Русская риторика

§ 200. В поучительных сочинениях, конечно, 1) грамматические требования -- правильности и чистоты языка, ясности, простоты и определенности суть первые и главнейшие. С другой стороны, и 2) логическое совершенство требует, чтобы части расположены были в строгом и удовлетворительном порядке, доведены до ясного познания и связаны в целое по известному плану, чтобы, следственно, главная нить от начала до конца не прерывалась. Но и этого мало. Мы 3) ожидаем еще изящества формы, которое также допускается поучительными произведениями словесности, как и всеми другими. Опыт доказывает, что одно достоинство мыслей и доводов действует на большую часть людей слабо и что по сей причине весьма много зависит здесь от отделки материи. Те же самые истины и доказательства производят в сердце различное впечатление, смотря по тому, предлагаются ли слогом вялым, принужденным и сухим или живым, легким, приятным. Впрочем, само собою разумеется, что в дидактических сочинениях надобно тщательно избегать всего надутого, всяких роскошных картин и беглого остроумия, а показываться только в самом скромном убранстве. (...)

§ 212. Вообще же в сочинениях истолковательных с пользою соблюдаются следующие правила: 1) Тщательное избежание всякой терминологии, которую и надобно стараться, сколько возможно, заменять выражениями общевразумительными, дабы темные места чрез пояснение не сделались еще темнее. По сей причине должно быть и крайне осторожным при переводе на русский язык чужестранных, однакож, общепринятых речений. 2) Хорошую услугу оказывают пояснению вообще а) разбор противоположенного мнения, b) сличение с предметами и понятиями сродными, с) употребление примеров, раскрывающих значение мест отвлеченных. (...)

§ 217. Стиль ораторский занимается постановлением законов для торжественной речи, которая как произведение словесности назначается для изустного предложения, или для провозглаше-ния,-- на тот конец, чтобы или 1) научить и убедить, или 2) тронуть и потрясти, или же 3) соединением обеих сих целей произвести тем сильнейшее впечатление.

§ 218. Части таковой речи суть: 1) приступ, 2) переход к главной материи, к теме или к трактуемому предмету, предложение, 3) разделение, 4) повествование или изложение дела, 5) доводы, 6) заключение.

§ 219. Приступ (...) 5) любит краткость, дабы не утомить слушателя вместо того, чтобы расположить в пользу оратора и его беседы; 6) особливо наблюдает за правильностью выражения, потому что слушатель, не занятый еще самым предметом, обращает здесь все свое внимание на способ изложения и в сей именно части слова взыскателен более, нежели в какой-либо другой; 7) держит себя в границах скромности, оказывает к слушателю должное уважение, оставляя и оратора при его сане, и не обещает слишком много. Приступы высокопарные допускаются только как редкие изъятия, потому что вообще начало -- едва ли приличное место для порывов страстей; 8) дышит уже отчасти тем духом, который имеет быть в речи сообщен слушателю и, так сказать, задает главный тон, которому соответствуют следующие мысли и чувствования; (...) 10) начертывается обыкновенно тогда только, когда оратор все, для речи потребное, надлежащим образом обдумал и когда дух его сими размышлениями (...) согрет и приведен в движение. (...)

§ 221. Вот правила для сей части речи: а) Показание содержания пусть будет всегда в высочайшей степени ясно и за всем тем, по возможности, кратко. b) При всей однакож краткости оно должно доставить полное обозрение предлежащей материи. с) Что касается до выбора предметов, то он требует крайней осторожности, и оратор выказывает здесь превосходство своих дарований двояко, а именно: 1) в том, чтобы придумать хорошую и соразмерную тему, следственно, не пошлую, мало-важную, неуместную, обветшалую и т. п.; 2) в том, чтобы знать ее достоинство и важность и быть твердо удостоверенным, что она действительно то, чем ей быть надлежит, действительно то, чем признает ее оратор и за что передает другим. (...)

§ 222. Разделение требует точности. Если оно неправильно или неточно, то нарушает порядок целой речи, совращает с истинного пути и порождает сбивчивость. (...)

§ 224. Ораторское повествование определяется материей или содержанием речи, и здесь могут встретиться три случая, а именно: 1) повествование считается вовсе излишним или неуместным; 2) оно бывает главною вещию (...); 3) оно есть дело постороннее и служит либо к пояснению главного, либо к доказательству, либо к украшению.

§ 225. Особенные правила сей части ораторского слова заключаются в следующем: а) повествование бывает главною вещью тогда наипаче, когда требуется правильно оценить какое-либо явление или происшествие. Здесь оно имеет целью -- определить и направить суждение слушателя или читателя; (...) с) но дабы знать заподлинно, какие обстоятельства имеют зна-чительное влияние на решение и для того должны быть преимущественно поставлены на вид и какие могут быть опущены или слегка упомянуты. Вития прежде всего представляет себе в полной ясности цель и намерение повествования; d) не менее важны здесь -- строгий порядок и искусное размещение отдельных обстоятельств; е) оратор пусть в своем повествовании избегает всех неровных, поспешных переходов, ибо, если пропущены обстоятельства, как наперед рассказать надлежало, то последующее мы находим невероятным и потому оставляем под сомнением. (Подробности в рассказах придают вещи более вероятия (...) 1) Не рассказывайте всегда о том порядке, в каком что-либо происходило, а наблюдайте такой, который в настоящем случае считается лучшим. 2) Отступлениям от главной вещи в повествовании надлежит встречаться весьма редко, и, где они делаются, там, при возможной краткости, всегда должны быть такого рода, чтобы казалось, будто действительная страсть насильственно увлекла нас с прямой дороги.) (...)

§ 230. (...) Распространение, состоящее в том, что оно не только просто и коротко предлагает существенное, но еще для усиления и оживления главной вещи приводит все принадлежащие ей свойства, обстоятельства, отношения и действия, если то нужно для удостоверения предстоящих слушателей, которых оратор везде имеет в виду. Впрочем, как бы распространения ни были важны и выгодны для оратора,-- он тщательно должен наблюдать за тем, чтобы не ослабить их силы худым употреблением, а это неминуемо последовало бы тогда, когда он захотел бы действовать многословием, повторением уже того, что сказал только в других выражениях и присовокуплением незначительных мыслей побочных. (...)

