Почвенное направление в русской поэзии второй половины XX века - типология и эволюция

И протаял, как искра во мгле, Хриплый голос далекого брата: "Знайте правду: нас нет на земле, Не одна только смерть виновата.

Наши годы до нас не дошли, Наши дни стороной пролетели. Но беда эта старше земли

И не ведает смысла и цели..."

Тема человека и природы у Кузнецова преобразуется в тему непримиримого столкновения "железного столетья" с природным началом бытия:

Переживает звездный час

Души безумие и мода И ледяная лжеприрода Числа, бетона и пластмасс.

("Цветы")

Это столкновение не только конфликт мастера, пришедшего в храм природы, но и жестокое противоборство гуманистического сознания и материальной цивилизации, в котором нет победителей. Лирический герой не просто "экологически" мыслит, он превращает всю планету и даже космос в поле "вечного боя".

От земной "Атомной сказки" к космическому, вселенскому видению жизни в "Родстве" и "Стоящем на вершине" таков путь мысли поэта в этих стихах. Включение в их ткань фольклорных образов пока только лишь впечатляющий прием.

Боль, возмущение лирического героя Ю. Кузнецова, четкость его нравственной и общественной позиции по отношению к трагедии русского народа, наполовину уничтоженного в самом жестоком веке человеческой истории, видны в стихотворениях "Баллада об ушедшем", "На Рязани была деревушка...", "Кольцо". Общая для "деревенской" прозы и "тихой" лирики, эта тема дополнена Кузнецовым редким тогда упоминанием об эмиграции ("Много было мужчин с голубыми глазами...").

Литературоведы уже не раз отмечали, что в русской поэзии Кузнецов "ближе всего к "тихим лирикам": ощущением своей принадлежности к русской истории, осмыслением национального характера, ответственности за доставшийся от предков дом." (979,С. 70). Сам Ю. Кузнецов не раз говорил о В. Казанцеве, Н. Рубцове, Н. Тряпкине как о наиболее близких ему по духу поэтах. Их объединяет и общее жгучее, "кровное чувство земли, не благостно-сладкое..." (689), и общая идейно-эстетическая традиция. В одном из своих многочисленных интервью Ю. Кузнецов, отвечая на вопрос И. Жукова о том, что значит "следовать традициям", дал следующее определение:

Это значит чувствовать твердую почву под ногами. Конечно же, родную.

Традиция народности, завещанная нам литературой Х1Х века, думаю, самая главная." (775).

Слово "почва" имеет в русском языке несколько значений, в том числе: "земля", "Родина", "основы национальной жизни" (язык, фольклор, религия, быт, история и т.п.). Все это является первостепенным в "почвенной" поэзии. У Юрия Кузнецова слово "земля" занимает третье место в образной символике, а слово "Родина" восьмое. Сам поэт утверждает: "Русский быт, русская история, русская почва для меня самоценны." (798). На протяжении многих лет Ю. Кузнецов был и остается лидером "почвенного" направления в современной русской поэзии.

Юрий Кузнецов не избежал влияния своего выдающегося современника Николая Рубцова. Влияния именно поэтического, так как личное знакомство не оставило заметного впечатления, хотя и стало очередной литинститутской легендой: "В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот все, что я о нем знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул на меня и тихо произнес:

Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьезным голосом:

Я гений, но я прост с людьми.

Я опять промолчал, а про себя подумал: "Не много ли: два гения на одной кухне?" (778, С. 219).

У этих поэтов схожая сиротская судьба. Не замечены были и их первые книги, вышедшие в провинции . Расцвет таланта у обоих пришелся на 60-е годы (хотя пятилетняя разница в возрасте все-таки сказалась)...1

После смерти Н. Рубцова Кузнецов постоянно упоминал его имя в своих выступлениях и статьях, называя Рубцова в числе своих кумиров и справедливо считая его "одним из очень немногих поэтов, кому удалась попытка прорыва к большому бытию." (951, С. 101). Свою поэму "Золотая гора" Кузнецов опубликовал в Вологде. "Тут было наследование, считает В. Курбатов, хотя прямой переклички между поэтами будто нет, здесь было наследование, сознающее себя как противостояние." (811, С. 211). Вольные или невольные реминисценции видны у Ю. Кузнецова во многих стихотворениях и даже в переводах:

Мы в прошлом перевеса не найдем,

Испытано родное и чужое,

За все добро заплачено добром,

За все грехи заплачено душою.

Сравним у Рубцова:

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью...

Влияние рубцовской музы было настолько явным, что его приписывали даже очень ранним (50-х годов) стихотворениям Кузнецова. Позже, пытясь переболеть рубцовской интонацией в своих стихах, поэт вступал нередко в сознательную, откровенную перекличку с ним по принципу "клин клином вышибают": "Отказали твои пистолеты, Опоздали твои поезда" (кузнецовские "Тридцать лет") У Рубцова: "Пролетели мои самолеты, просвистели мои поезда" ("Посвящение другу"). Но Кузнецов быстро нашел свою дорогу в российской поэзии. Эпическое восприятие жизни и предельная насыщенность символической образностью вот качества, которые "всерьез и надолго" вошли в плоть и кровь его стихотворений. Рубцовская традиция оказалась плодотворной.

Со свойственной ему основательностью подошел поэт к теме Дома. "В поэтике Кузнецова он ёмкий и собирающий образ, писал Ю. Селезнев. Это и отчий дом, и дом Родина (поэмы "Дом", "Четыреста"), и весь мир, но уже не в его катастрофическом состоянии, а в ином, противоположном качестве." (589, С. 224). "Образ дома... своими корнями уходит в народные представления о нравственности. Ещё "Повесть о Горе-Злочастии" семнадцатого века разрабатывает мотив уход молодца из дома, осуждает его неприкаянность, забвение им родительских заветов." (542, С. 61). Если идти дальше в глубь веков, то можно увидеть, что в древнейших формах художественного творчества самых разных народов дом изначальное понятие... Когда Пушкин узнал, что его рана смертельна, он сказал: "Мне надо привести в порядок мой дом".

В 1976 году вышел второй сборник Ю. Кузнецова: "Край света за первым углом". В нем была более широко представлена тема природы, которую поэт грозно сливает с человеческим естеством: "В человеке роится планета." (Ночь уходит. Равнина пуста...").

Фольклорная образность богаче всего была использована Кузнецовым в поэме "Золотая гора" (1974), в которой впервые стала заметна некоторая перегруженность народнопоэтической символикой (идущей от былин, сказок, исторических песен); от этого страдал её язык, становился чуждым разговорной речи.

