Религиозная философия Бердяева

Первое столкновение с информацией, переданной с помощью символического языка, вызвало у Николая Бердяева отталкивающую реакцию. Будущий философ однажды стал свидетелем опыта медитирования, который продемонстрировал ему брат, увлекавшийся оккультизмом. Символическое слово как бы напитывалось энергией внеличной информации и подчиняло себе личность, делало её средством говорения. Личность теряла свою верховную значимость, и происходил её распад. Воспитанный в традициях европейской гуманистической культуры, для которой личность является верховной ценностью бытия, а также переживая сильное чувство своего одиночества, которое не могло быть преодолено и вызывало крайний индивидуализм, Бердяев не мог не отвергнуть увиденное, он не мог сам пойти на такой опыт. Поэтому будущий философ пошел по пути приоритетного формирования тезаурусного, когнитивно-понятийного уровня своей языковой личности.

Однако к 1905г. под воздействием С. Булгакова и своей жены Л. Рапп Бердяев приобщается к опыту молитвенного общения. Христианская молитва принимается Бердяевым потому, что в ней наличествует элемент личного человеческого существования, она является не монологом Бога, а личным вопрошанием и диалогом. Христианская молитва сохраняет свободу человека. Именно обращение к молитвенному опыту изменяет языковую среду Бердяева, выдвигая на первый план символические конструкции, что, однако, происходит постепенно. Так, к началу 1907г. у Бердяева формируется новая переходная модель собственного языкового пространства. В письме к Философову, написанному в апреле, с одной стороны, он настаивает на том, что его тексты выражают опыт личных переживаний, слово является живым опытом личности и поэтому его язык чужд отвлечённому академизму литературщины, с другой же стороны, он утверждает, что пишет и мыслит отвлечённо, диалектично и верит в Разум. С одной стороны, он описывает своё молитвенное обращение к Христу в поиске подлинного знания, с другой -- он заявляет об отсутствии религиозного призвания и о желании постигнуть истины веры философски, с помощью разума [192. 306-317]. В этих противоречиях скрыто столкновение нового символического опыта и прежних когнитивных языковых конструкций, столкновение, так и не преодолённое до конца, но всё более и более достигающее состояния взаимопроникновения. Это же столкновение высвечивается и в полемике с Вяч. Ивановым в начальный этап московского периода, где Бердяев отстаивает, что религия с её сформулированными догматами, которые приняты лично им благодаря рациональному усвоению, имеет приоритет над мистикой. И всё же опыт новой языковой реальности продолжает нарастать. Уже к 1908г., критикуя декадентов за отвлечённость их словесных конструкций от глубин духовной жизни, философ начинает настаивать на необходимости реального мистического опыта как обязательного условия словесного смыслотворчества. В 1916 г. Бердяев уже говорит о вторичности дискурсивных описаний, то есть о вторичности тезаурусного уровня языковой личности, и настаивает на приоритетности базовых интуиций, выраженных в символических конструкциях. Однако и в этот период данная позиция проведена непоследовательно. Как бы в унисон с нарастанием революционных настроений в общественном сознании России, нарастает революционаризм духа у Бердяева. Происходит переориентация с тезаурусного на мотивационный уровень языковой личности. Язык от описания реальности переходит к описанию необходимого отношения к этой реальности. Он становится средством психо-эмоционального воздействия на мир. Этот период его философского творчества можно классифицировать как период антропокосмизма, и язык здесь играет ключевую роль в качестве реального средства воплощения замыслов. Впоследствии к аналогичным идеям приходит Хайдеггер. С этих позиций Бердяев критикует многих представителей современного ему неоромантизма за их неспособность воплотить в слове энергетику духа и обосновывает необходимость нового профетического слова.

Профетический акт -- такое словоизречение, которое не только как бы предваряет, предсказывает действительность, что есть в пророчестве, но само изменяет действительность, является революционным по отношению к ней. С этим тесно связан неоромантический бунт против консерватизма смысловых значений, когда в словесные конструкции погружается противоречие, с целью расплавления застывших оболочек слова и создания такого языкового пространства, которое бы реализовывало динамику энергии духа. Кульминационной работой этого периода является его монография о Достоевском, писанная в 1920-1921 годах. В ней он обращает особое внимание на энергетику идей русского классика, заявляя, что его идеи «не застывшие статические категории, это - огненные токи»[11. 9]. Бердяев видит здесь идеал языкового творчества. В целом, это созвучно языковым новациям немецких романтиков, но есть одно существенное отличие - большая акцентированность внимания на опыте личного приобщения к трансцендентному, а следовательно, большая символичность языка. Всё это позволяет заявить о переходности данного состояния языковой личности Бердяева, о её устремлении к достижению нового уровня.

