточно индивидным, т. е. не собственным. Например, “Та Оля, которая…” может значить только то, что в данной ситуации было больше, чем одна Оля, и они различались по каким-то иным признакам, нежели имя Оля» (Степанов 1981: 91). Таким образом, антропонимы, признанные единственно предпочитаемым средством идентификации лица в обществе, по своим языковым потенциям изначально были совершенно не приспособленными для выполнения этой функции.

В севернорусской деловой письменности XVI-XVII вв. календарные личные имена требовали использования в речи многочисленных сопутствующих средств создания референтной определенности, например, указания места жительства или отношения к другому лицу, названному в документе: «Дер. Поздиевское на Пушме в. Тимоха Федотов в. брат ево Иванко»; «В Комарицах… Дер. Василково на озерке на Василцове в. Фофанко Поздиив на дву третях а трет тое деревни городского человека Олешки Олтуфьива а половничает на него в. Ивашко»; «В Уфтюжском стану Дер. Хохловское на Уфтюге в. Костя Гридин в. брат иво Игнашко в. половник их Ивашко» (Сотн. Уст. у. 1557: л. 4, л. 5об., л. 6). Обычно только при помощи личного имени называются дети при наличии в документе имени их отца: «Поч. Прудбои: в. Харламко Нестеров да сын ево Харламко»; или братья: «Дер. Пустыня на реке на Вологде: в. Васюк Спирин; в. брат ево Ивашко; брат же их Ромашко» (Сотн. Вол. у. 1544: с. 93). Данный способ именования родственников был нормой старорусской деловой письменности. В писцовых книгах XVI в. отмечены случаи, когда сын или брат названного в документе лица именуется одним календарным антропонимом без указания родственных отношений и в соседних формулах текста: «Дер. Седаловская, а Васюковская тож: в. Патракей Сысоев, в. Михалко Трофимов, в. Иванко»; ср.: «Дер. Воронцовская на реке на Ваймуге: в. Ондрейко Кондратьев, в. Фролко. Пашни худые земли обжа. Дер. Печеницыньская: двор ставит Фролко Ондреев» (Сотн. А.-Сийск. м. 1593: 227). Уподобление православных людей друг другу при помощи календарных имен было значимо в момент имянаречения, но при именовании лица в документе выступало причиной, лишающей календарное имя идентифицирующей способности и требовало его употребления в составе более сложной по структуре номинативной единицы: «в. Иванко Федоров да Иванко Огрызок» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 353). Календарные имена в старорусской деловой письменности употреблялись преимущественно в составных антропонимах.

Составители документов XVI в. при именовании носителей одного и того же имени в пределах одной статьи могли прибегать к помощи разных модификатов имени. Например, такие случаи отражены севернорусскими писцовыми книгами и сотными: «Дер. Семеновская на речке на Тихменге: в. Тимошка Василев, в. Мишка Мартынов, в. Марка Омосов, в. Ефимко Иванов, в. Тимоха Иванов, в. Иванко Мартынов, в. Михалко Климов без пашни» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 361); «деревня Бабонеговская: в. Митя, в. Исак Катин, в. Сидорко Микулин, в. Сенка Кирилов, в. Пашко Максимов, в. Демех Микулин, в. Гридка Иванов, в. Митка Мартынов» (Сотн. А.-Сийск. м. 1578: 223); «Дер. Веретеи Болшая на реке на Валге. А в неи крестьян: во дв. Микита Максимов на трети, во дв. Евсеико Назаров на трети, во дв. Мишка Иванов на полтрети, дв. пуст Михалка Тимофеева, умер в 95-м году» (Кн. доз. Волог. у. 1589-1590: 162). Однако такая номинация, носившая ситуативный характер, мало помогала реальной идентификации-дифференциации лиц (Ивашко и Иванко, Митка и Митя, Мишка и Михалко, Васка и Васюк и т. п. осознавались как варианты одного и того же имени). Очевидно, осознавалось это и писцами-делопроизводителями, поскольку уже в писцовых и переписных книгах XVII в. данный прием дифференциации лиц в одном документе не использовался: «в. Евсючко Ярафиев сн Неклюдова <...> да захребетник Евсючко Нечаев» (Кн. пер. Турч. 1648: л. 522об.).

