Функциональные аспекты исторической антропонимики

Субъективную оценку, выражаемую модификатами личных имен, не следует понимать только как личностную, определяемую отношением говорящего к предмету речи. По словам Е. М. Вольф, субъект оценки - это вид субъекта, отличающийся и от субъекта высказывания, и от субъекта речи. Им может быть как один из актантов, так и автор текста. Оценка может выражаться от имени одного определенного лица (личностная) и от «общего мнения», истинная в реальном мире и не имеющая определенного субъекта (Вольф 2002: 69).

Эмоционально-экспрессивные значения не были строго закреплены за теми или иными суффиксами, они определялись субъектной организацией текста. В зависимости от прагматических установок составитель текста мог актуализировать экспрессивно-оценочный потенциал суффикса, или наоборот, нейтрализовать его.

Нейтрализация экспрессивных значений модификатов наблюдается, например, в монастырской деловой письменности. Окладные книги Спасо-Прилуцкого монастыря 1598 г. (ВХК I) включают именования 497 крестьян, из них немодифицированными календарными именами (Дмитрей, Тимофей, Овдоким, Панфил, Малах, Марко и др.) названо 211 человек (42,5%). 139 именований (28%) используют модификаты (Ивашко, Васька, Филька и др.) среди которых 45 имен (9%) без суффикса -к- (Проня, Фаля, Гриша, Костя, Селя, Якуня, Гурша, Купря и др.). По всей видимости, составитель документа воспроизводит именования, употребительные в быту, с другой - в какой-то мере ориентируется на писцовые источники составления окладных книг. Это явление находит отражение и в записи некалендарных имен, из которых 57 (11,5%) не модифицировано при помощи суффиксов (Богдан, Первой, Третьяк, Истома, Невежа, Нечай, Меншик, Завьял и др.) и 40 (8%) модифицировано (Богданко, Первуня, Тренка, Истомка, Завьялко, Меншичко и др.). Очевидно, что для данного документа выражение оценки лица при помощи личного имени не являлось актуальным, поэтому перечисленные средства утрачивали (нейтрализовали) оценочность.

В писцовых книгах, напротив, использование модификатов преследовало цель оценки социального статуса именуемого, для этого использовались стандартные модификаты, закрепленные приказным языком для выполнения данной функции. Сравним (табл. 1) некоторые именования одних и тех же лиц в хлебном оброчнике Кирилло-Белозерского монастыря 1618 г. (монастырская учетная книга) и дозорной книге 1618 г. (документ общегосударственной переписи, проводимой московскими приказами), которые приведены в публикации З. В. Дмитриевой (Дмитриева 2003: 274-277).

Таблица 1 - Использование модифицированных и немодифицированных имен в хлебном оброчнике Кирилло-Белозерского монастыря и дозорной книге 1618 г.

Сопоставление говорит о характерной черте дозорных и писцовых книг - «подравнивании» именования под стандартную формулу, замене личного имени его более корректным для документа вариантом, и фактически - создании нового актуального именования лица.

В частно-деловых актах на приобретение, передачу или аренду имущества (купчие, порядные, оброчные и др. записи), имевших строгий юридический характер, общей закономерностью является использование немодифицированных («полных») имен для называния субъектов правовых отношений, а также поручителей и свидетелей («послухов»): «Се яз, Сергей, да яз, Иван, да яз, Юрье, Калинины дети Офутина, да яз, Никита Ондреев сын Офутина ж, порядилися есмя <...> А на то послуси: Игнатей Иванов сын Каргополец да Иван Ондреев сын Ярцов Волочанин да Истома Иванов сын Вальнев Емчанин» (Порядн. А.-Сийск. 1589; Образцов, 106). Как отмечал А.И. Копанев, изучавший дипломатику поземельных актов, «полной именной формой подчеркивались значение акта, равенство прав сторон, совершающих сделку, и уважение человеческого достоинства, бытовавшее в крестьянской среде» (Копанев 1974: 147).

Составитель документа, следуя деловому этикету, как правило, подписывается «уничижительным» модификатом: «А порядную запись писал Петруша Гаврилов сын Новгородец» (Порядн. А.-Сийск. 1589; Образцов, 107). В подписях под документом могли воспроизводиться разные имена: «Сергей руку приложил. К сей порядной Иван Калинин руку приложил. В послусех Игнаша руку приложил. В послусех Иваш руку приложил. В послусех Истомка руку приложил» (Порядн. А.-Сийск. 1589; Образцов, 107).

Указанная особенность именования при составлении порядных и оброчных записей достаточно последовательно характеризует данные типы документов. Исключения единичны. Они обусловлены контаминацией порядной с другими типами частно-деловых актов, в частности с челобитными. Примером тому могут служить две записи из опубликованных Г. Н. Образцовым 90 текстов XVII в., составленных на Сии: «Се яз, Емелька Тархов Сийской волости, взял есмь» (Оброчн. А.-Сийск м. 1644; Образцов, 122); «Се яз, Фомка Тимофеев сын Кыркалов мезенец Кузнецовы слоботки, дал есми запись. . .» (Порядн. А.-Сийск м. 1664; Образцов, 136). Отступления от норм составления порядных и оброчных записей в данных текстах проявляются не только в именовании лица, но и в формуляре. В первом тексте отсутствует указание «послухов», вместо него вводится формула: «В том я, Омелька, <...> и запись дал». Вместо рукоприкладств, на обороте дается отметка о «подаче» документа (как в челобитных): «Подал стряпчей Михей Рюмин. Взять к судному». Во втором тексте обращает на себя внимание смешение формул в конечном протоколе документа и рукоприкладстве: «Запись писал по Фомину веленью Ивашко Леонтьев Пегановых» <...> «К сей порядной записи Фомка Кыркалов руку приложил». Ср. с типичным: «Порядную писал на Колмогорах монастырской дьячек Степанко Саблуков <...> К сей порядной записи вместо порядчика Игнатья Клементева по ево веленью Богдашко Зотиков руку приложил» (Порядн. Ант. -Сийск м. 1662; Образцов, 134). Вероятно, указанные нарушения формуляра были связаны с отсутствием навыков составления документов данного типа у лиц, их писавших.

Выражение субъектных точек зрения было свойственно субъективированным (челобитные) и субъективированно-объективированным (расспросные речи, следственные дела) текстам.

