Функциональные аспекты исторической антропонимики

Использование подобных конструкций, характерных для именования вдов, нередко приводило к образованию особой словообразовательной модели именования женщины по умершему мужу и большей специализации суффикса, не требовавшего терминов родства: «в. вдова иедосьица Архиповская» (Кн. пер. Турч. 1648: л. 507об.).

Описательные андронимы, включающие относительное прилагательное, образованное от имени мужа, могли использоваться и в «полумирских» именованиях монахинь, особенно в случае судебных тяжб в миру: «Три старицы того жъ дhвича монастыря Ираида Плотниковская жена, да Домна Пушкаревская жена, да Ненила Баженовская жена Селемцова» (Челоб. УВ 1632; АХУ III, 129). Слово «старица» в подобных номинациях также влияет на выражение модальности брачного отношения номеном «жена».

Окказиональность посессивного отношения, выражаемого именованием по мужу, приводила к включению в структуру полупредикативной конструкции слова бывший (бывшая): «Натальица Иванова дочь Соколова, а ироловская бывшая семьишко, Сухонсково Нововышлово стану» (Челоб. УВ 1626; АХУ III, 25); «на сватью свою на Марью Федорову дочь, а Стефана Короля бывшую жену» (Челоб. УВ 1633; АХУ III, 146); «гостиной сотни торгового человека Никифоровская бывшая женишко Ревякина Матронка Внифантьева дочь» (Челоб. УВ 1657; АХУ III, 281).

В именовании одного и того же лица могли использоваться различные средства выражения модальности отношения женщины к мужу: «Матренка Васюковская жена з детми <...> Матренка Васюкова з детми» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 399, 402). Ср., например: «Жалоба, государь, мне, сироте твоему, на устюжанку вдову на Ирину Осипову дочь, бывшую Васильевскую жену Федотова» (Судн. дело УВ 1680; АПД 1660-1680: 201); «И против его, Федорова, челобитья и купчей вдова Иринка Осипова дочь в допросе сказала» (Судн. д. УВ 1680; АПД 1660-1680: 199); «А вдове Васильевской жене Дмитреева Иринке Осипове дочере от той деревни Петровской <...> отказано» (Судн. д. УВ 1680; АПД 1660-1680: 201).

В целом необходимость именования женщины по мужу, даже и умершему, осознавалась составителями старорусских документов по-разному. В писцовых и переписных книгах патронимы и андронимы не только идентифицировали лицо, но и называли бывшего владельца двора; ср.: «во дв. Петрушки Коптева жена ево Маринка Федорова, а онъ Петрушка умре во 189 г.» (Кн. писц. УВ 1677: 90); «во дв. вдовы Олисавка да Соломейка Якушка да Ивашка Васильевых дhтей жены Севастhева <...> Якушка Васильевъ сынъ Севастhевъ умре во 189 г.» (Кн. пер. Лал. 1678; Пономарев, 67); «во дв. прежняго владhльца Ивашка Семенова сына Норицына дочь Марфутка 8 годовъ» (Кн. пер. Лал. 1678; Пономарев, 67) и др. Менее регулярны патронимы и андронимы (точнее, прозвания по бывшему мужу) в номинациях вдов-«бобылок» и в описаниях пустых дворов: «д. вдовы Оксеньицы Заполскои, а живет в немъ Филка Григорьев снъ Шалжаниновъ» (Кн. пер Каргоп. 1648: л. 22); «в. бобылка вдова Ненилка Ермолина доч Плотникова» (Кн. пер Каргоп. 1648: л. 33об.). Обычно используемый в данных номинациях андроним образовался не от именования мужа в целом, а от одного из компонентов (личного имени, фамилии): «в. бобылка вдова Матронка Ортемьевская жена да сын еh Илюшка» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 2); «бобылка вдова Офимьица Елесhивская» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 8об.); «в. бобылка вдова Матронка Григорьева дочь Поторниха» (Кн. пер Каргоп. 1648: л. 10) - ср.: «вдова Оксеньица Федоровская жена Поторнина да захребетники <...> Малашко Овдокимов сынъ Поторнин» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 57); «м. дв. Капильицы Бушуевские жены...(Кн. писц. УВ 1676-1683: 91).

Иногда не требовалось именования по мужу и в том случае, если вдова не была собственно владелицей двора, а числилась в «подсоседниках» или «захребетниках»: «в. Олешка Власов снъ Гогара у него живет вдова Каптелиница у неи снъ Роспутка Петров» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 23об.).

В XVII в. наблюдается параллельное именование замужних женщин в зависимости от характера документа - по «мужской формуле» или «по мужу». Например, именование женщин в челобитных зависело от того, какие родственные связи подчеркиваются челобитчиком: принадлежность к семье мужа или роду отца: «извещаетъ Устюга Великого посадной человhкъ Гришка Кондратьевъ сынъ Коневъ на свою на сноху на Домну Иванову дочь Кожину» (Челоб. УВ 1626; АХУ III, 27); «бьетъ челомъ и являетъ холопъ твой Устюжской стрелецкой десятничишко Неиедко Сидоровъ на жену свою на Онтонидку Иванову дочь Лоскутову Попову» (Челоб. УВ 1629; АХУ III, 79) и др. При активизации трехкомпонентных формул замужняя женщина могла именоваться фамилией отца: «устюжанка Акилинка Лукоянова дочь Торокановскихъ <...> померлъ братъ мой родной Лука Лукояновъ сынъ Торокановскихъ <...> язъ Акилинка съ мужемъ своимъ Докучаемъ» (Челоб. УВ 1651; АХУ III, 260-261).

Таким образом, в старорусском приказном языке отсутствовали специальные средства для номинации женщин по их отношению к мужу. Об этом свидетельствует активное использование описательных речевых номинаций, создаваемых по регулярным синтаксическим моделям. Окказиональность брачного отношения, особенно ярко проявлявшаяся в именованиях вдов, обусловливала и отсутствие единых способов номинации женщин «по бывшему мужу». В XVII в. наиболее распространенной формулой была андронимическая генитивная конструкция с опорным номеном «жена», образованная от двухкомпонентного именования мужа и включающая посессив с суффиксом -овск-/-евск-/-инск- и второй компонент именования мужа в форме род. пад.: «в. вдова Парасковьица Оионасiвская жена Воротника» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 23); «в. вдова Марьица Ульяновская жена Плотника» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 39об.); «в. вдова Поладьица Оионасьiвская жена Батюка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 47); «в. вдова Ульянка Никитинская жена Пикаева» (Кн. пер Каргоп. 1648: л. 22), «в. вдова Агрипинка Пикаевская жена Гаврилова» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 37).

