Почвенное направление в русской поэзии второй половины XX века - типология и эволюция

Лучшие стихотворения Тряпкина посвящены русскому Северу ("Пижма", "Коряжма", "Пароход на Вычегде" и др.). В 1941 году он был эвакуирован в г. Котлас. "Там, писал поэт, у меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, "нутряным" зрением... И я начал писать стихи, которые самого меня завораживали".(938,С. 4). Великолепен язык этих поэтических созданий. Тряпкин достигает в своем "северном" цикле почти полного слияния с миром природы:

Да будет сладостней иных

Великая мелодия слиянья!

("Люблю я слушать голоса земли...")

Критики не раз отмечали как положительное в его творчестве обращение к фольклору. Сам поэт говорил об этом так: "...Никаким фольклором я специально не занимался. Распевный склад моих стихотворений является результатом моего крестьянского происхождения" (938, С. 8). Усомниться в этом заставляют некоторые его стихи, в которых видна явная стилизация ("Ходит ветер в чистом поле...", "Как у тех у ворот столько всяких бород!" и т. п.). "Лирическому таланту Н. Тряпкина, пишет А. Михайлов, свойственна некоторая стилизация древних форм и образов, что в свое время явилось причиной его резкого осуждения (Тарасенков А. Идеи и образы советской литературы, С. 208-210). Да и теперь, правда уже без негативной оценки, критики в качестве источника своеобразного тряпкинского стиля называют фольклор и поэзию Клюева." (577,С. 41). Но, несмотря на то, что Тряпкин не раз упоминал в своих стихотворениях "Аввакума двадцатого столетья", в его лирике нет клюевского идейно-тематического богатства, отсутствует религиозно-философская глубина, нет многоцветного клюевского языка, обилия бытовых деталей, кроме разве что староверческой экзотики.

От Н. Клюева идет прямая линия не к Н. Тряпкину, а к другим поэтам“почвенникам”. Во-первых, у них с Клюевым общая опора: русский фольклор и славянская мифология (их символическое “ядро”), во-вторых, в их поэзии, как и у Клюева, причудливо сочетаются языческое поклонение природе и христианские представления о мире, в третьих, почти профессилнальное отношение к фольклору. Общим является и мотив сиротства (только у Клюева он наполнен прежде всего религиозным смыслом: Россия оставлена Богом), практически у всех присутствует конкретный и одновременно многозначный образ Матери. В мировоззренческом плане их объединяет неприятие западных ценностей, протест против отчуждения. Со всем этим связана и достаточно часто поднимаемая (естественно, несколько видоизмененная) тема Апокалипсиса.

Главным недостатком творчества Тряпкина в 60-е годы являлась не стилизация. В его поэзии не было той сквозной лирической темы, не было ощущения времени, того "чувства пути", о котором говорили и Блок, и Есенин, и Рубцов. Трагедии века как бы обошли стороной лирику Тряпкина... Многое объяснится, когда мы обратимся к биографии поэта. Он не воевал (был комиссован по состоянию здоровья), репрессий избежал и многие годы работал колхозным счетоводом, не помышляя о поэтической славе ("Я не был славой затуманен И не искал себе венца"). В его "поэзии радостного труда" затянулся период послевоенного "празднования", о котором много горьких слов сказал в свое время А. Яшин, сумевший очнуться от "похмелья" и уйти с головой в российские проблемы. В 60-е годы одной из главных таких проблем было сохранение и возрождение национальных традиций.

творчеством отнюдь еще не свидетельствует о достоинствах поэта" (753, С. 5). Использование поэтики фольклора должно быть осмысленным, служить определенной художественной задаче автора, помогать ему в создании поэтической картины современности. Говорить же об этом применительно к творчеству Тряпкина весьма сложно. С одной стороны, у поэта можно заметить явно народное, цикличное восприятие времени:

Кладу по снегу первый след, Встречаю праздник ледохода. И в смене зим, и в смене лет Читаю исповедь природы.

С другой не совсем верное ( а точнее совсем неверное) употребление в стихотворении "Все лужки, да ямки родничковые..." простейшего устойчивого сочетания (фразеологизма). Известно, что "бьют челом" до земли. У Тряпкина : "Троекратно в пояс бью челом..." Именно поэтому можно говорить здесь лишь о "типе мышления и чувствования, об обращении к фольклору как к почве."(686,С. 22).

Хотя у Тряпкина к тому времени уже была репутация "знатока крестьянской жизни и фольклора", это знание было поверхностным, наивным, поэт не овладел идейно-эстетическим богатством народного поэтического творчества, в частности, образной символикой. В лирике Тряпкина не было "трагического пения стихий", как у Рубцова в те годы, да и не могло быть, потому что поэт продолжал "праздновать": "Я буду вспоминать, как юность в звонком вузе... наш бурный семинар по кукурузе"; "Догонять Америку не шутка, Ну, а все ж осилим перегон..."; "Давно мы, друзья, не знавали такого И будем, наверно, всегда вспоминать И съезд необычный, и речи Хрущева..."

