Русская риторика

57своем, так и о тех, коих подвиги прославил и увековечил он своим прекрасным словом. (...)

§ 32. Итак, в XII столетии искусство слова уже достигло у нас значительной степени развития и совершенства. Люди с умом и воображением уже находят вокруг себя предметы и лица, достой-ные жить в потомстве. Герои века уже умеют и сильно чувствовать и сильно выражать любовь к славе, к отечеству, к ближним и кровным (...)

§ 33. Таким образом, мы убеждаемся разделять мнение тех, которые еще в двенадцатом веке находят на русском языке Проповеди, достойные стоять наряду с красноречивыми Словами Златоуста. Прекрасный образец таковых нам представляют «Поучения Кирилла» Епископа Туровского. В самом деле, (...) у нас, в XII столетии, понятия об изящном слове развились уже до такой сте-пени, что и в роде светской литературы мы находим произведения, исполненные красот истинных, неподдельных (...)

§ 48. (...) Ораторы, образовавшиеся под влиянием стиля латинского.

Началом и средоточием этого влияния была Киевская академия. В то время, как в сердце России -- в Москве господствовали в красноречии формы греческие, в то время, как эти формы, в продолжение многих веков, успели сродниться с русским духом так, что в произведениях нашего витийства, по-видимому, уже не казались стихией чуждою и странною, на юге России возникло и процвело святилище наук, в коем русскому духу предназначено было выдерживать борьбу с враждебными стихиями. Здесь сильное влияние латинизма было так же естественно и неизбежно, как и в Москве влияние стиля греческого (...)

§ 52. Феофан Прокопович (род. 1681 --ум. 1736).

(...) В 1706 г. от Рождества Христова, в киевском храме Св. Софии, в присутствии Петра Великого, говорил скромный учитель риторики, монах Феофан, тот самый Феофан, который впоследствии, служа Великому, достиг не только высокого сана, но и высокого значения в истории России, тот самый, о котором один из славных современников сказал:

Дивный первосвященник, которому сила Вышней мудрости свои тайны все открыла И все твари, что мир сей от век наполняют Показала, изъяснив, от чего бывают; Феофан, которому все то далось знати, Здрава человек ум, что можетъ поняти!1

1 Антиох Кантемир. Сатира III: О различии страстей человеческих. К архиепископу Новгородскому. Вторая строка из приведенного В.А. Якимовым отрывка в современных публикациях сочинения Ант. Кантемира читается несколько иначе: «Высшей мудрости свои тайны все открыла...».

Да, этот дивный первосвященник действительно был дивен; он понимал Великого, он был оратором подвигов и славы Петра (...)

...Петр умирает (...) Чего вы ожидаете теперь от Феофана? (...)

Мы не хотим обманывать вас, увлекать вас за собою; мы искренно просим вас вникнуть в «Слово на погребение Петра», и так сказать, вчувствоваться в это произведение ... Оно поразит вас вначале как молния...

Что се есть? до чего мы дожили, о Россияне? что видим, что делаем? Петра Великого погребаем!

Мы не виноваты, если вы не останавливаетесь, и, без слез, спокойно читаете далее ... Остановитесь, подумайте, почувствуйте! (...)

Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ах, какая истинная печаль! Ах! как известное наше злоключение! Петра Великого нет! ... (...)

В конце Слова Феофан является уже не оратором, но человеком и ... гражданином ...

Так мы думаем об этом славном Слове, становясь и на месте слушателя, и на месте критика... Но за всем тем, без всякого предубеждения, со всею искренностью скажем, что ни в нашей, ни в иностранной словесности нет ничего подобного этому единственному приступу, этому неизъяснимо красноречивому выражению горести (...)

В продолжение своего ораторского поприща от 1706 до 1736 г.-- в три десятилетия -- Феофан воздвиг бессмертный памятник русского витийства, русского языка, русского слога. Это огромный, величественный колосс древнего периода нашей словесности: изучая его, вы не без удовольствия будете замечать, как время и гений трудятся над отделкою творений своих, и как быстро идет таинственная работа их; увидите, к удивлению вашему, едва ли не в каждом новом Слове новый шаг к совершенству формы, а в последних творениях вы встретите, так сказать, другого Феофана. (...)

Печатается по изданию: Якимов В. А. О красноречии в России до Ломоносова: Сочинение, писаное на степень доктора философского факультета.-- Харьков, 1838.-- С. 12--15, 17--18, 19--20, 77--78, 108, 117, 129, 130--131, 134, 136.

6. М.В. ЛОМОНОСОВ: КРАТКОЕ РУКОВОДСТВО К КРАСНОРЕЧИЮ. КНИГА ПЕРВАЯ, В КОТОРОЙ СОДЕРЖИТСЯ РИТОРИКА, ПОКАЗУЮЩАЯ ОБЩИЕ ПРАВИЛА ОБОЕГО КРАСНОРЕЧИЯ, ТО ЕСТЬ ОРАТОРИИ И ПОЭЗИИ, СОЧИНЕННАЯ В ПОЛЬЗУ ЛЮБЯЩИХ СЛОВЕСНЫЕ НАУКИ

(1748 г.)

ВСТУПЛЕНИЕ

§ 1. Красноречие есть искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению. Предложенная по сему искусству материя называется речь или слово.

§ 2. К приобретению оного требуется пять следующих средствий: первое -- природные дарования, второе -- наука, третие -- подражание авторов, четвертое -- упражнение в сочинении, пятое-- знание других наук. (...)

КРАТКОГО РУКОВОДСТВА К КРАСНОРЕЧИЮ КНИГА I, СОДЕРЖАЩАЯ РИТОРИКУ

§ 1. Риторика есть учение о красноречии вообще. Имя сея науки происходит от греческого глагола рею, что значит: говорю, лью или теку. Оттуда же произведено и речение рnтwр (ритор), которое хотя бы на греческом языке значит витию или красноречивого человека и в российский язык в том же знаменовании принято, однако от новейших авторов почитается за именование писателя правил риторических.

§ 2. В сей науке предлагаются правила трех родов. Первые показывают, как изобретать оное, что о предложенной материи говорить должно; другие учат, как изобретенное украшать; третьи наставляют, как оное располагать надлежит, и посему разделяется Риторика на три части -- на изобретение, украшение и расположение.