§ 232. Сверх упомянутых до сих пор родов доказательства различаются еще убеждающие и удостоверяющие, чисто нравственные и доводы благоразумия. Само по себе разумеется, что в порядке речи первые, удовлетьоряющие уму слушателя, должны предшествовать вторым, действующим на его сердце и воображение. Равномерно и чистонравственные приводятся прежде доводов благоразумия, подобно как слабейшие прежде сильнейших; хорошо однакож сильнейшие помещать порознь, а слабейшие предлагать кратко в общей сложности.

§ 233. Вообще же для расположения и размещения доводов одобряются следующие правила: а) оратор должен остерегаться смешивать доводы разного рода и свойства; (...) b) надобно не только приводить (...) слабейшие доказательства прежде сильнейших, но и соблюдать между последними даже степень силы; с) без нужды размноженные и непомерно растянутые доводы обременяют силу. Естественным следствием сего обилия часто бывают сбивчивость и утомление; d) от всякого довода особливо требуется два совершенства -- истина (или по крайней мере правдоподобие) и ясность; е) в доказательствах весьма важен и тон, в каком они предлагаются (...); g) наконец, оратор пусть не дает заметить, что он хочет вынудить одобрение хитростию. (...)

§ 238. Заключение старается произведенное предыдущими статьями впечатление усилить и сделать прочным.

§ 239. Заключение бывает двух родов. Первое содержится в самой материи (...) Второй род заключения состоит в возбуждении страсти. Здесь оратору часто представляется удобнейший случай подвигнуть к сердечному участию, которое, впрочем, не должно его и слишком долго задерживать: иначе растроганное чувство хладеет и мало-помалу уступает рассудительности. Вообще при возбуждении страстей наблюдается правило, чтобы вития постепенно восходил, ибо, что не возвышает сказанного, то ослабляет оное и всякая страсть, в тоне своем не поддерживаемая, скоро и проходит. В особенности извлечение слез для оратора -- дело трудное и опасное, ибо здесь нет середины, а только крайности -- либо глубокая растроганность, умиление, либо, где сие последнее не удается,-- презрение, даже смех. (...)

§ 257. Судебное красноречие наблюдает преимущественно за тем, чтобы приковать внимание к предмету разбирательства, чтобы приводимым причинам дать полную ясность и надлежащий вес и ничего не пропустить без замечания. Почему оно требует строжайшей точности в мыслях и умеренной живости в выражениях. Оратор пусть воздерживается от излишнего многословия, от всех длинных и запутанных периодов, а старается немногими словами сказать много. Точность же, от него требуемая, должна состоять а) в ясном изложении собственного спорного пункта; b) в показании и в установлении тех обстоятельств, которые разномыслящими допускаются, и других, которые бывают отрицаемы; с) в расположении и связи всех частей мнения.

§ 258. В рассказе происшествий пусть стряпчий будет обстоятелен лишь столько, сколько отнюдь необходимо, пусть избегает всех излишних околичностей, а всегда ограничивается обстоятельствами существенными. (...)

§ 260. Историческое слово изображает частные, особенные происшествия и явления (...), сия речь как произведение словесности должна иметь все достоинства исторического слога -- ясность, живость, простоту, краткость, умеренное употребление фигур, важность,-- это разумеется само собою.

§261. Речь догматическая или поучительная, к которым относятся также школьные и похвальные,-- имеют своею задачей непосредственно действовать на ум, ибо они изображают общие, отвлеченные истины.

§ 262. Речь забавная особливо предоставляет себе живопись занимательных предметов. Она требует красоты и богатства, чтобы пленять воображение слушателей. Оратор с успехом употребляет здесь все свое остроумие; что же касается до назидания и растроганности, то они, как цели отдаленные и случайные, подчиняются видам приятного.

§ 263. Приветствие (...) объясняется об известном предмете в каком-нибудь особенном намерении и при особенном случае с надлежащею краткостию (...) Здесь без дальних околич-ностей оратор приступает тотчас к делу. Не исчерпывая своей материи, даже об ней и не распространяясь, он предлагает только нужное -- в немногих словах, но метких, сильных, полновесных. (...)

§ 275. Телодвижения должны преимущественно соразмеряться содержанию предлагаемой речи. В сем смысле к совершенству оных принадлежат истина и естественность, или они суть внешние, на поверхности нашего тела выражаемые, или производимые знаки внутренних состояний. Почему ложны и ошибочны все телодвижения, не соответствующие ни свойству и расположению говорящего, ни содержанию его речи (...)

Голова везде играет первую роль. Она должна держаться в прямом и естественном положении. Поникшая означает под-

185лость, заброшенная назад -- спесь, склоненная на сторону -- лень, слишком неподвижная -- строптивость.

Печатается по изданию: Галич А.И. Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений, извлеченная из немецкой библиотеки словесных наук.-- Спб., 1830.-- С. 1--2, 3--5, 7--13, 14--18, 22, 24--40, 54--55, 76--78, 80--83, 88--97, 99--101, 104--106, 113--118, 131 -- 132, 138, 141 -- 149, 152--154, 156--157, 167--169, 170--171, 181 -- 190.

17. А.Г. ГЛАГОЛЕВ: УМОЗРИТЕЛЬНЫЕ И ОПЫТНЫЕ ОСНОВАНИЯ СЛОВЕСНОСТИ

(1834 г.)

Г л а в а X

Об основании ораторского искусства

§ 97. Из предыдущих замечаний явствует, что различные роды и степени словесности проистекают от различных действий души. Красноречие есть высший талант, объемлющий все тоны слова, начиная от простой прозы до поэзии: следовательно, и источником своим должно иметь высшую способность умственную, в которой сосредоточиваются все дары душевные. Так думали Аристотель, Цицерон и прочие древние риторы, приписывая всю силу убеждения ораторского одним умозаключениям.