Речевой характер данных номинаций способствовал тому, что составители документов не всегда были последовательны в образовании именований по этой формальной модели, оцениваемой ими как принадлежность женского антропонима. Ср.: «дв. Кичигинскои дан Настасьице Пролубинскои» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 32) - «Настасьица Пролубина дочь» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 36); «во дв. Ховроньица Федосеевская жена» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 33) - «Ховроньицы Федосеевы жены четыре луки, да мужа ее Нечаика два лука» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 37).

Отмечены случаи, когда формантом -овск-/-евск- оформлялись оба компонента именования бывшего мужа: «вдова Меланьица Алексhевская жена Ляшутинская» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 31), «в. Улитка Давыдовская жена Куглиновская» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 31об.).

В некоторых случаях образование андронимов с суффиксами, выражающими относительность брачного отношения, было затруднено, как, например, при образовании их от личных имен Первой, Второй и подобных: «в. вдова Татьянка Второво жена Костромитинова» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 54об.).

В документы XVI-XVII вв. из разговорно-обиходной речи могли проникать прозвищные («уличные») андронимы на -иха (Чайкина 1994: 72-73), которые употреблялись наряду со стандартным для деловой речи описательным андронимом: «во дв. Оринка Вавулиха Селивановская жена» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 33) - «Оринка Вавулиха Селиванова жена» (Сотн. Варз. 1575; МИКП, 36); «вдова нищая Анютка Мошниха» (Кн. писц. СВ 1645: л. 37); «да Ховронью Иряшиху» (АХУ III, 1646, 248), «в. вдова иедорка Русиновская жена Бахматиха» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 38); «в. вдова Федосьица иоминская жена Воробьиха» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 38); «в. бобылка вдова Ириньица Матфhевская жена Кочериха» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 41); «в. бобылка вдова Парасьица Максимовская жена Пастушиха» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 45об.); «Феклица Новичиха <...> Оксиньица Михайлова Шариха <...> Офимьица Кондратьевская жена Сусhтчиха» (Кн. писц. УВ 1676-1683: 91-92) и др.

Подобные антропонимы чаще всего были образованы от прозвания или фамилии мужа и формально соответствовали прозвищам. Они не обладали способностью оценивать состояние брачного отношения, не могли сочетаться со словом бывшая и другими средствами модальной характеристики именования. Андронимы на -иха не могли служить источником сведений об именовании мужа (слово Шариха, например, могло соотноситься и с именем Шар, и с прозваниями или фамилиями Шаров, Шарков, Шарин, Шаровский, Шаринский и т. п.) . Очевидно, поэтому языком деловой сферы они приняты не были.

Необходимость описательной (дескриптивной) номинации женщин в старорусском документе была обусловлена их особым правовым и имущественным положением. Произвольность в образовании андронимов свидетельствует о том, что они по преимуществу представляли собой достаточные для идентификации женщины разовые речевые номинации, удовлетворяющие потребностям того или иного документа.

Рассмотрение старорусских именований лица и их компонентов в ряду функционально и типологически близких им посессивных синтагм позволяет говорить о том, что маргинальность ИС в системе старорусского языка - явление кажущееся. В данный период развития языковой системы не существовало строгой границы разделяющей проприальную и апеллятивную лексику. Наличие в русском языке имен собственных с посессивным значением свидетельствует о семантической негомогенности онимов.

В языке рассматриваемого периода уже сформировались и выделились полуотчества и фамилии - конкретнореферентные идентифицирующие знаки. Имена собственные рассмотренных типов, несмотря на свою специфику, образовывались по регулярным моделям с посессивными значениями, свойственными языку в целом. Полуотчества и фамилии различались не только посессивной семантикой, но и способностью к самостоятельной номинации лица или группы людей. Патронимы сохраняли функциональную близость притяжательным формам в атрибутивных сочетаниях слов. Большинство официальных патронимов XVI-XVII вв. не было вычленено из ряда посессивных конструкций и не осознавалось составителями документов как самостоятельная языковая категория. В отличие от полуотчеств, фамилии были не способны к замене атрибутивными конструкциями. С функционально-семантической точки зрения старорусские фамилии относились к периферии поля посессивности с характерным для них тяготением к выходу за пределы категории, обусловленным не характеризующей, а идентифицирующей функцией данных слов. Вместе с тем именования, включающие фамилию, стремились к сохранению посессивной семантики, которая эксплицировалась генитивными конструкциями с фамилиями на -ых/-их.

Употребление фамилии в форме генитива на -ых/-их свидетельствует о том, что сама по себе фамилия в середине XVII в. для составителей деловых текстов уже не выражала посессивного значения и требовала дополнительных средств выражения данных отношений. Уже в XVI-XVII вв. севернорусские фамилии определялись специфическим классификационным значением, отражающим не отношения неотторжимой принадлежности, что свойственно патронимам, а партитивные отношения (представитель семьи - семья в целом). В деловом языке рассматриваемого периода фамилиям уже была свойственна номинативная самостоятельность, способность к референтной номинации лица, сближающая их с личными именами, устойчивый языковой характер по сравнению с описательными патронимами, употреблявшимися преимущественно в составе речевых номинаций.

Характер использования посессивных конструкций, основанных на именовании лица, позволяет делать вывод о том, что структура подобных единиц документальных формул достаточно ярко отражает специфику разных типов деловых текстов и выступает одним из существенных жанровых признаков. Посессивные конструкции акцентируют внимание на сфере отношений и названиях предметов, ключевых для того или иного текста (двор в писцовых книгах, родственники в переписных книгах, субъекты и предметы купли-продажи в купчих, товар и транспортные средства в таможенных книгах и т. д.).

Посессивные отношения в именованиях лиц и объектов описания в старорусских документах могли мыслиться и соответственно обозначаться как постоянные и реальные (при неотчуждаемой принадлежности) или как реальные-ирреальные, утраченные (в случаях отчуждаемой принадлежности). Это обусловливало большую вариативность номинаций, определяемую не только характером выражаемых значений, но и формальной конвергенцией именований, взаимоуподоблением, взаимозаменяемостью.