Игра точками зрения определяла и игру модификатами и немодифицированными именами в данных документах: «Воскресенского Череповского мнтря архимандритъ Гуриi з братиею допрашивал дрвни Малаты крестьянина Ивашка Дъмитриева по челобитью дрвни Милятина Ивашка Якимова звал ли де ты Ивашка Якимова къ себе в дом на пир i щнъ Ивашко Дъмитреев в допросе сказал я де ево Ивашка Якимова к себh в дом на пир звал и з дhтьми своiми i щнъ Иванъ Якимов ко мнh в домъ на пир приехал з двемя сыновями да с снохою и я ево Ивана Якимова потчивал пивом хлhбомъ i солю» (Допр. р. Череп. в. 1691; ДПВК: 16). Составитель документа использует модификаты с целью социальной характеристики лиц, а допрашиваемый крестьянин переходит к именованию немодифицированным именем, подчеркивающим нейтральное, непредвзятое отношение к называемому лицу.

Изучение оценочности именования ставит исследователя перед проблемой реконструкции культурно-идеологических точек зрения и системы оценок, выражаемых компонентами именования в разных жанрах деловой письменности.

2.5 Гиперкоррекция номинативных вариантов антропонимов в старорусских документах

Деловая речь характеризуется стандартизованностью, поэтому составитель документа при записи именования стоит перед проблемой выбора антропонима или его варианта, наиболее корректного для официального языка. В отечественной ономастике под гиперкорректным вариантом имени собственного понимается вариант, возникший «из потребности говорящего (или пишущего) произносить (или писать) имя в такой форме, которая ощущается как правильная, и при этом устранить или обойти элементы (прежде всего фонологического плана), ощущаемые как некорректные» (СРОТ: 50-51). Гиперкоррекция в сфере имен собственных обусловлена «человеческим фактором» в языке, о чем уже неоднократно писали исследователи русской топонимии, норма в которой часто представляет собой «результаты усилий местных работников, на свой страх и риск перестраивающих топонимическую систему» (Глинских 1980: 14; Рубцова 1988: 52-65). В сфере антропонимии гиперкоррекция определяет кодификацию потенциальных антропонимов и их использование в документальном именовании.

Явление гиперкоррекции в сфере личных имен тесно связано с идентификацией имени, под которым в отечественной ономастике понимается «установление соответствия между основным именем и производным» (СРОТ:60-61). Думается, что данное явление носит более широкий характер, чем предполагает цитируемое определение, предложенное в «Словаре русской ономастической терминологии» Н. В. Подольской. Идентификация имени (антропонима) - это установление говорящим соответствия между разными номинативными вариантами имени собственного.

Как отмечает А. В. Суперанская, с проблемой идентификации антропонима сталкиваются современные делопроизводители и правоохранительные органы, часто решающие вопрос: считать ли абсолютно разными именами документальные антропонимы Наталия и Наталья, София и Софья, Анастасия и Настасья? (Суперанская 2002: 294). С целью “идентифицировать разные варианты одних и тех же имен” в конце XX века созданы специальные словари-справочники «в помощь органам, производящим актовые записи, а также гражданам, стоящим перед выбором имен для своих детей» (Суперанская 2002: 304). Словари русских личных имен часто имеют нормативно предписывающий характер, поскольку «имена выполняют важную юридическую функцию, способствуя идентификации личности в обществе», и «в связи с этим их написание, склонение и словообразование нуждаются в тщательной регламентации» (Суперанская 1998: 4).

Учитывая двойственный характер антропонимии, можно утверждать, что идентификация антропонима может осуществляться не только по линии «антропоним в речи - языковой гиперкорректный номинативный вариант», но и путем установления соотношения между разными актуальными именованиями одного и того же лица с целью идентификации человека.

Необходимость гиперкоррекции и идентификации существовала и в старорусской антропонимии деловой сферы. Формальным показателем оценки имени с точки зрения его подлинности / неподлинности (правильности / неправильности) являлось варьирование внешнего облика антропонима в именовании одного и того же лица, обусловленное гиперкоррекцией номинативных вариантов. Решение проблемы подлинности имени, наблюдаемое в писцовой практике, ставит перед исследователем задачу изучения писцового менталитета. Реконструкция отношения автора речи к имени требует выявления антропонимов, подвергавшихся субъектной оценке в разных деловых актах.

Проблема подлинности официального имени находила последовательное отражение в именованиях, составленных церковнослужителями, которые идентифицировали личное имя с его каноническим вариантом. Ср.: «Се яз, Степан Мартынов сын Новоселова Курейской волости <...> Сретенской поп Борис вместо Стефана Мартынова по его велению руку приложил» (Порядн. 1661; Образцов, 133); «Се яз, Мартын Парфеньев сын, кореленин, порядился есми <...> К сей порядной Сийской волости богоявленьской поп Василей Федоров вместо порядчика Мартина Парфеньева по его веленью руку приложил» (Порядн. 1666; Образцов, 139-140).

В наказах по составлению венечных и похоронных памятей, записей, фиксировавших совершение церковных треб отмечается: «...и венечные знамяна, и перехожие, и новопоставленные, и похоронные, и почеревные памяти велhлъ давати <...> Да тh венечные знамяна и имена женихомъ и невестамъ и перехожие, и новопреставленные, и похоронные, и почеревные памяти велhлъ писати в книги подлинно» (Гр. игумену Ионе о сборе и присылке в Москву церковной дани и пошлин 1620; А. Сийск. м.: 7).

Особое отношение священнослужителей к именованию лица проявлялось и в отношении некалендарных личных имен. В именованиях духовных лиц некалендарные имена не употреблялись. Редкими являются случаи называния священников именем Богдан: «во дв. поп Богдан» (Сотн. Усол. 1586 (Ш): 9), подобно калькам с греческих имен: «старецъ Боголепъ Башаринъ» (Челоб. Ник. -Прил. м. 1663). В именованиях монахов некалендарные имена отмечены только в XVI в.: «за старца за Нечая за Нетоса» (Кн. вкл. Мих. -Арх. м. 1587-1617; Шляпин 2, 157).