Внешним побудителем к дальнейшему изменению контуров языковой личности Бердяева являлось то, что, вопреки его ожиданиям, социальная революция в России не переросла в революцию духовную. Именно осознание невозможности скорейших духовных изменений, предначертанных философом, приводит его к переориентации от интереса к внешней реальности, реальности мирового бытия, к построению своей особой виртуальной реальности. Он превращается из утописта в эзотерика, что мы подробно рассмотрим в третьем разделе исследования. А вместе с этим меняется и язык текста. Снижается степень суггестивности речи. Теперь слово уже является не средством настраивания другого сознания с целью изменения мира, а способом схватывания мыслеформой содержания, полученного в трансцендировании к Богу. Тексты делятся на две группы, в зависимости от того, кому они посвящены. Первая группа - это тексты всеобщего восприятия, в которых, по собственному признанию, автор с целью избежания критики в свой адрес зашифровывал свои позиции и изъяснялся с помощью лингво-когнитивных конструкций, то есть демонстрировал тезаурусный уровень языковой личности. Вторая группа - «немногие книги и интимные беседы», не для всех -- где философ реализовывал символический уровень. Здесь речь шла о мистическом понимании и о Боге. Именно работы второй группы он особенно выделял, заявляя, что в них выражено его подлинное творческое «я». И здесь действительность вновь преподнесла неприятный сюрприз. Только его текст приблизился к выражению языком символических конструкций, как в начале 30-х годов риторикой немецкого фашизма был использован язык символов как словоформ, обладающих наибольшей суггестией для подчинения масс тоталитарной идеологии. Символ как языковой конструкт был политически скомпрометирован. Задумываясь над причинами этого, Бердяев выявляет, что здесь символ использовался в отрыве от подлинной духовной реальности. Это приводит его к убеждению в необходимости постоянного перехода от символизма к духовному реализму. Он осознаёт преходящую роль символа как предельной формы языка в процессе трансцендирования. Бердяев становится резким противником символических сакрализаций в мире. Эзотеризм его мысли достигает предела. Теперь уже не само слово, а ритм его звучания должен настроить читателя на аналогичную духовную реальность и привести его самого в соприкосновение с Тайной, где посредник уже не нужен. Отсюда требование предельной экзистенциально-терминологической чёткости, ведь именно нужное слово должно устремить дух к адекватной направленности, к Истине, к Богу. Бердяев полагал, что, несмотря на невозможность абсолютной реализации своего замысла, в последних работах ему удалось его более адекватно реализовать.

Таким образом, в процессе языкового творчества философа можно выявить эволюцию от размышления вслух и декларации собственных позиций к убеждению и призывам, затем к совместному вслушиванию и всматриванию и, наконец, приход к невыговариваемому, которое можно изрекать лишь через отрицание инакового. Это эволюция от катафатики к апофатике. Это путь от аподиктического через проблематическое к сокровенному, от тварного -- к нетварному. Так постепенно менялись структуры языковой личности Бердяева. Но что же оставалось неизменным? Неизменна прежде всего та протоформическая реальность смыслотворчества, которую он пытался выразить в языке.

Уже к 1907г. Бердяев начинает осознавать пропасть между тем, что выразимо в языке и потребностью донесения глубинного видения. Вначале он полагает, что она преодолима в личном общении, где достижима подлинная интимность. Но атмосфера непонимания, которая возникла у него в процессе личного общения с прежним соратником Мережковским, возникшая на рубеже 1907-1908г., привела философа к более глубинному осмыслению. Чуть позже в переписке с Ивановым он, отмечая разницу позиций на когнитивном уровне, настоятельно просит собеседника высказаться по предельным вопросам веры, где, как он полагает, возможно подлинное единство. Но говорение об этом требует особого языка. Язык описания и настраивания состояний сознания, который начинает превалировать у философа к 1916 году, также лишь подводит к искомой теме, но не способен выразить её существо. Поэтому он приходит к языку символических конструкций. Язык становится символом инобытия. Внемлющий слову должен возвыситься до процесса его творения и тем самым оказаться в той реальности, которая символизирована. Бердяев полагал, что в процессе своей творческой деятельности, мысля протоформически, он достигал реального причастия своего «я» к трансцендентной реальности. В записных книжках о себе он писал, что ««Я» есть фатум самого себя и фатум Бога. «Я» терзает себя и Бога»[291. 267]. Это состояние проникновения в Тайну Бердяев переживал как наличие у него особого дара, голоса «даймона». Этот голос он не отождествлял с внешне похожими медитациями спиритистов, через личность которых как бы проговаривали иные личности (махатмы, духи и др.), полагая, что сохраняет в своём говорении голос своего личного «я», имеющего трансцендентальное бытие. Но это личное «я» присутствует не только в диалоге с Богом, но и в обращённом к миру монологе об услышанном, монологе, выраженном в слове. Поэтому важно не только то, что высказано, но и как высказано. Словесный конструкт выступает отпечатком личного бытия, не исчерпывающим личности, но проявляющем её в себе. Однако проблема дистанции сохраняется не только как мировоззренческая проблема, но и как проблема творческого выражения. Если процесс творчества мысли проходит у Бердяева как бы сам собой, автоматически, то творение слова вызывает особые муки автора. В записной книжке о себе он откровенно признаётся: «Как найти силу выразить в словах, напряжённое экстатическое чувство своего я»[291. 267]. При этом проблема заключалась не в стилистическом доведении текста до совершенства, поскольку в процессе доработки текстов Бердяев редко переписывал написанные им части текста, а лишь дописывал новые. Это мы выявили в работе с его личным архивом в РГАЛИ. Сложность возникала именно в актах переведения внутреннего смысла - «внутреннего слова» протоформы в слово внешнее. Процесс мысли протекал у Бердяева настолько быстро, и он мыслил как бы целостным конструктом, что особую сложность вызывало записывание. Как мы уже писали, Бердяев специально овладел скорописью, но и это ему не всегда помогало, и поэтому, особенно в последних работах, он иногда оставлял обрывки мысли, которые затем после выписывания целостных смыслов, вспоминая, пытался восстанавливать карандашом, иногда вытирая эти фрагменты и более отчётливо восстанавливая. Процесс выписывания отнимал и максимальное количество энергии. Если мысли и замыслы рождались зачастую в непринуждённой обстановке, например в театре, то перед писанием Бердяев доходил до такого состояния напряжения воли, чувства и разума, что он не мог не писать, чтобы не разрядить эту энергию. Писание было именно данной разрядкой (катарсисом), которая следовала у него за периодически повторяющимися состояниями психо-эмоционального напряжения, поэтому в шутку он называл писание «гигиеной души» и «физиологической потребностью». И не случайно смерть Бердяева от разрыва сердца наступила именно за письменным столом. Можно заключить, что адекватность слова его замыслу зависела от творческого усилия по его созданию.

Большинство ключевых идей Бердяева рефреном повторяются в основных работах, каждый раз облекаясь во всё новую словесную оболочку. Слова как символы подбираются им для передачи одной и той же реальности. Именно этот символический уровень его языковой личности и организует нижестоящие - мотивационный, тезаурусный, вербально-семантический.