В следующей книге стихов "Выходя на дорогу душа оглянулась..." (1978) поэт продожил исследование проблемы "разрывдороги" современного русского человека, но это исследование стало конкретным, менее личным, но более трагедийным.

Пессимистически решал Ю. Кузнецов и тему "поэт и современная поэзия" в стихотворении "Прощание", посвященном В. Кожинову:

...Как пауза, Владимир Соколов Возникнул, ничего не обещая, Но сосен шум твой тонкий слух

привлек -

Рубцовский стих угрюмо шевельнулся,

Но звук угас, как золотой намек...

И Передреев горько усмехнулся.

Начиная с книги "Отпущу свою душу на волю" (1981) поэзия Юрия Кузнецова обрела новое качество. В ней воедино соединились и проблемы современности, и древняя история России, и языческиие мотивы, и вся сила любовного поединка.

Любовная лирика Кузнецова своеобразна, но в ней отчетливо видны традиции русской классической поэзии:

Я в поколенье друга не нашел,

И годы не восполнили утраты.

Забытое письмо вчера прочел

Без адреса, без подписи и даты.

Поклонная и мягкая строка Далекое сиянье излучала. Его писала женская рука - Кому, кому она принадлежала?

Она просила участи моей -

Порыв последний зрелости бездомной.

А я не знаю, чем ответил ей,

Я все забыл, я ничего не помню.

Немало было юных и пустых,

И светлых, что любви моей искали.

Я вспомнил современников своих -

Их спутниц... нет, они так не писали.

Такой души на свете больше нет. Забытую за поколеньем новым, Никто не вырвал имени на свет

Ни верностью, ни мужеством, ни словом.

Это стихотворение было написано ещё в 1971 году, но его "мягкий" элегизм не стал характерной чертой кузнецовских стихотворений о любви. Любовная лирика поэта вошла в единый, цельный ряд его трагической по сути поэзии. Ведь борьба между "свободной волей человека И первородно-личною виной" происходит и в любви. В качестве доказательства поэт приводит строки Ф.И. Тютчева:

Любовь, любовь гласит преданье -

Союз души с душой родной -

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И поединок роковой...

В страстной, глубоко интимной лирике Ю. Кузнецова виден прежде всего роковой во времени поединок. Эту боль лирического героя и посчитали "неоправданно жестокой" (клише сработало и здесь!) критики поэта. И. Федоров, например, возмущенно цитировал:

Я пришел и моими глазами

Ты на землю посмотришь теперь

И заплачешь моими слезами,

И пощады не будет тебе.

Но, во-первых, критик опустил первую строфу этого небольшого стихотворения, а оно начинается так: "Ты чужие слова повторяла..." (1973); во-вторых, он не понял его смысла: лирический герой не ждет пощады от жизни ни для любимой, ни для себя; со-единение душ, общая их судьба таково содержание этой миниатюры.

Не жестокость, а сострадание и милосердие по отношению к леди Макбет (в одноименном стихотворении 1971 года) стали предметом новых обвинений поэта уже в "безнравственности". Да, леди Макбет убийца, и Кузнецов знает, что ей "гореть в огне На том и этом свете...", но скажите, кто и когда запретил оплакивать погибшую душу?..

Я плачу и молю любви -

Над этими руками.

"Не знаю в поэзии моего поколения, сказала Лариса Васильева, стихов о любви более полнокровных, более дерзких и точных по чувству, чем кузнецовские... Кузнецов говорит с женщиной на равных..." (689).

Ю. Кузнецов, действительно, относится к "слабому полу", как к равному и равноправному, но этот справедливый подход почему-то воспринимается как оскорбление, когда речь идет о женских способностях... "Женский талант, заявил поэт, наиболее полно выразился в пении, хореографии и лицедействе... В остальных искусствах их талант невелик. Они исполнители, а не творцы. Женщины не создали ни одного великого произведения." (782). Ю. Кузнецов смотрит "правде в глаза", а правда не оскорбляет: "К сожалению или к счастью, но это так и дано изначально, и что бы мы ни говорили о прекрасном поле, в поэзии для него существует только три пути: рукоделие (путь Ахматовой), истерия (тип Цветаевой) и подражание (общий безликий тип). Кто думает иначе, тот не понимает природы творчества." (779, С. 254).

Ещё раз послушаем Ларису Васильеву: "Не могу на это обижаться: он по-своему прав, расставил нас довольно точно он ведь тоже хороший рукодельник."(689).

Отношение Кузнецова к "гуманисту" Петрарке вызвало возмущение у критика Б. Сарнова: "Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова... Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил через века итальянскому поэту за его надменную неприязнь"к нашему брату"... Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!" (908). "Мы видим, пишет К. Анкудинов, как сталкиваются две позиции: культуроцентрическая и антикультуроцентрическая. Для культуроцентрика Сарнова слова Петрарки именно "неосторожные слова", не идущие ни в какое сравнение с фактом его великого творчества. Поэтому для него подход Кузнецова, не придавшего значения творчеству Петрарки, саморазоблачителен; на взгляд критика, отрицательность получившегося у Кузнецова "автопортрета" даже не требует доказательств, она самоочевидна. Так же очевидно для антикультуроцентрика Кузнецова превалирование национальнополитического фактора над культурно-поэтическим. Петрарка для Кузнецова прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь поэт." (344,С. 9192). Здесь необходимо сделать уточнение. Кузнецов парадоксальным образом соединил разные эпохи, но по-настоящему "пострадал" от этого соединения не Петрарка, а пострадали итальянские солдаты. Для Кузнецова Великая Отечественная война до сих пор памятная личная трагедия, слившаяся с памятью рода, постоянно подвергавшегося агрессии с Запада (и не только). Но Кузнецов идет еще дальше, в самые глубины западной культуры, в течение многих веков высокомерно и несправедливо относившейся и к России, и ко всему славянскому "бесславному племени" (последний пример Югославия 90х годов нынешнего века).

Мысль о том, что для Кузнецова Петрарка "прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь поэт" надо разделить на две части. Во-первых, любой человек прежде всего человек перед лицом Правды, а потом уже поэт, сапожник, булочник и т.д. Во-вторых, Петрарка, естественно, не мог предугадать, что произойдет в ХХ веке, но "слово отозвалось" через несколько столетий именно потому, что с точки зрения Правды он уже тогда был не прав. Он, действительно, попал под "горячую руку", и его "вина" гиперболизируется Кузнецовым (Петрарка как один из столпов западной культуры выступает в качестве ее символа), и нужно было бы "оговориться", "уточнить", "объясниться" с читателем, но это уже наша, литературоведческая задача, а Кузнецов поэт, и он в очередной раз "сломал" укоренившийся в нашем сознании стереотип.