Рассмотрим особенности функционирования личных имен в текстах, составленных в монастырях на примере вкладных книг Великоустюгского Михайло-Архангельского монастыря 1587-1617 гг. Нормой монастырской письменности является употребление календарных имен в полной, немодифицированной форме: Петр, Илья, Максим, Исак, Григорей, Мартын, Михайло, Ярофей, Полиехт, Козма, Нефед, Онтроп и др. Именование лиц в вкладных монастырских книгах полным именем производится последовательно, независимо от сословной принадлежности человека. Исключение составляет только один случай: это самоименование писца - «подписал книги монастырской казенной дьячек Семенка Ондреев сын Мантуров» (Шляпин 1: 168). Использование модификата преследует цель самоуничижения, умаления своей роли в монастырских делах (отражает не конфессиональную, а ролевую, этикетную точку зрения).

В то же время в один ряд с календарными именами монастырский дьячок ставит некалендарные внутрисемейные имена Третьяк, Семой, Некрас, Нечай: Третьяк Звездочетов (Шляпин 1, 156), к старому вкладу Третьяк Жугулев (Шляпин 1, 158), того же дни Некрас кузнец дал вкладу (Шляпин 1: 150), Поспел Жуков (Шляпин 1, 153), с Шемоксы Денга Некрасов (Шляпин 1, 157) и др. Но, как и календарные имена, эти имена представлены без экспрессивных суффиксов, характерных, например, для документов массовой переписи.

Правка именования в документах, составленных священнослужителями, проявлялась в замене модифицированного имени исходным, некалендарного - календарным (или другим, воспринимаемым в качестве правильного), ср. разные точки зрения на именование в ответе попа Ефрема помещику С. В. Морткину: «писал ты кнsь Сергhi Васильевич к нам в Вологодцкои уhздъ в Ыльинское свое помhстье а велел ты свою крстьянку Иринu Кобылинскuю женu и с сномъ е# с Хмелкою привести к себh <...> и твои бгомолец wб томъ тебh писал та тво# крстьянка Ирина Богъдановская жена и с сномъ Хмелиною мнh дhти дховные i воровства за ними никакова не слыхат» (Грамотки, 288).

Особую ценность для функционального описания антропонимии представляют комплексы актов, связанные с одним и тем же объектом. Например, В. Я. Дерягиным опубликованы 9 купчих на один и тот двор на Глинском посаде в Холмогорах (Дерягин 1974).

Именования первых трех купчих, составленных «троецким церковным дьячком Алексеем Ивановым сыном Поповым», в большей мере отражают варьирование именований, связанное с особенностями речи не писца, а заказчика документа: «Се "з Соловецког монастыря старец Симан. продал есми вдовh Аниси Калининскои женh Иванова сна Неклюдова. а Июдинh дочери избу на Глинском посаде» (Купч. Холмог. 1599; Дерягин, 212) - «Се "з троецкои поп иедор Матиеев снъ Глинског посадu. продал есми Никитh "кимовu снu кузнецu Корhлянинu двор щнусинскои Калининскои жены и дворище на Глинском посаде за новым рядом. что тот двор приказала мнh та щнуся по дхвнои <...> да и старuю купчюю на тот двор емu выдал что соловецкои старец Симан продал тот двор щнуси» (Купч. Холмог. 1602; Дерягин: 213). Заказчики купчих (в первом случае старец, а во втором - священник) ориентировали писца на использование разных вариантов женского имени, оцениваемых как канонические (Анисья - Онусья, аналогично другим именам, допускающим разночтения греческой буквы «ипсилон» - Пимен - Пумен, Акила - Окула и др.).

В севернорусской деловой письменности XVI-XVII вв. нередко возникала конкуренция антропонимов, способных замещать друг друга в сходной ситуации употребления или в одной и той же позиции в формуле именования. Выбор номинативных вариантов, в наибольшей степени удовлетворявших требованиям старорусского официального именования, во многом определялся типом документа и существующими в писцовой практике традициями составления подобных актов, следованием определенным текстовым образцам. Как правило, в рассматриваемом случае происходила замена одного антропонима другим, в большей мере соответствующим типу документа.

Достаточно последовательно замена полного имени его потенциальным «уничижительным» модификатом наблюдается при сравнении именований в начальном протоколе челобитных и записях о приеме явки: «...бьет челомъ и являетъ холопъ твой гостиной сотни Васка Ивановъ сынъ Поповъ <...> гостиной сотни Василей Ивановъ Поповъ на Устюге Великомъ соборной церкви протопопу Владимеру з братьею подалъ сию явку» (Челоб. УВ 1664 г.; АХУ III, 326); «бьет челомъ и являетъ сирота твой Устюжанинъ Володка Терентиевъ сынъ Жилинъ <...> 170-го, июля въ 31 день, подалъ явку Володимеръ Жилинъ» (Челоб. УВ 1662; АХУ III, 321).

Однако при сопоставлении именований в начальном протоколе порядных записей и в записях поручителей («порутчиков»), свидетелей («послухов») с антропонимами в подписях («рукоприкладствах») обращает на себя внимание более частая замена в «рукоприкладстве» имени, приведенного в тексте документа, «уничижительным» модификатом: «На то послуси: Иван Макарьин да Денис Иванов Тюриков <...> Послух Ивашко Макарьин руку приложил. Послух Дениско Иванов руку приложил» (Порядн. Устькул. вол. 1680; Мильчик: 424). Вероятно, это также определялось требованиями делового этикета.

В XVI в. в делопроизводстве московских приказов использовалась достаточно устойчивая система имен, употребляемых для называния людей низшего сословия. Рассмотрим модификаты, к которым прибегали составители писцовых книг при фиксации носителей частотных имен (Иван, Василий, Степан, Григорий, Федор, Яков, Семен, Дмитрий) на примере формально-типологических парадигм антропонимов, выявленных при анализе сотных XVI в. (см. табл. 2, где курсивом выделены наиболее употребительные варианты имен и после имени указано количество употреблений).