Зачастую Бердяев сталкивает противоречащие друг другу смыслы одного концепта для разрыва закостенелой оболочки смысловых значений слов, тем самым, передавая словом динамическую энергию духа, энергию поиска смысла. Данная энергия, идущая от слова, и является показателем вложенного в него духа. Бердяев часто сетовал, что при переводе его текстов на французский язык, в силу рационалистической ограниченности этого языка, теряется энергетика слова. Так он опознавал уникальность структуры русской языковой личности, проявленной в русской философии. Именно энергетика слова, выраженная в символе, и является проявлением уникальности структуры русской языковой личности. Это вытекает из основного отличия нашего русского духовного типа от западного: мы нацелены на внутреннее делание человека, а они на внешнее человеческое дело. И вместе с тем мы едины с Западом в своём антропоцентризме и тем отличаемся от космоцентрического Востока. С Востоком нас роднит символизм, но мы непременно связываем его с личностным началом, которое характеризует сущность европейской культуры. Если на Западе это начало проявлено в прагматизме, то в русской душе оно выражено в особом русском лиризме - лирическом символизме.

Сопричастность внешнего мира внутреннему «я» человека, в чём выявляется лиричность, дополняется соположенностью этого «я» лично-трансцендентному - Богу, что возможно лишь символически, не по сущности, а лишь по энергии. В результате образуется трёхмерное языковое пространство. Первый уровень сенсорно-эмпирических отражений, употребляя тонкие определения учёного-языковеда Л. Н. Синельниковой [465], как бы «втягивается» во второй уровень - внутреннего отношения «я», уровень ментальный, создавая лирический дискурс, и всё это затем «вытягивается» на третий уровень -- символической отнесённости к высшему, Богу. «Я» оказывается в ситуации «балансирования» между низшим и высшим и перевода низшего в высшее с целью достижения сопричастия высшего низшему. При этом в качестве словесных концептов при переходе на третий уровень иногда используется язык перцепций, но это носит уже символический характер, и это -- символизм обратных отражений. Здесь верх -- это глубина, а низ - внешняя плоскость, революция и творчество, это полнота и абсолютность, а развитие и эманация (истечение) -- иссякание и перераспределение, здесь будущее это смерть, а смерть это вечность, здесь сила в вынесении насилия, а насилие -- это слабость бессилия. Это тварное слово о нетварном, которое возникает путём отрицания тварного, путём апофатики. Это - предел говорения как личного участия в сверхличном. Таким образом, особый характер языковой личности русского философа задаётся именно её лирическим символизмом, что мы проследили на примере языковой личности Николая Бердяева. Именно выявление особой языковой структуры текстов Бердяева позволяет по-новому выявить специфический характер его творчества, вскрыть его специфику, заключающуюся в особой духовной нацеленности. Особый язык задаёт уникальную коммуникативную языковую среду, которая в свою очередь задаёт новые параметры воздействия текста на читателя.

2.4 Пневматерапия Бердяева как способ реализации эзотеризма

Если условно разделить всех философов на две категории -- эссенциалистов и экзистенциалистов, то можно с уверенностью сказать, что в историко-философском исследовании для первой категории выявление коммуникативной направленности текста и его задачи носит периферийный характер, а для второй оно имеет центральное значение. Поскольку Бердяева можно однозначно отнести ко второй категории, вопрос о выяснении данной специфики его творчества является актуальной задачей современного бердяеведения. Несмотря на то, что во многих исследованиях высказаны весьма ценные идеи, проясняющие специфику творческой работы русского философа в целом, концептуального осмысления данной проблемы ещё не достигнуто.

Пророческий стиль философствования Бердяева критиковался современником мыслителя Е. Лундбергом. Деятель русского зарубежья С. А. Левицкий также задавал вопрос: пророк или еретик Бердяев? Бунтующим пророком назвал Бердяева американский философ Дональд Лаури. В. А. Кувакин в своих работах советского периода при анализе специфики изложения мыслей Бердяевым указывал на превращение исследователя в пророка. Данная классификация правомерна, но она лишь частично отражает специфику философствования изучаемого мыслителя. Некоторые из отечественных и зарубежных мыслителей указывают на мистицизм Бердяева. С помощью концепции протоформ мы попытались проанализировать некоторые специфические особенности мистического способа мышления. Однако было бы неполно описать специфику творчества русского философа просто классифицируя её в качестве мистицизма, без сущностно уточняющих характеристик. Недостаточна для избранной нами темы и классификация Бердяева в качестве абстрактного утописта, что мы покажем чуть позже. Дальнейшая концептуализация стиля философствования Бердяева продуктивна в свете концепции эзотеризма, ныне разрабатываемой В. М. Розиным. Именно этот автор и предлагает классифицировать взгляды русского философа как эзотерика [445], хотя и не делает детального рассмотрения этой темы, что и предоставляет простор нашему исследованию. С помощью данной концепции объясняются и указанные выше характеристики стиля творчества выдающегося мыслителя. Понятие эзотерического мира включает в себя и мистику как форму внутреннего самоосуществления, и пророчество как форму внешнего проявления. Близкое понимание развивает Ю. Ю. Чёрный, заявляя, что «Бердяев репрезентировал в своей жизни и творчестве абстрактно-утопический тип сознания»[530. 25]. Однако в феномене утопии состояние утописта отходит на второй план, выдвигая на первый содержание проекта, в эзотерической деятельности -- эти моменты нерасчленимы, что следует из протоформизма. В третьем разделе мы всё же обратимся к данному феномену, характеризуя не абстрактно-утопический этап творчества, который мы описываем в качестве эзотерического, а революционно-утопический или конкретно-утопический тип. Прежде чем раскрыть эзотерический поиск Бердяева укажем на одну существенную деталь.