§ 98. Самый план и ход мыслей оратора в те минуты, когда он готовится говорить перед судиями и народом, служат доказательством, на чем основывается будущее торжество его. Сперва произносит он втайне свое мнение; потом требует отчета от самого себя, почему он так думает. Если первые ответы его неудовлетворительны, он, согласно учению Цицерона (Orator, с. XV, 126), приводит их к вопросам постоянным и вечным, т. е. к истинам общим. Таким образом оратор, отвечая на собственные вопросы и разрешая самим им предложенные возражения, неприметно из простого предложения составлят полный трехчленный силлогизм, из силлогизма пятичленный довод (quinque partita argumentatio), о котором предлагали правила Аристотель и Феофраст и который вообще был весьма уважаем древними. Цицерон также употреблял его не без цели, ибо он сам доказывает его важность в своем сочинении об изобретении (I, 34). Сей отзыв его повторен и в приписываемой ему Риторике к Гереннию (II, 18).

§ 99. Выше замечено, что суждение или предложение в собственном смысле не что иное есть, как скрытое умозаключение или следствие скрытого силлогизма; следовательно, при рассматривании частей пятичленного довода могут возникнуть новые вопросы, из решения коих должны составиться новые умозаключения. Таков ход мыслей оратора; он не прежде оста-навливается, как по открытии доводов очевидных, кои не требуют уже никаких новых пояснений.

§ 100. Но все сии подчиненные доводы суть лишь части одного главного умозаключения или различные способы проявления одного и того же ума; следовательно, и самая ораторская речь (oratio) не что иное есть, как ум в действии,-- ум, постепенно раскрывающийся и облекаемый в слово (ore expressa ratio). Вот из каких стихий составлялись грозные тучи Периклова красноречия, разражавшиеся над Грециею молнией и громами! Ими Демосфен разрушал замыслы Филипповы, и вития римский торжествовал столь долгое время на торжищах, в сонмах народных и в Сенате.

Примечание. Чтобы определить с точностью основание и весь ход мыслей оратора, поставим себя на место Римского витии в то время, когда на стогнах Рима уже все было в смятении при разнесшейся молве о смерти Клодия, убитого Милоном; когда тело Клодиево выставлено было в святилище храма и толпы народа с ужасом смотрели на глубокие раны сенатора, никто не смел, защищать убийцу; один Цицерон, решившись спасти честь его от поношения, соображает обстоятельства, мыслит и произносит втайне следующий приговор: «Клодий достоин смерти». Сказав сие, Цицерон спрашивает самого себя: «Почему Клодий достоин смерти?-- Потому, что он известен своим вероломством и коварством, а человек, строющий ковы другим, рано или поздно должен воспринять заслуженное им наказание». И так в сих вопросах и ответах уже скрывается следующее полное умозаключение: «Человек коварный достоин смерти; Клодий есть коварный человек: следовательно, он заслужил сию насильственную смерть, в которой обвиняют Милона». Но римский оратор предвидел, что обвинители Милона, судии и самый народ, могли спросить его: «Почему почитает он коварного человека достойным смерти? И чем можно уличить Клодия в коварстве?». На первый вопрос он отвечает следующее: законы двенадцати таблиц не возбраняют убивать ни татя, ни злоумышленника, покушающегося причинить нам насилие, да и самый закон естественный повелевает силу отражать силою (oratio pro Milone, Num. 8, 9, 10, 11--23). Ответ Цицерона на другой вопрос состоит в исчислении обстоятельств, предшествовавших убийству: «Путешествие, час и место битвы и самый умысел Милона,-- умысел, неоднократно самим Клодием перед нами открытый,-- все обличает его в коварстве». Но сего не довольно для оратора, который еще не раскрыл умысла Клодиева о убиении Милона. Сие важное обстоятельство требует новых пояснений и новых доводов. Во-первых, говорит Цицерон, по

убиении Милона, Клодий надеялся быть претором и носить сие звание при таких слабых консулах, которые не осмелились бы поставить преграду его дерзким и злонамеренным поку-шениям против Республики (Num. 32). Во-вторых, обличает Клодия непримиримая его ненависть к Милону, бывшему защитником Цицерона, врагом всех злодеев и личным его обвинителем (Num. 36). Наконец, против Клодия свидетельствуют собственные его качества и поведение, ибо он во всех своих действиях не знал иного права, кроме силы. Он изгнал Цицерона не судом, а силою; он умышлял против жизни Гортенсия и самого Вибиена; был сообщником Катилины; строил ковы Цицерону и самому Помпею; убил Папирия и недавно покушался снова на жизнь Цицерона (Num. 37); он на все отваживался, смеялся над законами, пренебрегал судилища и не боялся наказаний (Num. 44).

§ 101. «Но что значат холодные доводы в устах оратора? Сгроможденная из умозаключений речь не похожа ли более на словопрения схоластиков, нежели на очаровательное искусство витии?».-- Сие возражение с первого взгляда кажется справедливым; но, чтобы отвечать на оное, надобно прежде вникнуть в свойства силлогизма логического и силлогизма ораторского. Первый имеет основанием своим истину уже доказанную и известную; и потому бывает прост, сух и точен, не требуя никаких доводов и распространений; напротив того, последний основывается на одних правдоподобных предположениях, имеющих нужду в доказательствах. Первый назначает место каждому предложению и понятию; последний не знает никаких уз и является под различными формами умозаключений. Ораторский силлогизм в основании своем есть то же, что и логический; но его форма теряется в обширных пределах речи.-- Самые подчиненные его доводы всегда скрываются или в виде периодов и фигур или в обилии выражений и круглоте речи; одним словом: искусство его состоит в том, чтобы не видно было искусства. Примером может служить Цицеронова речь за Секста Росция, вся состоящая из умозаключений. Вот почему стоик Зенон называл диалектику рукою сжатою, а риторику раскрытою и распростертою.

§ 102. Нет сомнения, что действие ума свойственно всем людям и заключается во всех способностях души; но у одних оно более, у других менее ограничено; одни руководствуются только чувствами, другие умозрением. Оратор занимает среднее место между первыми и последними; долг его -- действовать на целый сонм народа, на слушателей просвещенных и необразованных; и посему истины частные утверждает он общими и незыблемыми, а истины отвлеченные объясняет доводами чувственными; из областей метафизики он быстро переходит к картинам воображения, а от картин к самым чувствам, ибо по закону природы от живых представлений всегда рождаются в душе более или менее живые движения.