Результаты подсчетов показывают, что сотные книги XVI в., составленные московскими писцами в разных регионах Русского Севера, использовали одни и те же социально характеризующие модификаты, соответствовавшие именам крестьян и посадских людей и указывавшие на «низкое» происхождение лица. Однако писцы следовали этим стандартам с разной степенью строгости. Менее последовательно фиксировались календарные имена в переписи 1544 г. Составитель описания Вологодского уезда, наряду со стандартными модификатами, фиксировал и немодифицированные имена: « Дер. Бирилево: в. Терех Васильев; в. Иван Симанов; в. Гридя Матфеев; в. Митя Иванов; в. Сергеи Степанов; в. Кузьма Рагозин» (Сотн. Волог. у. 1544: 89). Сотная Белозерского уезда 1544 г. характеризуется активным включением в именование нестандартных модификатов, очевидно, отражающих именования, бытующие в повседневной речи.

Таблица 2 - Количественное соотношение именований, включающих модификаты частотных календарных имен в сотных и дозорных книгах XVI в.

В писцовых актах XVI в. нередко встречается использование разных модификатов имени в пределах одной статьи: «Дер. Чашниково: в. Ивашко Пошевин <...> в. Иванка Евсевьев; в. Иван Онтуфьев» (Сотн. Волог. у. 1544: 89). Разные модификаты вводились в одну статью с целью дифференциации именований.

Для сотных конца XVI в. (80-90 гг.) характерно частичное изменение стандарта записи некоторых календарных имен (модификат Гришка вытеснил более раннее имя Гридя, Васка - Васюкъ и др.).

Заменяя нестандартный антропоним на стандартный, составители старорусских документов, фиксировавшие антропонимию того или иного региона, населенного пункта в актах массовой переписи (писцовые, переписные книги и другие акты приказного делопроизводства), часто решали не столько проблему точной идентификации лица, сколько проблему идентификации имени.

В конце XVI-начале XVII вв. постепенно, от переписи к переписи произошла смена модификатов календарных имен, используемых в качестве официальных имен крестьян и посадских людей. Многие имена стали записываться в достаточно устойчивой форме, например, имя Иван - только как Ивашко, Федор - Федка, Василий - Васка, Григорий - Гришка. Очевидно, выбор их в качестве официальных имен был определен письменной традицией “сверху” (Васюта 1971: 148). Исчезают из официального именования образования с суффиксом -укъ (Васюкъ, Митюкъ и т. д.), активные на протяжении XV-XVI вв. в деловой письменности, относящейся к Русскому Северу. При записи других имен стали использоваться номинативные варианты, которые не были характерны для писцовых книг XVI в.: Семен (Семион) - Семейка, Дмитрей - Дмитрейко и др. Конечно же, эти имена не были новыми для севернорусской антропонимической системы.

Таблица 3 - Количество употреблений стандартных модификатов календарных имен в писцовых и переписных книгах XVII в.

Старые и новые стандарты приказного делопроизводства обусловливали конкуренцию модификатов в писцовых и переписных книгах XVII в. Их соотношение определялось тем, предпочтение какому из номинативных вариантов календарного имени отдавал конкретный составитель конкретной переписи (см. табл. 3, где указано количество конкурирующих вариантов в разных источниках; выделение полужирным шрифтом указывает на стандартность записи имени).

Достаточно специфична антропонимия актов массовой переписи, при составлении которых писец мог ориентироваться на актуальный антропоним или его варианты, но чаще всего - воплощать потенциальный антропоним, соотносимый с актуальным именем человека. «Правка», которой подвергались в документах массовой переписи личные имена и образуемые на их базе патронимы, может быть выявлена при сопоставлении названий починков и деревень с именованиями их основателей или владельцев, связь которых достаточно регулярно отражается в сотных книгах XVI в. В шести источниках, привлеченных к анализу (Сотн. Белоз. 1544; Сотн. Волог. у. 1544; Сотн. Турч. 1556; Сотн. Усол. 1586; Сотн. Ант. -Сийск. м. 1578; Сотн. Двин. у. 1586-1587), отмечено 80 случаев сооответствия календарного имени в именовании или в основе патронима (фамилии) владельца двора антропониму в основе названий населенных пунктов. Их сопоставление позволяет сделать следующие наблюдения относительно использования календарных имен и их модификатов, а также патронимов, образованных на их базе, в сотных книгах XVI в.

Не подвергались правке стандартные имена - имена в «полной форме» и общеупотребительные модификаты календарных имен, соответствовавшие писцовой норме того времени (Гридя, Костя, Дема, Родя, Иванко, Левка, Михалко, Якуш и др.): «дер. Левкино <...> в. Левка Матфеев; поч. Демин Дор на Прудбое: в. Дема Нестеров» (Сотн. Волог. 1544: 92-93); «дер. Михалково: в. Михалко Сазонов» (Сотн. Ант. -Сийск. м. 1586-1587: 239); «Починок Харламков: в. Харламко Сонин <...> Поч. Сенкин: в. Сенка Усачев» (Сотн. Белоз. у. 1544: 192).

В ряде случаев «полное имя», употребляемое в быту и закрепленное в основе топонима, в именовании лица заменялось стандартным модификатом: поч. Гаврилов на реке Вологде: в. Гаврилко Иванов (…); поч. Окулов: в. Окулко Гридин (Сотн. Волог. у. 1544: 93-94); «Починок Алексеев: в. Алексейко Иванов» (Сотн. Белоз. 1544: 196). Но при образовании патронима, наоборот, модификат, воспроизводимый в основе названия деревни или починка, заменялся «полным» именем: Дер. Семенково: в. Иванко Семенов (Сотн. Турч. 1556: 116); Дер. Мелехинская: (…) в. Олешка Мелентиев (Сотн. Турч. 1556: 99). Данное явление в целом соответствует писцовой норме XVI-XVII вв. - именованию крестьян при помощи стандартных модификатов, образованию патронимов от «полных» имен. Но эта норма не была строгой: «поч. Филимонков: в. Филимон Ондреев» (Сотн. Волог. у. 1544: 93).