Эзотеризм в ХХ веке претерпел существенные изменения. Можно сказать, что он стал экзотерическим. Если классический вариант эзотеризма ориентирован на замкнутый круг посвящённых, а его создатели и адепты стремятся сохранить его в качестве тайного знания, скрытого от освоения традиционной культурой, то модернизированный вариант обращён ко всем, а новый эзотерик стремится к всеобщей пропаганде своего учения, признанию его неотъемлемым культурным достоянием. Модернизированный эзотеризм стремится воспроизводить своё знание с помощью способов обоснования традиционной культуры, заимствуя её достижения. Именно выбор способов обоснования и трансляции начинает играть существенную роль, что и позволяет нам сделать предположение о необходимости дальнейшей классификации данного типа эзотеризма по его специфическим вариациям. В эзотеризме ХХ века форма самовыражения и трансляции неотделима от содержания, является способом его реализации. Мы попытаемся выявить этот способ у Бердяева путём описания и интерпретации его формы. Отталкиваясь от уже подчёркнутой ранее идеи Е. В. Золотухиной о регулятивном характере эмоционально-ценностного мышления, её мы терминологически определили как «пневматерапию», что обосновывается нами следующим.

Одним из популярных культурных веяний начала ХХ века являлся психоанализ, разработанный Фрейдом. Суть этого учения и основанной на нём медицинской практики состоит в том, что человек в своей жизни получает ряд негативных эмоций, которые им не осознаются и вытесняются в подсознание. Однако там они продолжают существовать, оказывая негативное воздействие на работу сознания, что приводит, в конце концов, к психическим заболеваниям. Задача врача-психоаналитика заключается в следующей терапевтической процедуре. Он помогает пациенту по символическим проявлениям подсознания восстановить в памяти деструктивную эмоцию, осознать и объяснить её, тем самым, очищая своё подсознание и устраняя идущее из него травмирующее воздействие.

Бердяев предлагает сходную процедуру, но уже не в отношении психического мира человека, а в отношении его мировоззрения. По его мнению, человек осуществляет поиск предназначения своей жизни, ориентируясь на идеи, возникающие из осмысления объективного мира существующего как данность. Однако, в результате, он осознаёт бессмысленность своего существования в этом мире. Русский философ полагает, что отсюда вытекает трагизм человеческого бытия, его болезнь. Свою задачу как пневматерапевта он видит в выявлении в идеях сознания и их комплексах скрытой работы духа как высшей и наиболее подлинной человеческой реальности, осознании и коррекции этой работы, и порождению новой, теперь уже более позитивной, деятельности смыслопридавания. Таким образом, если психотерапевт Фрейд предлагал лечить человека путём перевода информации из подсознания в сознание, давая ей правильное осмысление, то пневматерапевт Бердяев предлагал лечить человека от трагизма его существования путём перевода информации из сознания в дух и последующей её коррекции. Именно такое концептуальное осмысление специфики творчества Бердяева позволяет, как нам представляется, по-новому взглянуть на его философское наследие и рассмотреть его так, как оно есть. Реализация данной задачи в полном объёме потребовала бы многотомного исследования. Следовательно, она недостижима в рамках одной работы с чётко определёнными рамками объёма. Однако детальное описание уникальности эзотерической формы творческой самореализации мыслителя, сделанное в этом подразделе, возможно, внесёт свою лепту в бердяеведческие изыскания.

Исходным убеждением Бердяева является идея, что наш обычный мир неподлинен, в нём невозможна истинная реализация человека, что типично для всякого эзотерика. С детства Николай Александрович переживал чуждость мира, и это чувство постоянно усиливалось на протяжении всей его жизни, получало своё мировоззренческое осмысление. Под миром он понимал не только природное бытие, а всю совокупность факторов окружающей человека действительности. Философ оперировал довольно пространным синонимическим рядом терминов, которые применялись в процессе описания контекстов этого понятия: природа, эмпирическая данность, внешняя реальность, мировая данность, не-я и др. Это порождало некоторую концептуальную неопределённость, поскольку каждый из вышеперечисленных терминов имел своё, строго закреплённое традицией его использования, содержание, и его объём не всегда полностью совпадал с объёмом используемого Бердяевым синонима. Такая понятийная нечёткость возникала вследствие множественности мотивов, фундировавших отношение великого философа к миру. Это, прежде всего, индивидуализм, революционаризм, болезненность, пережитки аристократизма, чрезмерный эстетизм и панэтизм. Именно эти мотивы обусловливают приход философа к эзотеризму.

Вследствие определённых недостатков в воспитании будущего философа как дома, так и в кадетском корпусе, отсутствия серьёзного дружеского общения, а также вследствие особенностей характера, у него было сформировано неустранимое желание выделиться, отделить себя от остальных. Это чувство было экстраполировано на весь мир. В отношении к миру оно проявлялось в стремлении оттолкнуться от мира, показать свою иномирность, что иногда, в качестве условия для достижения этой цели, выливалось в требование разрушения мира.

Это требование определялось ещё одной существенной особенностью мировоззрения Бердяева, а именно - революционной настроенностью. Данное убеждение было сформировано у Бердяева вследствие принятия модных в период его молодости революционных социально-политических идей. Однако переосмысливая свои взгляды, русский философ приходит к выводу, что изменять нужно не только общество, а мир в целом. Таким образом, он перенёс революционные настроения своей эпохи на своё отношение к миру, что может быть охарактеризовано как крайний радикализм.

В детстве и юности Бердяев остро переживал атмосферу всеобщей болезненности, царившей в его семье. В конце концов, это вылилось в его панический страх перед болезнью, который превышал даже страх перед смертью в опасных жизненных ситуациях. Все члены семьи постоянно лечились, в дом регулярно приглашались врачи. Сам Бердяев в детстве перенёс острую форму ревматизма, что приковало его на год к постели. В качестве осложнений этой болезни развился нервный тик, проявлявшийся в подёргивании шеи и лица, который мучил Николая Александровича всю его жизнь. Он часто испытывал головокружения и головные боли, ночью у него бывали приступы удушья, которые сопровождались кошмарными снами. Современники описывали болезненную неспособность философа контролировать свои эмоции и поведение в период конфликтов, неуравновешенность и вспыльчивость. Осознание всех этих жизненных обстоятельств и привело философа к заключению о том, что он как существо мира обладает болезненным состоянием. Он распространил это осознание на других людей, полагая, что жизнь человека в этом мире, в качестве одного из его субъектов, есть постоянное пребывание в состоянии болезни.