Вообще Кузнецов смело, хотя и рискованно отзывается о любых поэтических авторитетах, и критики неистовствуют: "Когда я усмотрел в моем любимом Блоке провалы духа, условный декор и духовную инородность и отметил это в поэме "Золотая гора", то вызвал волну лицемерного возмущения: как-де посмел! И стали открывать такое: я не согласен с Пушкиным! Я жесток к женщине! У меня не коллективный разум!! И вообще мои стихи вызывают недоумение!

Первое, относительно Пушкина, чересчур, но лестно; второе и третье я отвергаю как недомыслие, а насчет недоумения могу только сожалеть..." (775, С. 126).

Что касается Пушкина, то Кузнецову припомнили в свое время и строчки из поэмы "Золотая гора", на которой "Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал." ("То есть одарил",парировал Г. Муриков (853, С. 114)), и статью "О воле к Пушкину." (777). С некоторыми оценками пушкинского творчества в ней, действительно, нельзя согласиться. Однако основной пафос статьи (и этого критики не заметили напрочь) направлен не против великого поэта, а против замшелости, против стереотипов в восприятии гениальной поэзии, крепко в нас засевших и мешающих проявить свою "волю к Пушкину". Юрий Кузнецов ругает не Пушкина, а ту часть русской лирики после Пушкина, которая однобоко восприняла и исказила его некоторые традиции. Так что идеалы Кузнецов никак не "задевает", а просто "смотрит на них глубже, чем принято смотреть." (689). Между прочим, в кузнецовском стихотворении "Голос" слышна перекличка со знаменитым "Пророком": тот же "Божий глас", то же проникновенное восприятие Воли как светлой Истины: "Светло в моем сердце..." Только Кузнецов более категоричен, когда говорит о

Божьей Воле как первоисточнике творческого духа:

Сияй в человечестве!

или молчи.

В цикле стихотворений, посвященных традиционной теме "поэт и поэзия": "Поэт" (1969), "Учитель схоронил ученика...", "Орлиное перо, упавшее с небес..." (1974), "Стихия", "Детское признание" (1974) и других, "Голос" занимает важнейшее место, являясь программным для Ю. Кузнецова. "Для поэта, пишет лирик, как и для каждого честного человека, главное совесть, высший нравственный закон (выражение Канта), который должен быть незыблем. Именно его пытаются расшатать средства массовой информации. Это всем видно. На зрителей и читателей постоянно обрушивается наглая ложь и полуправда.

Это всё приводит человека в ужас. Но если его совесть спокойна, можно устоять. Убежден сегодня опора не на красоту, а на совесть. Самто я давно вышел из-под влияния заданного как аксиома выражения "красота спасет мир" гипнотическя, пассивная и отвлеченная фраза."

(798 ).

В связи с этим вспоминаются не так давно написанные строки

Владимира Соколова:

Мне страшно, что жизнь прожита,

Что смерть это значит домой,

Что снова трясет нищета

На грязных вокзалах сумой.

Что родина это слеза,

Что мать это холм без креста, Что вор, закативши глаза, Гнусит: мир спасет красота.

Ю. Кузнецов, как и В. Соколов, не зачеркивает мысль своего любимого Федора Достоевского его возмущает неправильное её толкование. Поэт выступает против понимания красоты как прелести, а не как красоты души, которая, как известно, "по природе своей христианка". Борьба против зла в любой его форме вот духовная и одновременно гражданская позиция Юрия Кузнецова: "Поэт и гражданин для меня эти понятия неразделимы." (798).

Почти в каждом стихотворении Ю. Кузнецов стремится "преодолеть" время с помощью "погружения" его в историю ("Сказание о Сергии Радонежском" (1980), "Посох" (1977), "Повернувшись на запад спиной..."(1979) и др.). "История во всем её размахе это не "предмет" поэзии Юрия Кузнецова (то есть нечто "внешнее", отдельное), но самая сердцевина, стержень его художественного сознания и воли. В его книгах не наберется и десятка стихотворений, хоть в какой-то степени непосредственно отражающих исторические события и явления..., но видение Истории во всем её объеме живет в самой словесно-образной ткани, в самом стиле поэта. (455, С. 262). Правда, именно историческая "конкретика" вызвала крайнее негодование у многих критиков: "Будь Юрий Кузнецов настоящим художником, настоящим поэтом, он, изображая "подвиг" генерала Скобелева, сумел бы взглянуть на своего героя глазами тех, кого храбрый генерал так красиво и изящно покорил. А именно глазами туркмен." (908). Увы, это стихотворение критики прочитали невнимательно. Генерал Скобелев совершил на самом деле удивительный поступок: после того, как "при гулкой пушечной пальбе" был взят Геок-Тепе, он решил без крови, без страданий своих и чужих солдат покорить достаточно мощную по тем временам крепость Асхабат:

Текинцы, пал Геок-Тепе! Довольно жить разбоем. Клянитесь в вечной простоте Жить миром и покоем!

Он совершенно один (при нем было только личное оружие: шашка и кинжал) двинулся в путь. Вот теперь можно полностью процитировать ту строфу, часть которой была приведена в "обвинительном слове" в адрес Кузнецова:

Гром славы двадцать верст подряд,

Все двадцать верст поездки! Он взял без боя Асхабат, Один, при полном блеске.

Все величие этого поступка в его "вечной простоте".

"Следует заметить, замечает К. Анкудинов, что у Кузнецова тематика, связанная с Россией, несет в себе не только победноторжественную интонацию, как в этом стихотворении, но чаще всего принимает трагический оттенок. Само существование России бунт по отношению к установившемуся миропорядку, это "светлейшая страна иной красы и стати", где "свеча закона... бледна пред солнцем благодати". Не случайно у автора возникает желание вывести Россию из существующего бытия, создать ей другое (фантастическое) бытие. Это связано с острым ощущением непричастности России этому бытию, даже враждебности ему. Трагико-романтический бунт рассматривается Кузнецовым в триединстве: это бунт мифо-реальности против немифореальности, бунт вихревой России против бытия (не-России), наконец, бунт отдельно взятого человека против окружающего его мира." (344,С. 94). С этой мыслью можно полностью согласиться, только ее необходимо дополнить. Смысл первого авторского произведения русской литературы,

"Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона (проповеди, прочитанной в Софии Киевской 26 марта 1049 года), равенство всех народов перед Богом. Не перед Законом (Закон ветхозаветный был "кардинально изменен" Иисусом Христом), а перед Богом, перед Его заповедями. Беда в том, что народы по-разному восприняли Благодать (Закон новозаветный), а многие оказались разделенными в вере, в том числе и русский народ. Но в России даже в условиях коммунистического язычества искание Правды, стремление устраивать все на взаимном доверии, а не на законе сохранилось (См. труды Н. Бердяева). Здесь истоки и нашего правового нигилизма, и бессилие законов, спускаемых сверху властями, и враждебность народа к западному, высушенному стилю жизни.