1 При публикации фрагментов из двух риторик М.В. Ломоносова («Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия» -- 1743 и «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки»-- 1748) пришлось отступить от принятого в Хрестоматии хронологического принципа, так как «Краткое руководство к риторике...», являющееся первой попыткой М.В. Ломоносова создать учебник риторики, не получило поддержки у членов Академии и впервые было издано лишь в 1895 г. Фактически в России в XVIII в. и в последующий период было известно только одно произведение великого ученого -- «Краткое руководство к красноречию...». Именно с этой работы и следует начинать знакомство с трудами М. В. Ломоносова по риторике.

Ч а с т ь I

Об изобретении

Глава первая

О изобретении вообще

§ 3. Изобретение риторическое есть собрание разных идей, пристойных предлагаемой материи. Идеями называются представления вещей или действий в уме нашем; например, мы имеем идею о часах, когда их самих или вид оных без них в уме изображаем; также имеем идею о движении, когда видим или на мысль приводим вещь, место свое беспрестанно переменяющую.

§ 4. Идеи суть простые или сложенные. Простые состоят из одного представления, сложенные из двух или многих, между собою соединенных и совершенный разум имеющих. Ночь, представленная в уме, есть простая идея, но когда себе представишь, что ночью люди после трудов покоятся, тогда будет уже сложенная идея, для того что соединятся пять идей, то есть о дни, о ночи, о людях, о трудах и о покое.

§ 5. Все идеи изобретены бывают из общих мест риторических, которые суть: 1) род и вид, 2) целое и части, 3) свойства материальные, 4) свойства жизненные, 5) имя, 6) действия и страдания, 7) место, 8) время, 9) происхождение, 10) причина, 11) предыдущее и последующее, 12) признаки, 13) обстоятельства, 14) подобия, 15) противные и несходные вещи, 16) уравнения. (...)

Глава шестая О возбуждении, утолении и изображении страстей

§ 94. Хотя доводы и довольны бывают к удостоверению о справедливости предлагаемыя материи, однако сочинитель слова должен сверх того слушателей учинить страстными к оной. Самые лучшие доказательства иногда столько силы не имеют, чтобы упрямого преклонить на свою сторону, когда другое мнение в уме его вкоренилось. Мало есть таких людей, которые могут поступать по рассуждению, преодолев свои склонности. Итак, что пособит ритору, хотя он свое мнение и основательно докажет, ежели не употребит способов к возбуждению страстей на свою сторону или не утолит противных?

§ 95. А чтобы сие с добрым успехом производить в дело, то надлежит обстоятельно знать нравы человеческие, должно самым искусством чрез рачительное наблюдение и философское остроумие высмотреть, от каких представлений и идей каждая страсть возбуждается, и изведать чрез нравоучение всю глубину сердец человеческих. Из сих источников почерпнул Димосфен всю свою

61силу к возбуждению страстей, ибо он немалое время у Платона учился философии, а особливо нравоучению. Также и Цицерон оттуда же имел чрезвычайную свою власть над сердцами слушателей, которой и самые жестокие нравы не могли противиться. Для сего предлагаются здесь правила к возбуждению страстей, которые по большей части из учения о душе и из нравоучительной философии происходят.

§ 96. Страстию называется сильная чувственная охота или неохота, соединенная с необыкновенным движением крови и жизненных духов, при чем всегда бывает услаждение или скука. В возбуждении и утолении страстей, во-первых, три вещи наблюдать должно: 1. состояние самого ритора, 2. состояние слушателей, 3. самое к возбуждению служащее действие и сила красноречия. (...)

§ 98. Нравы человеческие коль различны и коль отменно людей состояние, того и сказать невозможно. Для того разумный ритор прилежно наблюдать должен хотя главные слушателей свойства, то есть 1) возраст, ибо малые дети на приятные и нежные вещи обращаются и склоннее к радости, милосердию, боязни и к стыду, взрослые способнее приведены быть могут на радость и на гнев, старые перед прочими страстьми склоннее к ненависти, к любочестию и к зависти, страсти в них возбудить и утолить труднее, нежели в молодых; 2) пол, ибо мужеский пол к страстям удобнее склоняется или скорее оные оставляет, но женский пол, хотя на оные еще и скорее побуждается, однако весьма долго в них остается и с трудом оставляет; 3) воспитание, ибо кто к чему привык, от того отвратить трудно; напротив того, большую к тому же возбудить склонность весьма свободно: спартанского жителя, в поте и в пыли воспитанного, трудно принудить, чтобы он сидел дома за книгами; напротив того, афинеанина едва вызовешь ли от учения в поле; 4) наука, ибо у людей, обученных в политике и многим знанием и искусством важных, надлежит возбуждать страсти с умеренною живностию и с благочинною бодростию, предложениями важного учения исполненными; напротив того, у простаков и у грубых людей должно употреблять всю силу стремительных и огорчительных страстей, для того что нежные и плачевные столько у них действительны, сколько лютна у медведей. При всех сих надлежит наблюдать время, место и обстоятельства. Итак, разумный ритор при возбуждении страстей должен поступать, как искусный боец: умечать в то место, где не прикрыто, а особливо того наблюдать, чтобы тем приводить в страсти, кому что больше нужно, пристойно и полезно.

§ 100. Больше всех служат к движению и возбуждению страстей живо представленные описания, которые очень в чувства ударяют, а особливо как бы действительно в зрении изображаются. (...)

§ 108. Любовь есть склонность духа к другому кому, чтобы из его благополучия иметь услаждение. Сия страсть по справедливости назваться может мать других страстей, ибо часто для любви веселимся, плачем, уповаем, боимся, негодуем, жалеем, стыдимся, раскаиваемся и прочая. Любовь сильна, как молния, но без грому проницает, и самые сильные ея удары приятны. Когда ритор сию страсть в послушателях возбудит, то уже он в прочем над ними торжествовать может.

§ 109. Возбуждать любовь к слушателям должен ритор таким образом: 1) представить надлежит, что человек, о котором слово, весьма добродетелен, где добродетели его обстоятельно и живо описать должно, а особливо показать, что он доброго и честного нраву, 2) объявить оного взаимную к ним любовь, ибо мы любящих нас обыкновенно любим, 3) склонность и любовь двоих к одной вещи между ими любовь рождает, для того и сие представлять должно, 4) показывать подобие оного с ними, ибо подобные подобных и любят, 5) сказать, что он купно с ними радуется о счастии, печалится о несчастии, 6) что они получили от него благодеяние или впредь того ожидать должны, 7) что часто с ними бывал в однех случаях и обстоятельствах, 8) что он приятен в обходительстве и ведет себя честно, 9) что их за очи хвалит, 10) что никого не осуждает и не переговаривает, 11) что никогда не злобствует и обид, себе учиненных, не помнит, 12) что гневным уступает, 13) что удивляется знатным их делам, 14) что, в одном с ними деле упражняясь, им же подражает, не для того чтобы их превзойти, но только чтобы им последовать, 15) что открывает им свои тайны и поступает нескрыто, 16) что в дружбе поступает верно, в очи и за очи, в счастье и несчастье, 17) что их почитает, 18) удостоверить, что его не должно бояться, ибо любовь и боязнь вместе быть не могут, 19) что их сродники и приятели в любви его содержали или содержат, 20) предложить о его искусстве и о науке. (...)