Сопоставительный анализ позволяет выявить механизмы идентификации имени, следствием которой являлась замена актуального антропонима его стандартным языковым эквивалентом в старорусском официальном именовании лица. Яким - это Якуш: дер. на Лендове, Якимовская: в. Якуш Игнатьев сын Зуб (Сотн. Турч. 1556: 113); Гришка (Григорий) - это Гридя: Починок Гришкин: в. Гридька, в. Куземка Гридины (Сотн. Белоз. у. 1544: 191); Федяка - Федор, Федор - Федко: поч. Федякин: в. Фетко Семенов (Сотн. Волог. у. 1544: 94); Дмитрок - это Дмитрий, Дмитрий - это Митя, следовательно, Дмитрок - это Митя: Починок Дмитроково: в. Митя Приходец (Сотн. Белоз. 1544: 202); Овсяка - это Овсей, Овсей - это Евсей (Евсевий), Евсей - это Евсюк; следовательно, Овсяка - это Евсюк: Дер. Овсякинская: в. Евсюк Трофимов (Сотн. Турч. 1556: 125); Игай - это Игнат, Игнат - это Игнашко; следовательно, Игай - это Игнашко: Починок Игая: в. Игнашко Онофреев (Сотн. Белоз. 1544: 202) и др.

Данная тенденция наблюдается и при употреблении патронимов в официальном именовании XVI в.: Микляй - это Микита, следовательно, Микляев - это Микитин: Поч. Микляевскои на речке на Паснои: в. Иванко Микитин, в. Степанко Микитин сын, в. Поздеико Микитин (Сотн. Усол. 1586: 185); Олута - Олексей: «Дер. Олутинская <...> в. Гридка Алексеев» (Сотн. Турч. 1556: 107).

Следует отметить, что некалендарные антропонимы в именованиях лиц и в основах топонимов, в отличие от календарных имен, обычно не варьируются: Починок Пятков: в. Пятко Микитин; (…) Починок Шевырино: в. Шевыря (Сотн. Белоз. у. 1544: 202); Починок Голобоково: в. Федько Голобок (Сотн. Белоз. у. 1544, с. 203), хотя данная тенденция не была абсолютной: Починок Волчково: в. Иванко Волк (Сотн. Белоз. у. 1544: 192).

Патронимы, образованные от некалендарных имен, и фамильные прозвания, фиксация которых не регламентировалась писцовыми нормами, сохраняли соответствие основам топонимов: «поч. Шипицын <...> в. Осеико Шипицын» (Сотн. Волог. у. 1544: 93), «дер. Острецова Гора: в. Якуш Острецов» (Сотн. Турч. 1556: 118).

Писцовые и переписные книги XVII в. характеризовались уже известной нормированностью, в результате чего устанавливаются единые нормы записи личных имен (Мирославская 1971: 48; Чайкина 1987: 71). При всей своей стандартизованности упорядочение способов записи календарных имен в писцовых и переписных книгах XVII в. иногда носило произвольный характер. Ср.: «д. пуст Ивашка да Семеики Удалово; <...> и Сенка умер во 121-м году» (Кн. доз. Вол. 1617-1618: 357); «м. дворовое Савки сапожника <...> и Савинко с литовского разореня обнищал» (Кн. доз. Вол. 1617-1618: 365); «д. пуст Ярафеика Дементьева сына Тучкова <...> и Ярунка во 124-м году сшел безвесно» (Кн. доз. Вол. 1617-1618: 367).

О конкуренции модификатов в номинации лица свидетельствует сравнение именований в основной клаузуле писцовых и переписных книг - описании жилого двора - и в описаниях других объектов: «м. дворовое Костьки Ивсевьива, збрел от податей безвестно <...> подворник иво Костентинко Ивсевьив, бродит по миру» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 182, 206); «м. дворовое порозжее дано внов посацкому человеку Самоилику Иванову, кузнецу <...> куз. Самка Иванова» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 197, 223); «в. Степанко Борисов, кузнец... куз. Стенки Борисова» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 193, 223); «во дв. Семейка Костянтиновъ... два мhста дворовых Сенки Костянтинова» (Кн. припр. Лал. 1620; Пономарев, 16); «было на оброке за Смирнушкою Кузнецовым... а ныне за ним Смиркою» (Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 647) и др. В ряде случаев актуальный антропоним, которым являлось немодифицированное календарное имя, обладает большей активностью, вытесняя в повторных именованиях лица модификат: «в. Ивашко Филипов Кокорин да сын иво Гришка, ходят на низ судами и отпускают в сибирские городы на промыслы <...> лав. Ивана Кокорина <...> лав. Ивана же Кокорина <...> лав. Ивана Филипова Кокорина» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 175, 216, 219).

Замена актуального антропонима одним из его потенциальных номинативных вариантов в документах XVI-XVII вв. представляла собой переименование лица в соответствии со стандартами приказного языка. Приведение реальных антропонимов, закрепленных за тем или иным лицом в быту, к «единому знаменателю», унифицировало именования, лишало их реальной идентифицирующе-дифференцирующей способности, ослабляло конкретнореферентную отнесенность антропонима в контексте деловой речи.

2.6 Субъектная оценка компонентов именования в старорусском документе

Идеологическая точка зрения составителя документа могла отражаться в том, что записываемые им антропонимы в разной степени соответствовали его представлениям об имени в целом и документальном именовании в частности.

Оценка обязательности / необязательности (облигаторности / необлигаторности) компонентов именования в первую очередь выражалась путем включения в него слов имя, прозвище, прозвание и др. Вопрос о терминологическом характере последних - один из наиболее спорных в исторической антропонимике.

С проблемой выделения прозвищ в ряду исконно русских некалендарных антропонимов в исторической ономастике связана напряженная научная дискуссия, начатая еще в XIX веке составителями первых лексикографических опытов описания древнерусских и старорусских антропонимов (Н. Д. Чечулин, А. Балов, Н. Н. Харузин, Н. М. Тупиков и др.). На разных этапах развития ономастической мысли в рамках дискуссии высказывались различные мнения В. К. Чичаговым, А. Н. Мирославской, Г. Я. Симиной, С. И. Зининым, Ю. И. Чайкиной и другими известными ономастами. История вопроса и рассмотрение различных точек зрения на проблему достаточно подробно представлены И. А. Королевой (Королева 1999).

Употребляя термин «прозвище», исследователь старорусской ономастики должен прежде всего уточнить объем понятия, стоящего за этим словом: а) понятие о разновидности онима, которое формируется в результате рассмотрения современным исследователем типологии старорусских антропонимов и определяется рядом признаком, противопоставляющих прозвище другим разрядам антропонимической лексики; б) значение термина «прозвище», характеризующего факты современного языка и по аналогии проецируемого на исторический материал; в) значение, которое вкладывал в слово «прозвище» старорусский писец, используя его применительно к разным типам антропонимов.