Рассмотренный материал позволяет делать вывод об ономастике официальной сферы как особой стилистически маркированной системе средств именования индивидуальных объектов, имеющей свои закономерности и тенденции развития. Антропонимия и топонимия, употреблявшаяся в обиходно-бытовой речи, трансформируется в ней по устойчивым моделям и чаще всего представлена конструкциями, отвечающими задачам конкретного документа. Большинство созданных таким образом дескриптивных речевых номинаций носит искусственный характер. Дескриптивные номинации, выполняющие в именовании идентификационную функцию, выражают значения, свойственные конструкциям со значением индивидуальной принадлежности, и с формально-типологической точки зрения стоят в одном ряду с номинациями различных объектов по их принадлежности или другому посессивному отношению к конкретному лицу. Посессивные конструкции, отчасти сохраняющие архаичные черты, можно рассматривать как характерный признак приказного языка XVI-XVII веков.

Глава V. Антропонимия в разных типах деловой письменности Русского Севера XVI-XVII века

5.1 Антропонимия и типология деловых текстов XVI-XVII века

Сравнительно-сопоставительный анализ антропонимии разных по объему, содержанию и назначению деловых текстов старорусского периода требует прежде всего последовательной классификации типов источников.

Собственно лингвистическая типология актов XVI-XVII вв. разрабатывалась в течение последних трех десятилетий и, несмотря на появление серьезных и авторитетных исследований, несомненно, обладающих огромной научной значимостью, только находится в стадии своего формирования. В настоящее время можно с уверенностью говорить о существовании разных подходов к анализу древней деловой письменности в отечественной лингвистической науке. Исследователи документальных жанров допетровской эпохи выделяют множество различных признаков, сближающих или противопоставляющих деловые тексты старорусского периода (Качалкин 1988). Однако классификация источников, как правило, производится с учетом только того аспекта лингвистических исследований, в котором памятники письменности рассматриваются тем или иным ученым.

Раньше всего утвердился в науке лингвоцентрический подход, который предполагал использование памятников деловой письменности в качестве источника для изучения разнообразных фактов языка с точки зрения их территориальной ограниченности, социальной и стилистической дифференциации. Старорусские акты традиционно считаются одним из важнейших источников изучения процессов формирования русского национального языка и его территориальных диалектов. Ареальное исследование языка письменных памятников позднего средневековья, решающее свои специфичные задачи в историческом изучении языка - одно из перспективных направлений современной лингвистики. Лингвогеографическая ценность старорусской деловой письменности заключается в том, что отмеченные в деловых документах данные имеют массовый характер, четко датированы и локализованы (Демина 1988: 117). Рассмотрение памятников деловой письменности XVI-XVII вв. в данном аспекте одной из важнейших задач предполагает их научную классификацию, связанную с определением лингвистической ценности разных типов документов и определяющую отбор источников (Хабургаев 1969 и др.). С данных позиций описывается география старорусского слова, фонетических и грамматических явлений, отраженных в текстах деловой сферы, датированных XVI-XVII вв. (Судаков 1985, Осипов 1993, Копосов 2000 и др.).

Территориально-временной принцип отбора памятников письменности также считается основным и для большинства исследований старорусской антропонимии деловой сферы. Ценность ономастики как источника исторической диалектологии обусловлена тем, что «антропонимы и топонимы представлены в памятниках письменности материалом массовым, нередко датированным и связанным с определенной территорией» (Азарх 1981: 222). Чаще всего ономасты предпочитают работать с одним или несколькими однотипными текстами, содержащими массовый антропонимический материал, реже - с совокупностью разножанровых текстов, объединенных отнесенностью к одной территории, которые служат преимущественно источником сплошной выборки именований без анализа их функционирования в разных текстах.

Развитие лингвистического источниковедения предъявило к исследователям новые требования, во многом обусловило необходимость текстоцентрического подхода к изучению памятников письменности. Самостоятельным объектом изучения при таком подходе стал тип делового текста, его жанровая специфика.

Функционально-стилистический, жанрово-стилистический аспекты изучения памятников письменности потребовали классификации деловых текстов по назначению, содержанию, структуре и сфере функционирования. Изучение старорусских документов в названных аспектах предполагает: «1) рассмотрение жанровых особенностей документов, их шаблонов с типичными и индивидуальными отклонениями; 2) изучение общих и частных традиций в деловой письменности, например, с целью учесть отражение в памятниках общерусской и местной лексики и фразеологии: 3) рассмотрение особенностей языка создателей текстов - писцов и заказчиков деловых документов; 4) анализ конкретных условий, в которых создавался тот или иной документ - с целью выявить ситуативные включения, использовать приемы определения значений слов по их предметно-понятийной отнесенности» (Дерягин 1974: 202). В последнее время в исследовании древних документов особую актуальность получил когнитивный аспект жанрово-стилистической характеристики делового текста, предполагающий описание ключевых концептов, определяющих своеобразие каждой разновидности деловой письменности (Зиновьева 2000, Баракова 2004). Согласно концепции О. В. Бараковой, организующим началом делового текста является концепт-доминанта, который обусловливает состав субтекстов, то есть инвариантных (метатекстовых) аналогов текстовых композитивов, их формульное и лексическое наполнение (Баракова 2004: 15-21).

Научные исследования данного типа обычно сосредоточивают внимание на текстах одной разновидности (жанра), поэтому используемые в них классификации деловых текстов имеют предельно обобщенный, условный характер. Их цель - не последовательное детальное рассмотрение существовавших в старорусский период разновидностей документов, а определение места одного из типов (жанра) текста в деловой письменности определенного периода, поскольку обобщающая классификация старорусских деловых текстов возможна лишь на базе большого числа конкретных исследований отдельных разновидностей актов (Зиновьева 2000: 6).

Классификации памятников русской деловой письменности позднего Средневековья, предлагаемые разными учеными, имеют немало общих мест, но при этом иногда существенно отличаются друг от друга. С. И. Котков на основании стилистического признака, учитывающего оппозицию «приказный язык - деловой язык», предложил выделять три группы текстов: актовые (объединенные использованием приказного языка), эпистолярные и статейные («Вести-куранты») (помимо делового языка, использующие средства литературного и публицистического характера), тем самым разграничив собственно документы (акты) и другие тексты делового содержания (личная и служебная переписка, статьи «Вестей-курантов» и т.д.) (Котков 1980: 74-75). Оппозиция актов (правовых, учетно-финансовых и др. документов) и деловой переписки (официальных, служебных и частных писем) была снята С. С. Волковым, исследовавшим язык старорусских челобитных, сочетавших в себе признаки документа (по функциям и месту в системе делопроизводства) и частного письма-обращения (по структуре, содержанию, некоторым языковым средствам). Классификация старорусских деловых текстов, предложенная С. С. Волковым, противопоставляет две большие группы текстов: официально-деловая письменность (общегосударственная, правительственно-административная) и частная письменность (частно-деловая, эпистолярная).