Часть II О украшении

Глава первая

О украшении вообще

§ 164. Украшение есть изобретенных идей пристойными и избранными речениями изображение. Состоит в чистоте штиля, в течении слова, в великолепии и силе оного.

§ 165. Первое зависит от основательного знания языка, от частого чтения хороших книг и от обхождения с людьми, которые говорят чисто. В первом способствует прилежное изучение правил грамматических, во втором -- выбирание из книг хороших речений, пословий и пословиц, в третьем -- старание о чистом выговоре при людях, которые красоту языка знают и наблюдают. Что

63до чтения книг надлежит, то перед прочими советую держаться книг церковных (для изобилия речений, не для чистоты), от которых чувствую себе немалую пользу. Сие все каждому за необходимое дело почитать должно, ибо, кто хочет говорить красно, тому надлежит сперва говорить чисто и иметь довольно пристойных и избранных речений к изображению своих мыслей. (...) § 168. Сила в украшении риторическом есть такова, каковы суть пристойные движения, взгляды и речи прекрасной особы, дорогим платьем и иными уборами украшенной, ибо хотя она пригожеством и нарядами взор человеческий к себе привлекает, однако без пристойных движений, взглядов и речей вся красота и великолепие как бездушны. Равным образом, слово риторическое, хотя будет чисто составлено, приличным течением установлено и украшено великолепно, но без пристойного движения речений и предложений живности в нем никакой не будет. (...)

Глава вторая О течении слова

§ 170. В течение слова немало наблюдают риторы в рассуждении письмен, 1) чтобы обегать непристойного и слуху противного стечения согласных, например: всех чувств взор есть благо-роднее, ибо шесть согласных, рядом положенные,-- вств-вз, язык весьма запинают; 2) чтобы удаляться от стечения письмен гласных, а особливо то же или подобное произношение имеющих, например: плакать жалостно о отшествии искреннего своего друга, ибо по втором речении, трижды сряду поставленное о, в слове делает некоторую полость, а тремя и слово некоторым образом изостряется; 3) чтобы остерегаться от частого повторения одного письмени: тот путь тогда топтать трудно. (...)

§ 172. В российском языке, как кажется, частое повторение письмени а способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, также и внезапного страха; учащение письмен е, и, Ъ, ю -- к изображению нежности, ласкательства, плачевных или малых вещей; через я показать можно приятность, увеселение, нежность и склонность; чрез о, у, ы -- страшные и сильные вещи: гнев, зависть, боязнь и печаль.

§ 173. Из согласных письмен твердые к, п, т и мягкие б, г, д имеют произношение тупое и нет в них ни сладости, ни силы, ежели другие согласные к ним не припряжены, и потому могут только служить в том, чтобы изобразить живяе действия тупые, ленивые и глухой звук имеющие, каков есть стук строящихся городов и домов, от конского топоту и от крику некоторых животных. Твердые с, ф, х, ц, ч, ш и плавное р имеют произношение звонкое и стремительное, для того могут спомоществовать к лучшему представлению вещей и действий сильных, великих, громких, страшных и великолепных. Мягкие ж, з и плавкие в, л, м, н имеют произношение нежное и потому пристойны к изображению нежных и мягких вещей и действий, равно как и безгласное письмя ь отончением согласных в середине и на конце речений. Чрез сопряжение со-гласных твердых, мягких и плавких рождаются склады, к изображению сильных, великолепных, тупых, страшных, нежных и приятных вещей и действий пристойные, однако все подробну разбирать как трудно, так и не весьма нужно. Всяк, кто слухом выговор разбирать умеет, может их употреблять по своему рассуждению, а особливо что сих правил строго держаться не должно, но лучше последовать самим идеям и стараться оные изображать ясно. (...)

§ 175. В рассуждении речений должно остерегаться: 1) чтобы не повторять часто одного, например: за славу отечества стоял он крепко, когда слава отечества была в бедственном состоянии и когда о помрачении славы отечества неприятели старались; 2) чтобы речений не перемешать ненатуральным порядком и тем не отнять ясность слова, например: горы ведет на верх высокой, ибо лучше сказать: ведет на верх горы высокой; 3) не должно выкидывать речений, нужных к составлению слова, и тем также умалять его ясность, например: родителям почтение -- дело доброе вместо родителям почтение отдавать есть дело доброе; 4) должно блюстись, чтоб двузнаменательных речений не положить в сомнительном разумении, например: он Вергилия почитает, что можно разуметь двояким образом: 1) он Вергилия станет несколько читать, 2) он Вергилия чтит; 5) в составлении речений не было б подобных складов в начале или на конце, напр.: слово ваше важно, и: Когда суда в пристанище приходят, тогда труда плаватели избегают.

§ 176. Сверх сего наблюдается еще порядок в речениях: 1) по их важности или подлости, то есть, когда случится предложить речения разного качества, то приличнее поставить напереди те, которые значат важнейшие вещи, а потом и прочие по чину: солнце, луна и звезды хвалят своего создателя; 2) по порядку, которым одно за другим следует: прилежный человек утро и день, вечер и ночь в трудах препровождает; дед, отец и братья его знатные люди. (...)

Часть III О расположении

Глава первая О расположении идей вообще

§ 249. Расположение есть изобретенных идей соединение в пристойный порядок. Правила о изобретении и украшении управляют совображение и разбор идей; предводительство рассуждения есть о расположении учение, которое снискателям красноречия весьма полезно и необходимо нужно, ибо что пользы есть в великом множестве разных идей, ежели они не расположены надлежащим образом? Храброго вождя искусство состоит не в одном выборе добрых и мужественных воинов, но не меньше зависит и от приличного установления полков. И ежели в теле человеческом какой член свихнут, то не имеет он такой силы, какою действует в своем месте. (...)

