Русская риторика

1. Все доказательства слишком тонкие и метафизические порочны в истинном красноречии. Они делают честь уму, но означают недостаток благоразумия. Кто хочет писать собственно для того, чтоб его не понимали, тот может спокойно молчать.

Применение. Можно иметь мысли благоразумные и вместе говорить ясно. Дело состоит только в том, чтобы найти сходственный понятию слушателей образ выражений; и сей образ всегда бывает наилучший. Нет почти мысли столь тонкой, которой бы не можно было предложить образом понятным и простым.

2. Доказательства слишком обыкновенные порочны в истинном красноречии. (...) Дело хорошего оратора -- возвратить предметам собственную их важность и красоту. Одна и та же материя, перелитая в различные виды, может сама показаться различной; и если неможно всегда быть новым по предмету слова, всегда можно быть таковым по обороту и выражению.

3. Надобно, чтоб один довод не только не вредил другому, но и поддерживал его. Доводы все могут доказывать одну и ту же вещь и не иметь между тем близкой между собой связи. Речь потеряет сим свое единство, и внимание слушателей развлечется. Дело оратора найти точку их соединения и поставить так, чтоб казалось, что один непосредственно следует за другим. Отсюда употребление переходов.

О СТРАСТНОМ В СЛОВЕ

Под страстным в слове я разумею сии места, где сердце оратора говорит сердцу слушателей, где воображение воспламеняется воображением, где восторг рождается восторгом. (...) Оратор должен быть сам пронзен страстью, когда хочет ее родить в слушателе. «Плачь сам, ежели хочешь, чтоб я плакал»,-- говорит Гораций. Душа, спокойная совсем, иначе взирает на предметы, иначе мыслит, иначе обращается, иначе говорит, нежели душа, потрясаемая страстью. Читай, размышляй, дроби, рассекай на части лучшие места, изучи все правила, но, если страсть в тебе не дышит, никогда слово твое не одушевится, никогда не воспламенишь воображения твоих слушателей и твой холодный энтузиазм изобразит более умоисступление, нежели страсть. Это по-тому, что истинный ход страстей может познать одно только сердце и что они особенный свой имеют язык, коему не обучаются, но получают вместе с ними от природы (...)

О РАСПОЛОЖЕНИИ СЛОВА

Все должности оратора Цицерон описывает тремя словами: videat quid dicat, quo loco et quo modo. Quid dicat -- он должен изобресть; quo loco -- он должен расположить; quo modo -- он должен предложить известным слогом. Риторика не что другое есть, как пространное истолкование сих слов. Мы доселе занимались первой ее частью, т. е. изобретением. Разрешив науку изобретения на науку размышлять, нам осталось только показать, каким образом делать выбор в изобретенных мыслях; и как к сему требуется необходимо добрый вкус, мы рассмотрели его начала, открыли его корень в нашей душе, указали его ветви и дали способ его возвращать.

Теперь я предполагаю, что оратор, углубившись в свой предмет, открыл в нем богатую жилу своему размышлению, что дар его обозрел все поле, где он должен собирать свои материалы, что вкус его отделил в них изящное от блистательного, истинное от ложного, сообразил все с главным видом своего предмета и таким образом собрал известное количество мыслей и рассуждений. Я предполагаю далее, что мысли сии будут тонки, естественны и даже высоки; рассуждения дальновидны, правильны, взяты из самой глубины сердца или ума. Но если дух порядка подобно духу творческому, носясь над хаосом мыслей и рассуждений, не приведет его в движение и не расположит предметы сходственно природе их, все представит тогда одно только безобразное смешение понятий, покрытое глубоким мраком. Сие зрелище для души будет скучно; ее внимание, разделяясь на столько видов, между собой различных, будет в них теряться, принуж-дено делать внезапные, далекие и насильные переходы от одного предмета к другому, из коих каждый его порывает к себе; оно при-

79дет в усталость, и душа почувствует неудовольствие. Сверх сего большая часть красот зависит от места. Вставьте алмаз в средину безобразных камней -- он потеряет половину своего блеска, он едва будет приметен. Это потому, что надобно сперва душу приготовить к чувствию, которое мы хотим дать ей испытать, надобно сперва настроить ее внимание на сходственный тон, тогда малейшие ударения красот ей будут чувствительны, тогда все силы ее соображения соберутся в одну точку, и она обнимет предмет во всем его пространстве. Одна мысль будет провождать его к другой, и она пойдет, со всех сторон окружена светом, который они друг на друга проливают (...)

Я понимаю два рода расположений: одно из них касается мыслей, другое -- частей слова, одно можно назвать частным, другое -- общим. Я сделаю несколько примечаний на то и другое.

Порядок размышления был бы порядок и сочинения, если бы при размышлении не встречались нам мысли побочные и чужие нашему предмету. Они связаны не по природе своей, но примкнуты по времени, месту, обстоятельствам. Отделить сии мысли и оставить одни только однородные, может быть, и есть то же, что расположить предмет (...)

Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. Отсюда происходят два главных правила для расположения мыслей.

1) Все мысли в слове должны быть связаны между собой так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой. Сие правило вообще известно, и я не буду слишком на него на-стоять, я покажу его только основание. Все сходственные образы вещей связаны в мозгу известным сцеплением, а посему, как скоро один из них подвинется или оживится, в то же мгновение все зависящие от него приемлют движение или оживляются. Сие сообщение или игра понятий представляет душе приятное зрелище; ее внимание с легкостью переходит от одного предмета к другому, ибо все они повешены, так сказать, на одной нити. В мгновение ока она озирает их тысячи, ибо все они по тайной связи с первым движутся с непонятной быстротой. Таким образом, одно занимает ее без усталости, а другое дает ей выгодное понятие о пространстве ее способностей, и все вместе ее ласкает. Но, как скоро понятия будут разнородные, их образы не будут лежать близко и связь между ними будет не столь крепка и естественна. Душа должна на каждое взирать особенно. Она должна рассыпать внимание свое во все стороны, переходы от одного предмета к другому будут для нее трудны, ее внимание не будет переходить само собой, его надобно будет влечь насильно. Сумма собранных понятий будет не столь велика, чтоб заплатить ей за сей труд, и все насильное не может быть не противно.