На современном этапе развития исторической стилистики наиболее отчетливо очерчены границы частно-деловой письменности, в то время как представление о разновидностях официально-деловой письменности и составе текстов внутри них остается несколько размытым и не исчерпывается двумя общими группами общегосударственной и правительственно-административной документации. Причина этого заключается в том, что совокупность текстов делового письма освоена лингвистической наукой достаточно фрагментарно. Внимание лингвистов к тем или иным типам источников часто определяется значимостью документов для изучения социальной истории, аграрной истории и истории торговых отношений. В большей степени изучена монастырская письменность (вотчинные и хозяйственные книги, описи имущества), в меньшей мере - светская. Лучше всего описаны писцовые документы московского делопроизводства (писцовые и переписные книги) и документация таможен (приходные, расходные и другие книги). Однако в научный оборот не введен огромный массив объемных документов различного рода, относящихся к деятельности земских (волостных) светских учреждений (приказные и съезжие избы, кружечные дворы, кабаки, ямы). Среди них приходные («приемные»), расходные («издержечные») книги, текущая документация, связанная с промыслами, производством пива («заторные» книги поварен), мельничным делом и многие другие памятники местной деловой письменности, в большей мере представляющие интерес для лингвистов, чем для историков.

В последнее время в рамках новой общенаучной парадигмы, ориентированной на изучение текста как результата речевой деятельности человека, развивается антропоцентрический подход в изучении деловой письменности прошлых столетий. Т.В. Кортава, проведя аналитический обзор работ по исторической стилистике, отметила, что письменный текст в них чаще всего анализируется «имманентно, сам по себе, как объективная реальность (материя), существующая независимо от создателя», а «утверждение новой научной парадигмы диктует необходимость обращения к языковой личности создателя текста» (Кортава 1998: 97-98). При таком подходе для анализа привлекаются тексты, составленные одним лицом. Следует отметить, что данная проблема отчасти решалась и в рамках жанрово-стилистического аспекта, например, при характеристике локальных письменных традиций и их индивидуальных проявлений (В.Я. Дерягин). Для анализа антропонимии делового текста представляется особенно важным учет того обстоятельства, что в документе могли отражаться как общепринятые стандарты именования лица, так и индивидуально-авторские предпочтения в выборе тех или иных средств антропонимической номинации.

Исследователи памятников деловой письменности в антропонимическом аспекте предлагали типологию текстов по особенностям использования в них антропонимов и принципам именования лица, характерным для разных текстов и текстовых единиц (клаузул). Л.М. Щетинин предложил выделить антропонимическую составляющую в качестве источника исторической или стилистической информации о тексте. Исследователь разграничил две группы текстов: антропонимические и квазиантропонимические. Антропонимический текст - это текст, тематический ряд которого представлен однородными антропонимическими компонентами (например, списки лиц). Квазиантропонимический текст, по словам Л.М. Щетинина, в состав тематического, а иногда и рематического рядов обязательно включает некоторый минимум антропонимов (метрические записи, купчие крепости, уголовные определения, личные документы и т.п. - в документальном жанре, драматические произведения в художественной литературе). Внутри антропонимических текстов разграничиваются естественные тексты (документы, составитель которых лишен свободы выбора именуемых лиц и средств их именования, хотя и прибегает к субъективному варьированию, произвольной редакции, выборочной записи одних и опущению других компонентов антропонимической формулы) и искусственные (художественные тексты) (Щетинин 1986: 159-160).

Одной из последних работ, посвященных описанию антропонимии «разножанровой деловой письменности Русского государства, начиная от первых грамот», стало исследование И.А. Королевой (Королева 2000). Исследователь выделяет две группы памятников деловой письменности по особенностям использования антропонимии с учетом сферы использования текста и «насыщенности антропонимами»: «а) официальные, административно важные, насыщенные антропонимами (списки, ведомости, канцелярские алфавиты, описи, ревизские сказки, переписные, кабальные, таможенные, явочные, метрические книги, крепости и расписки, связанные с денежным оборотом, журналы официальных присутствий, аттестаты, свидетельства); б) тексты более свободного характера (расспросные речи (показания), основные части челобитных, доезды, частные письма и некоторые другие жанры)» (Королева 2000: 28). При этом основным признаком, определяющим типологию источников, называется степень «строгости» формуляра. Как антропонимические признаки строгого формуляра рассматриваются полное имя и максимальный компонентный состав развернутой антропонимической формулы именования человека (Королева 2002: 36, 50-54).

По характеру использования антропонимов для номинации лица модели текстов деловой сферы XVI-XVII вв. в целом, как и составляющие их клаузулы, действительно, можно разделить на тексты, предъявляющие более строгие требования к выбору имени и предписывающие, какой антропоним для именования следует выбрать составителю документа, и тексты, допускающие относительную свободу выбора антропонимов в рамках существующих традиций официального именования. Но в реальной практике четкой границы между ними не существовало. Это связано как с отсутствием единых норм официального именования лица, взаимовлиянием различных типов документов, с одной стороны, существованием локальных письменных традиций - с другой. «Полнота» и «строгость» именования во многом определялись фактором адресата и местом текста в документообороте. В одном и том же документе одни лица именовались при помощи «полных» имен, а другие при помощи модификатов, для номинации одних - использовались развернутые, осложненные конструкции, а именования других характеризовались минимальным использованием языковых средств.