§ 251. Художественное расположение есть, которое утверждается на правилах. Из оных главные суть следующие: 1. Предложенную тему должно изъяснить довольно, ежели она того требует, и чему служат распространения из мест риторических и избранные парафразисты. 2. По изъяснении оную доказать несомненными доводами, которые располагаются таким образом, чтобы сильные были напереди, которые послабее, те в средине, а самые сильные на конце. 3. К доказательствам присовокупить возбуждение или утоление страсти, какой материя требует. 4. Между всеми силами рассевать должно по пристойным местам витиеватые речи и вымыслы: первые больше в изъяснениях и в доказательствах, последние в движении страстей. (...)

Глава вторая О Хрии

§ 254. Хрия есть слово, которое изъясняет и доказывает краткую нравоучительную речь или действие какого великого человека, и посему разделяется на действительную, словесную и смешанную. (...)

§ 258. Хрия состоит из осьми частей, которые суть: 1) приступ, 2) парафразис, 3) причина, 4) противное, 5) подобие, 6) пример, 7) свидетельство, 8) заключение. В первой части похвален или описан быть должен тот, кто оную речь сказал или дело сделал, что соединяется с темою хрии. Во второй изъясняется предложенная тема чрез распространение. В третьей присовокупляется довольная к доказательству темы причина. В четвертой предлагается противное, то есть, что предложенному в теме учению в противность бывает, тому противное действие последует. Пятую часть составляет подобие, которым тема изъясняется, купно и подтверждается. Шестая часть доказывает примером историческим. Седьмая утверждает мнением или учением древних авторов, которое сходствует с предложенною темою. Осьмя часть содержит в себе краткое увещательное заключение всего слова.

§ 259. Хрия разделяется еще на полную и неполную, на порядочную и непорядочную. Полною называется та, которая все осмь частей имеет; неполная -- которая некоторых частей в себе не имеет. Порядочная хрия называется, когда в ней части по предписанному порядку расположены, а непорядочная, когда части не так одна за другой следуют, как выше показано. Сие отъятие и смешение Имеет место только в середних частях, а первая и последняя оным не подвержены, для того что приступ и заключение хрии ни в иных местах положены, ни от ней отделены быть не могут. § 260. Хотя у древних учителей красноречия о хрии правил не находим, однако немало есть и оныя примером в их сочинениях. Правда, что они по большей части неполны и непорядочны, однако мне рассудилось, что для образца лучше предложить оные, нежели по предписанным от Автония-софисты правилам, строго от новых авторов сочиненные, из которых почти ни единой путной видать мне не случилось. (...)

Печатается по изданию: Ломоносов М.В. Поли. собр. соч.-- М.; Л., 1952.-- Т. 7: Труды по филологии, 1739--1758.-- С. 91--92, 98--102, 166--170, 176--177, 236-- 243, 293--298.

7. М.В. ЛОМОНОСОВ: КРАТКОЕ РУКОВОДСТВО К РИТОРИКЕ НА ПОЛЬЗУ ЛЮБИТЕЛЕЙ СЛАДКОРЕЧИЯ

(1743 г., впервые опубликовано в 1895 г.)

Часть третия Расположение

Глава вторая

О расположении слов публичных

§ 121. Публичные слова, которые в нынешнее время больше употребительны, суть: проповедь, панегирик, надгробная и академическая речь. Проповедь есть слово священное, от духовной персоны народу предлагаемое, которое суть два рода -- похвальный и увещательный. Похвальные проповеди предлагаются в прославление божие и в похвалу святых его на господские праздники и на память нарочитых божиих угодников. Увещательною проповедию учит духовный ритор, как должно христианину препровождать жизнь свою богоугодно.

§ 122. Все проповеди располагаются обыкновенно по ординарной форме (...) Пред вступлением полагается приличный к самой предлагаемой материи текст из священного писания, который неправильно темою называют. Из сего сочиняют нередко проповедники вступления своих проповедей, ибо когда он в себе заключает что-нибудь историческое, то можно оное предложить пространно, присовокупив к нему причину, обстоятельства и пр. А когда текст есть сентенция, то есть краткая нравоучительная речь, то можно распространить от пристойных мест риторических.

3* 67§ 123. Штиль и в духовном слове должен быть важен, великолепен, силен и, словом, материи, особе и месту приличен, ибо священному ритору, о котором народ высокое мнение имеет, в божием храме, где должно стоять с благоговением и страхом, о материи, для святости своей весьма почитаемой, не пристало говорить подлыми и шуточными словами. Но притом проповеднику стараться должно, чтобы при важности и великолепии своем слово было каждому понятно и вразумительно. И для того надлежит убегать старых и неупотребительных славенских речений, которых народ не разумеет, но притом не оставлять оных, которые хотя в простых разговорах неупотребительны, однако знаменование их народу известно. (...)

§ 127. Надгробное слово есть, которое в похвалу усопшего человека предлагается. Вступление бывает по большей части внезапное: 1) от жалобы, полной неудовольствия, на самую смерть, которая человека, толь всем любезного, нужного или полезного, рано нас лишила; 2) от восклицания жалостного о краткости жизни человеческой, о суетной и тщетной надежде; 3) от негодования на то, что было смерти усопшего причина; 4) от плачевныя погребальныя церемонии; 5) от обыкновения, у древних народов при погребении в употреблении бывшего. Истолкование и утверждение заключают в себе похвальные усопшего дела, почему надгробная речь не разнится от панегирика, кроме того что в панегирике радость, а здесь печаль возбуждать должен ритор. Заключение содержит желание и молитву о упокоении и о вечной памяти усопшего или увещание к слушателям, чтобы они его добродетелям последовали, к чему присовокупляется утешение срод-ников. Слова и мысли должен пригробный ритор употреблять плачевные и самой материи пристойные.

§ 128. Академические речи называются те, которые говорят ученые люди в академиях публично. Они бывают: первое, при вступлении в профессорство; 2) при принятии ректорства; 3) при отложении оного; 4) при произведении в градусы; 5) при диспутах. В первом случае должно похвалить свою профессию, которую профессор на себя принимает, или избрать из оной науки, к которой он определен, некоторую трудную главу, которая еще недовольно протолкована, и, предложив в своей речи, протолковать. Во вступлении представить можно свое рачение о той же науке и оного причину, общую пользу. Заключить можно обещанием всегдашнего старания в приращении наук. Во втором и третием случае может ректор или президент похвалить академии основателя, или покровителя, или цветущее оныя состояние. В заключении увещать академиков и ободрять к большему расширению наук. Четвертого рода речь не разнится от первой. При диспутах бывающие речи больше можно назвать комплиментами, для того что в них предлагается кратко: 1) содержание диспутов; 2) учтивое призывание оппонентов перед диспутами или благодарение за полезное и мирное словопрение по диспутах.