На сем то главном правиле основано употребление переходов от мысли к мысли и от части к части. Есть понятия, по естеству своему тесно связанные между собой, но сия связь не для всех и не всегда бывает приметна -- надобно ее открыть, надобно указать путь вниманию, проводить его, иначе оно может заблудиться или прерваться.

Умы резвые, бросающиеся из одной мысли в другую! Вы должны сии правила при каждом сочинении приводить себе на память, вы должны удерживать, сколько можно, стремительный свой бег и всегда держаться одной нити. В жару сочинения всё кажется связано между собой; воображение всё слепляет в одно. Приходит холодный здравый разум -- и связь сия исчезает, все нити ее рвутся, сочинение распадается на части, и на месте стройного целого видна безобразная смесь красот разительных.

2) Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все они подчинены были одной главной. (...)

Сие правило известно в писаниях риторов под именем единства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль, к сей-то мысли должно все относиться. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут излишни, а все излишнее несносно (...)

Те не понимают, однако ж, истинного разума сего правила, кои требуют, чтоб сие отношение было непосредственно, чтоб, говоря о скупости, каждая мысль замыкала в себе непременно сие понятие. Это значит не различать главного конца от видов, ему подчиненных. Довольно, чтоб каждая мысль текла к своему источнику и, слившись вместе с ним, уносилась и была поглощаема в общем их вместилище. Можно ли требовать, чтоб все реки порознь впадали в море? Те не понимают также сего правила или его забывают, кои в сомнениях делают далекие и невозвратные отступления (...)

Сия погрешность может происходить от двух причин: или от слабости соображения, когда ум не может свести всех понятий с главным, сличить их и с точностью определить сходство их или различие; или от сильного и стремительного воображения, порывающего и уносящего с собою рассудок. Когда такое воображение владычествует в сочинении, оно увлекает всю материю в ту сторону, которая для нее выгоднее, где свободнее может оно разлиться и где менее встречает себе оплотов. Часто оно открывает там места прекрасные, но, понеже они удалены от истинного пути, душа с неудовольствием их рассматривает, ибо знает, что их надобно наконец оставить и возвратиться на прежнюю стезю, не сделав ни одного шага вперед. Она любит места прекрасные, но надобно, чтоб они лежали у нее на дороге.

Есть род отступлений, делающих исключение из сего правила. Это суть, так сказать отступления с умыслу, когда писатель к главной мысли идет не прямо, но извилинами, не теряя ее, однако ж, из виду. Но, собственно говоря, это и есть отступление, это есть кратчайшая дорога к той же цели. Она не пряма, но зато

81она или надежнее, или приятнее. Сей род отступления не есть погрешность, но совершенство. Писатель делает сим душе приятный обман, когда, заблуждаясь с нею и, по-видимому, удаляясь от своего конца, вдруг одним шагом приметит, ставит ее перед ним и совершает свой путь, не дав почти ей приметить, что они подвигались вперед. Я замечу между тем, что нет ничего труднее в сочинении, как заблуждать таким образом, т. е. заблуждать, не теряя дороги. Надобно твердо знать свою цель, надобно знать все уклонения, все тропинки, ведущие тайно к ней, чтоб отважиться на сие с успехом. Таковы суть правила расположения мыслей; поступим к расположению частей слова.

Нет ничего естественнее, как расположить речь на четыре части. Искусство, но искусство очень близкое к природе, заставляет нас к двум существенным частям слова; т. е. к предложению и доводам, присовокупить две другие: вступление и заключение (одно -- чтоб приуготовить ум, другое -- чтоб собрать в одну точку всю силу речи и тем сделать сильнейшее в нем напечатление). Основание и необходимость каждой из них мы видели, когда рассматривали сии части слова вообще. И сие есть общее расположение всех речей; между тем, однако ж, каждая из них имеет собственный свой план, ибо каждая из них собственную свою имеет материю и собственный свой ум, ее обрабатывающий.

Хотеть, чтобы все речи были располагаемы по одному частному расположению,-- это все равно, как требовать, чтоб все изображения были сделаны на один образец или вылиты в одну форму. Конец расположения есть укрепить посредством порядка связь мыслей, поддержать понятие понятием и слово пояснить словом. И можно ли на сие предписать какое-нибудь общее правило? Всякая материя заводит наши мысли собственным своим ключом; следовательно, во всякой материи ход должен быть различен. Итак, обозреть свой предмет, раздробить его на части и, сличив одну часть с другой, приметить, какое положение для каждой выгоднее, какая связь между ими естественнее, в каком расстоянии они более друг на друга отличают света, приметить все сие и установить их в сем положении, дать сию связь, поставить в сем расстоянии -- есть единое правило на расположение (...) Итак, поставить один сильный и строгий довод на место множества слабых или однозначащих не есть ослабить силу доказательства, это значит собрать внимание слушателя и обратить его на одну сторону. Сего, однако ж, не довольно. Проповедник имеет дело с сердцем; его он должен искать, ему говорить, его убеждать, и на сей то конец введены увещания. Судя по различию материй, в них он должен представлять или правила, или побуждения, или последствия, но должен все наклонять к сердцу. Здесь воображение его должно развиться и смешаться с воображением слушателей, здесь страсти его должны гореть и бросать искры в предстоящих, словом, долженствует торжествовать красноречие.

Итак, я отличаю главные части в нашем плане: часть логическую, или философическую, в коей оратор должен говорить уму, и часть витийства, в коей он должен говорить страсти. Таким образом, сей план удовлетворяет двум главным предметам красноречия: склонить ум, тронуть сердце.

Довод, собственно так называемый, должен быть краток, ясен, чист, приправлен философской солью.

Увещания должны занимать большую часть слова. Они должны быть живы, блистательны, должны быть писаны самым внутренним чувствием (...)