Например, менее строгое следование писцовому стандарту наблюдается в различных учетно-хозяйственных документах. Составители приходных и расходных («издержечных») книг в различных учреждениях крестьянских волостей XVII в. достаточно свободно подходили к записи личных именований, следуя не писцовым стандартам, а сложившейся системе бытовых именований, что проявлялось в приоритете однокомпонентных и двухкомпонентных именований, активном использовании некалендарных имен и фамилий: «Ходил по цhловалника въ деревню Яковъ Черемной: хоженого алтынъ 4 де. <...> да стрhлцу Якунh Телепню по старой наказной памети отъ поноровки 3 алтына 4 де. <...> приставу Матюгh Берду на Устюгh <...> дано стрhлцу Васкh Варнавкh на Устюгh <...> Приставъ Коза Зубачихин <...> Стрhлецы волости Осташко Офонасьевъ да Мартынко Краюха <...> да Бояркину 8 алтынъ 2 де., да верховымъ малымъ робятомъ алтынъ 4 де.» (Кн. издерж. Шемог. вол. Уст. у. 1667-1668; АЮБ 3: 211, 212, 213-214, 215, 218). В данных источниках наблюдается, например, перестановка компонентов именования как отступление от стандарта писцовых книг. На первый план писцом выводились средства, более значимые для идентификации лица, чем календарное имя, которое отступало на второе место: «Дань поводили и бhлки розрубали - кликалъ Быкъ Иванъ: дано грошь <...> Ходилъ на дворы соцкой Иванъ Зоринъ да Косаревъ Яковъ (Кн. расх. Шемог. вол. Уст. у. 1665-1666; АЮБ 3: 200-201); «да сторожу Югову Ивашку с товарыщемъ дано 2 де.» (Росп. издерж. Черного стана Уст. у. 1676; АЮБ 3: 228). К числу отступлений от писцового стандарта может быть отнесено именование мужчины по жене (по модели женского именования): «Iюня въ 7 день при(в)одилъ стрhлецъ Кунавихинъ мужъ судью и цhловалника и крестьяны на ставку солдатов брать: дано хоженого алтынъ 4 де.» (Кн. издерж. Шемог. вол. Уст. у. 1667-1668; АЮБ 3: 220).

В меньшей степени подвержены стандартному оформлению были именования в рукоприкладствах, ср.: «менял есмь землями с Михаилом з Губою с Микулиным сыном Стогинина <...> А отвод той деревне Ирдоматке знать Михайлу Губе самому <...> А к сей грамоте меновной яз Губа Михайло руку свою приложил» (Меновн. гр. Череп. 1495-1511 г.; АФЗХ: 247-248).

Для текстов, обладавших статусом юридического документа и имевших признак «строгого» формуляра были значимы интертекстуальные связи именований. Например, при совершении купли земельного надела покупатель получал и предыдущие купчие, гарантирующие частное право владения землей: «Да и старых купчих шесть на то дворище, а се мое закладную на ту избу еи же выдал» (Купч. Холмог. 1599; Дерягин: 212). Именования лиц, значимые для оформления купли-продажи, переносились из старого документа в новый без существенных изменений: «Се "з троецкои поп иедор Матиеев снъ Глинског посадu. продал есми Никитh "кимовu снu кузнецu Корhлянинu двор щнусинскои Калининскои жены и дворище на Глинском посаде за новым рядом. что тот двор приказала мнh та щнуся по дхвнои. а в межах тот двор и дворище с верхнuю сторонu с Третьяковым двором Кирилова. а с нижнuю сторону щт Петрова дворища Галкина улица проежжа# рядович новог ряду межа иных дворищ Трет#кова дворища. и Богданова и Шамова и Григоря Морозова» (Купч. Холмог. 1602; Дерягин: 213); «Се "з Никита "кимов снъ Корhлянин кузнецъ Глинског посаду. продал есми иедорu Михаиловu снu Корhлянинu кuзнецu половинu двора своег на Глинском посаде за новым рядом и половинu дворища. что "з тот двор кuпил у троецког попа иедора Матиеева сна. а в межах тот двор и дворище с верхнuю сторонu с Третяковым двором Кирилова. а с нижнuю сторонu щт "ковлева двора Улядникова улица проежжая рядович новог ряду межа иных дворищъ Третякова дворища и Богданова и Шамовског и Григорь# Морозова» (Купч. Холмог. 1606; Дерягин: 214); «Се "з иедор Михаилов снъ Корhлянин кuзнецъ Глинског посаду. продал есми Никитh "кимовu снu Корhлянинu кузнецu половинu двора своег на Глинском посаде за новым рядом и половинu дворища. что "з иедор тu полдвора и полдворища кuпил у него ж у Никиты. <...> а межи томu дворu идворищu и хоромы писаны имянно и в тои старои купчеи» (Купч. Холмог. 1607; Дерягин: 215).

Таким образом, для правовых актов, определявших владение землей или имуществом, особую актуальность имели интертекстуальные связи именований, обусловленные включением нового акта в документальный комплекс, связанный с тем или иным объектом обладания. Данная особенность сохранялась и в использовании купчих или закладных при составлении других документов. Списки с закладных, включенные в одно судное дело 1681 г. о сенных покосах в Устюжском уезде, отражают преемственность именований лиц в начальном протоколе документов. Скорее всего, акты составлялись одним лицом, перенесшим стандартное трехкомпонентное и нестандартное четырехкомпонентное именования из более раннего документа в более поздний. Ср.: «Се аз, Алексей Афонасьев сын Антоновых, а прозвищем Ждановых, занял есми у Семена Гурьева Пестовского дватцать рублев денег московских ходячих прямых без приписи <...> На то послуси: Евсивей Володимеров сын Пушников да Кирило Семенов сын Рогозинин <...> Послух Евсючко Володимеров, Кирилко Семенов руки свои приложили» (АПД 1660-1680: 220-221); «Се аз, Кирило Семенов сын Рогозинин Быкокурского стану Верхнего конца крестьянин, занял есми у Алексея Афонасьева сына Антоновых, а прозвищем Ждановых того ж стану...» (АПД 1660-1680: 225).

Данная особенность отличает типы текстов, содержание которых ориентировано на другие документы.

Рассмотрение особенностей функционирования антропонимии в приказном языке и деловой речи исследуемого периода показывает их непосредственную зависимость от типа текста и позволяет говорить о различных антропонимических признаках, характеризующих разновидности актов. Среди них можно назвать следующие: 1) соотнесенность антропонимических номинаций с субъектами и объектами текста, тип именуемых субъектов в аспекте текстовой модальности, 2) ролевые статусы субъектов текста и необходимость отражения их в антропонимии, использование социально характеризующих и «уничижительных» (экспрессивных) модификатов имен, 3) использование контекстуальных средств создания определенной номинации лица, их характер, 4) наличие внутритекстовых номинативных парадигм именований одного и того же лица, их характер, 5) использование отантропонимических посессивных конструкций с целью маркирования сферы отношений, значимых для текста, 6) «длина» номинации, ориентируемая на адресата текста, место документа в документообороте, учитывающее антропонимическую компетенцию субъектов деловой коммуникации, 7) степень стандартизации именований (использование потенциальных антропонимов для унификации антропонимических формул, создание речевых номинаций по стандартной модели и др.), 8) интертекстуальная обусловленность именования, в том числе регламентированность предписаниями по составлению текстов и образцовыми текстами.