Говоря о пережитках аристократизма, важно отметить, что Николай Александрович был воспитан в традициях и правилах, которые уже отходили от патриархально-аристократического характера ушедшей эпохи, но еще не были приспособлены к буржуазному устроению его времени. Возвышенный стиль его натуры сталкивался с требованиями прагматического поведения, которые выдвигала среда. Вследствие этого возникал внутренний дискомфорт. Отсюда его нелюбовь к «толстокожим людям» демократического склада, приспособленным к действительности, и симпатия к тонким натурам аристократического склада, для которых, как и для него самого, столкновение с действительностью было источником страданий.

Восприятию Бердяева был присущ сильный элемент эстетизма. Никакая действительность не могла сравниться с ожидаемым им идеалом красоты. Отсюда и разочарование в окружающей действительности. Окружающему миру в его восприятии всегда придавалась негативная эстетическая окраска. Одной из основных черт мировоззрения Бердяева выступал «панэтизм». Любая реальность, которая попадала в сферу восприятия мыслителя, проходила этическую оценку. Рассматривая мир, философ обличал в нём наличие зла. С присущим ему максимализмом Бердяев делал вывод о негативной ценности мира. Жизненные неурядицы революционной эпохи, изгнание с родины создавали массу прецедентов зла и враждебных действий в отношении самого философа и только укрепляли данную позицию. Попытка развития своих взглядов в созвучии с некоторыми элементами гностического мировоззрения приводила к концептуализации идеи, что мир есть зло, хотя для большей точности нужно отметить, что злом, с его точки зрения являлся, не сам по себе мир, как это было в гностицизме, а лишь его нынешнее состояние.

Отторжение мира приводило Бердяева к переориентации на иную сферу человеческого самопроявления. Это исходный пункт эзотерического мироощущения как такового. Поиск иной сферы приводит каждого эзотерика к бегству от действительности в свою субъективность. Однако каждый эзотерик осуществляет этот процесс по-своему, отдавая приоритеты тем или иным свойствам субъективности, что и образует специфику его творчества. Ещё в детстве Бердяеву открылось, что подлинной сферой человеческого самопроявления может стать сфера смысла. Этой сфере он придавал особое значение. Поэтому уяснение её центрально для понимания уникальности эзотерического поиска Бердяева. Несмотря на некоторую терминологическую созвучность, не следует здесь усматривать полной тождественности с феноменологией Гуссерля, хотя именно она послужила для русского философа отправной точкой для создания своей теории, описывающей процессы смыслопридавания. Немецкий философ предлагает заключить мир в скобки и обратиться к исследованию интенциональности, являющейся смыслопридающей деятельностью сознания. В этой методологической установке предметный мир продолжает существовать таким, каков он есть, то есть реальным миром, и именно в направленности к нему сознания и возникает эйдетическое усмотрение смысла. Для Бердяева же сфера смысла является изначально конституирующей деятельностью человеческого духа, обращающегося к миру субъектов. Мир субъектов в формах своего проявления задаётся миром смыслов, преображается ими. Критикуя Гуссерля, он пишет: «Познание предполагает не идеальное, внечеловеческое бытие и совершенную пассивность человека, впускающего в себя предмет познания, мир сущностей… человека, не психологического, а духовного человека и его творческую активность»[16. 26]. Можно установить, что тем самым Бердяев изменяет акценты в принимаемой им христианской идее креационизма, снижая творческую роль Бога и повышая эту роль человека через творчество онтологических смыслов. Таким образом, коренное отличие понимания миров смысла у Гуссерля и Бердяева заключается в том, что для Гуссерля его поиск носит гносеологический характер, для Бердяева же он онтологичен. Не тождественна исследуемая концепция и взглядам Сартра. Экзистенциалист Сартр, воспринявший многое у Гуссерля, с помощью концепции интенциональности анализирует постоянное напряжение между человеческой реальностью и миром, существующими в нераздельной и несводимой связи. Благодаря этому устанавливается онтологическая значимость человеческого бытия. Однако онтологическая роль человеческого бытия у Сартра, как роль бытия смысла, в отличие от этой роли у Бердяева не креативна в отношении мира. Как справедливо замечает американский бердяевед А. Цамбассис: «Бердяев отличает свой экзистенциализм от экзистенциализма Сартра, Хайдеггера и Ясперса; истинными экзистенциалистами он считает Августина, Паскаля, Кьеркегора и Ницше… Сартр и Хайдеггер не должны рассматриваться как экзистенциалисты, т. к. они пытаются истолковать существующее, тогда как философия сама является существующим»[583. 335]. Смысл для Бердяева есть некая реальность, которую человек должен внести в субъекты мира, наполнить им их.