О СЛОГЕ

Мы оставили нашего оратора на том месте его сочинения, где он, приискае мысли, старался их привести в порядок, который бы наиболее открывал их силу и совершенство. Мы снабдили его для сей работы некоторыми примечаниями и правилами. Теперь положим, что, пользуясь сими наставлениями, он расположил части своего предмета наивыгоднейшим для них образом. Что ж осталось после сего ему делать? Все риторы вам на сие в ответ скажут, что он должен еще приискать слова, распорядить их, дать им оборот и, связав известным образом сии обороты, пред-ложить свою материю известным слогом, или, короче, он должен выразить предмет словами. И отсюда происходит третья часть риторики, которая рассуждает о выражении и, собственно, называется elocutio. Вотще оратор будет мыслить превосходно и располагать естественно, если между тем не будет он силен в выражении. Слово есть род картины, оно может быть превосходно в своей рисовке или в первом очертании. Но без красок картина будет мертва. Одно выражение может дать ему жизнь. Оно может украсить мысли низкие и ослабить высокие. Великие ораторы не по чему другому были велики, как только по выражению. Вергилий и Мевий, Расин и Прадон мыслили одинаково, но первых читает и будет читать потомство, а последние лежат во прахе, и имя их бессмертно только по презрению. Надобно, чтоб выражение было очень важной частью риторики, когда столь великие, я хотел даже сказать, сверхъестественные делают перемены в слове; надобно, чтоб мысли и расположение были пред ним ничто, когда оно одно составляет ораторов, когда им различествует творец громких од от творца «Телемахиды». Итак, что же есть выражение? А выражение, ответствуют нам те же риторы, не что другое есть, как связь или оборот слов, изображающих известную мысль, а посему слог не что другое есть, как связь многих выражений. Признаюсь, я ожидал более. Из свойств, какие были предписаны слогу, мне казалось mons parturiebat1. И что ж родилось? Ridi-culus mus2...

1 Гора родила (лат.).

2 Жалкий мышонок (лат.).

ОБЩИЕ СВОЙСТВА СЛОГА I. Ясность

Первое свойство слога, рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Ничто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением понятий. Каким бы слогом он ни писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу -- дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого -- он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума -- вам еще более будут удивляться (...)

II. Разнообразие

Второе свойство слогу общее есть разнообразие. Нет ничего несноснее, как сей род монотонии в слоге, когда все побочные понятия, входящие в него, всегда берутся с одной сторо-ны, когда все выражения в обороте своем одинаковы; словом, когда мы в продолжение сочинения предпочтительно привязываемся к одному какому-нибудь образу выражения или форме. Арист мне читал свое сочинение. Это не сочинение, но собрание примеров на антитезис; все у него противоположено, все сражается между собою. Я сказал ему, что надобно быть более разнообразным в слове и не все выливать в одну форму. Он исправился и на другой день принес мне другое писание: противоположения в нем не было, но вместо того все превращено в метаформу, все изображено в другом, и, что всего хуже, подобие непрестанно берется от одного и того же предмета (...)

III. Единство слога

Не должно, однако, разуметь под именем разнообразия сей развязанности слога, когда все выражения делают столько различных кусков, оторванных от различных материй и связанных вместе. Это было бы противно единству слога, третьему свойству его, столько же существенному.

Надобно, чтобы части были разнообразны, а целое едино; надобно, чтобы в сочинении царствовал один какой-нибудь главный тон, который бы покрывал, так сказать, собой все прочие. Так, в музыке все голоса различны, но все подчинены главному тону, который идет в продолжение всей пьесы. Сей то род гармонии, разнообразной в частях и единой в целом, необходимо нужен в слоге. Отрывы и падения из слога высокого в слог низкий, из красивого в посредственный не могут ничего другого произвесть, как разногласие и дикость. Но понеже высокое имеет подчиненные виды; понеже красивое и посредственное может происходить от тысячи различных мыслей и сопряжений, откуда происходит, что сочинение может быть вместе и едино в главном виде слога и разнообразно в частях своих (...)

IV. Равность слога с материей

Слог должен быть равен своему предмету, т. е. все побочные понятия должны быть соразмерны своим главным. Если главные мысли возвышенны, все зависящие от них должны быть сильны и благородны; если первые просты, последние должны быть легки и естественны. Сие вообще столько справедливо и столько существенно, что возвышеннейшие материи, предложенные слогом низким, равно как и низкие, предложенные слогом высоким, делаются смешными и делают начало всем сим сочинениям наизнанку, кои забавны только потому, что к главным понятиям великим приплетены низкие или к низким высокие. Так, российский Скаррон, переодев Энея, и богов сделал смешными; так, Буало из налоя сделал поэтому. Поп -- из локона -- волос; описав Гомеровым пером сии низкие или мелкие предметы, они заставили нас смеяться. Столько-то необходимо, чтоб слог был равен или однозвучен с своей материей.

На первый взгляд нет ничего легче, как сие. Между тем, однако ж, быть не выше, не ниже своего предмета есть очень редкое достоинство в писателе. К сему надобно, чтоб он знал совершенно степень силы и напряжения, какой может принять его предмет, и к сей степени приспособить свой слог; знание, сколько необходимое, столько и трудное.

О ПРОИЗНОШЕНИИ

Под именем произношения я разумею то, что древние называли actio, и в сем слове заключаю не только тон и наклонение голоса, но вместе вид и положение всех частей оратора.