Решение вопроса о дифференциации личных имен и прозвищ требует разграничения двух противоречивых точек зрения. Первая из них - точка зрения составителя документа, носителя языкового сознания отдаленной исторической эпохи. Нормы официального именования XVII в. требовали называть человека «по имени и по отцу», а иногда по имени, по отцу и «с прозвищи». С этих позиций как прозвища оценивались вторые (некалендарные) личные имена («Пронка, а прозвище Шестачко Ермолин, волнотеп» - Кн. писц. УВ 1623-26: 206); вторые календарные (некрестильные) личные имена («Сергушка а прозвище Дорофhико да Бориско Павловы дhти Слоива» - Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 467об; «Ивашко Панта» - Кн. крестопр. УВ 1645: л. 15 об. - Панта от Пантелеймон), условно данные младенцу до крещения; экспрессивно-оценочные имена, присваиваемые человеку по особенностям его внешности, характера, поведения, образа жизни и т. д., фамилии, а иногда и отчества. Поэтому исследователи XIX-начала XX вв., которые шли в описании ономастикона «от текста», не смогли предложить последовательной классификации некалендарных имен и прозвищ.

В старорусской деловой письменности некалендарные имена часто не противопоставлялись календарным как прозвища и воспринимались составителем документа как равноправные заместители календарного имени. В именованиях одного и того же лица одно и то же некалендарное имя могло занимать любую позицию: «Щипецъ Фомин» - «Ивашко Фомин Щипецъ» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 633об. -634). Ср.: «Гордhико а прозвище Согра Григорьев» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 605об.), «на Гордhя Григорьева сына прозвищем на Согру» (АХУ III, 163), «на Согру Григорьева» (АХУ III, 202). От некалендарных имен, как и от календарных, производились употребляемые официальным именованием патронимы: «Дружинка Гордиивъ сын Согрин» (Пам. дат. Уст. у. 1654: л 12 об.), что говорит о связанности и относительной равноправности их в идентификации лица.

Вторая точка зрения - ретроспективная точка зрения современного исследователя, проецирующего на исторический материал языковые категории своего времени. При таком подходе принципиально значимым оказывается разделение личных имен и прозвищ как различных языковых явлений. В. К. Чичагов, обратившийся к проблеме разграничения имен и прозвищ, решил ее достаточно прямолинейно: «все русские имена (за исключением, разумеется, тех, которые попали в святцы) имели в XVI-XVII вв. значение прозвищ, а все греческие имена, за исключением тех случаев, когда они шли после греческих же имён, имели значение личных имён» (Чичагов 1959: 25-26), т. е. в такой трактовке оппозиция личных имен и прозвищ соответствует противопоставлению календарных и некалендарных имен.

При разграничении некалендарных имен и прозвищ предлагалось учитывать различные признаки. Наиболее значимым из них считалась позиция антропонима в именовании, наличие при нем слова прозвище, оцениваемого в качестве классификатора онима. Как справедливо отмечает И. А. Королева, «считать все нехристианские антропонимы с этим словом прозвищами в современном понимании термина, а без него стоящие на первых структурных позициях - личными именами, естественно, нельзя, хотя по такому пути идут многие исследователи» (Королева 1999: 33).

Нередко употребление терминов личное имя и прозвище в работах по исторической антропонимике носило условный характер, определялось не спецификой описываемых фактов, а поиском удобного для исследователя способа описания материала. С. И. Зинин, одним из первых обративший внимание на непоследовательность употребления термина «прозвище» в работах по исторической ономастике, писал: «Чтобы избежать путаницы, <...> за термином “прозвище” закрепляется только одно значение: русское мирское личное имя. При характеристике семейных именований этот термин всегда будет заменяться термином “прозвание” или “фамильное прозвание”» (Зинин 1969: 38).

Разграничивая личные имена и прозвища, ученые-ономасты чаще всего говорят о двух группах антропонимов в старорусском языке (Соколов 1891: 2; Сельвина 1976: 88; Мирославская 1980 и др.). Первая группа - имена, данные новорожденному («первичные» имена). Они отражают признаки младенца (Верещага, Пинай, Грязнушка и др.), время и порядок его появления на свет (Первой, Второй, Вешняк, Подосен, Постник, Суббота), а также отношение родителей к дитяти (Бажен, Нечай, Любим). Среди таких имен достаточно частотны охранительные (апотропеические) имена, призванные защитить младенца от сглаза, порчи (Невзор, Некрас, Неупокой, Несветай и др.), имена иноязычного происхождения (Мансур, Шалам, Мурат и др.).

Вторая группа - имена, полученные человеком в течение жизни дополнительно к личному имени по особенностям внешности, поведения, речи, отношению к труду и другим людям, различным социальным признакам. Именно к данной группе чаще всего применяется современный термин «прозвища».

Исследователи, пытавшиеся разграничить старорусские некрестильные имена и прозвища по их структурным особенностям, позиции в именовании, по признаку лица, лежащему в основе антропонима, сфере функционирования («внутрисемейные» - «уличные»), не смогли с достаточной четкостью провести границу, разделяющую личные имена и прозвища. Это объясняется, с одной стороны, недостаточной информативностью памятников деловой письменности, непоследовательностью официального именования и синкретизмом функций личных имен и прозвищ в старорусском документе - с другой. Об употреблении прозвищ вместо личных имен свидетельствуют случаи их модификации по моделям, характерным для личных имен: чмут `обманщик', др. -рус. (Фасмер, IV: 370) > Чмут > Чмутко («д. пуст Чмутка Стахhива» - Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 124); приезжей > Приезжей («Васка Приезжей» - Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 326) > Приезжейко («Матюшка а прозвище Приезжеико Яковлев» - Кн. писц. Уст. у. 1623-1626: л. 623 об.). Нередко внутренняя форма имени не позволяет однозначно определить, дано оно в маладенчестве или его получил уже взрослый человек (Смирной, Белой и др.).