Г л а в а т р е т и я

О расположении приватных речей и писем

§ 129. Приватные речи знатнейшие и употребительнейшие суть: поздравление, сожаление, прошение и благодарение равной или высшей особе, словесно или письменно предлагаемое. В составлении и расположении оных должно наблюдать три вещи: 1) состояние особы, к которой речь говорить или письмо писать должно; 2) материю, которая предлагается; 3) состояние самого себя.

§ 130. Поздравление бывает о каком-нибудь благополучии оныя особы, которой приветствуем. Итак, <...) должно упомянуть: 1) радость от оного благополучия ей происшедшую, и что она того счастия ради своих заслуг и добродетелей (которые кратко упомянуть можно) достойна; 2) присовокупить, что оное счастие ей самой или обществу, или и тому, кто поздравляет, приятно, нужно и полезно; 3) заключить тем, что о благополучии оныя особы и сам поздравитель радуется и поздравляет, желая оным чрез свой век, долговременно, по желанию оныя и пр. наслаждаться.

§ 131. Сожаления имеют в себе все прежнему противно, ибо они прилагаются при каком-нибудь противном случае, где должно:

1) о печальной особе соболезновать, что не по заслугам и добродетелям ей оное приключилось; 2) упомянуть, что сего неблагополучия и сам тот участник, который сожалеет, к чему присовокупить можно благодеяния печальныя особы, сожалетелю показанные, как причину общия с нею печали, к чему приложить можно (ежели состояние особы и несчастие требует), что от того обществу убыток учинился; 3) утешать печальную особу, что сие неблагополучие предвозвещает ей большее счастие и радость, или предложить непостоянство переменныя фортуны, которая жизнь человеческую обыкновенно обращает, или укреплять в постоянстве, чтобы несчастие сносить терпеливо и великодушно и тем показать непоколебимую свою добродетель.

§ 132. В письме или речи просительной должно: 1) представить добродетели, а особливо милость и великодушие тоя особы, которую просить должно, к себе или другим показанное;

2) присовокупить свою нужду и требование с причиною оных;

3) предложить самое прошение с обещанием почтения, благодарности и обязательства.

§ 133. Благодарственное письмо или речь состоять должно: 1) из представлений о великости самого благодеяния; 2) из похвалы благодетеля; 3) из благодарения и обещания взаимных услуг или всегдашнего воспоминания и обязательства.

Печатается по изданию: Ломоносов М. В. Поли. собр. соч.--М.; Л., 1952.--Т. 7: Труды по филологии, 1739--1758.--С. 69--76.

8. В.К. ТРЕДИАКОВСКИЙ: СЛОВО О БОГАТОМ, РАЗЛИЧНОМ, ИСКУСНОМ И НЕСХОДСТВЕННОМ ВИТИЙСТВЕ

(1745 г.)

Наибогатейшая есть элоквенция в рассуждении вещей; наиразличнейшая в рассуждении языков; наихитрейшая в рассуждении слов; наинесходственнейшая, наконец, в рассуждении особ. Толь в необъятном сем пространстве материи, никому поистине, хотя б мне подобному, никогда недостатка в слове не будет: и посему, не толь витию искать должно, где ему взять что говорить и чем утвердить предлагаемое, коль хранить надобно мерность в приведении вещей, которые добровольно сами себя приносят. Сия есть причина, что и я, нарочно, опустить то рассудил, и толь наипаче, что оно у всех есть бесспорное, то есть, что красноречие всегда долженствует быть искусное, приличное, мерное, красное, порядочное, связное, обильное, расцвеченное, сильное; оно ж иногда высокое и великолепное, иногда умеренное и цветное, иногда простое и дружеское, иногда витиеватое и тонкое; которое, сверх того, все, ежели не будет истинное, то есть, ежели не будет обучено от премудрости, которая есть твердое божественных, естественных, и человеческих вещей познание; или лучше, ежели премудрость красноречия не рождает, не содержит и не управляет: то необходимо должно, чтоб оно не было ложное, притворное, пустое, и ученого безумия, равно как и безумного учения источник и корень.

И понеже сие так; то повторяю, что наибогатейшая есть элоквенция, которая, основавшись на премудрости, вещи мыслит, к вещам прилежит, вещи изобретает, вещи располагает, вещи, наконец, выговаривает. И поистине, кто обнять, или, по крайней мере, исчислить когда может, все вещи до одной, о которых бы элоквенция словом или писанием рассуждать не могла? Сколько их ни есть на небе, на воздухе, на земле, между водами и в водах, то есть, или звезды, светила, огни; или планеты, кометы, ветры, дожди, громы, радуги; или каменья, жемчуги, травы, дерева, плоды, птицы, скоты, человеки; или моря, источники, реки, рыбы, киты и прочие бесчисленные в сем общем, прекрасном и удивительном мире вещей находящиеся: сии все обще, и каждая особливо, элоквенция в рассуждение приходят. Всякое притом, так называемое, единственное и общественное; всякое отлученное и слученное; всякое слово и дело; всякое хотение и действие; все добродетели и пороки; все (...), что чувствами понимается и от чувств убегает, и еще сам Бог Преблагий Превеликий, сверх всех вещей в свете, обильнейшая и благочестнейшая есть материя элоквенции.

Что ж касается до знаний и изящнейших наук; что священная и святая феология, оная божественных вещей благочестная испытательница, пленяя разум в послушание веры, учит и верит? Что правосудия правота и власть законов повелевают делать или не делать человеческому роду? Что спасительная медицина приносит помощи к прогнанию толь многих болезней, нападающих на целое здравие, или сего ж к возвращению, ежели оно повредилось, или, совсем погубилось? Что математика, или исчисляет, или сличает, или размеряет? Что физика, испытуя причины вещей, и всяких тел силы, познавает и познанное через опыты подтверждает? Что механика через различные согласия движений для преодоления разных тягостей и для облегчения людей переносит на ветры, на реки, на махины, на прочие животные? Что астрономия наблюдает на небе и заключает из разного состояния, движения как прямого, кругом текущего, так и косвенного тел там висящих? Что география описывает на земле, означая границы ее? Что гидрография? Что оптика? Что статика? Что прочие все знания, науки, художества или узаконяют, или в дело производят, или еще обещают, которое бы не делалось через элоквенцию или для важности величественнее, или для выхваления знаменитее, или для присоветования сильнее, или для предложения яснее, или для украшения цветнее, или для расширения обильнее, или, наконец, для увеселения сладостнее и приятнее?