Красноречие (...) основано на недостатке истинного просвещения. С тех пор, как сердце начало мешаться в суждения разума, с тех пор, как человек, утончив и раздражив свою чувствительность, попустил ей владычествовать во всех своих понятиях, все захотел чувствовать и очень мало размышлять,-- с тех пор

85страсти и предубеждения получили важный голос во всех суждениях; и первый способ убедить разум и выиграть дело истины есть ввести в свои виды сердце и воспалить воображение. На сей-то слабости и бессилии ума основали ораторы все таинство витийства, так как на первой несправедливости основали законодатели науку правосудия. Если когда-нибудь ум станет на сей высоте просвещения, откуда он может озирать истину во всем ее пространстве, и обоймет единым взором все поле своих отношений и польз, тогда предложит истину во всей ее простоте, будет убежден в ней; тогда, в ту самую минуту, разрушится вся наука красноречия, пройдет царство лестных заблуждений и настанет царство разума; тогда великие памятники витийства сокрушатся:

Черты Гомера и Марона, Все их бессмертное умрет,

и на их развалинах утвердится вечный престол всеобщего смысла. Но доколе еще сия блистательная эпоха не придет, доколе просвещение наше будет только прививок заблуждений и предрассудков, дотоле будет необходимо сражать страсти страстями, противопоставить предрассудки предрассудкам и вести ум к истине через заблуждение; это -- дитя, которое надобно учить, забавляя, и утешать, обманывая. Итак, те не знают истинного начала красноречия, которые думают, что предубеждающая внешность не нужна в ораторе. Они не знают, что самое существо витийства основано на предубеждении, ибо основано на страстях, и вития не что другое есть, как человек, обладающий таинством двигать по воле страсти других и, следовательно, отнимать у разума холодную его и строгую разборчивость, воспламенять воображение и отдавать ему похищенные права рассудка. Итак, наш оратор не ограничит своего искусства одним только сочинением, он настроит с предметом своим голос, лицо, вид и руку, все в нем будет говорить и все будет красноречиво. Древние очень твердо знали сию истину; и внешность, по большей части презираемая ныне, была тогда существенной частью риторики. Каких трудов стоило Демосфену приобрести ее? Но он лучше захотел бороться с природой, нежели презреть ее. Цицерон путешествовал в Грецию единственно для того, чтобы смягчить и сделать льющимся свой голос, и не прежде стал великим оратором, как дав гибкость и оборот руке, сообщив выражение глазам и всей внешности вид предзанимающий. Повседневные примеры оправдывают сию истину. Для чего Арист, рожденный с тонким умом и удобовозгорающимися страстями, Арист, пишущий с выбором и вкусом, для чего он так мал на кафедре оратора? Это потому, что в нем недостает целой половины к сему роду знания; он хороший писатель, но худой вития. Для чего, напротив, Клистен, с посредственным умом, с холодным воображением и грубым вкусом, пользуется всей славой витии? Это потому, что, мало выражая словом, он сильно говорит видом, тоном и рукою. Но откуда происходит, что сие редкое совокупление слова и наружности необходимо нужно к совершенному успеху красноречия? Основав вообще сию истину на необходимости предубеждения, снизойдем теперь к частям ее и постараемся открыть каждой из них истинное начало.

Давно уже философы жалуются на несовершенство языков. В самом деле, нетрудно приметить, что есть тысяча тонких оттенков в разуме, коих никаким словом выразить неможно. Наши, мысли бегут несравненно быстрее, нежели наш язык, коего медленный, тяжелый и всегда покорный правилам ход бесконечно затрудняет выражение. Сколько предметов, сколько сопряжений ум может обнять одним ударом, в одно почти мгновение, и сколько недостаточным к тому слова, чтобы вести беспрерывную историю Наших размышлений! Прибавьте к сему, что сцепление понятий в уме бывает иногда столь тонко, столь нежно, что малейшее покушение обнаружить сию связь словами разрывает ее и уничтожает, не говоря о действовании душевных сил, коих различные сопряжения неможно изъяснить словом. Природа множество представляет нам явлений и мелких перемен, коих ни на каком языке выразить неможно; и, чтобы описать все перемены, сопряжения, постепенности и смешения одних цветой, нам надобно составить особенный словарь, изобрести новый язык. Сверх сего, говоря о слоге, мы имели случай приметить, что сила и напряжение главных понятий зависят от соединения с ними понятий побочных. Следовательно, чтоб сохранить сию силу, надобно предложить их во всей их связи. Сия связь бывает иногда столько тесна или столько сложна, что надобно всю систему сих понятий предложить одним словом, но слова редко нам делают сию услугу. Самое лучшее из них, самое значительнейшее обнимает только половину сей системы, а другую оставляет в уме и, таким образом раздвоив понятие, отъемлет половину его силы и подрывает смысл. Бесспорно, что ум слушателя, если он будет однороден с умом оратора, найдет в своем мозгу сию упущенную половину и, дополнив ее, сохранит в мысли всю ее силу; но понеже не у всех сопряжения понятий одинаковы или образ мыслей однороден, то где возьмут другие сию половину? Откуда могут они дополнить понятие? Обыкновенный язык оратора к сему не довлеет. Итак, он должен призвать на помощь другой язык -- язык движения, тона и внешнего вида. Он должен то дополнить лицом, рукой и наклонением голоса, чего не может выразить словом. Из сего открывается истинное логическое понятие ораторского вида, который не что другое есть, как дополнение понятий, упущенных по недостатку слов или несовершенству языка. Когда еще язык не вычищен и не обогащен, обыкновенно занимают из других слова, в коих он недостаточен. Так, немцы в половине текущего столетия по бедности языка занимали слова из латинского и французского языков и писали вдруг на трех языках; так, и французы в начале образования своего слова собирали великую дань с латинского.

Таким же точно образом оратор по несовершенству языков вообще пользуется языком всеобщим, языком движения и вида. Я называю его языком во всей строгости слова. В самом деле, восходя к началу и рождению человеческого слова, мы находим, что в первобытном состоянии оно не что другое было, как язык движений и естественных криков. Первое чувствие болезни, удивления, страха, радости извлекало из человека нестройный, но много выражающий крик, а первая нужда заставила его дать протяжение руке и указать вещь, которую он требовал. Сопрягая помалу сии протяжения и различные положения руки и соединяя их по местам с простым голосом, он составил для себя небольшой язык, коим сообщал свои понятия, доколе не приметил из разных и случайных наклонений голоса и ударения языка, что сей орган способнее может выразить его чувствия, нежели рука и вид. Таким образом, помалу оставил он сей первый язык естества и все начал изображать словом; но тысячи с ним встречались и теперь встречаются случаев, когда он принужден бывает употреблять сей древний и оставленный язык в помощь новому. Сие пособие тем для него бывает необходимее, чем тонее и возвышеннее его понятие, чем сильнее мысли и чем вернейшего и обширнейшего требуют они выражения. Вот начало ораторского вида, тона и движения и истинная теория сей важной и забытой части красноречия.