Поэтическое взросление у Тряпкина было еще впереди:

И на землю гляжу я глазами ребенка...

("Сны")

В первой половине 70-х годов в сборниках Тряпкина ("Гуси-лебеди" (1971), "Златоуст" (1971), "Жнива" (1974)) продолжала жить "фольклорная струя, народная сказочная фантастика и реальный деревенский быт, очерченный порой крутым просторечием..." (678, С. 5).

Появлялись в его стихотворениях библейские образы: "И я, как сорванная льдина, За глубью глубь, за высью высь. И снова голосом Навина Кричу всему: Остановись!"; мотивы странничества: "Да. Никому я не доверю Ни этот посох, ни суму...", но не они определяли лицо его поэзии. Лучшим в его творчестве был продолжающийся "северный" цикл:

Изопью воды у тех оконниц, Чтобы в горле булькал соловей... Снится Устюг, ласковый Олонец И соцветья рубленых церквей.

("Днем и ночью, Снова днем и ночью...")

К сожалению, не избежал Тряпкин серьезных неудач, когда обратился к так называемым "глобальным" проблемам современного мира ("Письмо в Японию", "Песня о пустых небоскребах", "Стихи о битниках", "Пролетарии всех стран!" и др.). Эти стихи имели "весьма отвлеченный, умозрительный характер" (764, С. 140). Тряпкин терял в них живую душу языка, не находил точных слов и скоро понял, что это не его стихия. Однако открыто сказать правду о российской жизни из-за цензурных рогаток он не имел возможности, говорить языком символов, как Рубцов или Кузнецов, не смог или не захотел, лгать не позволила совесть, и потому Тряпкин стал писать "в стол". Это вынужденное молчание, во время которого он жил старым багажом, не публикуя новых стихов, наступило в середине и продолжилось во второй 70-х (сборники: "Вечерний звон" (1975), "Заповедь" (1976), "Стихотворения" (1977),

"Скрип моей колыбели" (1978), "Избранное" (1980)) и первой половине 80-х годов ("Стихотворения" (1983), "Избранное" (1984), "Огненные ясли" (1985)). Все эти книги повторяли друг друга, поэт зарабатывал себе на жизнь переизданием ранее написанного (в 50-е, 60-е годы).

Освободившись от пут цензуры, Тряпкин обрел поэтическую мощь во второй половине 80-х годов, "когда прежние, не всегда удачные попытки совместить временные пласты отступили перед открывшейся картиной народной трагедии, в которой органически слилось недавнее прошлое и видения жизни, отделенной от нас тысячелетиями..." (809, С. 195). В поэтическом сборнике "Излуки" (1987) и особенно в сборнике стихов "Разговор по душам" (1989) Тряпкин, опубликовав все то, что не было допущено к печати раньше, снял все упреки и в оторванности его от современной жизни, и в отсутствии исторической памяти. Поэт возвратился назад, к "сновиденьям тридцатого года", к "всерасейским развалинам" "великого перелома" ("Стихи о борьбе с религией", "Песнь о российском храме"), а также к недавнему прошлому страны, в которой было

И трудно спать. И страшно просыпаться.

И стыдно жить. И не с чем помирать. ("Стихи о героях")

Горькие строки о "вселенском" воровстве ("Как научились воровать!"; "Сколько было всего: и литавры, и бубны, и трубы!"), пьянстве ("За любыми земными развилками...", "И снова пьют..."), экологической трагедии ("И не молчать, и не кричать...", "Дым") не заслоняли главного: причина, по мнению поэта, заключается во всеобщей лжи, когда "героев столько, что пестрит в глазах...", когда "единство" власти и народа на поверку оказывается пустым звуком:

И видишь так, что табачок-то врозь.

("Стихи о единстве")

Тряпкин неизбежно пришел к сатире, направленной против людей, продавших свою совесть ("Ах ты, Кузя барышник...", "Снова про Кузю", "Процветает человек...", "Расчет" и др.), против тех, кто приспособился ко лжи и оказался у кормила власти:

Петя, Петя голубарь! Подскажи, пузанчик: Почему ты секретарь, Почему не банщик?

("Два посвящения")

В своей злой сатире поэт нередко переходил к обобщениям: "Живут они при дьяволах, При ангелах живут...", но порой в своем справедливом гневе терял чувство меры:

И на стрелках подъемных кранов

Мы повесим любых шутов.

("Не рифмованная капуста...")

Подлинным откровением для читателей и критиков стали те стихотворения Тряпкина, в основе иносказательности которых ассоциации, "связанные с книгами Ветхого и Нового Заветов" (870, С. 203). Их подтекст был слишком явным, чтобы подобные стихи пропустила цензура:

И как неправда судит правоту,

И как жрецы за глупость голосуют

И тут же всласть целуют ей пяту. ("Подражание Экклезиасту")

Чрезвычайно сильные по взволнованности, по поэтической мощи, эти и подобные им стихотворения ("Молчи, Иеремия!"; "Стенания у развалин Сиона", "Сказание о холме Галаадском") неизбежно приводили их лирического героя к осознанию собственной вины за общее зло: "За себя и других наконец помолиться желаю...", к исповедальности:

И если я в земном кружале,

В звериной свалке изнемог, Уважь, господь, мои печали, Не проклинай моих дорог!