В толиком множестве наук и знаний, хотя неточно в исчисленных всех, сколько ни есть различных видом, сколько бесчисленных числом вещей не содержится; однако они все, токмо что через элоквенцию говорят. Но хотя ж все оные вещи не могут без элоквенции иметь голоса; однако, понеже все сии знания и науки особливыми состоят классами, то как с стороны, некоторым образом, занимают помощь у элоквенции: но впрочем так они ту у нее занимают, что не могут не занимать.

Чего ради, посмотрим теперь на оные учения, которые элоквенция рождает, питает, украшает, производит, и которым она и предводительница, и сама с ними совокупно идет, и за ними следует, то есть, которые все не что иное, как сама Царица Элоквенция, на разных и разным образом, престолах сидящая, и лучами величества своего повсюду сияющая (...)

Толь изобильно вещами, или лучше, неистощаемо есть витийство, что куда зрение мое ни обращу, везде оное токмо царствующее вижу. Да представятся в мысль самые человеческие общества, которых человеческому роду нет ничего полезнее, какой крепче другой союз найдется обществ, кроме той же самой элоквенции? Ибо элоквенция общества управляет, умножает, утверждает. Она доброжелательное сердце словом показывает, дружбу соединяет, ссоры разнимает, суды отправляет, брани успокаивает и воздвигает, мир промышляет и сохраняет, радостные случаи больше обвеселяет, печальные утешением подкрепляет, сбывшимся по желанию, приветствует, страждущим напасть поспешествует, неправедно гонимые защищает и избавляет, рушающуюся к падению надежду восставляет, безмерно вознесшуюся понижает.

71Она ослабевающего народа побуждение, но необузданного усмирение; ею человеческая лесть к пагубе, а непорочность к безвредию ведется. Но чтоб вкратце заключить, толь с великою силою элоквенция господствует в человеческом обществе, что ее управлением и мудростью, не токмо простых людей спокойствие, но и величество государей, еще и всего государства спасение содержится, о чем почитай ежедневные опыты свидетельствуют.

(...) Элоквенция есть наибогатейшая по знаниям, по наукам, по всей филологии, по обществу человеческому, еще и по всем до одной вещам, как вещественного, так и мысленного миров. И по-неже из всех оных вещей, иные честные и праведные, иные бесчестные и неправедные; иные приятные, иные докучные; иные способные, иные трудные; иные необходимые, иные случайные; иные полезные, иные вредительные; иные справедливые, иные несправедливые: того ради, о всех сих рассуждает элоквенция не одним и тем же образом. Имеет она сию преславную себе похвалу, что коль различнее украшает подручную себе материю, толь больше услаждает или слушающих или читающих. Того ради, которые вещи честные и праведные, те похвалами возносит; но бесчестные и неправедные хулением ругает. Приятными наслаждается, от докучных отвращается; способные употребляет, трудные отвергает; необходимыми или необходимо пользуется, или от них же необходимо удаляется; случайные или сносит, или благоразумно их предусматривает; к полезным, сколько возможно, советом привлекает, от вредительных наисильнейше отводит; справедливые защищает и награждений удостояет, но несправедливые осуждает и к конечной казни приводит. О! Преславнейшая достойность, и потому слава премудрого красноречия и красноречивой премудрости! Того ради, какой толь грубый, толь сви-репый, толь варварский и толь дикий народ найтися может, которому бы, вкусившему все сладчайшие плоды элоквенции, не радостно всячески было в ней с крайним прилежанием упражняться, или которому бы, самым благополучным себя почитать, для полученных в той успехов, не по достоинству казалось? (...)

От разности языков, которых различные народы, каждый между своими, на употребление согласились, сие происходит весьма не неполезное, как мне кажется, вопрошение, то есть, к какому больше каждый народ должен прилежать языку? К общему ли некоторому, ежели он есть? Или о собственном и природном наивящее радение потребно ему иметь, и оный всемерно предпочитать всем другим чужестранным языкам? (...)

Что с самого начала мнение мое объявить, определяю, что о природном своем языке, больше нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь: но чего ради я так определяю, при-чины, которые у меня наиважнейшими почитаются, здесь рассмотреть охотно потшусь. Из оных самая первая есть: наичастейшее употребление, и почитай ежечастное. Ибо куда бы кто в самом порядочном городе ни пошел, везде он природный свой язык услышать имеет (...)

Итак, всем одного и того ж общества должно необходимо и Богу обеты полагать, и государю в верности присягать, и сенаторов покорно просить, и судей умилостивлять, и на площади разговаривать, и комедию слушать, и у купца покупать, и солдатам уступать, и работных людей нанимать, и приятелей поздравлять, и на слуг кричать, и детей обучать, и жену приговаривать, и письма писать, и хвалить, и хулить, и советовать, и отводить, и обвинять, и отправлять, и чего не должно? Но все сие токмо что природным языком.

Приступаю к другому доказательству. Оное есть: способность и безопасность в сочинении. Которые чужими языками или говорят или что-нибудь пишут, воистину те прилежно наблюдать долженствуют, чтоб все, что говорят и пишут, было и прямо, и по свойству того языка, и по употребительнейшим и лучшим пословиям, и по прочему премногому, а каждое по нитке. Но здесь трудность; но здесь труд (...)

Напротив того, в природном языке все само собою течет, и как бы на конце языка или пера слова рождаются. Нет заботливого попечения о правоте изображений, нет сомнения в рассуж-дении слов, нет остановки, нет боязни. Чисто ли частицы взаимно себе соответствуют и надлежащее ли место в речи занимают, без труда и тот кто пишет, и тот кто говорит, усматривает. Но об ударении силою, ниже помышляет, кто употребляет природный язык, равно как и о прямом выговоре: все ему тотчас употребление и доказывает и утверждает, также и до всего доброхотною природою и привычкою, от самых младых лет, провождаем и веден бывает.

Что же и тот сам, кто природный язык употребляет, также выбирает краснейшие, учтивейшие и звончайшие слова; но сие самое не делает с толикою заботою, с коликими то ж бывает в чужих языках, а всегда с преизрядным успехом (...)