О правилах произношения

(...) Начало слова всегда почти должно произносить тоном средним и умеренным, с приятной простотой, кроткостью и непринуждением. Сильное напряжение голоса и руки во вступлении не сообразно с спокойным состоянием понятий слушающих; надобно их постепенно возвышать и настраивать на свой тон, чтоб после сделать счастливое на них ударение. Сверх сего, начав сильно, нельзя не ослабить к концу и тем самым опустить внимание слушателей и оставить слово без действия. Надобно, чтоб лицо, голос и руки -- все оживлялось час от часу более и чтоб конец или заключение было самое разительнейшее место в слове. Здесь должны открыться во всем своем пространстве все наружные дарования оратора, чтоб докончить потрясение умов и сделать удар, который бы долго раздавался в их сердце.

О ВИДЕ ОРАТОРА

О лице

Кто чувствует, и чувствует сильно, того лицо есть зеркало души. Начиная от самых слабых теней рождающейся страсти даже до величайших ее восторгов, от первых ее начал до самых силь-нейших последствий -- все степени приращения, все черты ее, изображаются на живом и нежном лице. Отсюда происходит, что язык лица всегда был признаваем вернейшим толкователем

чувствий душевных. Часто один взгляд, одно потупление брови говорит более, нежели все слова оратора, а посему он должен почитать существеннейшей частью его искусства уметь настроить лицо свое согласно с его речью; а особливо глаз, орган души столько же сильный, столько же выражающий, как и язык, должен следовать за всеми его движениями и переводить слушателям чувствия его сердца. Прекраснейшая речь движения делается мертвой, как скоро не оживляет ее лицо. Напрасно Клеон силится великолепием своим словом тронуть своих слушателей. Его голос не проходит к сердцу, ибо его вид туда его не провождает. Его речь делает предстоящим ту только услугу, что располагает их ко сну, ибо они праздны, ибо он их не занимает, ибо не разговаривает с ними, но только читает. И что они могут другое делать, как хвалить твердость его памяти, скучать и спать? Я согласен, что слово его исполнено красот. Но чувствует ли он сам истины, кои хочет внушить другим, чувствует ли их, когда лицо его спо-койно? Если бы страсть, наполнив его сердце, в нем волновалась, она пробилась бы через все препятствия, выступила бы на его лице и оттуда пролилась бы на его слушателей. Нет! Клеон хочет только нас обмануть или дал клятву усыпить. Посмотрите на огненного Ариста -- на лице его попеременно изображаются все состояния его души: то очи его сверкают гневом, то слеза умиления катится по его ланите, то чело его опоясуется тучами печали, то луч радости на нем сияет (...)

Все, все до слова сказывает нам его вид, что ни чувствует его сердце. И можно ли после сего ему не поверить? Не стыдно ли думать иначе, нежели думает Арист? Таким-то образом при-обретает он неограниченную власть над умами и делается маленьким тираном сердец.

Одно примечание мне кажется здесь необходимо нужным. Ничто столько не отнимает у лица его силы и выражения, как сей неопределенный и блуждающий вид, когда оратор, смотря на всех, не смотрит ни на кого, когда не может он определить точного места, куда должен он склонять удар очей, и, говоря всем, не говорит никому. Чтоб избежать сего важного и очень обыкновенного порока, надобно раз навсегда положить за правило устремлять мысль, каждое помавание лица на одного кого-нибудь из предстоящих, дабы казалось, что он именно ему говорит. К сей предосторожности надобно присовокупить еще другую, чтоб разделять сие направление вида попеременно по всем, а не смотреть в продолжение всей речи на одного: надобно, чтоб каждая мысль относилась к одному из предстоящих, но чтоб целое слово не относилось к одному и тому же, а разделено было всем по известной части. Я не буду здесь говорить о размахах и беспрестанных волнениях головы, слишком порывистых и слишком тупых движениях глаз, о непостоянстве или ветрености вида -- все сии пороки довольно известны и отвратительны и без моего напоминания.

О голосе

Счастлив, кому природа даровала гибкий, чистый, льющийся и звонкий голос. Древние столько уважали сие дарование, что изобрели особенную науку делать его приятным. Частое упражнение, напряжение груди и вкус в музыке могут дополнить или сокрыть недостатки природы. Но мы слишком мало заботимся о всех сих ненужных дарованиях оратора, может быть, потому, что слишком мало знаем сердце человеческое и слишком мало согласны в сей истине, что существо витийства основано на страстях и, следовательно, на предубеждении, а потому по большей части на наружности. Все сие мы очень мало знаем и для того гордимся подражать Демосфену и Цицерону. В самом деле, это малости, но соединением всех сих малостей они были велики (...)

Те ошибаются, говорит один ритор из новейших, которые смешивают напряжения голоса с его ключом или тоном. Можно говорить вразумительно и низким голосом, ибо громкость голоса не зависит от возвышения его, но только от напряжения.

О выговоре

Язык твердый, выливающий каждое слово, не стремительный и не медленный, дающий каждому звуку должное ударение, есть часть, необходимо нужная для оратора. Часто мы слушаем с удовольствием разговаривающего человека потому только, что язык его оборотлив и выговор тверд. Слушатель, кажется, разделяет все затруднения оратора, когда язык его ему не повинуется, и очень дорого платит за его холодное нравоучение. Кто хочет иметь дело с людьми, тот необходимо должен мыслить хорошо, но говорить еще лучше. Все правила выговора содержатся в сей мысли: promptum sit os, nоn preceps, moderatum, nоn lentum1.