5.2 Антропонимы в писцовых материалах

Писцовые материалы (писцовые, переписные, дозорные, сотные и др. книги) - один из основных источников изучения старорусской антропонимии. Обширные массовые антропонимические данные, содержащиеся в них, привлекали внимание многих исследователей (С. И. Зинин, В. А. Никонов, В. В. Палагина, Г. Я. Симина, Р. Л. Сельвина, Н. К. Фролов, Л. М. Щетинин, Е. Н. Полякова, Ю. И. Чайкина, Т.В. Бахвалова, Е.Н. Бакланова, Н. Н. Парфенова, И. М. Ганжина, И. А. Кюршунова, Н. В. Медведева, Д. В. Семыкин, И. Н. Попова, Н. В. Комлева и мн. др.). Материалы общегосударственных переписей, составлявшиеся делопроизводителями Московских приказов, не были памятниками местной деловой письменности, в большей мере отражали развитие норм приказного языка, поэтому не удивительно, что исследование структуры именования и употреблений разных групп антропонимов в писцовых и переписных книгах по разным русским территориям приводило антропонимистов к сходным выводам, оцениваемым как доказательство общего развития старорусской антропонимической системы в целом. Причем специфика использования антропонимии в данном типе документов не определялась, не проводилось синхронного сопоставления писцовых материалов с текстами других жанров. Это требует более подробного и более внимательного анализа особенностей антропонимии данных источников.

К материалам писцовых и переписных книг как источнику по истории средневековой Руси с конца XIX века сложилось противоречивое отношение. При положительной оценке высокой информативной ценности данных памятников письменности отмечалось, что «писцовые книги не могли служить вполне точным и удовлетворительным источником сведений», причина этому усматривалась в большом количестве искажений фактов, обусловленных с одной стороны, стремлением населения облегчить податное бремя и скрыть объекты обложения, а с другой - в «небрежности, невежестве и злонамеренности писцов» (Лаппо-Данилевский 1890: 213-214). Скептицизм научного отношения к данным писцовых описаний уездов проявлялся в трудах многих историков и археографов. В связи с необходимостью критического анализа писцовых книг С.Б. Веселовским был собран огромный актовый материал, связанный с организацией приказного делопроизводства и проведением писцовых описаний конкретных русских территорий («Акты писцового дела: Материалы для истории кадастра и прямого обложения в Московском государстве»), анализ которого вылился в создание объемного двухтомного труда «Сошное письмо: Исследования по истории кадастра и посошного обложения Московского государства» (1915-1916 гг.). Критика писцовых книг как исторического источника позволила С.Б. Веселовскому сделать вывод о том, что достоверность данных документов определялась качествами писца и условиями проведения переписи.

Начиная с 60-х гг. XX вв. писцовые и переписные книги XVI-XVII вв. как один из важнейших источников истории русского Средневековья оказываются в центре пристального внимания ученых, занимающихся проблемами историографии, археографии, исторического источниковедения. Были выявлены основные особенности писцовых источников, позволившие дать им объективную источниковедческую оценку, подробно описана процедура их составления. Проводятся разноаспектные и разномасштабные исследования писцовых материалов, в том числе и по регионам Русского Севера. Результаты этой работы нашли отражение в публикациях П.А. Колесникова, серии выпусков «Северного археографического сборника» (САС). С начала 70-х годов XX века в научный оборот введено большое количество текстов писцовых и переписных книг по Русскому Северу, опубликованных Ю. С. Васильевым, Н. П. Воскобойниковой, Л. С. Прокофьевой, З. В. Дмитриевой и др. исследователями. Огромная работа по выявлению и описанию севернорусских писцовых книг XVI-XVII в. была проведена Ю. С. Васильевым (Васильев 1984), Н. П. Воскобойниковой (ПКРС). Полный перечень известных писцовых материалов XVI в., связанных с Русским Севером, представлен в указателе Ю. С. Васильева (Васильев 1984а), обстоятельное описание писцовых книг XVII века в архивных фондах РГАДА опубликовано группой исследователей под руководством Н. П. Воскобойниковой (ПКРС).

Критическое отношение к писцовым материалам как лингвистическому источнику высказывается и некоторыми исследователями, изучающими историю территориальных диалектов русского языка. Переписные и писцовые книги как тексты приказного языка, составлявшиеся московскими писцами по заданному стандарту, по мнению историков языка, «содержат ценнейший материал по топонимике и ономастике, но мало пригодны для изучения диалектных особенностей» (Копосов 2000: 45-46). Исследования антропонимии писцовых материалов по разным русским территориям убеждают в том, что данные источники не позволяют судить о специфике местных традиций именования лица, но дают богатейший материал для изучения ресурсов именования, нередко имевших региональный характер (отдельные модификаты календарных имен, некалендарные прозвищные антропонимы, фамилии).

Принято выделять три типа писцовых материалов: а) писцовые книги, б) переписные книги, в) дозорные книги. Однако в действительности писцовые материалы не представляют собой такой стройной жанровой системы, поскольку перед каждым писцом ставились индивидуальные задачи, изложенные в писцовом наказе, определявшем структуру, состав формул и характер сведений, которые должен отразить в документе его составитель. Создание писцовых материалов по той или иной территории могло иметь разные цели, поэтому нередко (особенно во второй половине XVII в.) данные документы могли сочетать элементы поземельного описания, межевания земли, дозора, сыска, подворной переписи населения и т.д., определявшие индивидуальное «лицо» каждого источника. Помимо трех наиболее распространенных типов книг, существовали различного рода предваряющие общегосударственную перепись описания отдельных территорий (приправочные книги, представлявшие собой выписи из предыдущих писцовых и дозорных книг), а также документы созданные на базе писцовых книг (сотные, платежные, окладные и др. книги).