Глава XI

О тройственности цели и предметов красноречия, выводимой из трех сил ума

§ 103. Главнейшею целью красноречия есть убеждение, основывающееся на умозаключении; но правильное умозаключение, как известно, состоит из трех частей. Большое предложение заключает в себе истины общие или правила, которые преимущественно назначаются для назидания разума. В меньшей посылке оратор занимается в особенности каким-нибудь лицом или предметом, описывая их внутренние и внешние качества чертами резкими и красками живыми. Из таковых описаний составляются картины, пленяющие воображение, а от картин непосредственно рождаются движения и страсти, которые обыкновенно имеют место в заключении. Из сего явствует, каким образом на трех силах ума, сливающихся в полном ораторском силлогизме, основываются три другие частные цели красноречия: учить, пленять и трогать. «Больше всех служат,-- говорил Ломоносов,-- к движению и возбуждению страстей живо представленные описания, которые очень в чувства ударяют, а особливо как бы действительно в зрении изображаются. Глубокомысленные рассуждения и доказательства не так чувствительны, и страсти не могут от них возгореться: и для того с высокого седалища разум к чувствам свести должно и с ними соединить, чтоб он в страсти воспламенился».

§ 104. Разбирая силы нашей души, мы заметили, что ум во всех действиях своих старается все встречаемые им противоположности приводить в гармонию или к единству. Но гармония в понятиях называется истиною; гармония в формах и всех качествах, подлежащих воображению, образует красоту; и наконец, гармония в движениях души составляет основание нравственности. Следовательно, истина, красота и нравственность, выводимые из трех сил ума, должны быть главными предметами красноречия; другими словами: оратор тогда только может научить, когда в мыслях его находится согласие или истина; он пленяет, когда представляет примеры или картины; и наконец, торжествует над сердцем слушателей, когда сам одушевлен справедливостью и честью.

§ 105. Из согласия помянутых трех предметов со внешними формами ораторского выражения образуется изящество, как главное единство, к которому ум оратора должен стремиться. Без сего согласия все усилия искусства тщетны, ибо там нет красноречия, где нет истины и нравственности; не действительна истина, не одушевленная движениями и картинами, и теряет силу самая нравственность, чуждая доводов, убеждающих ум, и украшений, пленяющих воображение.

§ 106. Если все способности нашей души сливаются, сосредоточиваются и раскрываются преимущественно в умозаключении оратора, то и самая речь его более или менее может вмещать в себе предметы отвлеченные, исторические и даже стихотворные. Из них первые имеют место в изложении законов и общих мыслей, которые в рассказе, а последние в картинах и движениях, ибо, в собственном смысле, что значат все обращения оратора к предметам неодушевленным и к лицам усопших, все употребляемые им одушевления и заимословия, как не поэзия?

Глава XII

О соответствии трех родов красноречия трем главным действиям ума

§ 107., У древних было три рода красноречия: совещательный (deliberativum), описательный (demonstrativum) и судебный (judiciale). В первом разбираемы были предложения общие, которые касались не одного лица, но целого государства и имели по большей части предметом своим опре-деление законов; например: «Позволяется ли убивать коварного человека?».-- Во втором описывали хорошие или худые качества какого-нибудь лица; например: «Клодий есть коварный человек». Последний род состоял из двух первых и заключал в себе рассуждение, похвалу или хулу и приговор; например: «Клодий заслужил насильственную смерть».-- Неизвестно, глубокие ли размышления, образ делопроизводства или случай и сама природа побудили древних риторов разделить таким образом красноречие, но легко приметить, что сии три рода совершенно соответ-ствуют трем главным действиям ума.

§ 108. Древние приписывали каждому из трех родов краснорения особое время; и, как говорит Квинтилиан, то, что не подлежит рассмотрению судии, имеет предметом или прошедшее время или будущее; прошедшее мы хвалим или порицаем, о будущем совещаем1. Равным образом и умозаключение, по замечанию логиков, выражает троякое состояние нашей души -- прошедшее, настоящее и будущее, из коих первому соответствует общее понятие, второму -- среднее, или частное, третьему -- особое. Большое предложение в правильном умозаключении состоит из общего понятия и среднего или из прошедшего и настоящего; меньшее предложение заключает в себе среднее понятие и особое, т. е. настоящее и будущее; а заключение составляется из особого понятия и общего или из будущего и прошедшего; следовательно, в большом предложении недостает будущего времени, в меньшем прошедшего, а в заключении настоящего. И так недостающее время делается предметом исследований (quaestio) оратора; в первом случае он ищет будущей пользы и блага Отечества; во втором -- разбирает действия и поступки какого-нибудь лица, в третьем -- старается узнать, прав или не прав обвиняемый.

§ 109. Выше замечено, что большая и меньшая посылка при полном раскрытии умозаключения могут обращаемы быть в новые силлогизмы; согласно сему, независимо от главного судебного рода, предполагается возможность полного раскрытия главных сил ума и в прочих родах; как в совещательной первой речи Цицерона против Верреса и в похвальной его же за Марцелла.

§ ПО. Сии три рода красноречия у древних почитались основанием всех прочих родов сочинений; самый круг действий писателя они ограничивали только время родами: или изложе-нием мыслей и советов, или похвалою и порицанием худого, или защищением правды и опровержением лжи. Сие учение древних достойно внимания и наших риторов; тем более, что существенные законы искусства не изменяются ни отношениями народов, ни временем.

Глава XIII Об ораторском изобретении и расположении

§ 111. Подлежащее и сказуемое предложения суть два предела, в которых заключается вся ораторская речь и далее коих она не должна простираться. Связь и отношение сих двух отдельных понятий познаются только в то время, когда найдено будет третье, общее им обоим и называемое обыкновенно средним термином. Но чем обширнее значение сказуемого, тем более потребно средних терминов, через которые ум или речь оратора должны восходить и нисходить. Например: «Клодий заслужил насильственную смерть; потому что он имел намерение убить Милона и строил ему ковы; а кто строит нам ковы, тот враг наш; кто нам враг и нападает на нас, того убить и самые законы не возбраняют».