В писцовых книгах XVII в. наблюдается относительно последовательная унификация форм записи личных имен (как календарных, так и некалендарных) посадских людей и крестьян. Унификация проявлялась в том, что в именовании воплощались «потенциальные» (стандартные) модификаты, соответствующие тому или иному имени (Иван - Ивашко, Василий - Васка, Степан - Степанко, Богдан - Богдашка, Первой - Первушка и др.). Унификация записи личных антропонимов, снимавшая различия между именованиями носителей одного и того же имени, говорит о том, что в официально-деловой речи XVII в. личному имени отводилась не столько идентифицирующе-дифференцирующая функция, сколько классификационная. Личное календарное имя реализовало только самые общие семы (`человек', `мужчина/женщина', `русский', `православный' и некоторые другие), было показателем уникальной референции, указывало на конкретную индивидуальную личную отнесенность именования, иногда, при использовании модификатов, характеризовало социальный статус именуемого (знатный человек - простолюдин) и т. д.

В документах XVI-XVII вв. обязательным было именование мужчин патронимами (Чичагов 1959: 63; Пахомова 1984; Ганжина 1992: 15, и др.), которые в сочетании с личным именем создавали относительно индивидуальные именования: «Дер. Кустовскои починок а Державинское то ж на Брусне: в. Ивашко Григорьивъ, в. Ивашко Ивсhвьевъ, в. Ивашко Семеновъ <…> в. Ивашко Ивсhвъивъ» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 297). Но патронимы, образованные от частотных календарных и некалендарных имен также неоднократно повторялись в пределах одного текста и даже одной статьи документа.

Кроме того, патронимы могли формально совпадать с фамилиями, что затрудняло не только идентификацию лица, но и выражение антропонимом классификационного разрядного значения. В деловой письменности Русского Севера XVI-XVII вв. можно отметить немало случаев, когда в двухкомпонентной формуле патронимы и фамилии с формально тождественными суффиксами -ов, -ев, -ин разграничивались писцом непоследовательно. Патронимы и фамилии в челобитных и других частно-деловых актах не противопоставляются писцом друг другу, «конкурируют». Ср.: «бьетъ челомъ <…> Архангельской половникъ Мишка Никитинъ на сродного брата своего на Олфера Степанова Усолского уезда Онтропьевы слободы на крестьянина» (Челоб. Уст. у. 1633; АХУ III, 140). Формальное сходство посессивных антропонимов лишает именование определенности, затрудняет идентификацию лица через его отношение к отцу. Вероятно, именно поэтому в старорусской антропонимии достаточно активны аналитические конструкции со словом сын, дочь, дети, выполнявшие функцию патронима (прозвания по отцу): «Гришка Поздеев сын, Нечаико Ондреев сын» (Сотн. Усол. у. 1586: 184-185); ср.: «в. Гордеико да Яроня да Якуш Гридины дети» (патроним) - «Гордеико Якушов з братьей» (фамилия) (Сотн. Уст. у. 1557: л. 4об.).

Описательные патронимы - посессивные конструкции с опорным термином родства, образованные от составного антропонима, называющего отца именуемого, - в большей степени, чем простые патронимы, обладали логической определенностью: «Се яз, Ивойла, да яз, Иван, да яз Андрей Леонтьевы дети Щербинина три брата родные, да яз, Афонасей Тимофеев сын, а Ивойла да Ивана, да Андрея племянник их брата родного им, Тимофеев сын Пенежанина, Перемского стану с Труфановы Горы продали есми…» (Купч. Кеврол. у. 1669; А. Кеврол., 145). Данные конструкции использовались и для передачи других отношений родства и свойства: «Да Самыло да Иван Леонтиевы дети Подберезного <…> Да Самыло да Максим да Иван Леонтиевы братеники Подберезного» (Сбор. пам. Важ. у. 1603; Васильев, 361-362) и др. Иногда они могли употребляться и в качестве самостоятельных номинаций лица: «i как то платье Сидорова жена учала вывhшиват на огород i в то время отецъ ево Сидорковъ Фрол бил снох своихъ полhном Устимову жену да Ивашкову и свою бил же чтоб они про то воровское плате не сказывали» (Суд. дело Череп. вол. 1693; ДПВК, 18).