Писцовые книги Русского Севера входили в число поземельных описаний, наряду с веревными, окладными и межевыми книгами. Среди опубликованных источников наиболее полно представлены писцовые материалы XVI в., тогда как большинство книг XVII в. продолжает оставаться достоянием архивов. Среди имеющихся описаний XVI в. сохранились переписи по Вологодскому (1503-1504; 1543-1544 гг., 1590 г.), Белозерскому (1544 г., 1585 г.), Каргопольскому (1551-1553 гг., 1555-1556 гг., 1561-1562 гг. и др.), Двинскому (1552 г., 1560 г., 1563 г., 1578 гг., 1586-1587, 1593 г.), Кольскому (1574-1575 гг.), Важскому (1564), Устюжскому (1557 г.), Сольвычегодскому (Усольскому) (1586 г.), Пустозерскому (1574 г.) уездам, Устюжне Железопольской (1567 г.), полностью или частично использованные в настоящем исследовании.

Большинство известных писцовых документов XVI в. - это сотные книги. Среди них представлены как выписи из писцовых книг на отдельные территории и вотчины, так и сотные, которые составлялись как самостоятельные документы и, по мнению Ю.С. Васильева, были особым типом писцовых актов XVI в., продолжавшим традиции книг «старого письма» (Васильев 1984: 24-25).

Особенность антропонимии и принципов именования лица в сотных и писцовых книгах заключалась в том, что фиксации в них подлежало далеко не все население, а только непосредственные налогоплательщики - главы семейств, владельцы дворов и других облагаемых налогом объектов (сенокосов, промысловых угодий, хозяйственных, производственных и торговых строений и т.д.). Проанализировав большое количество поземельных актов, А.И. Копанев отмечал, что около 80 % двинских купчих, отступных и других актов на землю составлено от имени одного человека - главы семьи, и только малая часть сделок заключалась группой лиц (отцом с детьми или братьями). Это позволило исследователю сделать вывод, что «земельная собственность в XVI в. являлась собственностью отдельной малой семьи, глава которой был правоспособен совершать с ней самые различные сделки. Семьи, состоящие из родителей и правоспособных сыновей или братьев, имевших равные права на земельные владения семьи, хотя и продолжали существовать, но число их было невелико». Данным показателям соответствуют и писцовые материалы XVI в. по Двинскому уезду, в котором, по подсчетам А.И. Копанева, свыше 90 % дворов записаны за одним лицом (Копанев 1974: 147-148).

Количество именований, включенных в формулу описания двора, в писцовой книге могло быть различным в зависимости от прав крестьян на землю и особенностей владения землей, существовавших на разных севернорусских территориях: «На Онеге ж волостка Хехтонима, а в неи деревни тяглые. Дер. Заруче: в. Езекеи Григорев да Трофимко Яковлев. Пашни обжа. Дер. Погостищо: в. Осташко Онуфреев; в. Мосеико Носилов да Огафя Иевлева доч. Пашни обжа. Дер. Шепинская Болшая: в. Тимошка Микулин; в. Нестерко Демин; в. Федко Онтонов да брат его Юшко. Пашни полторы обжы» (Сотн. Турч. 1556: 101). Лица, проживающие в том или ином населенном пункте, но не являющиеся непосредственными владельцами земли, также могли упоминаться в писцовых и сотных книгах при описании других объектов обложения, ср.: «Дер. Харинская: в. Овдокимко Микитин, в. Петрушка Гаврилов человек Мохнаткина, в. Иванко Степанов, в. Степанко Александров» (Сотн. Каргоп. у. 1661-1562: 338) - «Дер. Жерниково: пашет ее наездом Гаврилов человек Мохнаткина Ондрюша Семенов из деревни ис Харинские» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 338). В редких случаях, вероятно, по каким-то объективным причинам писцы отступали от общего принципа фиксации жителей дворов, называя не только землевладельцев, но и членов их семей: «Дер. Парфеновская: в. Иванко Григорев, в. Сенка Коновалов да внучата ево Гриша да Аница Михаиловы» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 306).

Деловая письменность XVI-XVII вв. включает немало писцовых дел по челобитьям крестьян о передаче им пустующих земель и приговоров по этим делам, содержащим конкретные предписания составителям писцовых книг. Писцы были уполномочены передавать пустую землю крестьянам, не имевшим своего надела и согласным вступить в тягло или нести оброк. Акт передачи облагаемого объекта новому владельцу фиксировался в писцовой книге: «А се оброки мелкие рыбные ловли и сенные покосы пустозерских же жилцов пермяков и русаков, а оброчили их теми угодьи писцы Василей Третьяков сын Агалин да подъячей Степан Соболев лета 7083-го, а преж сего с тех угодей оброк не бывал, оброчалис ново» (Плат. Пустоз. 1574: 478); «А приказаны те деревни на лготу давати Рагонемские волости крестьянину Трофиму Ананину сыну Биричеву, а лготы ему ему приказано на те деревни давати на три годы» (Сотн. Каргоп. у. 1661-1562: 427).

В тех случаях, когда передаваемый объект принадлежал ранее другому лицу, формула писцовой книги вопроизводила оба именования: «место дворовое Михалка Микифорова дано братьям его Ортемку да Сергеику да Сенки; дв. Соркуевскои, а в нем Костя Ширков; дв. Патракеевскои Кавгуева, а в нем Ивашко Ряка; дв. Мининскои, в нем дети его Якимко да Максимко; дв. Левинскои дан Грише Швецу» (Сотн. Варз. 1575; МИКП: 31).

Для писцовых, дозорных и сотных книг XVI в. общим стандартом было использование двухкомпонентной антропонимической формулы (личное имя + патроним, образованный от личного имени отца при помощи притяжательного суффикса -ов/-ев/-ин). Из 1118 мужских именований, включающих второй компонент, оформленный притяжательным суффиксом, в дозорной книге Вологодского уезда 1589-1590 гг. 1117 именований строятся по модели: «Фрязинко Василев, Семейка Сумороков, Матюшка Харитонов, Поспелко Лаврентьев» и др. (Кн. доз. Волог. у. 1589-1590: 9). Это свидетельствует о высокой степени стандартности данной формулы для материалов писцового делопроизводства.