Третье доказание есть: последняя причина или сила языков. Всем известно, что наружное слово есть знак внутреннего понятия, которое всем людям, всем народам, еще и всякому человеку есть наиобщественнейшее; но наружные знаки или наружное слово инако, потому что каждый народ на особливые согласился изображения для названия именем той или другой вещи. Посему наружные знаки, иные в сем народе особливые и ему только знаемые; другие другого народа собственные и от него токмо ведомые. Сие тож, что и каждый народ имеет особливо свой себе язык, и что столько разных языков во всем свете, сколько в нем обитает разных народов (...)

(...) Того ради, последняя причина, для которые языки, состоит в том, чтоб язык разуметь. Но тот без сомнения, разумеется, который есть собственный одного народа, одного общества, одного города. Потому, в сем народе, в сем обществе, в сем городе надлежит употреблять его токмо всегда: сие должность, сие устав, сие самая последняя причина или сила каждого языка повелевает. Следовательно, к природному языку, к природному больше всех прочих, надлежит прилежание иметь (...)

Примеры, наконец, прежде бывших народов, и которые ныне оным следуют, четвертый и последний моего мнения важный пункт. Понеже нет ничего в смертной сей жизни, которое могло бы быть толь изрядное, толь честное, толь похвальное, толь необходимое каждому гражданину, а сие и по заповеди всевышнего, и по должности Гражданина и Человека, и по данной верности, утвержденной клятвенным обещанием самодержцам, как чтоб Отечество свое любить, к нему во всю свою жизнь усердие иметь, пользу его наблюдать, всякое зло и отвращать и отгонять, от неприятелей оборонять, еще и кровь свою за спасение его проливать, кратко, что бы ни было, которое бы или к превеликому, или к небольшому, или к посредственному прибытку отечества служить могло, того отнюдь не опускать, но самым действом производить, хотя и с всеконечным потерянней своей жизни: того ради, наиблагорассуднейше жившие прежде народы делали, которые все и ничего святее сограждан своих пользы не почитая, сочинения свои, или наставлению, или повествованию, или увеселению служащие, природным языком и написали, и предали, и потомкам своим оставили (...)

Чего ради, понеже все представленное выше за благопотребно рассудилось разуметь в рассуждении нашего наиславнейшего, наипонятнейшего и наихрабрейшего российского народа, для чего бы ему следуя смотреть на толь многие, и толико славные народы, как древние так и нынешние, а все премудрые, и к получению пользы, и к прославлению своего имени, и к произведению всех наук, и к восприятию похвал, я прежде всех искренно не советовал? Да приложит токмо труд, увидит, увидит он вскоре, колико его язык, который также есть и мой, и обилия, и сил, и красот, и приятностей имеет.

Печатается по изданию: Тредиаковский В.К. Сочинения.--Т. 1--3.--СПб., 1849.--Т. 3.-- С. 541--604.

9. М.М. СПЕРАНСКИЙ: ПРАВИЛА ВЫСШЕГО КРАСНОРЕЧИЯ

(1792 г., впервые опубликовано в 1844 г.)

Основание красноречия (...) суть страсти. Сильное чувствование и живое воображение для оратора необходимы совершенно. И как сии дары зависят от природы, то, собственно говоря, ораторы столько же родятся, как и пииты. В самом деле, примечено, что у самых грубых народов вырывались черты, достойные величайших ораторов. Поставьте дикого, рожденного с духом патриотизма и независимости и снабженного сильным воображением, поставьте его в такое же сопряжение обстоятельств, в каком стоял Демосфен, растрогайте его страсти и дайте свободно излиться его душе -- вы увидите в нем мысли высокие, сильные, поражающие; язык его будет убедителен; страсти, коими сердце его исполнено, разольются в его речи; и образом почти механическим он даст своим слушателям тот же удар и сообщит то же движение, коим душа его потрясается. Все различие между им и Демосфеном состоять будет только в том, что его мысли будут без связи, без искусства, рассеяны, не выдержаны; его речь будет сильна, но отягчена повторениями, без гармонии, без пощады для уха; и, чтоб принять его впечатления, надобно или иметь столько терпения, чтоб забыть его недостатки, или быть самому диким. Человек со вкусом тонким и нежным, привыкший от высокого переходить к высокому не чрез сей тернистый путь холодного и простого, но чрез цветы и красоты нежного рода, будет восхищаться с ним в местах истинно красноречивых; но по окончании всей речи он скажет, что дорого за них заплатил, ибо веден был к ним чрез места сухие и скучные. Итак, чтоб целая речь в ушах просвещенных имела свое действие, мало к сему бросить по местам искры чувствия и силы, надобно сии места связать с другими, усилить мысли, поставить их в своем месте, поддержать выражение выражением и слово утвердить словом. И вот чему должно обучаться. Итак, места красноречивые вдыхает природа, т. е. надобно иметь сильное чувствие, или, что то же, надобно иметь живое воображение и огненные страсти. Чтоб их произвесть, дать им образ, оправить их -- если можно так сказать,-- есть действие науки.

После всех сих замечаний справедливо, кажется, будет с д'Аламбером сказать, что красноречие есть дар потрясать души, переливать в них свои страсти и сообщать им образ своих понятий. Первое последствие сего определения есть то, что, собственно говоря, обучать красноречию неможно, ибо неможно обучать иметь блистательное воображение и сильный ум. Но можно обучать, как пользоваться сим божественным даром; можно обучать (позвольте мне сие выражение), каким образом сии драгоценные камни, чистое порождение природы, очищать от их коры, умножать отделкой их сияние и вставлять их в таком месте, которое бы умножало их блеск. И вот то, что, собственно, называется р и-то р и ко й.

Мы примечаем, что одна и та же вещь при известном мыслей расположении действует на нас сильнее, а при другом -- слабее. Скажите одно оскорбительное слово человеку озлобленному или приведенному в гнев -- оно покажется ему величайшей обидой. Но оскорбите несравненно более того же самого человека, когда он весел и рассеян -- он вам простит или не приметит. Дайте несчастному малейшую тень подозрения или страха -- он ухватится за нее, увеличит ее и представит себе ужасной. Таким-то образом предыдущее расположение души способствует или вредит настоящему впечатлению. Вы хотите исторгнуть из слушателей слезы -- наклоняйте сердце их постепенно к печали, приготовьте к сему их и не делайте им внезапных переломов. И вот на чем лежит истинное основание вступления. Оно есть введение или приуготовление души к тем понятиям, которые оратор ей хочет внушить, или к тем страстям, кои в ней он хочет возбудить. Отсюда сами собой выходят все правила для вступления.