В поэтическом сборнике "Русский узел" (1983) Ю. Кузнецов подвел итоги работы за десятилетие, а также опубликовал несколько новых стихов ("Весть", "Китобой" и др.), в которых ещё сильнее был заметен всё усиливающийся пессимизм от сознания безвременья. "Небо покинуло душу мою...", признавался поэт.

Следует отметить, что трагическое состояние души лирического героя Кузнецова на протяжении почти двух десятилетий оставалось неизменным:

И снился мне кондовый сон России... (69 г.)

Я не знаю ни Бога, ни счастья... (69 г.)

Что вечного нету, что чистого нету... (70 г.)

Я в поколенье друга не нашел... (71 г.)

На распутье я не вижу Бога... (77 г.)

Мы забыли о самом высоком... (79 г.)

Боже мой, ты покинул меня... (81 г.)

Душа верна неведомым пределам... (82 г.)

Это пессимистическое настроение было буквально сломлено в следующем сборнике "Ни рано ни поздно" (1985), в котором Кузнецов почти полностью отказался от иносказания, в его стихи ворвалась публицистика, поэт стал говорить "открытым текстом", нисколько не утратив при этом всей своей впечатляющей образности. Жесткий реализм детали, скупое, но точное использование фольклора сделали его язык более естественным. Теперь он передавал не только весь ужас застоя ("Заклинание", "Ни великий покой, ни уют...", "Мужик"), но и поднимался до социальной сатиры, гротеска, даже фарса (Похождения Чистякова", "Выпрямитель горбов"). Удивительно то, что все эти стихи и поэмы были написны до апреля 85-го. В стихотворении "Я скатаю родину в яйцо..." Кузнецов, предсказывая, даже торопит недалекое будущее:

Раскатаю родину свою,

Разбужу её приветным словом

И легко и звонко запою.

Ибо все на свете станет новым.

Книги Ю. Кузнецова, вышедшие во второй половине 80-х ("Душа верна неведомым пределам" (1986) Государственная премия России 1990 года; "Золотая гора" (1989), "После вечного боя" (1989), а также сборники избранных стихотворений ("Стихотворения и поэмы" (1990) и "Стихотворения" (1990)) ещё выше подняли уровень публицистичности в его поэзии. Впрочем, вся литература, все вокруг разом заговорили в полный голос. "С 1985 года стала обнажаться космическая бездна", скажет позднее поэт (798).

История ХХ века мифологична. Одни мифы были рзрушены, другие пришли им на смену. Истоки "публицистичности" кузнецовского стиля следует искать именно в социальной мифологии.

В наиболее интересном сборнике с "говорящим" названием "После вечного боя" (1989), в котором были собраны новые стихи, а также те, которые не могли быть опубликованы раньше, поэт все чаще и чаще говорит языком злой и одновременно печальной сатиры ("Откровение обывателя", "Очевидец", "Захоронение в Кремлевской стене", "Ложные святыни" и др.). Его "Триптих" начинется так:

Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным, -

Да, я его и со спины узнал.

Вошли мы с ним. Он пред своим успением

Повел плечами. "Холодно!" Сказал.

Шла очередь, как в те года за хлебушком,

И вышла вся. Закрылся Мавзолей.

Куда теперь? спросил его под небушком.

В народ, ответил, к людям, где теплей.

"Я вижу Ленина и Сталина выпукло, во времени", отмечает Ю.

Кузнецов (798).

С горечью поэт говорит о Доме, о физической и духовной заброшенности России, в которой она находится до сих пор:

Не дом машина для жилья.

Уходит мать сыра земля Сырцом на все четыре стороны. Поля покрыл железный хлам,

И заросла дорога в храм,

Ржа разъедает сердце родины. Сплошь городская старина Влачит чужие имена. Искусства нет одни новации.

Обезголосел быт отцов. Молчите, Тряпкин и Рубцов, Поэты русской резервации.

Кузнецов, не отделяя себя от народа ("Мы забыли о самом высоком После стольких утрат и измен"), понимает, сколь велика наша общая вина за то состояние беспамятства, в которое погружена его душа.

Поэт с ужасом наблюдает, как русский народ, невозмутиморавнодушный, "изрядный хозяин двора, Но не державы", сидит сиднем с "головой пустопорожней", "в чем мать родила",

Потому что когда-то желанья

Обобрали его догола.

Лирический герой Кузнецова одинок, и это не удивительно, ведь "русскому сердцу везде одиноко", но он все-таки пытается пробудить народ от страшного сна, вытащить его из бездны, поднять "душу, не помнящую родства" до осознания высоты национальных идеалов добра, любви и красоты, повторяет великие имена, "забытые землей",отчаянно призывает: "Трудись, душа ты окаянная!" Но, увы, слышит до боли знакомое эхо:

Мне-то что! Обываю свой крест.

Бог не выдаст, свинья не доест.

"Сон разума" тут же рождает чудовищ:

Я увидел: все древо усеяли бесы

И, кривляясь, галдели про черные мессы.

На ветвях ликовало вселенское зло:

Наше царство пришло! Наше царство пришло!

"Нас окружают бесы!" восклицает Кузнецов вслед за Пушкиным и Достоевским и со стоном в груди обращается к народу:

Ни великий покой, ни уют,

Ни высокий совет, ни любовь! О, народ! Твою землю грызут Даже те, у кого нет зубов.

И пинают и топчут её Даже те, у кого нету ног, И хватают родное твое Даже те, у кого нету рук.

А вдали, на краю твоих мук,

То ли дьявол стоит, то ли Бог.

Вспоминается древнее предание, согласно которому русская земля была отдана на испытание дьяволу...

В 90-х годах, говоря словами поэта, "закатилось солнце России", наступила печальная развязка российской истории ХХ века:

Свет-русалка, ты слушала песни Садко И на лунное солнце глядела легко. Испокон с тобой дружат вода и земля, Мирно дышат зубчатые жабры Кремля,

Твое царство живет крепким задним умом,

Управляется прошлым, как рыба хвостом.