В тех случаях, когда владельцами земельного участка числилось несколько родственников, их именования обобщались в одну номинативную конструкцию: «Починок Федотов: в. Герасимко, в. Лихач Федотовы. Починок Толстое Раменье: в. Степанко Мышка, в. Тимка да Филька Морыгины» (Сотн. Белоз. 1544: 202), при записи которой составители некоторых сотных и писцовых книг XVI в. могли использовать стандартный описательный патроним с опорным словом дети: «Дер. Неклюдовская: в. Михалко да Федко Олексеивы дети, в. Федко Петров, в. Омоско Терехов» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 304). Обычно патроним со словом сын использовался, если после него следовал третий компонент именования, либо патроним был образован от именования, состоящего из нескольких компонентов: «Дер. Корнаевская: в. Митка да Петрушка Ивановы дети Хрулева, в. Кондратко Иванов сын Хрулев» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 305). Отличались компонентным составом одиночные именования и конструкции, обобщающие несколько именований: «Дер. Онишинская: в. Игнашка Тимошин, в. Ромашка да Васко Тимошины дети Онишина» (Сотн. Каргоп. у. 1561-1562: 316). Перечисленные способы именования отражали общую тенденцию, характерную для писцовых документов XVI в., но предпочтения, которые проявляли составители той или иной книги в выборе формул именования, могли быть индивидуальными.

В писцовых книгах XVI в. прослеживается стремление писцов к тому, чтобы именования в структуре одной клаузулы формально различались, если это не именования родственников, и имели повторяющийся компонент, если это имена близких родственников. Повторяющимся компонентом мог быть патроним: «Дер. Ивановская Кузнецова: в. Гридя Кузнец; в. Юшко Григорьев, в. Сенка Григорьев. Пашни полторы обжы. Дер. Фофановская: в. Иванко Григорьев; в. Куземка Григорьев» (Сотн. Турч. 1556: 102) - или фамилия: «в. Якуш Савин да племянник его Левка Савин» (Сотн. Турч. 1556: 132). Повторение одних и тех же компонентов именования позволяло писцу избегать указания родственных связей лиц, названных в разных формулах статьи, ср. именования представителей двух поколений одной семьи: «Дер. Кузминская над Чюревскою речкою: в. Иванко Илин да сын его Ермолка, в. Степанко да Сенка Илины дети, в. Куземка Кухта Илин сын, в. Ондрюшка Кузмин сын Кухта» (Сотн. Каргоп. у. 1661-1562: 332).

При нежелательном совпадении компонентов именований составители сотных предпочитали записывать их в разном виде, а иногда и варьировали формальный облик антропонима: «Дер. Трушевская: в. Иванко Семенов, в. Нефетко Секера, в. Пятко Гаврилов да Иванко, да Пятунка, да двор пуст» (Сотн. Калес. 1586-1587: 247); «Дер. Лягуновская Павловская на Семушинском наволоке: в. Якуш Козмин, в. Еремка Кузмин» (Сотн. А.-Сийск. м. 1578: 218).

Писцовые книги, помимо дворов и дворовых мест, фиксировали разнообразные объекты: пожни, сенокосы, мельницы, рыбные ловли и т.д. Их описание также включало имя владельца. Стандарты именования, принятые для описания дворов и пашен, при описании этих объектов могли не соблюдаться. Именование могло существенно отличаться от именования владельца двора: «м. Меншичка Дмитреева Наталина с братьею» (Сотн. Каргоп. п. 1561-1564: 296) - «Пожня Меншика Наталина» (Сотн. Каргоп. 1561-1564: 297), «На устье речки Волги пожня Меньшика с братьею» (Сотн. Каргоп. 1561-1564: 298), «Пожня Меншика Наталина» (Сотн. Каргоп. п. 1561-1564: 299); «во дв. Ивашко Фефилов сын Пердун» (Сотн. Варз. 1575; МИКП: 32) - «Иванко Пердун три луки» (Сотн. Варз. 1575; МИКП: 35).

Основным средством идентификации крестьян в писцовых и сотных книгах было указание точного места жительства. Включение именования, как правило, двухкомпонентного, в состав статьи, описывающей населенный пункт с небольшим количеством дворов, делало именование вполне достаточным для идентификации его носителя. Номинация, употребленная вне основной клаузулы писцовой книги, отличалась большей развернутостью и осложненностью. Ср.: «Дер. Павлиновская Меновщикова: в. Федко Василев» - «Пелище, что деревня была Гавриловская, пашет ее наездом из деревни Павлиновскои Меновщикова Федко Василев сын Попцов» (Сотн. Каргоп. у. 1661-1562: 340).

Писцовые книги создавались на базе большого количества различных документов и устных показаний выборных людей, что приводило к разнообразию формул именования лица. Например, соотношение формальных моделей мужских именований в сотной Андрея Толстого на земли Антониево-Сийского монастыря 1578 г. выглядело следующим образом. Большая часть именований соответствовала стандартной двухкомпонентной формуле. Сравнительно реже (см. табл. 7) использовались трехкомпонентные формулы, включающие описательный патронимом с опорным словом сын и фамилию. Описательный патроним с полуотчеством отца или фамилией в форме родительного падежа обычно встречается в именовании нескольких братьев.

В разных частях переписи вотчин Антониева-Сийского монастыря Андреем Толстым используются разные модели именования. При описании одних деревень преобладают трехчленные формулы: «Дер. Обухова Гора на Харчине горе в Матигорской луке: в. Евфимко да Исачко Петровы дети Конанова. Пашни горние и луговые земли сказали 10 четей с осминою в поле, а в дву потому ж. Сена 200 копен. Лес болшей с волостью вместе. А сошного писма сказали 2 обжи. В монастырь сказывают давали оброку на год по 4 гривны денег, а дань и оброк платит с .волостью вместе. Дер. Нефедьевская на реке на Кондокурьи: в. Никитка Онаньин сын Долгополов. Пашни 3 чети в поле, а в дву потому ж. Сена 150 копен. Лес болшей с волостью ж. А сошного писма сказали пол-обжи с получетью. А оброку давал, сказывает, в монастырь на год по 2 гривны денег, а государеву дань и оброк платит с волостью вместе. Дер. Бобровская на реке на Коидокурьи: в. Тимоха Родионов сын Банев, в. Онисимко Трофимов сын Хромцов, в. Некраско да Иванко Михайловы дети Банева. Пашни сказали 20 четей в поле, а в дву потому ж. Сена 300 копен. Лес болшей с волостью вместе. А сошного писма сказали 5 обеж. А оброку сказали давали в монастырь хлебом 15 четей ечмени на год, а государев оброк и дань платят с волостью вместе» (Сотн. А.-Сийск. м. 1578: 213).