О движениях

Рассуждая о виде оратора вообще, мы открыли истинное начало движений руки и усмотрели связь, которая существует между ним и словом. Мы нашли, что рука дополняет мысли, коих нельзя выразить речью, и, следовательно, движение ее тогда только необходимо, когда оратор больше чувствует, нежели сколько может сказать, когда сердце его нагрето страстью и когда язык его не может следовать за быстротой его чувств. Отсюда можно произвести важное правило, что рука тогда только должна действовать, когда нужно дополнять понятия. Холодный разум не имеет права к ней прикасаться; для него довольно одного органа; одна только страсть может двигать всеми частями оратора и сообщать движение руке. Итак, нет ничего смешнее, как обыкновенные приемы молодых ораторов, которые почитают за нечто необходимое во все продолжение речи переносить руку с одной стороны на другую и сим единообразным искусным маханием прельщать своих слушателей. Повторим еще, что рука двигается только тогда, когда ударит в нее сердце, т. е. в местах страстных, жарких и живых. Во все прочее время она может лежать спокойно. Отсюда также происходит, что во всех малых речах, где страсти не имеют ни времени, ни места раскрыться, движение руки, каково бы оно ни было, есть совершенно нелепо.

Все сии примечания о внешнем виде оратора, я чувствую, слишком общи и посему самому в употреблении бесполезны; но я уже сказал, что это есть такая часть риторики, в которой все долж-но снимать с примера и очень мало со слов. Чтобы в ней себя усовершить, нет другого способа, как примечать со всем напряжением внимания пороки и совершенства ораторов, а к сему надобно иметь сей тонкий и быстрый удар очей, уловляющий с первого взгляда Горациево quid deceat in rebus1.

Печатается по изданию: Сперанский М. М. Правила высшего красноречия.-- СПб., 1844.-- С. 5--7, 14-- 16,18--23, 57--61, 148-- 156, 157-- 160, 173, 176-- 179, 201 --207, 210--216.

10. И.С. РИЖСКИЙ: ОПЫТ РИТОРИКИ

(1796 г.)

О СОВЕРШЕНСТВАХ СЛОВА, КОТОРЫЕ ПРОИСХОДЯТ ОТ ВЫРАЖЕНИЙ, ИЛИ ОБ УКРАШЕНИИ

§ 8. Чистота языка, пристойность и точность слов, частию ясность сочинения, плавность оного, или словотечение, наконец, благоразумное употребление общих украшений суть те совершенства слова, которые происходят почти единственно от выражений.

§ 9. Излишне говорить о том, что всякой сочинитель должен основательно знать отечественный свой язык; и что знание грамматики, чтение лучших Славянских и Российских, особливо изданных учеными обществами книг, обращение с людьми просвещенными в словесности, и во многих случаях словарь Российского языка, сочиненный Императорскою Российскою Академиею, служат надежными к сему пособиями. Впрочем, чистота языка предполагает такую речь, которая подобна металлу, не имеющему никакой примеси, то есть которая не имеет не свойственных языку ни слов, ни словосочинений. Следовательно, нарушаем ее, когда употребляем: 1) вместо природного речения иностранное;

Язык бойкий, но не стремительный, спокойный, но не медлительный (лат.).

То, что приличествует обстоятельствам (лат.).

например: моральный вместо нравственный, исключая, однако, слова искусственные; 2) какое-нибудь словосочинение, противное грамматическим правилам российского языка; или 3) какое-нибудь выражение, взятое из иностранного слова, ему одному только свойственное; например: он не мог, как только сожалеть; наконец, 4) какое-нибудь речение и словосочинение простонародное вместо принятого просвещенными соотечественниками, областное вместо общественного, приличное разговорам вместо употребляемого на письме; 5) что касается до слов новоизобретенных, то они тогда только истинное имеют достоинство, когда будучи составлены сообразно ко всем словам одного с ними качества, сверх не затруднительной вразумительности, выражают такое понятие, для означения которого нет в нашем языке другого речения и, следова-тельно, принадлежат к числу тех, которые изобретены для обогащения российского языка; например: выродиться, отлом; 6) наконец, весьма странным показалось бы такое слово, в котором после чистого славянского, или славянороссийского, употребленного в славянском окончании, речения тотчас следовало бы чистое российское; и посему в таковом случае поставленное в изме-нении российском славянороссийское слово всегда служит некоторою как бы лествицею1 прехождения от одного языка к другому. § 10. Впрочем, говорить и писать исправно, то есть чистым российским языком, есть долг всякого благовоспитанного россиянина, но сочинитель с сей стороны обязан более: он должен наблюдать еще, чтобы каждое употребленное им слово, каждое выражение не было ни выше, ни ниже изображаемой им мысли и совершенно ответствовало как роду, так и содержанию сочинения, помня всегда, что каждый род сочинения, соответствуя различным степеням речи, употребляемой нами в разных положениях духа, имеет, так сказать, свой собственный язык. Славянские и славянороссийские речения и словосочинения имеют место в одних творениях высокого рода: поелику он весьма возвышает наше слово тем, что мы имеем особливое некоторое к славянскому языку уважение, частию по причине древности оного, частию и притом большею потому, что он употребляется токмо в местах самых священных и единственно к изображению таких вещей, которые достойны сих мест и заслуживают наше благоговение. Между тем, однако, полезно заметить, что такие речения славянороссийские, которые реже других употребляются в российском слове, более внушают к себе уважения; напротив сего, весьма часто встречающиеся и почти превратившиеся уже в чисто российские действуют на нас не более сих. Что касается до слов собственно российских, то оные из них (...) приняты всеми просвещенными гражданами, иные употребляются только чернию, иные, наконец, свойственны некоторым областям. Из числа первых одни могут иметь место в слове о вещах важных, другие приличны более низшей степени сочинениям, иные же более разговорам, а некоторые и тем и другим. Одно чтение лучших книг и внимательное замечание разговоров людей просвященных могут всем наставить. Речения и выражения, употребляемые чернию, могут иметь место иногда в сочинениях и низкого слога; однако и в сем случае требуется крайней разборчивости, дабы ими не унизить достоинства красноречивого произведения. Наконец, хотя между речениями областными бывают такие, которые выразительным своим значением заслуживают быть признаны обществен-ными; например: досчан, досветки; однако отнюдь не прежде должно их принять за такие, как по согласии на то общества просвещенных граждан; оно одно решит жребий всякого речения и выражения, остается ли оно областным или общественным.