Для более отчётливого прояснения концепции смыслополагания у философа необходимо сделать краткий экскурс в его общую онтологическую картину. Вся реальность имеет духовную природу. Сам же дух есть определённым образом организованная энергия. В соответствии с бердяевской версией креационизма, человек имеет сферу собственной компетенции, а именно: он способен вносить особые принципы организации в тот регион реальности, который называется миром. Эти принципы и есть смыслы. Человек может реализовать эту миссию, но для этого он должен изменить работу своего сознания. Это изменение осуществляется путём переключения сознания от отражения действительности к воображению образов иного, более совершенного, бытия. Именно в этом он видит сущность акта веры. Мы уже отмечали, что данный процесс типичен для эзотерического творчества. Он предполагает особую психотехнику, которая индивидуальна для каждого эзотерика. Описать её удаётся не всякому творцу, поскольку она носит по большей части нерациональный характер. Даже если какие-то моменты и можно описать, то это не всегда безопасно для социальной репутации автора, учитывая её связь с интимным жизненным миром. Высказывания Бердяева, разбросанные в дневниках, письмах и автобиографических работах, а также сведения, оставленные о нём ближайшим окружением, с которым философ делился своим образом мысли, как нам представляется, не позволяют воспроизвести целостную модель этой психотехники. Мы полагаем, что сам Бердяев не захотел раскрыть эту психотехнику, даже рефлексируя над собой в философской автобиографии. Так, в предисловии к «Самопознанию» он откровенно признаётся: «Я не хочу обнажать своей души, не хочу выбрасывать вовне сырья своей души»[22. 8]. Но ведь психотехника и есть та неуловимая кузница души, в которой так называемое «сырьё души» преобразуется в особый порядок - мир личных смыслов. Это понимает сам Бердяев, описывая в своих записных книжках: «Страдание, радость, трагический конфликт -- источники моего познания. Я только так познавал, не интеллектуально»[291. 266]. Психотехника Бердяева не какая-то психологическая методика, а плод, возникший из преобразования всего его жизненного мира -- с обидами, неудачами, ночными кошмарами, болезнями, наконец; она является гранью его существования в мире. Но это глубоко лично, интимно, запретно для разглашения. Она не подлежит рассмотрению и оценке. Поэтому вместо психотехники Бердяев предлагает отрывочные описания переживаний процессов реализации своих творческих актов, свои осознания и понимание. Наиболее ярко процесс переживания вхождения в эзотерический мир Бердяев описывает в своих записных книжках: «Творческая работа во мне пассивна, нет усилий. Мне кажется, что из глубины во мне поднимаются волны, всё выше и выше, всё светлее и светлее. Из этих волн рождаются мысли»[291. 267]. Таким образом, Бердяев описывал переживание психотехники как свою естественную способность достигать в процессе своей творческой работы состояния экстаза, в результате которого всё видится изнутри. Это состояние он называл интуитивным проникновением в особую среду или мистикой. Однако пребывание в этой среде, которую философ также определял как мистику, а мы предлагаем, вслед за Розиным, определять в качестве эзотерического мира, само по себе не являлось для философа гарантией подлинного смыслотворчества. Такой гарантией могли выступить изначально принятые базовые ценности, которыми были понятые особым личным способом ценности христианства. Именно они являлись регулятивами конституирования эзотерического мира у Бердяева. Философ пишет: «…мистика, с одной стороны, есть стихия, таинственная среда, с другой метод и особый путь, но никогда мистика не есть цель и источник света. Мистика сама по себе не ориентирует человека в бытии, она не есть свет и спасение. Религия есть свет и спасение… мистика должна имманентно заключать в себе религиозный свет, в мистической стихии должен уже пребывать логос, мистический опыт должен быть в магическом кругу таинственного общества Христова»[194. 232]. Эти регулятивы приобретены в процессе личной молитвенной практики в направлении основных христианских сущностей и в молитвенном постижении христианских догматов. Благодаря этим регулятивам, не мистический экстаз стихийно формирует эзотерический мир творца, а сам творец направляет свои экстатические видения, в результате которых формируется эзотерический мир. В первом подразделе этого раздела мы описали содержание этих регулятивов, здесь же уточним, что с момента их формулировки в период создания «Смысла творчества» эти базовые установки оставались неизменными, менялись лишь некоторые способы их обоснования. Такова специфика выработки подлинных смыслов у Бердяева. Эти смыслы, по мнению философа, можно выработать и выразить только в одной исторически проявленной сфере духовной самореализации, которая первенствует над другими, является наиболее совершенной.

Бердяев считал, что именно философия является той сферой человеческой действительности, которая способна формулировать и выражать новые смыслы. Наука является только осознанием реальной действительности, она -- продукт традиционного сознания и поэтому не способна к творчеству новых смыслов. Она возникает из приспособления человека к падшему состоянию. Теология является коллективным познавательным актом, направленным на божественное откровение, и её социальность вносит искажения в передаваемый смысл. Теология прикована к традиции. Только философия как факт личного познания способна к полноценному творчеству новых смыслов, только она способна найти выход из трагизма бытия. Эта идея базировалась на значительном для философа личностном смысле, который играл для него первостепенную роль и обусловливал интеллектуальные обоснования. Именно занятие философией помогло самому Николаю Александровичу избавиться от осознания трагичности своего существования в мире. Изобретая новые смыслы, противопоставленные осмыслению реальной действительности, создавая особый мир и веря в его реализуемость, философ открывал для себя путь к истинному существованию. Здесь мы видим типичное для эзотерика состояние, при котором, пребывая в состоянии творчества эзотерического мира, творец как бы сам оказывается в эзотерическом мире. Бердяев неоднократно подчёркивал, что главным моментом философского творчества является достижение личного осознания, а момент его передачи другому, то есть реализации, вторичен и до конца не адекватен, хотя и не менее необходим, поскольку он-то как раз и является формой воплощения смысла в действительность.

Пройдя данный путь самореализации, Бердяев оказался в ситуации пребывания в двух мирах: мире реальном и мире своего творчества. Перед ним возникает проблема выбора своей ориентации в этой ситуации. Это неизбежная проблема, с которой сталкивается эзотерическое творчество. Ряд эзотерических доктрин решают её путём отказа от реального мира в пользу мира вымышленного. К этому склонны преимущественно восточные варианты эзотеризма и гностицизм. Большинство западных эзотерических учений, в значительной мере воспринявших идею христианской ответственности за судьбу мира, детально развивают свои варианты согласования ориентации в ситуации сосуществования двух миров. С точки зрения Бердяева, именно проблему согласования человеческой ориентации в ситуации наличия двух миров способна решить только философия.