Уже первыми исследователями истории русских личных имен (Тупиков 1903: 8-9) отмечалось отсутствие существенных формальных отличий некалендарных имен и прозвищ. Даже утверждая параллельное существование двух типов некалендарных имен в древнерусском и старорусском языке, исследователи говорят о том, что в качестве внутрисемейных имен и прозвищ (в современном понимании термина) использовались формально тождественные слова, имена и прозвища взаимозаменяли друг друга в именовании (Данилина 1986: 54-55). Применительно к историческому материалу нет достаточных формальных оснований для противопоставления внутрисемейных и прозвищных антропонимов, имеющих абсолютную референцию, в качестве разных антропонимических категорий. Это разновидности личных имен, различия которых связаны с внеязыковыми особенностями номинации (по А. Н. Мирославской - «первичность / вторичность») и употреблением в речи. Ср.: «Бык Михалев» (Сотн. Белоз. у. 1544: 190), «Ваня Бык» (Сотн. Белоз. у. 1544: 198), «Бычко Анюшин» (Сотн. Белоз. у. 1544: 191).

И. А. Королева, рассматривая употребления слова прозвище применительно к разным компонентам старорусского именования, на основе этого делает вывод о его терминологической многозначности, при этом свойства слова прозвище и свойства характеризуемых им антропонимов исследователем не разграничиваются, что заставляет усомниться в многозначности самого слова “прозвище”: «Слово прозвище в XVI-XVII вв. было многозначным: 1. Оно могло уже иметь определенную экспрессию и являться добавочным выделительным индивидуальным знаком <...>. 2. Прозвище могло еще и не содержать в своем значении указания на экспрессию и добавочный индивидуально-выделительный характер антропонима, и в таком случае оно выступало в роли обычного личного бытового имени <...> 3. Прозвище могло обозначать именование в целом <...> 4. Слово прозвище могло использоваться с самым старым значением «название», отмеченным еще в XII в.: ...деревня прозвище Берестяк. 5. И, наконец, слово прозвище уже могло выступать в роли семейных именований, то есть фамилий: ...и салдатъ отпускныхъ и бhглыхъ старыхъ и даточныхъ...велелъ переписать имяны съ отцы и съ прозвищи и пр.» (Королева 1999: 33).

На наш взгляд, слово прозвище, включаемое в именование лица, в официально-деловой письменности XVII в. давало антропониму модальную оценку облигаторности, различало «настоящее», обязательное, требуемое официальными нормами, и ненастоящее, необязательное имя. Оно не имело строгого терминологического значения, свойственного ему в современном русском языке. При помощи слова прозвище в XVII в. выражалась оценка именования или одного из его компонентов: «на подворника на Нечаева на Ивашка прозвищемъ на Волка» (Челоб. УВ 1632; АХУ III, 121); «Меркушка а прозвище Перша Федоров» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 460 об.); «Сидорко Борисовъ сынъ, прозвищемъ Пьянко, Полутовскихъ» (Челоб. УВ 1636; АХУ III, 177), «Поспhлко прозвищо Шмар Иванов Пошиваев дhти ево Данилко да Серешка да Степанко» (Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 166), «Тимошка Большой да Тимошка Меньшой, а прозвище Казак, Дмитриевы дети, кузнецы» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 193); «Ивашко Ивановъ сынъ Стрhленские волости крестьянинъ, по прозвищу Рожинъ» (Челоб. Уст. у. 1636; АХУ III, 183) и др.

Выражение субъектной оценки антропонима связано с наличием определенных отношений между именами одного лица в пределах именования. Оценку предполагала и идентификация разных именований одного и того же лица в официальном документе, то есть оценка имени собственного с точки зрения его нормативности и облигаторности имела относительный характер. Для ее наличия обязательно, чтобы в именовании лица присутствовало, как минимум, два антропонима, оцениваемых как правильный, соответствующий норме документального именования, обязательный, а другой - как неправильное, ненастоящее документальное имя. Слово прозвище тем самым выражало отношения антропонимов в пределах именования лица, давало оценку одному из них по отношению к другому.

Вместе с тем слово прозвище маркировало антропоним по сфере функционирования, знаменовало его отнесенность к разговорно-бытовой речи, противопоставляло имя, которым называют («прозывают») человека в быту, тому антропониму, который следует употреблять в документе.

При изучении случаев одновременного именования сразу несколькими личными именами в ономастике принято разграничивать основные и дополнительные имена. За вторыми, как правило, закрепляется уточняющая, характеризующая функция (Бахвалова 1985: 71). Оценка обязательности (необходимости) антропонима современным исследователем не всегда соответствует распределению функций между антропонимами в реальном именовании лица в старорусском документе. «Добавочные» имена не просто помогали календарному имени идентифицировать лицо, а нередко являлись главным средством создания уникальной референции.

Дополнительность компонента именования может трактоваться как его добавочный характер с точки зрения деривации составного именования. В процессе создания развернутой антропонимической номинации в документе на базе употребительного в ограниченной сфере устойчивого антропонима «распространителями» мотивирующего «базиса» могут выступать и компоненты, стержневые для сочетания антропонимов. Например, отмечены случаи, когда к идентифицирующему некалендарному имени в официальном именовании добавлялось требуемое писцовым стандартом календарное (крестильное) имя, занимающее в именовании центральное положение, но менее значимое для уникальной референции именования. В силу этого крестильное имя не является устойчивым компонентом именования: «Се яз Онцифор Кулик Леонтьев сын, Варзужанин, занял есми… чим яз Кулик сам владел… и мне Анцифору Кулику отцыщати; и снимки яз Кулик тому угодью…» (Закладн. Варз. 1547; МИКП: 28); «в. Васюк Шкул соловар <...> и против двора Шкулева берег да полянка (Сотн. Золот. 1561: 476); «в. бобыл Ивашко Исаков снъ Мохнатка да снъ ево Мохнаткин Демешка четырех годов» (Кн. пер. Каргоп. 1648: л. 5 об.).

Разграничение основных и дополнительных антропонимических элементов именования было предложено С. И. Зининым: «Нерегулярно повторяющиеся элементы именований можно назвать вспомогательными антропонимическими элементами» (Зинин 1969: 60). Данное явление в антропонимии XVI-XVII вв. И. М. Ганжина назвала термином “мерцание” (Ганжина 1992: 2). Неустойчивость календарного имени в ряде именований позволяет оценивать его как вспомогательное средство идентификации лица.