Бьет со дна его чистый прохладный родник...

Но великий ловец ниоткуда возник.

Он явился, как тень из грядущего дня,

И сказал: "Эта тварь не уйдет от меня!"

Ты дремала, не зная о близкой беде.

Он словечко "свобода" подкинул тебе.

Чтобы в тину зазря не забилось оно,

Ты поймала словечко с крючком заодно.

Острый воздух хватаешь разинутым ртом,

Возмущая все царства могучим хвостом. ("Ловля русалки")

Это стихотворение естественно вписывается в рамки кузнецовского поэтического стиля, не подверженного ломке в вихре политических страстей. Ю. Кузнецов всегда знал, что он хочет сказать своими стихами, ему не пришлось менять свои убеждения, подстраиваться под "общее направление". И поэтому так узнаваемы здесь и языческие, и фольклорные образы, и символы (вода, рыба символы христианства), и лермонтовские реминисценции.

90-е годы особые годы для России. У людей, не потерявших свою душу, "обнажилась совесть. У людей, у которых не было совести, обнажились змеи. Они превратились в чудовища..." (798). В эти годы, когда, по словам поэта, "над русскою славой кружит воронье", а на западе "заходит солнце славянства"; когда в "тучах лжи" оскверняются святыни и на "руинах великих идей" поднимаются герои толпы, "ложные кумиры"; когда "на две трети деревня мертва", и народ не странствует по Руси, как прежде, а бродяжничает, когда униженная держава "сгорела давно", в эту пору:

Дух отрицанья учуял: победа!

Юрий Кузнецов поэт редкой трагедийной силы. Его лирический герой видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках "железного" века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет "сводным братом" Люцифера.

По мнению Ю. Кузнецова, в наше время на "поле битвы в сердцах людей" развернулось сражение с самим дьяволом и его пособниками: бесами, "призраками с четвертым измереньем", чудовищами из прошлого ("Очевидец") и настоящего ("Наваждение", "Борьба", "Испытание зеркалом", "Число", "Знак" и др.). В стихотворениях "Видение", "Великий инквизитор" и особенно в "Портрете учителя" поэт, говоря о вселенском зле, сознательно обращается к Библии, к её основополагающей догме о всеобщем противостоянии Бога и сатаны... "Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи." (От Матфея 4: 8-10).

Не случайно на юбилейном вечере в Центральном Доме литераторов Кузнецову был задан следующий вопрос:

В Ваших стихах чувствуется, что вы знаете или видите что-то такое, чего не видят и не знают другие, так ли это? Или это поза?

-Да, я знаю, что есть сатана, таков был ответ поэта. (737).

Юрия Кузнецова (если судить по его философским пристрастиям) всегда чрезвычайно волновали именно эти дилеммы: добро и зло, смерть и бессмертие... "В начале 70-х годов, вспоминает поэт, книга "Так говорил Заратустра" оказала на меня несомненное влияние. В ней я нашел много глубоких, поэтических красот. Потом все это я прошел. Ницше остался где-то в стороне. На каком-то этапе мне были близки воззрения Николая Федорова "Философия общего дела" о воскрешении предков. Время от времени, вот уже долгие годы, я обращаюсь к моему любимому мыслителю Паскалю..." (798).

Знаменитые "Мысли" Блеза Паскаля книга о христианстве, которое философ объяснил с точки зрения разума: "Разумнее верить, чем не верить в то, чему учит христианская религия." (548, С. 130). Но Кузнецов не был бы Кузнецовым, если бы не возразил "любимому мыслителю": "Вера самая неподходящая область для рациональных рассуждений." (798). Поэтическое переложение евангельских откровений в "Портрете учителя", отсвет духовного опыта русских святых: Серафима Саровского (в стихотворении "Пустынник") и Игнатия Брянчанинова ("Видение") само по себе это ещё не означает, что Кузнецов является "убежденным сторонником Православия": "Пускай об этом говорят другие. С духовенством наши правители заигрывают. Стали частыми теперь выходы священников к общественности, тут самые различные трибуны, включая телевидение. Я вдруг обнаружил, что я продукт советской безбожной эпохи. Я же в храм хожу редко. Важнее, наверное, другое: я сохранил психологию православного человека. Бог для меня несомненен. Христос тем более...Я чту православные святыни, исполняю, как могу, евангельские заповеди. Мне близки слова Христа: "Будьте как дети." (798). О близости этих двух составляющих мироощущения Кузнецова точнее всего сказано у И. Геворгова: "Истинное искусство, как и религиозное слово, обращается непосредственно к сердцу человека с откровением Истины. Поэтическое слово, как миф, вмещает в себя бесконечное содержание, будучи по форме простым и доходчивым. К такому слову-мифу стремится и поэзия Юрия Кузнецова в лучших её образцах. Эта поэзия одно из интереснейших и поучительных явлений наступающей эпохи Русского Возрождения." (700, С. 105).

В свете мирового противоборства сил добра и зла видит Кузнецов и другую традиционную для русской культуры оппозицию: Восток и Запад. Связь тут самая прямая, ведь "Европа и Россия прочли Библию поразному. (832, С. 235). В разгар "перестройки" ( "Я "раскусил" её через полтора года, в 1987 году, признался позднее Кузнецов (798)) поэт опубликовал следующее стихотворение:

Тень Петра по живому шагает.

Это что за народ! говорит Из окна, как лягушка, сигает. Али наша держава горит?

А прохожий ему отвечает:

Государь, он в Европу сигает.

А держава? -

Прохожий плюется:

А держава сгорела давно. Слышит: стук молотка раздается Это Петр забивает окно.

("Окно", 1988)

"Никаких исторических концепций у меня нет, поясняет Ю. Кузнецов, мое мышление мифологическое, образное. Из истории я беру то, что мне нужно...(О Петре 1:)...я знаю и такое его выражение: "Когда мы возьмем все от Европы, мы повернемся к ней спиной." (798).