§ 112. Итак, все правила изобретения заключаются в искусстве находить и раскрывать средние понятия или термины. Самые места общие, преподаваемые обыкновенно в риториках, суть не что иное, как средние термины или отвлеченные понятия, общие всякому содержанию речи. Цицерон называет их седалищем доводов (sedes argumentorum) и советует своему оратору преимущественно ими руководствоваться.

§ 113. Древние преподавали одни и те же общие места в риторике и диалектике, ибо они вполне понимали отношение между умозаключением и ораторскою речью. Некоторые из них даже и самый способ изобретения полагали в знании диалектики.

191§ 114. Обыкновенно в речи считается четыре части: приступ, предложение, рассуждение и заключение; но приступ есть объяснение предложения; заключение есть следствие рассуждения или краткое обозрение всех доводов, рассеянных в пространстве речи. Следовательно, главных частей только две: предложение и рассуждение, состоящее из доводов.

§ 115. При сем надобно заметить, что ораторская речь в расположении своем следует порядку не простого логического силлогизма, но превращенного, т. е. заключение ставится напереди и занимает место предложения; меньшая посылка скрывается в рассказе и в частных доводах; большая служит связью частных доводов с предложением или темою.

§ 116. Сила и самая форма логического силлогизма определяются качеством общего предложения; напротив того, ораторская речь изменяет свой вид по свойствам вопроса, предлагаемого на разрешение. И потому вопрос, состоящий из одной части, требует и в речи одного только простого силлогизма; но вопрос сложный, составленный из многих частей, столько же требует и силлогизмов.

Примечание. Возьмем в пример следующее предложение: Архий есть гражданин, и хотя бы не был гражданином, достоин быть принят в сословие граждан. Поелику в сем предложении скрываются два вопроса, то и вся речь разделяется на два силлогизма: 1) по закону Сильвана и Карбона, всякий имеет право на гражданство, кто приписан был к одному из союзных городов, кто во время издания сего закона жил в Италии и в течение шестидесяти дней объявил о себе Претору.-- Архий приписан был к союзному городу Гераклее; во время обнародования помянутого закона жил в Италии и в течение определенного срока дал знать о себе Претору и пр. (Num.-- 6.-- 11). 2) Ученые и одаренные отличными талантами стихотворцы достойны звания гражданина, как по важности своего сана, так по удовольствию и пользе, которые они нам доставляют (Num. 12.-- 16.).-- Архий есть стихотворец ученый и одаренный отличными талантами (Num. 12.).

§ 117. Выше замечено, что все частные силлогизмы подчиняются одному главному: сие подчинение их основывается на самой сущности ума, который не терпит ни малейшей разности и старается приводить все части к возможному единству.

Примечание. Образцом ораторской силлогистики может служить речь за Росция Америна. Основание ее есть следующее:

Большая посылка: подозрение в убийстве может иметь место только в таком случае, когда есть и повод к учению сего преступления и предполагаются все возможные к тому способы.

Меньшая посылка: Росций не имел ни причины, ни возможности убить отца своего, а враги и обвинители его имели и то и другое.

Заключение: следовательно, не на Росция, а на самих обвинителей должно падать подозрение в убиении отца его.

Сие заключение ставится на место предложения и излагается в начале речи. Меньшая посылка распространяется в рассказе, где Цицерон, описав вражду обвинителей Росция с отцом его и все обстоятельства убийства, предшествовавшие и последовавшие, обращает подозрение на сих обвинителей (Num. 15.-- 35.). Большая посылка опускается, потому что она не требует никаких доказательств; и, как говорит Аристотель, ее дополняет сам слушатель в уме своем. Из первой же части меньшего предложения первая мысль (т. е. Росций не имел никакого повода к убиению отца) излагается следующим силлогизмом: Отцеубийство есть столь важное преступление, что мы вправе требовать от обвинителя самых сильных и ясных доказательств (Num. 37.).

А обвинитель Еруций ссылается на одни маловажные и вымышленные обстоятельства, ибо он не уличил Росция ни в расточительности, ни в ненависти его к отцу своему (Num. 36.-- 58.).

Следовательно, Росций не имел никакого повода к убиению отца своего (Num. 61.-- 70).

Второй член предыдущей части меньшего предложения (т. е. Росцию не было возможности убить отца) предлагается в следующей дилемме: Если Росций имел возможность лишить отца жизни, то он или сам убил его или употребил для сего посторонних людей, свободных или рабов своих, но сам он не мог убить его, потому что не был в Риме; не употреблял и рабов своих, потому что обвинители запрещают требовать их к допросу (Num. 74.-- 77.).

Первый член последующей части меньшего предложения (т. е. обвинители имели повод к убиению) излагается в виде следующего силлогизма: Кто мог ожидать большей корысти от убийства, на того должно падать большее подозрение в сем преступлении, а Т. Росций большую мог получить корысть, нежели С. Росций.

Второй член последующей части меньшего предложения (т. е. обвинители имели возможность и способы учинить убийство) состоит в исчислении всех признаков сего преступления; причем оратор поставляет на вид дерзость Т. Росция, упоминает о вестнике, явившемся немедленно после убийства к Росцию Капитону, и распространяется о вероломстве Капитона относительно послов, назначенных к Силле и пр. (Num. 93.--141.).

§ 118. Большая посылка в ораторской речи весьма часто предлагается без доказательств, ибо доказывать мысль известную и не подлежащую никакому сомнению, по словам Квинтил-лиана, значит освещать светлое солнце слабым блеском лампады. Вообще в расположении речи надлежит стараться, чтобы слушатель нимало не примечал искусства и намерения; для сего Цицерон советует сколько возможно избегать однообразия, которое он называет матерью пресыщения.