§ 11. Сверх сего если вития хочет произвести в других те самые понятия, которые он намерен им сообщить; если хочет, чтобы мысль, так сказать, переливаясь из его ума в ум читателя, ни мало не потеряла того совершенства, какое она имеет: то первое всем случае его старание должно быть о точности слов. На сей конец он как бы взвешивает употребляемые им выражения и выбирает из них такие, которые совершенно, то есть ни увеличивая, ни уменьшая, изображают намереваемую им мысль, кольми паче не означают вместо ее другой, которая с нею сходна. Для сего он старается приобрести достаточное сведение в словопроизводстве, и притом твердо помнить, что нет слов совершенно единозначащих: поелику те, которые кажутся нам такими, означают только весьма сходные между собою вещи; или, означая одну, тем между собою различны, что одно из них сильнее и выразительнее изображаешь оную, нежели другое. Пример сего можно видеть в «Собе-седнике любителей Российского слова».-- Часть 1.-- С. 220--234.

§ 12. Хотя ясность сочинения более зависит от качеств, размещения и связи мыслей, о чем предложено будет пространнее в своем месте, однако не мало участвуют в том также слова и вы-ражения. И во-первых, строгая со стороны сочинителя, о которой говорено доселе, разборчивость оных служит, между прочим, к тому, чтобы другие без всякого затруднения его понимали. Не произведут ли в его сочинении невразумительности речения иностранные, также всем непонятные оттого, что они суть или областные, или столь древни, что уже вышли из употребления, или без надобности и без правил вновь изобретены, или употреблены не в своем естественном значении; кольми паче выражения, заимствованные из какого-нибудь иностранного и несвойственные собственному языку? Случается еще, что с некоторою трудностию понимают сочинителя потому, что он, стараясь быть кратким и сильным, опускает речения, нужные для полного смысла; или, думая быть изобильным, употребляет иногда такие слова и выражения, ко-торые, не представляя ничего существенного принадлежащего к изображаемой им мысли, распространяют только речь к обременению внимания слушателей. Главным образом наводит иногда слушателю затруднение часто от неосмотрительности сочинителя происходящее такое словосочинение, которое бывает двусмысленно; например: затмение планет производит их кругообращение; или когда он, произнося свое слово, опускает те изменения голоса, а на письме те принятые всеми знаки, которые изображают качество или взаимное отношение мыслей. Предположив, что слушатель всегда следует своим вниманием, так сказать, по следам за сочинителем, первый найдет трудность, когда другой в своей речи составляющие оную понятия разбросает так, что, дабы их представить в связи, надобно их подобрать и привести в надлежащий порядок самому слушателю; когда также предложения или грамматические смыслы, составляющие одно целое размышление (период), или все, или некоторые будут так велики, что без напряжения внимания не можно вообразить в связи всего, что в них содержится, или когда они размещены будут не соответственно естественному течению находящихся в них мыслей. Но еще с большею строгостию наблюдается сие в рассуждении тех предложений, которые, имея связь с одним только словом, постановляются в среднем другого смысла, а тем его прерывают, или по-лагаются между вместительными: их обширность и частое употребление, без сомнения, наведет много затруднения вниманию слушателя; а еще более, когда он следует не непосредственно после той мысли, с которою имеют явную связь. Например: Пороки и несчастия, которые справедливо можно назвать душевною язвою, суть необходимые спутники нашей жизни. Здесь находящееся в средине главного смысла предложение относится к порокам; но, следуя после слова несчастия удобно, однако, не справедливо может быть связано с ним. Наконец, сего рода предложения, причиняя слушателю затруднение с той стороны, что прерывают собою течение смысла, в котором находятся, как бы вознаграждают сие тем, что, имея грамматическую связь с одним только словом, относятся, впрочем, ко всем содержащимся в оном смысле понятиям. Например: Человек, сие живое изображение Творца, есть превосходнейшее на земле существо. Напротив сего, крайне грубая не токмо против ясности сочинения, но и против благоразумия была бы сделана ошибка, если бы сказано было так: Человек, сие игралище страстей и несчастий, есть превосходнейшее на земле существо. В одной иронии связь сего вложенного с главным смыслом может иметь место.

§ 13. Напоследок искусный вития не опускает из виду и того, что называется плавностью сочинения, или словотечением, nu-merus oratorius; то есть чтобы речь его была приятна слуху и не затрудняла внимания слушателя его. Для сего он старается о том, чтобы звуки, которые составляют ее, имели приличное свободной и естественной речи согласие, и размещает в ней не только слова, но и целые предложения так, чтобы другие без труда могли следовать за ним своими мыслями. В рассуждении первого он везде соображается с сим общим правилом, что ощутительное при произношении разнозвучие (polytonia), происходящее от взаимного смешения в речи разных звуков, звукоизменений, разномерных слогов, разносложных и разное ударение имеющих речений, приятно слуху; как напротив сего он оскорбляется едино-звучием (monotonia), происходящим от следующего одного за другим повторения одних звуков, звукоизменений и проч., исключая однако те случаи, когда сие повторение будет иметь особенную цель. Впрочем, такая цель более бывает у стихотворцев; они делают сие повторение с нарочным намерением, дабы, пользуясь естественностью некоторых звуков и звукоизменений выразительностью, то есть сходностью их с качеством означаемых ими вещей, тем ощутительнее посредством искусственного единозвучия хотят изобразить свой предмет; и чрез то не только поразить слух, но как бы дополнить отношение таких речений к понятиям и даже к самим вещам1. Напр.: Урча и клокоча со щеглой поглощают. Или: И устремлялся гром на гром.