Философия является не только сферой выработки новых смыслов, но и сферой подлинного общения по поводу них. Благодаря тому, что она вырабатывает универсальный смысл, в отличие от других отраслей культуры, она способна изменять человеческое мировоззрение всецело. В качестве первого шага она должна переориентировать работу сознания. Для этого она должна разоблачить все неистинные идеи и установки, возникшие вследствие первично неверной ориентации духа и внедрить новые истинные смыслы. Задача для Бердяева состояла в том, чтобы особым образом выраженные результаты своего творческого процесса внушить ученику, слушателю, читателю с целью убедить его в них и таким способом погрузить его в аналогичное своему, творческое состояние. Отточенность формулировок, суггестивность языка, публицистичность стиля, яркость и эмоциональность письма и речевого выступления, а главное -- непримиримая и резкая критика взглядов, которые не согласуются с личной концепцией, служили данной задаче. Это очень точно подметила Е. Герцык, описывая свои впечатления от первого знакомства с книгой «Смысл творчества»: «Открываю наугад - какие сказуемые, т.е. какая структура словесного древа, мы должны… необходимо… надо чтобы… возможно лишь то-то, а не то-то…. Повеления…»[280. 367]. Хотя в «Самопознании» Бердяев и отрицает учительскую роль за собой, но всё же, о чем свидетельствуют факты из его жизни, он её интенсивно выполняет. В беседах, в спорах Бердяев бескомпромиссно отстаивает свою точку зрения. Его истина не подлежит умалению, и лишь в случае её неприятия зашифровывается в символические конструкции. В споре он гневно ополчается не на других людей, а на чужие идеи, и именно им он радикально враждебен.

В первую очередь философ убеждает человека, настроенного на его восприятие, в том, что любой другой, как и он, ведёт неистинное существование. Причина этого в изначально неверной духовной установке человека на восприятие окружающего мира и своей роли в нём. Она избрана первым человеком и задана всему последовавшему человечеству. Бердяев сравнивает эту ситуацию с обмороком и забытьём, т. е. с болезненными подсознательными состояниями. Пагубность этой ситуации, с точки зрения русского философа, усугубляется тем, что отрицательный характер активности человеческого духа продуцирует негативизм форм существования мира. Человеческое сознание возникает как способ ориентации в этом ущербном мире, приспособления к нему. Исходя из этого, все достижения человеческого сознания неподлинны, с помощью них человеку невозможно достичь истинной самореализации. Поэтому начинать философию нужно с радикального изменения сознания путём разрушения всех его продуктов. Критика сложившегося комплекса идей должна очистить сознание, поставить его перед непосредственным восприятием духа. Данная критика, однако, не представляет радикального нигилизма. Ведь в существующих идейных конструктах скрыт застывший дух, но в ложно ориентированной направленности. Основная задача «терапевта духа» расплавить идею, выделить её духовное содержание и преобразовать его. При этом духовным в идее является, в первую очередь, не её сложившийся смысловой конструкт, а энергия поиска смысла. Постигнуть эту энергию смыслотворчества, правильно её направить в собственном духовном опыте и передать своё видение читателю - основная задача пневматерапевта. Для постижения этой энергии, а также правильных моментов смыслопридавания, достигнутых ранее, вырабатывается особая мыслительная процедура, которую мы назвали принципом «бриколяж». Этот термин образован от французского слова bricoler, которое имеет два значения. Первое значение - поделка, игрушка. Данный термин в этом значении использовал Леви-Стросс для анализа мифологического сознания. C помощью этого термина он описывал процесс приписывания внешним случайным факторам окружающего мира символических значений, которые опосредуют бинарные отношения бессознательных структур (например, бинарная оппозиция жизни и смерти опосредовалась образом стервятника, поедающего падаль). Второе значение - движение окольным путём. Именно оно востребовано нами для описания методологической процедуры Бердяева. Философ конструировал всё идейное пространство своего поиска в биполярной перспективе. Каждому идейному конструкту каждой реальности, попавшей в поле его мыслительного поиска, он противопоставлял антагонистический конструкт, противоположную реальность. При этом одна из полярностей явно носила для него предпочтительный характер, была полюсом положительного, а другая приобретала противоположное значение. Изначально первой реальностью, относимой к положительному полюсу, являлся Бог, а первореальностью отрицательного полюса - Безосновное. Все остальные реальности относились, соответственно, к полюсам в зависимости от того, какой первореальностью они, по мнению философа, были предопределены. После этого начинался процесс поиска подлинности, который внешне напоминал движение между полюсами окольным путём. Искомый смысл рождался в процессе этих блужданий как нечто третье.

Чаще всего вначале он обращался к полюсу, прямо противоположному предполагаемому предпочтению. Глубокий анализ конструкта, расположенного на полюсе антипатии, а затем изобличение негативной ориентации духа, порождающей его, не являлся всецелым отрицанием критикуемого смыслового поля. Отдельные смысловые элементы вычленялись из конструкта, расположенного на отрицательном полюсе, по-иному интерпретировались и включались в совершенно другую смысловую конструкцию - собственную философскую систему. Затем поисковая устремлённость обращалась к противоположному полюсу. Смысловой конструкт, расположенный на нём, детально анализировался, вследствие чего выделялись основные смысловые константы. Им давалось генетическое объяснение, что позволяло выявить то, какая духовная направленность приводила к данному контексту смыслопридавания. Принимая эту направленность в свою личную ориентацию, Бердяев вместе с тем пытался выявить негативный характер большинства смысловых констант системы, располагавшейся на положительном полюсе. Их несовершенство объяснялось либо попыткой приспособления замысла к миру, не готовому к полному его воплощению, либо, говоря об их иносказательном характере, выражение таким образом объяснялось с целью достижения понимания замысла с помощью ограниченных смысловых средств сознания, адекватные способы передачи в котором отсутствовали.