Глава XIV

О главных условиях ораторского выражения: в повествовании и драме

§ 119. В умозаключении душа сначала обращается к самой себе и бывает в непосредственном общении с собою; потом созерцает предметы внешние, действующие как бы на сцене и перед нашими глазами; отселе и самый способ выражения бывает или повествовательный или драматический. Оратор, основывающий речь на умозаключении, употребляет оба способа: он повествует, когда излагает обстоятельства дела и сообщает свое мнение; он вводит действие, когда заставляет говорить лица мертвые и отсутствующие и самые вещи одушевленные. Например, в первой филиппике мы видим не Демосфена, но самих афинян, расхаживающих по торжищу и вопрошающих друг друга: «Что говорят нового?», «Справедливо ли, что Филипп умер?», «Нет, но он болен». Мы видим также и слышим не оратора, говорящего за Милона, но самого Милона, держащего дымящийся кровью меч и на стогнах вопиющего: «Приближьтесь, граждане, и внемлите: я убил П. Клодия; и от неистовых его покушений, кои мы не могли обуздать ни властью законов, ни важностью судилищ, я сим железом и сею рукою оградил ваши главы; да утвердятся мною единым во граде правота, справедливость, законы, свобода, стыд, целомудрие».

§ 120. Если же оратор обращается к предметам неодушевленным или уверенный в справедливости своего дела входит в совещание с теми лицами, перед которыми или против которых он говорит; или в нерешимости советуется с самим собою и с другими; или сам предлагает возражения противников и сам их разрешает, сам вопрошает слушателей или самого себя и сам отвечает -- во всех сих случаях употребляется способ выражения смешанный, составляющийся из повествовательного и драматического, и преимущественно принадлежащий ораторам. Например, Цицерон в заключение речи за Милона восклицает: «О бедный я! о несчастный! ты, Милон, мог возвратить меня в отечество через сих, а я не могу умолить их, чтобы удержать тебя в отечестве? Какой ответ принесу я моим детям, которые почитают тебя вторым отцом? Что скажу тебе, о брат мой, тебе, ныне отсутствующему, но в то время делившему со мною все горести? Я не мог защитить Милона перед теми, через коих он даровал нам спасение? И .в каком деле не мог? В деле, приятном народу. Кого преклонить не мог? Тех, которые смертью Клодия успокоены. Кто был ходатаем? Я».

§ 121. Из сказанного видно, что все фигуры, украшающие речь оратора, бывают трех родов: одни из них имеют целью убеждение разума и в особенности приличествуют способу выражения повествовательному, как то: противоположение, сравнение, разделение и т.п.; другие пленяют воображение и дают движение способу выражения драматическому, например: одушевление, изображение, обращение и диалог; наконец, все прочие, в которых говорящий и повествует и действует, преимущественно принадлежат ораторскому выражению; к ним могут быть отнесены: восклицание, сомнение, занятие, вопрошение, повторение, перерыв и пр.

§ 122. Самые тропы разделяются также на три разряда: синекдоха и метонимия принадлежат к действиям разума; метафора и аллегория рождаются от игры воображения; ипербола и ирония выражают внутренние движения и чувства.

Глава XV

Об отношениях ораторского слога к способам выражения прозаическому и стихотворному

§ 123. Душа наша, обращаясь на собственные действия, занимается соединением понятий общих и отвлеченных, но, созерцая предметы внешние, встречает одни представления особые. Понятия общие и отвлеченные не ограничиваются ни временем, ни местом, ни лицами; напротив того, представления предметов особых предполагают все ограничения сего рода. Например, в следующем предложении: Человек смертен: и подлежащее и сказуемое неопределенны. Но поставим себя на место человека и скажем: Мы смертны; тогда предмет предложения будет определен и одно сказуемое останется неопределенным. Что же надлежит сделать? Обратим прилагательное смертный в глагол умирать будущего времени; например: Мы умрем; ограничим самое время и скажем, что Мы сего дня вечером умрем; предложение будет ясно и разительно. Наконец, заменим сие отвлеченное слово таким выражением, которое бы прямо ударяло в чувства; тогда все будет определено, и предмет, и место, и время; например: Сего дня вечером, сказал Леонид, мы будем ужинать у Плутона.

§ 124. Таким образом, понятия отвлеченные переменяются в чувственные; выражение повествовательное обращается в драматическое; воображение переходит в область фантазии: от-сюда происходят два способа выражения: прозаический и пиитический; прозе принадлежит язык неопределенный и отвлеченный; поэзии -- определенный и чувственный; в прозе неизменяемые понятия разума выражаются знаками произвольными; в поэзии произвольные идеи фантазии облекаются в образы постоянные, заимствуемые как бы из самой природы. Качества прозы суть ясность и точность; принадлежности поэзии -- украшения и живопись.

§ 125. Из сих двух способов выражения составляется слог ораторский, занимающий между ними среднее место, подобно, как из ярких и тусклых красок составляется новая краска, не слишком блестящая и не слишком темная, ибо в ораторском слоге под цветами красноречия должна быть сокрыта истина, принадлежащая не фантазии, а разуму.

§ 126. Качества умозаключения ораторского, как замечено выше, суть здравый смысл, живость воображения и сила чувств. На сих качествах основываются все принадлежности слога эстетические, как неизменяемые, так и случайный, а равно и разделение его на простой, средний и высокий.

Глава XVI

О внутреннем составе слога периодического и об отличии его от отрывистого

§ 127. Слог еще разделяется на периодический и отрывистый; первый состоит из периодов, последний, по мнению Гейнекция и Геснера, из запятых, колонов и членов1. Цицероново определение периода, которому обыкновенно следуют риторы, не совсем определенно. По его словам, период есть речь, обращающаяся в круге и до тех пор бегущая, пока должна остановиться на мысли оконченной и совершенной. Аристотель определяет период и силлогизм почти одинаковым образом: он называет и то и другое речью, в которой конец или последующее необходимо и само собою следует из начала или предыдущего. Гермоген именует период эпихеремою, разделяемою и приводимою к единству; и между прочим сравнивает его с ключом, ибо период отворяет мысль и замыкает ее. Определения Аристотеля и Гермогена достойны особенного внимания; тем более, что и самые источники, из коих берутся доводы умозаключения и распространения периода, суть одни и те же, как то: причина, условие, разделение и пр.

1 Нет нужды входить здесь во все тонкости, которыми занимались Гейнекций и Геснер. Вопросы сих ученых состояли в следующем: «Следует ли называть речью колон или двоеточие и должны ли члены состоять из семнадцати слогов?». В ответах своих они разногласят: то же самое, что один из них называет членом, у другого названо колоном.