Поэтическое и политическое чутье не подвело Кузнецова: история повторилась и в ходе реформ конца ХХ века. К ней безо всяких исключений подходит резюме выдающегося русского филолога прошлого века Ф.И. Буслаева: "...Чем больше развивалось на Руси западное господство, чем больше образованные умы сближались с интересами текущей европейской жизни, тем сильнее чиновничий принцип чувствовал себя в ложном положении, потому что официально не мог и не должен был сочувствовать многому, что делалось и говорилось на Западе". (377, С. 299). В этом отношении любопытно сравнение, сделанное современным литературоведом Львом Аннинским: "1941 год на этом рубеже (родились) два крупнейших поэта, можно сказать, ровесники, диаметрально противоположные по ценностям и, тем не менее, изумительно единые по неприятию либерального идеализма, который оба они: и Юрий Кузнецов, и Иосиф Бродский отвергают с разных позиций. Кузнецов с позиций национального дома, оборачивающегося у него пепелищем. Бродский с позиций всемирного бездомья, которое катастрофично "по определению". Что же рушится в их сознании? Рушится история как процесс... (670, С. 13). Усиливающееся в конце ХХ века общее эсхатологическое восприятие времени в кузнецовском поэтическом преломлении наиболее отчетливо выразилось в стихотворении "Хвала и слава". Его лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия:

Близок предел. Счет последним минутам идет. Из человечества выпало слово: вперед! Господи Боже! Спаси и помилуй меня,

Хоть за минуту до высшего Судного Дня:

Я бы успел помолиться за всех и за вся, Я бы успел пожалеть и оплакать себя... Голос был свыше, и голос коснулся меня За полминуты до страшного Судного Дня:

Вот тебе время молиться, жалеть и рыдать.

Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

Какое счастье, что время ещё осталось! Остались, вопреки всему, идеалы православной религии и в народе:

Так, значит, есть и вера, и свобода,

Раз молится святая простота

О возвращенье блудного народа

В объятия распятого Христа. ("Голубь")

Только произойдет ли полное возвращение? Юрий Кузнецов сам отвечает на этот вопрос в своей поэме "Стальной Егорий":

В целом мире не знает никто -

Это русская жизнь без ответа.

В последнее десятилетие в статьях литературоведов и критиков все чаще говорится о кризисе в творчестве Ю. Кузнецова: "Со второй половины восьмидесятых годов его слава идет на убыль. В этот период происходят серьезнейшие изменения в жизни страны... Это время оказывается неблагоприятным почти для всех "советских" поэтов, особенно для Юрия Кузнецова с его сложным и герметичным поэтическим миром. Он пытается "идти в ногу со временем", стремится ввести в свои стихи политические реалии, однако это окончательно разрушает его художественный мир." (344,С. 96). Но Кузнецову и не надо было ни тогда6 ни сейчас "идти в ногу со временем", у него и так необычайно развито мифосознание. В его "мифо-реальности" переплавляется все: и древнее язычество, и христианство, и советская идеология, и "перестройка", больше похожая на обвал, чем на "постепенное разрушение". Вот что пишет сам поэт: "...во внешности моего стиха, моей политической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин... Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф...(798). Нельзя согласиться и с тем, что его художественный мир разрушается, несмотря на то, что он, действительно, разочаровывает своими "политическими" стихами не самого лучшего качества, просто в кузнецовскую поэтическую мифологию влилась мифология социальная, политическая. Книга Ю. Кузнецова "До свиданья. Встретимся в тюрьме" (1997) "свидетельствует о том, что поэт никуда не исчезал. Что это поэт тяжелый, а не легкий... Это продолжение, а не окончание. Но это и развитие." (948,С. 11). Однако кризис в кузнецовской поэзии все же существует, но кризис не идеологический, а духовный. Его православное видение Христа вошло в столкновение с ранее приобретенными новоязыческими представлениями и привычками, не случайно он говорит о себе (и о нас) как о "продукте советского распада"... Надо учитывать мировоззренческую эволюцию поэта: от ницшеанства, отрицающего Христа к "почвенничеству" (наполовину язычеству, наполовину христианству).

Х х х

Говоря о “почвенном” направлении в русской поэзии 70-х 80-х годов, следует отметить прежде всего тот факт, что в начале 70-х произошла дифференциация “тихих” лириков, в результате которой “почвенное” направление оформилось окончательно. Верхняя точка эволюции направления (конец 60-х начало 70-х) стала одновременно и началом постепенного его упадка (яркий пример поэты-эпигоны “почвенничества” конца 70-х начала 80-х годов).

В целом выстраивается эпическая парадигма истолкования стихотворений В. Коротаева, В. Лапшина, С. Чухина, О. Фокиной, Н. Тряпкина, Ю. Кузнецова (историзм, обращение к фольклорному эпосу: былине, балладе, историческим песням и т д ), соответственно, подобным (“эпическим”) является и доминирующий тип лирического героя в поэзии данного направления в эти годы. Тем более, что поэты“почвенники” все чаще обращались к жанру поэмы.

В случае с Ю. Кузнецовым этому способствовал и преобладающий тип фольклоризма его лирики мифологический фольклоризм ( по А Горелову).

Во второй половине 80-х годов “почвенное” направление вступило в т. н. “мемориальную” фазу своего развития, во многом это связано с крушением социальных мифов. Свежую струю в “почвенное” течение сумел внести лишь А. Шадринов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Русская лирика 90-х годов представляет собой довольно богатое, хотя и пестрое зрелище. Открывшийся вид "поражает наше приученное к унылому и строгому одноцветию восприятие поражает кого беспорядком, кого многосоставностью, а кого и богатством. Рядом обосновались концептуализм и рок-поэзия, духовный стих и метареализм, на правый фланг возвращаются строфы классические по форме и происхождению, а на самом левом краю там, где Запад смыкается с Востоком, утверждает себя верлибр." (935 ,С. 22).

"Большинство из тех поэтов, пишет Г. Малышева, которых называют иронистами, постмодернистами, концептуалистами и которые принадлежат к одной дружественной "команде", то есть часто вместе публикуются, выступают с эстрады и тому подобное, с определенного момента начинают тиражировать сами себя, клишировать свои же клише, перепевать свои собственные эстетические подходы." (510,С. 14). Как будет развиваться это поэтическое направление в дальнейшем, сейчас определить трудно. Пока обращают на себя внимание эксперименты молодых (речь не о возрасте) лириков, их поиски в области смеховой культуры. Сборники Ю. Арабова, Г. Газданова, В. Вишневского, Н. Искренко, В. Кальпиди, вышедшие в начале 90-х годов, продолжили эти стилевые искания.

Кризис жанра переживает группа "куртуазных маньеристов". Критик В. Славецкий откровенно сомневается: "Надолго ли их хватит выдерживать жанр и писать одинаковые стихи? (916,С. 178). Тем более, что поэты начинают действовать самостоятельно: В. Пеленягрэ выпустил собственную книгу стихотворений, В. Степанцов опубликовал роман "Отстойник вечности" (журнал "Юность", 1992 г., 4-5), а Д. Быков вообще выбыл из Ордена. В 90-х годах у маньеристов вышли итоговые книги: "Пленники Афродиты"(1992), "Езда в остров любви"(1993), "Красная книга маркизы. Венок на могилу всемирной литературы"(1995).