«Мерцание» календарного антропонима наблюдается и в случаях когда оно употреблено в паре с некалендарным именем, сопровождаемым словом прозвище. После установления идентификации официального и неофициального актуальных антропонимов при повторном именовании лица при помощи одного из сопоставляемых имен модальная и стилистическая оппозиция разных средств именования часто снималась: «Маркелко Еремеев прозвище Невежка ...двор Невежки Еремеева» (Кн. пер. Устьян. 1634-1636: л. 11об.); «в. Ивашка да Пронка прозвище Семко Борисовы дhти Шашенины а Семко гребенщикъ» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 30 об.); «в. Маркушко прозвище Первушка да Васка да Логинко да Якушко Григорьiвы дhти Ершова у Первушки сынъ Микитка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 31); «в. иоианка прозвище Тренка да иедка Нестеровы у Тренки снъ Омелка» (Кн. пер. Двин. 1646: л. 36).

По логике С. И. Зинина, дополнительным компонентом идентификации лица следует считать и патроним, образованный от имени отца. В XVI-XVII вв. руководства по составлению писцовых документов требовали от составителей именования человека «по отцу», поэтому нередко такие номинации создавались при написании текста и носили искусственный характер. В именовании могли воспроизводиться патронимы, употребляемые в быту, но также патронимы могли быть образованы составителем документа от имени отца по регулярной словообразовательной модели («У Куземки Лашутина деревни Малые Вершины, что было за отцом иво за Лашутою» - Кн. писц. Уст. у. 1623: л. 517), могли воплощаться и «потенциальные» отчества, соответствующие имени отца, с целью унификации именований («Офонка Обакумов да сын иво Олферко, торгуют мелочью», ср.: «лав. Офонки Обакшина» - Кн. писц. УВ 1623-1626: 201, 217). Искусственное «вторжение» патронима в именование приводило к неустойчивости данного компонента при повторном назывании лица или именовании в другом документе.

Сопоставление именований одного и того же лица показывает неустойчивость данного компонента даже в пределах одной статьи документа: «Дер. Кощеивская гора: в. Ондрюшка Васильев сын Рыкало <...> За Ондреем за Рыкалом за одным половина деревни» (Сотн. А. -Сийск. м. 1578: 216); «Починок, что была пустошь Куклино, а в нем: <в. > Савко Иванов сын Онтропова... дан тот починок Савке Иванову испуста в жило на льготу на 10 лет... И Савка Онтропов двор поставил со всем, а пашни всей в трех полях против льготной не роспахал. И Савка Онтропов дан на поруку з записью... и Савке Онтропову с тово починка платить по 15 алтын на год» (Сотн. Тот. 1631: 123). Ср.: «в. Ивашко Павлов Потапов, рыбный прасол... лав. Ивашка Потапова» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 193, 217); «на крестьянъ Сухонского Черного стану на Прокопья Титова да на Кондратья Петрова да на Григорья Тимофиева Горшковых... тотъ Прокопей да Кондратей да Григорей Горшковы» (Челоб. Уст. у. 1627; АХУ III, 34-35). В условиях приоритета двухкомпонентной формулы «личное имя + патроним» в севернорусских писцовых книгах “мерцают” и фамилии: «в. Осипко Сафонов, кузнец... куз. Осипка Сафонова Репинского»; «в. Федка Демидов, торгует житом... лав. Фетки Демидова Сцепизубова»; «в. Васька Васильив Жуков, хлебник...м. онбарное посацкого человека Васки Васильива, хлебника» (Кн. писц. УВ 1623-1626: 195, 223, 208, 215, 194, 220) и др. Мерцание патронимов и фамилий имело разные причины. Патроним мерцал потому, что являлся принадлежностью официального (приказного) языка, вносился в именование писцом, создававшим стандартную номинацию, но для социальной идентификации индивида в повседневной речи был менее значим. Фамилия, значимая для идентификации лица в контексте бытовой речи, мерцала потому, что ее включение в именование не предусматривалось писцовым стандартом.

По наблюдению И. А. Королевой, активность слова прозвище в русской деловой письменности заметно увеличивается в XVI-XVII в. Но это не значит, что именно в это время активизируется модальный план антропонимической номинации. Облигаторная оценка компонента именования могла выражаться и употреблением его в постпозиции. Располагая дополнительные средства идентификации в постпозиции по отношению к компонентам, обязательным для официальной речи XVII в., писец определял их как второстепенные, тем самым подчеркивая их меньшую необходимость для именования.

Из нескольких сотен именований во вкладной книге Великоустюжского Михаило-Архангельского монастыря 1587-1617 гг. только три включают слово прозвище: дал к старому вкладу Андрей Алексеев сын прозвище Подосен (Шляпин 1: 164), старец Питирим прозвище Попирало (Шляпин 1: 165), Фома по прозвищу Иван Дмитриев сын Ярославец (Шляпин 1: 159), в остальных случаях, второе личное имя такой оценке не подвергается, например, дал вкладу с посаду Ефим Солодовник 3 рубли денег (Шляпин 1: 152), Прокопей Некрас Григорьев сын Белоусов с Еренского (Шляпин 1: 154), Трифан Нечай Андреев сын Малахов с Уфтюги (Шляпин 1: 157).

Для монастырской письменности оказывается значимым противопоставление календарных имен, данных при крещении, и календарных имен, данных в качестве прозвищ: “Фома по прозвищу Иван Дмитриев сын Ярославец”. Не оцениваются при помощи слова «прозвище» вторые календарные имена, по звучанию напоминающие некалендарные: «Козьма Тихон Онофреев сын Пустозер», а также модификаты, образованные от них: «Федул Пороша Димитриев сын Нерадовской» (Шляпин 1: 161), «Василей Фомин сын Сютка из Лузския Пермьцы» (Шляпин 1: 161). Для писцовых книг данное противопоставление менее значимо и часто проводится непоследовательно; ср.: «Трет дер. Старикова Болшова <...> в. Федка Микитин Слоива в. Сергушка а прозвище Дорофhико да Бориско Павловы дhти Слоива»; «тоh же волости деревни Старикова Болшово крестьянинъ Федка Слоивъ»; «Дорофhико Павлов Слоивъ» (Кн. писц. Уст. у. 1623: лл. 467об., 468об., 481об.).