§ 128. Поелику умозаключения могут быть одночленные, двучленные или энтимемы и многочленные, то и периоды бывают простые, сложные, пневмы и т.д. Следовательно, различие между сложным предложением и простым периодом, которые обыкновенно в риториках смешиваются, должно основываться также на внутреннем их образовании, т. е. сложное предложение состоит из многих подлежащих или многих сказуемых, но не имеет среднего термина; напротив того, простой период заключает в самом себе средний термин и сам собою может быть приведен в энтимему1.

§ 129. Периоды сложные имеют также основание силлогистическое, напр. «если дар моего слова, наставлениями и правилами Архия образованный, мог быть для кого-либо полезным, то поистине тому мужу, от коего мы получили средства помогать одним и спасать от опасности других, тому мужу мы обязаны, по возможности и силам нашим, подавать и помощь и спасение». Сей период есть полное и правильное умозаключение, которого меньшая посылка занимает место предыдущей части периода, большая обращена в предложение вставочное и главное.

§ 130. Вообще сложные периоды суть не что иное, как энтимемы, изменяющие свою форму по качествам среднего термина; и посему, когда средний термин заключает в себе причину, период называется винословным; когда же сей термин означает условие, то и период бывает условный.

§ 131. В периоде сравнительном средний термин скрывается в самом сравнении или подобии; например: Как гора Сион недвижима, так и надеющиеся на Бога непоколебимы; т. е. гора Сион недвижима, а надеющиеся на Бога подобны горе Сиону.

§ 132. В периоде противоположном отношение предложения придаточного к главному основывается на общем понятии о противоположности их подлежащих. Например: До-

1 Возьмем следующий пример из Гейнекция: М. Фабия, мужа добродетельнейшего и обладающего глубокими сведениями, искренняя ко мне дружба весьма для меня приятна. Выбросьте, говорит Гейнекций, сии слова, заключающие круглоту речи: мужа добродетельнейшего и обладающего глубокими сведениями; тогда период обратится в предложение логическое. Но в сих словах, возражает Геснер, заключается не самая круглота, а одна только причина круглоты, потому что с помощью их речь катится и округляется: quia flectitur ita et circumagitur. Возражение сие неопределенно, ибо причина круглоты не в том состоит, что речь с помощью сих слов катится и округляется, а в том именно, что сии слова заключают в себе средний термин, посредством которого означенный период сам собою может быть обращен в энтимему; например: Фабий есть муж добродетельнейший и с глубокими сведениями, а посему и искреннее его со мною обращение весьма для меня приятно.

бродетель делает человека счастливым, а порок делает его несчастным -- здесь подразумевается следующая связь: следствия порока во всем противоположны плодам добродетели.

В периоде изъяснительном напереди ставится главное предложение, а в объяснении меньшая посылка или причина, и т. д.

§ 133. Хрии порядочные и превращенные, встречаемые в ораторских речах, также не что иное суть, как различные формы силлогизмов. Вообще периодический слог преимущественно должен принадлежать оратору. Нет сомнения, что он может употреблять и речь отрывистую, но в таком лишь случае, когда надобно выражать порывы души или описывать предметы внешние, не имеющие тесной связи и внутреннего между собою отношения.

§ 134. Из всего доселе сказанного явствует, что сущность красноречия состоит в искусном выражении полного действия ума. Сие действие, сопровождаемое раскрытием идей истины, красоты и нравственности, отличает истинного витию от софиста, который старается обольстить и увлечь своих слушателей одними призраками означенных идей или ложным умозаключением. Правила прочих родов словесности проистекают непосредственно из общих ее начал. Дальнейшим изъяснением способностей души и взаимного их отношения определяются самые степени различных видов искусства, как прозаического, так и стихотворного, их отличительные черты, сущность и формы.

Печатается по изданию: Глаголев А.Г. Умозрительные и опытные основания словесности в IV частях.-- СПб., 1834.-- С. 71 -- 108.

18. В.Г. БЕЛИНСКИЙ: СПОСОБ К РАСПРОСТРАНЕНИЮ ШЕЛКОВОДСТВА. Я. ЮДИЦКОГО. МОСКВА. В ГУБЕРНСКОЙ ТИП

1839. В 8-ю д. л. 34 с.

Странное дело! у нас многие нападают на то, что в учебных заведениях в числе наук не только находится русская словесность, но и еще считается одним из главнейших предметов учения. Мы никак не оправдываем этих нападков. Оставляя в стороне теорию красноречия и поэзии и вообще всякую теорию в низших учебных заведениях, после основательного и строгого изучения грамматики, полагаем даже полезным занимать учеников практикою языка, чтобы они умели ясно, вразумительно, кругло, приятно и прилично написать записку о присылке книги, приглашение на вечер, письмо к отцу, матери или другу о своих нуждах, чувствах, препровождении времени и прочих предметах, не выходящих из сферы их понятий и их жизни. Тут главное дело, чтобы приучить их к естественному, простому, но живому и правильному слогу, к легкости изложения мыслей и, главное, к сообразности с предметом сочинения. У нас, напротив, или приучали рассуждать детей о высоких или отвлеченных предметах, чуждых сферы их понятия, и тем заранее настраивали их к напыщенности, высокопарности, вычурности, к книжному, педантическому языку,-- или приучали их писать на пошлые темы, состоящие из общих мест, не заключающих в себе никакой мысли. И все это в темных педантических формах хрии (порядковой, превращенной, автонианской) или риторического рассуждения в известных схоластических рамах. И какие же плоды этого учения? -- Бездушное резонерство, расплывающееся холодной и пресной водой общих мест или высокопарных риторических украшений. И потому ученик, образованный по старой системе, напишет вам рассуждение о том, что знает, а между тем не умеет написать записки, простого письма. Это похоже на человека, который умеет ходить на манер древних героев, со всем театральным величием, а не умеет ни войти, ни стать, ни сесть в порядочном обществе. О господа, ужасная эта наука -- риторика! Блажен, кто мог стряхнуть с себя ее педантическую гниль и пыль, и горе тому, кто навсегда и поневоле остался щеголять в ее мишурной порфире, в ее бумажной короне на голове и с ее деревянным кинжалом! А между тем должно учить детей писать, но только в основу этого учения должно полагать грамматику, в ее общем значении, и тесное знакомство с духом родного языка, знакомство, приобретенное теорией и еще больше практикой. Что проще, то и истиннее и труднее (...) Конечно, талант дается природой, но мы говорим о том, что можно, по силам каждого приобрести учением; хорошая метода учения развивает талант, а дурная дает ему ложное направление. А куда же девалась наша риторика -- мы говорим только о грамматике? Неужели риторику должно исключить из предметов учения? -- Нисколько, но должно ввести ее в ее собственные пределы. Чтобы писать хорошо, надо запастись содержанием, а этого никакая риторика не даст,-- и та, которой до сих пор у нас учат, дает только губительную способность варьировать отвлеченную мысль общими местами и растягивать пустоту в бесконечность, другими словами -- пускать мыльные пузыри. (...) Стилистика -- вот настоящее содержание риторики; но это не теория, а систематический, по возможности, сбор эмпирических правил, подкрепленных примерами (...)