Заметно упал интерес к "авторской" песне. Из наиболее известных на сегодняшний день имен можно выделить, пожалуй, В. Долину и А. Розенбаума...

Сегодня песни не поют -

Ни городские, ни блатные, -

Ни грустные, ни озорные, -

Их вспоминать напрасный труд... -

подводит итог А. Городницкий и замечает: "Когда в стране не слышно песен, Мне страшно делается в ней".

Продолжает развиваться "духовная" поэзия (Н. Карташева, Л. Патракова, О. Гречко, Н. Карпова, В. Афанасьев, Н. Болтянская и др.), преимущественно христианской, православной ориентации, хотя есть идругие примеры: лирика Е. Шварц, пантеистическая поэзия (В. Казанцев), попытка создания поэтической "религии будущего" у К. Кедрова, А. Парщикова, И. Жданова и др.

"Почвенное" направление в 90-х годах переживает переломный, переходный период развития. Стал очевидным тот факт, что поэты"почвенники" преувеличивали возможности деревни. Сам народ оказался на перепутье, в духовном кризисе, последствия коммунистического правления оказались более серьезными, чем можно было предполагать.

В последние годы в литературоведении все чаще говорят о "конце" "деревенской" прозы, об исчерпанности ее художественных идей, о консервативности и даже "реакционности" некоторых ее представителей. Никто не спорит, кстати, о том, что эта выдающаяся литература стала фактом истории, классикой; но известная наша страсть все обобщать и преувеличивать привела критиков к совсем уж пессимистичным выводам. Горюют уже и об упадке всей русской литературы, за исключением публицистики, скорбят о гибели духовности в русском народе и о полнои его вырождении... Надо заметить, что наши национальные писатели дают повод к подобным умозаключениям. Слишком долго находились они в замешательстве . "Смешно и стыдно видеть, пишет В. Непомнящий, как нынешние "мастера культуры", и не только молодые, но порой и довольно-таки убеленные, носятся с этой безграмотной, плебейской идеей насчет того, что хватит, мол, литературе (культуре) служить чему-то, что, мол, "Свобода, свобода!.." И так же горько, что внутри культуры столь слабо противостояние этому "верховенству", этому рабству навыворот. Помня о подвиге "деревенской", "почвеннической" литературы, можно, кажется, было бы ожидать достойного ответа с этой стороны, но его (если не считать публицистических и иных выкриков) почти не слышно. Потому, думаю, не слышно, что для этой славной, сердечной, благородной, героической литературы главной опорой была именно прежде всего, а порой и исключительно почва. Да, без почвы русскому человеку и русской культуре нельзя; но почва, бывает, колеблется под ногами, тут и классика не поможет." (857,С. 237). По-своему подтверждает вывод В. Непомнящего Б. Чичибабин:

Издавнилось понятье "патриот".

Кто б не служил России, как богине,

и кто б души не отдал за народ?

Да нет ни той, ни этого в помине.

Почвенники старшего и среднего поколения, отрицательно относившиеся к тоталитаризму, не приняли и нового, "демократического" эксперимента над Россией. Так, Сергей Викулов, в целом традиционно работавший в жанре социально-бытовой поэмы, стал придавать ему историко-публицистический характер (поэмы: "Воспоминания о Китежграде" о разрушении монастырей в 30-е годы; "Посев и жатва" о коллективизации и др.). Более того, в его новой книге стихотворений "Святая простота"(1993) есть не только сатирические, но и гротесковые стихи, появился и новый для Викулова жанр басни ("У корыта").

О. Фокина опубликовала в 1993 году в журнале "Молодая гвардия" цикл стихотворений "Поднимайтесь в полный рост!", в котором еще раз, но уже на ином уровне, заявила о приверженности некрасовской традиции. Теперь она в "стане погибающих За великое дело любви."

У Виктора Коротаева преобладали ораторские интонации (циклы стихотворений 90-х г.г., в частности, ст-я "Пришельцы", "Внушили нам и, кажется, неплохо..." и др.). Для него нынешний мир был четко поделен на "наших" и "не наших".

Смену исторической эпохи многие старшие "почвенники" не принимают и не понимают, надеясь просто на "авось":

Значит снова в путь-дорогу, Значит вновь не удалось. Значит снова, братцы, с Богом! На авось, так на авось.

(Н. Тряпкин, "Золотая песня")

Н. Тряпкин продолжает плести словесные кружева в ритме частушки: "Кремлевская София Запродана сполна. Россия ты, Россия! Для чо ты нам нужна?" ; былинного сказа: "Из-за синих рек, из-за белых гор..."; песни (ст. "Песня о фонаре "летучая мышь"); романса: "То звуки вальса, то звуки танго...", и даже оды (ст. "Первая зима в новом доме"). Но даже в его давно устоявшемся стилевом потоке вздрагиваешь вдруг от всплеска сарказма: "А церкви совсем как клубы..." Правда, Н. Тряпкин, опубликовавший в 80-х годах свой "библейский" цикл, и сейчас продолжает плодотворно работать в этом направлении. Центр же мифопоэтики Ю. Кузнецова сместился от полуязыческой-полухристианской основы в сторону мифологии социальной и даже политической.

Но фольклор и миф не единственные опоры "почвенной" поэзии. Для того, чтобы понять, что такое "почва" в русской культуре, недостаточно знать историю русской религиозной философской мысли и историю литературы, необходимо осознать ее как аксиому, как необходимую данность нашего национального бытия:

Шел старик и шатался, заснув на ходу.

Ты откуда идешь? Он ответил. Иду

Из пустыни разбитого духа.

Я строитель. Я видел, как рушилась твердь, Как страна принимала последнюю смерть, Крик "Спасите!" летел мимо слуха.

Вот, что мог унести я с собою в горсти, Что успел я из Третьего Рима спасти Среди труса, пожара и дыма! -

Он песчинку в раскрытой руке показал:

Вот начало! он голосом веры сказал, -

Вот твердыня Четвертого Рима!

(Ю. Кузнецов, "Строитель")

Отрадно, что из их лирики постепенно уходит непримиримый тон и безапелляционность суждений. Наиболее талантливые, впрочем, никогда и не разрушали гармонию между чувством и разумом, тем более, что наше время начинает отрезвлять излишне разгоряченные головы и на той, и на этой стороне:

А недруг мой, он сильный и упрямый.

И мы, друг другу гибелью грозя, Упали наконец в такую яму, Откуда выбраться никак нельзя.