Обратимся опять к разнозвучию. Чтобы сохранить его, вития остерегается употребить такие слова, в которых могут быть сряду многие буквы согласные или гласные; ибо в первом случае не-приятно слуху, что язык произносящего запинается, а во втором он находит некоторую пустоту; например: приношение жертвъ въ страхе; или: знание философии и истории; для сего он в предлогах, оканчивающихся безгласною буквою ъ, переменяет ее на о в том случае, когда следующее после него слово начинается с нескольких согласных, особливо когда первая из них будет та самая, которою предлог кончится; например: он не скажет пред мною, но предо мною; также -- не в втором, но во втором. Разным образом вития, зная из опыта, что повторением одних или одной меры слогов, разве сие будет сделано также с особливым намерением, нарушается словотечение; напротив сего искусственное их в речи смешение услаждает слух, остерегается стечения таких слов, которые или начинаются, или оканчиваются одними слогами; например: производить приятную пряность; или: твоими приветливыми словами и поступками; а в рассуждении соединения долгих с короткими слогов употребляет столько искусства, чтоб оно вместо прозаической не было стихотворческою мерою и не произвело какого-нибудь стиха, как например: в один прекрасный летний день. Излишне будет напоминать здесь о правильном употреблении словоударений и о том, что нарушение сего оскорбляет слух, привыкший к должному произношению речений своего языка. Но искусный вития с сей стороны наблюдает еще, чтобы в начале и в конце периодов словоударения производили в нашем слухе особенное некоторое впечатление. В сем случае, как и везде, он старается быть верным подражателем природы, которая заставляет нас в своих изъяснениях следовать побуждениям внутренних ощущений. От сего происходит, что в периодах, изображающих

Сие качество речи известно под названием звукоподражания.

95состояние души, занятой страстью или восторгом, начальные речения, произносимые возвышенным голосом, имеют ударение на котором-нибудь из первых слогов. Напротив сего не естественно было бы кончить целую речь возвышенным голосом; почему окончательное в периоде слово имеет ударение не на самых последних слогах. Сверх сего оно гораздо приятнее, когда будет многосложно, поелику оно более, как говорят, наполняет собою наш слух. Что касается вообще до слов относительно к составляющим их слогам, то, без сомнения, приятнее слуху речь, состоящая из разносложных речений; и по сему стечение многих односложных слов всегда нарушает словотечение; например: сон нас всех вдруг объял.(...)

§ 15. Поелику всегда более нравится нам то, в чем более находим следов природы: то по сей причине воображение наше восхищается такою речью, в которой составляющие оную части размещены сообразно тому порядку, какой они, так сказать, сами своим содержанием определяют себе. На сем основании искусный вития и стихотворец всегда постепенно возвышаются в расположении таких слов, коими изображаемые вещи следуют одна за другою в порядке времени или места, или судя по преимущественному их одной пред другою совершенству. Например: Юность распутствами, мужество трудами, старость болезнями беспрестанно изнуряют наши силы... На том же самом основании нашему воображению нравится такое слово, в котором речения, под коими содержатся противоположные себе взаимно вещи, так бывают размещены, что весьма явственно можно видеть взаимное их одной к другой отношение. От сего у искусных прозаиков и стихотворцев слова, означающие предметы, друг другу противные, соответствуют себе числом, порядком, и даже грамматическими изменениями. Например: Когда склонность к бережливости и простоте заменит наш вкус к расточительности и пышности. Оканчивая сим правила о размещении в каждом предложении речений, замечу, что нет другой против оных погрешности, которая была бы скучнее и противнее просвещенному читателю, как частое одного слова повторение в речи по причине мнимой в том необходимости. Например: Как скоро храбрый полководец явился пред своим войском, то все войско почувствовало в себе новую храбрость, взирая на храброго своего полководца. Опытные писатели в таком случае вместо того, чтобы повторять одно слово, или подразумевают его, или употребляют на место его другое подобно значащее слово, или местоимение. Так, например, в предыдущих предложениях можно выразить те же самые мысли таким образом: Как скоро храбрый полководец явился пред своим войском, то все почувствовали в себе новую бодрость духа, взирая на мужественного своего военачальника.

§ 16. Как несколько понятий, соединенных между собою сообразно естественному или искусственному их друг к другу отношению, составляют целую мысль, называемую у риторов предложением, а иногда простым периодом, так несколько соединенных между собою на таком же основании мыслей, служащих к подтверждению или объяснению одной главной цели, составляют целое размышление, которое риторы называют сложным периодом. Из сего видно, что правила о плавности простого периода суть те же, которые показаны в размещении в каждом предложении речений. Что ж касается до плавности периодов сложных, то оная зависит частию от размещения, частию от взаимного между собою соответствия предложений, из коих они состоят. (...)

§ 21. Положим теперь, что наше слово имеет все показанные достоинства, которые зависят от выражений; но все сие будет такое искусство, в котором участвуют только наука, навык и вкус; и которое притом показывает, что говорящий находится в обыкновенном, то есть равнодушном, состоянии. Но чтобы речь витии достигла того намерения, которое предполагается в красноречии; чтоб она привела в восторг воображение и проникла в сердце читателя, надобно, чтоб она была совершенным списком такого слова, какое употребляет человек, исполненный каких-либо живых чувствований; надобно, чтоб она была излиянием восхищенной души витии. Тогда она будет служить проводником, посредством которого сие восхищение перельется в душу читателя; тогда она будет казаться как бы вдохновенною, и тем более сильною. Искусство таким образом изображать свои мысли известно у риторов под именем общих украшений; потому что они употребительны как у стихотворцев, так и прозаиков, по той причине, что сообщают слову то великолепие и важность, то особенную красоту и приятность. В самом существе украшения сии суть такие выражения, в которых или одно речение изображает вдруг не только два понятия, но в то же время дает чувствовать читателю и некоторое между ними соотношение; или особливый подбор и расположение в речи не только слов, но и целых предложений, кроме изображаемых ими вещей, представляют еще нечто нашему вниманию. Первый из сих родов украшений риторы называют тропом, а второй фигурою, разделяя сию последнюю по сказанной уже причине на фигуру слов и фигуру предложений. Из предыдущего видно, что как троп, так и фигура поражают наше воображение не только новым и не редко отважным образом изъяснения мыслей, но еще тем, что занимают его гораздо более, нежели сколько оно ожидало от одного речения, или от обыкновенного размещения слов и предложений.