Печатается по изданию: Белинский В.Г. Полн. собр. соч.-- М., 1955.-- Т. 3 -- С. 260--262.

19. Ф.И. БУСЛАЕВ: О ПРЕПОДАВАНИИ ОТЕЧЕСТВЕННОГО ЯЗЫКА

(1844 г.)

Риторика и пиитика

1. Схоластики и беллетристы

Преподавание риторики и пиитики обыкновенно страждет всеми недостатками поверхностного реализма. Учителей словесности в этом отношении можно разделить на три статьи: одни простодушно проходят с своими учениками, строка в строку, схоластические учебники; другие, вкусившие в университете плод философского познания, берутся за эстетику и философию словесности; третьи, не имея призвания философствовать, передают ученикам множество фактов из истории всеобщей словесности по университетским тетрадкам, по Вильменю, Сисмонди и т. п. Опытный и рассудительный учитель, к какому бы отделу из этих трех ни принадлежал, часто приносит большую пользу, только не теорией, а практическими занятиями, чтением образцовых писателей и письменными упражнениями. Что же касается до этих трех родов теоретического преподавания, то, при беглом взгляде на них, увидим, как они недостаточны.

1. Толкователь устарелых риторик, не мудрствуя лукаво, приносит пользы более, нежели учитель эстетической или исторической школы. Схоластическая риторика знакомит учеников по крайней мере с терминами и старинным учением, которое, без сомнения, нужно знать всякому образованному человеку хоть до тех пор, пока в шутку ли, серьезно ли будут говорить И писать о хриях, источниках изобретения и т. п. Учитель даже принесет пользу, если эту старобытную теорию пройдет при чтении писателя. Но величайшее затруднение в том, как согласить это отжившее учение с современным состоянием знания? Всякий учитель, сколь ни равнодушный к преподаванию, верно, не раз посмеется с своими учениками над старинными приемами схоластических риторов, заимствуя свои аргументы по крайней мере хоть из какого-нибудь ежемесячного издания. Неужели учитель употребит год или даже два на такую риторику, которую потом профессор университета уничтожит и докажет слушателям, что они учились пустякам? Следовательно, как же согласить совесть учителя с преподаванием того, во что он не верит, как в отжившее и давно падшее? Как сберечь время на более полезное, удержав из прежней риторики все нужное?

2. Учитель эстетической или философской школы еще опрометчивее. Не дав ученикам заучить хорошенько ни хрий, ни общих мест, они уже смеются над этою стариною, как профессор с кафедры. Свой курс располагают они по идеям истины, добра и изящества, покушаются на разделение искусств и т.д. (...) Еще несообразнее определять в гимназии так называемое философское красноречие, ибо учителя сами, не учась философии в университете или учась кое-как, не в силах уяснить себе этого предмета положительно. (...)

2. Филологи

Опыт всего важнее в педагогике; вот исповедь одного глубокомысленного немецкого учителя словесности в том, как он преподавал пиитику и риторику1.

«С 1829 и 1830 г. теория словесности опять принята была в число учебных предметов в баварских гимназиях. До той же поры почти по всей Германии была она оподозрена, причиною этому -- схоластическая форма сей науки, особенно учение о тропах и фигурах, и педантское применение их к чтению и письменным упражнениям. Отвращение от сей науки мало-помалу дошло до такого предрассудка, что вся риторика казалась наукой устарелою, сборищем пустых формул; саморазвитие и воспитание природного чувства к изящному почиталось полезнее всякой теории; древние правила изящного и постоянное указание на подражание древним образцам считались ярмом дарованию. Но общее сознание, за несколько лет пред сим, нашло необходимым опять восстановить падшую науку. Тогда я взял на себя преподавание этого предмета. И риторике и пиитике учил я постоянно по правилам древних и сколько возможно теснее примыкал свой предмет к гуманистическому учению, старательно избегая того, чтобы не дать своим ученикам характера реальных школ. Мой курс располагался на три года, по два часа в неделю, ученикам от 14-летнего возраста до 21 года. Первый год посвящался пиитике, второй риторике, третий стилистике. (...)

Преподавание риторики требует иного начала. Гимназия должна образовать своего питомца оратором, т. е. прозаиком, а не поэтом. Даже ученика, одаренного решительным поэтическим талантом, благоразумный учитель старательно удерживает на приобретении твердого навыка в хорошей прозе и даже скорее препятствует излиянию его поэтического духа, нежели возбуждает: природа возьмет свое.

Итак, задача учителя в том, чтобы учащиеся умели прозу воспроизводить сами, а поэзию понимать, наслаждаться и ценить ее. Поэтому в риторике более, нежели в пиитике, отделяю я теорию от истории. Разбираю важнейших, т. е. классических историков, философов и ораторов, преимущественно древних, и обращаю внимание более на их сочинения, нежели на жизнь, и притом не на все их сочинения, а на те, которые занимательнее и. полезнее возрасту моих учеников и которые я сам лучше знаю и более люблю. Ибо сколь заслуживает порицания учитель, сообщающий в классе свои личные мнения, столько приносит пользы тот, кем движет личное чувство, выступающее из-за предмета преподаваемого; пусть будет оно и односторонне -- только чтобы не было затейливо, вычурно и нелепо.