В результате такой работы часто бывало, что одна и та же идея, взятая в контексте проводимого смыслового поиска, признавалась в качестве позитивной, а затем, рассмотренная сама по себе, приобретала целиком негативную значимость. В рассмотрении чужих мыслительных позиций Бердяев иногда приписывал другим авторам свои мысли, которые возникали у него в момент заинтересованности ими. Чаще всего в этот момент им приписывалось позитивное значение, а затем этот же автор критиковался за те же самые идеи, интерпретированные в качестве негативных. Отсюда и упреки в сторону Бердяева в некорректности в качестве обозревателя чужих мыслительных систем. Бердяев как историк культуры, литературы и философии и как исследователь мира брал из исследуемых продуктов лишь те факты, которые интересовали его в связи с проблемами личного мыслительного поиска и в собственной, весьма далёкой от оригинала интерпретации, что вытекало из пневматерапевтической задачи его творчества.

Конечно, в отношении к конструктам мысли, спроецированным на полюсах, устанавливалась неравноценность. Бердяев как бы двигался энергией отторжения отрицательного полюса, вырабатывал свои смыслы, противодействуя ему. Но часто бывало -- он настолько увлекался рассмотрением духовных истоков этих идей, что как бы захватывался ими, можно сказать заряжался и формулировал некоторые смыслы, полученные вследствие поисковой устремлённости к отрицательному полюсу, в качестве своих, видя в них позитивный материал для собственного смыслотворчества. В этом случае он пытался согласовать эти идеи с контридеями позитивного полюса, доказать их взаимонепротиворечивость. Это, однако, у него не всегда получалось.

В попытке установить подлинность смыслов конструктов позитивного полюса он настолько их изменял, что зачастую они приобретали совершенно иное, прямо противоположное значение. Эти уклоны замечались уже современниками Бердяева, полемизировавшими с ним. Пневматерапевт же в этой полемике отстаивал своё право на личное видение истины, рассматривая их критику как простое следование канонам традиции, искажающей истину социальными веяниями и ограниченностью развитости сознания своей эпохи. Бердяев, несмотря на восприятие и учёт отдельных критических идей в адрес своих некоторых высказываний, которые он вследствие этого переформулировал, оставляя тождественными по существу выражаемого ими смысла, претендовал на исключительность своего эзотерического поиска, его подлинность и всецелую приемлемость для других. В этом проявляется характерное свойство эзотеризма -- верить в незыблемость своих ценностей, их истинность и реализуемость в жизни других.

Бердяев строил свои выводы в качестве третьей позиции, среднего состояния между двумя полюсами. Эта позиция как раз и реализовывалась в циклическом колебании между полюсами, плавно переходя от одной темы к другой. Бердяев как бы настраивал сознание, устремлял его, ничего не оставляя в законченном состоянии. В этом и видел философ основное предназначение пневматерапии, призванной настроить сознание на восприятие энергии, пребывающей в своей подлинной форме в текучем и незавершённом виде. По сути дела, именно данная процедура и оказалась видимым заместителем скрываемой процедуры психотехники. Таким образом, пневматерапия Бердяева есть его способ самореализации в качестве эзотерика и трансляции своего эзотерического мира.

Но как только мы начинаем говорить о трансляции путей спасения, мы с неизбежностью вторгаемся в сферу религиозных поисков, поскольку именно этой трансляцией задаётся коллективность поиска. Однако если философия и эзотеризм делают акцент на личном, основывающемся на собственных способностях поиске пути к лучшему существованию, то религия есть совместное движение, в рамках некоей духовной общности. Эта общность даётся свыше как задание, идеал человеческих стремлений и реализуется в традиции. Ею является церковь. Эзотерический опыт допустим лишь как путь к вратам церкви, но он опасен как средство бесцельного блуждания по ней. Таким образом, мы полагаем, что христианский эзотеризм невозможен, он уводит человека от ответственности за судьбу человечества в мире, видя лишь иномирную перспективу. Эзотерик эсхатологичен, он стремится осуществить головокружительный скачок к концу реальности. Именно поэтому даже такой праведный в жизни христианин как Ориген, в силу своего эзотеризма, ведь именно он развил теорию символического истолкования Библии, в конце концов впал в ересь апокатастасиса. Придя к христианству, Бердяев, в силу нежелания расстаться с прошлым своего субъективного опыта, не смог последовательно следовать Истине, а лишь, в соответствии со своей «бриколяжностью», постоянно колебался между Ней и противоположной позицией. Мы полагаем, что основным препятствием для однозначного принятия Православной религиозной тенденции является склонность Бердяева к романтизму.

2.5 Романтизм Бердяева

Несмотря на значительную удалённость времени жизни великого русского мыслителя и большой объём исследовательской литературы о нём, до сих пор не достигнуто полной классификации идейной направленности его творчества. И вызвано это отнюдь не дебатами по поводу отнесения комплекса его идей к одной строго определённой позиции, а как раз множественностью позиций, что допускает разнообразие классификаций и их равнозначность. А если ещё учитывать и то, что Бердяев высказывает порой прямо противоположные суждения об одном и том же -- то принимая ту или иную позицию, то отвергая её, а также несистематичность изложения, решение поставленного вопроса становится ещё более проблематичным. И вместе с тем одной из важнейших задач историко-философского исследования является именно классификация философского наследия с целью наиболее адекватной его интерпретации. Поэтому классификация мировоззренческой позиции актуальна для сложившейся в бердяеведении ситуации. Более того, классификация позволяет выявить доминирующую тенденцию мировидения и является основой дальнейшего сущностного анализа. Наиболее полное выделение палитры философских тенденций Бердяева произведено у Н. В. Мотрошиловой в статье «Специфика философского синтеза Н. Бердяева»[405]. Мы же сделаем попытку выявить одну из ведущих и определённых ориентаций в сфере течений культуры. Данное определение необходимо сделать потому, что Бердяев был не теологом, а культурным теологом или теологом культуры. Поэтому основная его ориентация исходила всё же не из теологии, а из культуры.