1. Оно должно быть просто, ибо мудрить в приуготовлении не есть пояснять свои понятия, но затемнять их, не есть вводить слушателя в материю, но влещи его туда силой. В продолжение слова можно принять тон возвышенный, можно взойти к истинам отвлеченным, но надобно прежде познакомиться с своим слушателем, приучить его за собой следовать. Когда он войдет в образ наших мыслей, буде те самые понятия, кои показались бы ему темны вначале, будут тогда вразумительны, ибо он познает истинное их отношение и точку, с которой надобно на них смотреть. Итак, все вступления тонкие и метафизические тем самым, что они слишком умны,-- порочны в истинном красноречии. И сие есть первое правило вступления.

2. Гораций смеется над сими пышными и многообещающими вступлениями (...) Он называет fumum ex fulgore сии невыдержанные творения, коих голова убрана слишком великолепно, и тем самым все прочее обезображено. В самом деле, сделать столь великолепное начало есть обязаться показать что-нибудь впоследствии еще большее. Но вообще примечено, что заставить много от себя ожидать есть верный способ упасть.

Сии два правила стоят иногда маленьких жертв молодому оратору, уловляющему с нетерпением все, что может занять его слушателей. Он знает, что есть люди, для коих все решит первое впечатление, которые по слову судят о части и по части о целом, для коих простое и ненарумяненное, так сказать, вступление есть верный признак худого слова. Чтобы позанять их, надобно блеснуть и ослепить их сначала. Вот камень претыкания для проповедников! Но надобно решиться презирать глупых или отказаться от похвал просвещенных. Люди с чистым вкусом находят свои красоты равно как в простом, так и в возвышенном. Бросайте черты легкие, вводите понятия ясные, предлагайте их слогом текучим, ступайте иногда по цветам, но всегда озирайтесь, идет ли за вами ваш слушатель.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Доказательства, говорит Ролен, в слове суть то же, что кости и жилы в теле. Округлость, белизна, живость членов составляют красоту тела, но не силу и твердость. Но надобно определить точнее роды доказательств и показать, который из них наиболее свойствен церковному слову. Философы приметили (определили), что, собственно говоря, одна может быть только в свете истина. Все прочие суть только ее ветви, они все прикреплены к одному общему корню. Низводя нестепенно, дойти до сего корня есть доказать истину. Такова есть природа истин вообще. Отличительный характер истин нравственных состоит в том, что сверх сей всеобщей они посредством неприметных сплетений, сцепляясь одна с другой, все сходятся и оканчиваются в нашем сердце, или, яснее, все они разрегаются на великое начало удовольствия и досады. И для сего-то сии истины называются истинами чувствия. Итак, нравственные истины могут быть доказываемы двояко: 1) разрешением их на общее начало истин и 2) приведением их к чувствию. Я изъясняюсь примером. Что начало мира кроется в ничтожестве, сия истина течет из общего источника истин, т. е. из начала противоречия. Доказать сие есть разрешить ее на него или открыть те протоки, коими она с сим началом сливается. И вот предмет логического доказательства. Но сия истина не имеет никакого почти отношения к нашему сердцу. Для счастья нашего все почти равно, будет ли мир вечен или нет. Но когда скажут: «Помогай бедным», нетрудно приметить, что сия истина связана с двумя различными началами. Взяв первую ее нить, развивая ее и следуя за ней, мы придем к началу неравенства состояния; проходя далее, перейдем мы к той великой и окруженной мраками эпохе, в которую возникли общества, когда законы в первый раз своим скипетром указали блуждающему человеку единое счастье, которое в быстром течении обстоятельств и времени он мог еще остановить и удержать при себе. Мы придем к тем древним и согбенным под тяжестью веков столпам, сим памятникам скончавшейся свободы, на коих в первый раз руки человеком написали сии слова: обязательство, должность (...) Там заступило место равенства взаимное обязательство; там, когда каждому раздаваемы были рукой законов его права, бедный получил право требовать у нас помощи. Итак, сие право родилось с обществом, и оно составляет целое звено в его великолепной цепи, связующей народы. Простите мне сей забег воображения. Я хотел сим показать, что, доказывая таким образом наше предложение и восходя к его началу, можно встретить на пути изображения великие, поражающие истины; но сколько бы мы им ни делали уклонений, начав с сей точки, никогда не придем мы к сердцу, ибо сердце ни обязательств, ни законов не знает, оно не будет разуметь наших великолепных рассказов, ибо на его языке слова сии не существуют. Итак, сей образ доказывать касается только ума и может войти только случайно или в качестве перехода в слово. И вот что я называю доказывать разрешением на общее начало истин. Но когда вы будете развивать другой конец сего предложения, вы не будете удаляться от человека; чтоб сыскать начало его обстоятельств, не покроетесь вы сами мраками трудных разысканий и не будете теряться из виду слушателей в сих многосложных умствованиях; ваш поступ будет прост и открыт для всех. В средине бедной хижины, где начертан образ совершенной бедности, вы представите нам старца. Окружим малолетними его детьми, едва еще могущими простирать к нему свои нежные руки, чтоб требовать себе пищи. Он берет кусок засохшего хлеба и дрожащей рукой разделяет его бедным своим птенцам. Сердце его при сем виде раздирается: «Это последний хлеб мой, дети! ... Я умираю ... Но вы останетесь еще и испытаете весь ужас сиротства и бедности. Промысл! ...». И с сим словом старец испускает дух свой. Приведите ваших слушателей к сему изображению. Вот что называю доказывать приведением к чувствию. Сии строки, когда родятся под пером оратора, пошлют каждое слово к сердцу. Итак, справедливо, что нравственные истины имеют два начала, и по различию сих начал они могут входить как в речь, так и в слово, но в каждое внося с собой свой отличительный характер. Следовательно, доказывать нравственную истину в проповеди есть открыть те отношения, коими она соединяется с нашим сердцем, есть найти сии тайные нити, коими они с ним связуются. Ясно, что потрясение, данное им, сообщится сердцу и произведет то, что, собственно, называется страстью. И вот источник страстного в слове. Чтоб привести в свою зрелость страсть, таким образом рожденную, к сему надобно знать природу страстей, их ход и их язык,-- три предмета, кои я постараюсь пояснить впоследствии. Теперь выведем из предложенного определения общие правила для доказательств.