И мы забыли о былой сноровке, И нас могильный охватил озноб. И люди сверху кинули веревки, Те, на которых опускают гроб.

Пусть многое забудется на свете, Пусть я умру, пусть станет он седым Нам не забыть, как по веревкам смерти Мы к жизни поднимались рядом с ним!

(Вик. Смирнов)

Поэты-"почвенники" старшего поколения в 90-х годах пережили крах многих "почвеннических" иллюзий, хотя еще недавно некоторые представления казались незыблемыми: "В народ бы ринуться, но где народ?" (А. Романов). В. Кожинов считает, что "деревенская" проза второй половины ХХ века "проза конца русского крестьянства."("Москва", 1995, 3). Но "уходит" не проза или поэзия уходит и крестьянство, и значительная часть всего народа. Это подтверждают и личные трагические судьбы поэтов: Н. Рубцов был задушен, П. Мелехин выбросился из окна, А. Прасолов повесился, С. Чухин сбит машиной, А. Передреев спился, А. Шадринов и И. Лысцов -убиты при невыясненных обстоятельствах, Б. Примеров повесился...

Потерявшие надежду не видят опоры в настоящем, в отчаянии обращаясь к прошлому: "Боже, помилуй нас в смутные дни, Боже, Советскую власть нам верни!" (из предсмертного стихотворения Б. Примерова).

Молодое поколение "почвенников" уже ставит деревне памятник:

Поставьте памятник деревне

На Красной площади в Москве,

Там будут старые деревья,

Там будут яблони в траве.

И покосившаяся хата

С крыльцом, рассыпавшимся в прах,

И мать убитого солдата

С позорной пенсией в руках... (Н. Мельников)

Но в их поэзии появляются и новые черты: они все дальше уходят от страстной публицистичности и пытаются постичь глубинный смысл всего происходящего в России:

От мыса Горн до Запорожья, От мухи грешной до слона, От супертрасс до бездорожья На все как будто воля божья, А правит миром сатана.

(Е. Бачурин)

Даже те, кто полемизируют с "почвенниками", уже понимают, что "дело тут не в деревне, вернее, не столько в деревне, сколько в "русской идее". (802,С. 229). Русская же идея (и это доказано нашими крупнейшими философами Х1Х ХХ веков) в основе своей идея религиозная. На рубеже 80-х 90-х годов "произошло воссоединение русского "почвенного" и русского интеллектуального начала (усиленное публикациями на страницах журналов произведений 1-й и 2-й волны эмиграции и публикациями религиозно-православных работ)" (810,С. 5). Восстановление духовных, нравственных и эстетических ориентиров идет трудно, постепенно, требуя от каждого личного действия, усилия, даже подвига. Стихотворение Александра Романова "Подвиг" настолько типично и символично, что его необходимо процитировать полностью:

Душа ожила,

да рука замерла

От робости на полувзмахе...

Из тьмы проступают,

светясь, купола,

И призраки мечутся в страхе.

Уйми же в себе

эту подлую дрожь, Пора жить мудрей и смелее! Чего же стоишь ты и в храм не зайдешь?

В нем жарко

сияет моленье!

И радость раскаянья сердцу сладка,

Лишь встань над

греховною бездной...

И вот поднимается

к Богу рука -

Впервые,

в слезах,

троеперстно!

"Божественная светоносность, пишет поэт, может оказаться необходимей, чем прежде, в предстоящие годы для одичавшего в безверии и погибающего в нравственных язвах русского народа." (570,С. 12).

К "почвенному" направлению примыкает лирика патриотическая, или, как ее еще называют, "поэзия русского сопротивления". Более удобное, привычное ее название гражданственная лирика. Давно знакомы и ее стилевые приметы: публицистичность, пафос, ораторские, обличительные интонации и т.п. Блестящие образцы такой лирики дали в Х1Х веке Г. Державин, А. Пушкин, М. Лермонтов, Ф. Тютчев и др. В веке ХХ с обличением дело обстояло сложнее, выступление против власти заканчивалось чаще всего плачевно, достаточно вспомнить судьбу О. Мандельштама. Нынешнее состояние дел также не вызывает оптимизма. "Нам навязали дилемму, пишет Г. Горбовский, жить или не жить нам в этом мире, на нашей земле, в России. Мы в преддверии страшной возможности гибели всего русского, национального, вековечного на этой земле". (718, С. 175). "Гражданская" лирика это своеобразная поэтическая реакция на затянувшиеся реформы, в большей степени разрушительные, чем созидательные. Спектр ее широк: от умеренных (Т. Глушкова, С. Куняев, В. Смирнов, А. Шиненков) до радикальных авторов (В. Фомичев, В. Хатюшин, Е. Юшин).

С. Куняев в сборнике "Высшая воля. Стихи смутного времени - 1988-1992"(1992) в "публицистическом" разделе поместил стихотворение "Памяти Н. Рубцова и А. Передреева": Мои друзья, вы вовремя ушли От нищеты, разрухи и позора,

Вы стали горстью матери-земли,

Но упаслись объятий мародера.

Я всех грешней. Есть наказанье мне: В своей стране живу, как иностранец, Гляжу, как воцаряется в Кремле Очередной законный самозванец.

Какая неожиданная грусть -

На склоне дней подсчитывать утраты И понимать, как распинают Русь Моих времен Иуды и Пилаты.

это стихотворение почти полностью центонное (и есенинские строки присутствуют, и рубцовские: "Иных времен татары и монголы"). Во второй, "лирической" части сборника обыгрываются традиционные "почвеннические" темы и мотивы (ст-я "Какой туман! Он заполняет русло...", "Как разорвать мне мою пуповину..." и др.), присутствует и одна из основных примет почвенничества частые обращения к матери-земле.

Но все это уже воспринимается как архаика и чуть ли не как пародия именно у Куняева. Сохранилась и "публицистичность" его стиля он нещадно использует не только литературный, но и уже и газетный материал.

Сегодняшние критики склонны излишне драматизировать литературную ситуацию, слышать только "апокалиптические стоны, разлитые ныне в русской поэзии" (916,С. 178). Действительно, "элитарные, семантические игры в стихах, ироника и религиозный экстаз, как ни парадоксально, совместными усилиями вытеснили из стихов почти начисто свет простой человечности". (879,С. 21). Но послушаем не критиков, а поэтов. Вот что говорит о современной русской лирике Г. Горбовский: "Почва, отстаивание своих идеалов, внутреннее сопротивление тому, что нам навязали, выползание из нынешнего мрака все это способствует ее расцвету." (718,С. 175)..