("Гласом царя Давида")

Эти стихотворения являются на сегодняшний день вершиной творчества Тряпкина. Выпустив в 1989 году еще один итоговый сборник ("Стихотворения"), во вступлении к этому изданию он определил себе дальнейший путь так: "В последние годы я почувствовал, что если работа моя будет оставаться при тех же интересах, вокруг которых она вращалась до сих пор, то я непременно буду повторяться. То есть писать совершенно ненужные, необязательные стихи. А этого мне очень не хотелось бы, поскольку у других этого не терплю. И вот я решил пока остановиться, поднакопить новых силенок, а там будет видно" (938, С. 8).

В начале и в середине восьмидесятых много шуму наделало появление так называемых "метаметафористов", которых еще называли поэтами "новой волны", а также "метареалистами", "полистилистами", "задержанным поколением", "поколением, нашедшим себя" и даже "поколением нового Арбата". К ним причисляли Н. Дмитриева, А. Еременко, И. Жданова, И. Иртеньева, Н. Искренко, А. Лаврина, Ю. Минералова, А. Парщикова, Д. Пригова, О. Седакову, А. Чернова и др., хотя первоначально "в группу вошли три поэта: А. Еременко, А. Парщиков и И. Жданов, в дальнейшем пошедшие каждый своим путем". (336,С. 10). В сборниках И. Жданова: "Портрет"(1982) и "Неразменное небо"(1990) большое место занимали стихи во многом формалистические ("Джаз-импровизация", "Поэма дождя", "Рапсодия батареи", "На новый год" и др.). Но в стихотворениях "Мелкий дождь идет на нет...", "Портрет", "Прощай", "Такую ночь не выбирают", "Область неразменного владенья..." был слышен подлинный трагизм:

Что-то было и что-то прошло, Только сердце, как лес, опустело, Наважденьем листвы прошумело, В листопаде замкнуло тепло.

("Тихо сердце, как осень, горит...")

В отличие от "эстрадников" "молодые" восьмидесятники более дорожили "выходами не в будущее, а в прошедшее время. Обращение к вечным темам, к области воспоминаний, к ретроспективе истории и рассмотрение настоящего бытия в контексте исторического потока непосредственно связано с характером отношения "молодой" поэзии к традициям." (392 ,С. 98). Главным для "новой волны"стало переосмысление прошлого, прощание с ним. В основу их стиля была положена ирония, а также эпатаж, присутствие различных аллюзий, сюрреалистическое смещение, широкое использование цитатного слова. Вначале эти поэты шли плотной группой, но к концу восьмидесятых годов неизбежно начался процесс расслоения на "соц-арт", на "иронистов", "концептуалистов" и "постмодернистов". В середине 80-х появилась также еще одна "нетрадиционная" группа поэтов: "ДООС" "Добровольное Общество Охраны Стрекоз (К. Кедров, Е. Кацюба, Л. Ходынская, В. Персик).

Поэтами старшего поколения после отмены цензуры были опубликованы запрещенные ранее стихотворения; кроме того, большинство из них пытались поновому взглянуть и на историю, и на современность, и на самих себя. Это такие разные поэты, как Л. Агеев, Б. Ахмадулина, Э. Балашов, В. Боков, В. Британишский, С. Викулов, А. Вознесенский, Г. Горбовский, М. Дудин, Е. Евтушенко, А. Жигулин, В. Казанцев, А. Кушнер, Ю. Левитанский, И. Лысцов, А. Межиров, А. Мишин, Ю. Мориц, Л. Ошанин, Е. Рейн, Р. Рождественский, Д. Самойлов, Б. Слуцкий, В. Соколов, В. Соснора, Г. Ступин, А. Тарковский, Н. Тряпкин, В. Устинов, О. Фокина, В. Цыбин, О. Чухонцев, В. Шефнер, И. Шкляревский и др.

После 1985-го года в поэзии (как и вообще в литературе) наступил период переоценки ценностей. Для большинства известных поэтов он был довольно мучительным. В "философской" лирике главной стала тема памяти, тема осмысления времени (А. Тарковский, В. Соколов и др.). В книге под названием "Новые времена" (1986) В. Соколов говорил об этом так:

Я целую книгу вчера написал...

За час написал, как за несколько лет...

Так время вчера уплотнилось мое... ("Патриаршие пруды")

Сразу приспособился к новым условиям Е. Евтушенко. К его публицистическому дарованию (публицистическая поэма "Фуку!", книга публицистики) прибавился дар политический и организационный. А. Вознесенский в этом десятилетии мало чем отличался от самого себя 60-х годов. Образное мышление, в котором любование техникой, обыгрывание "модных" деталей современной цивилизации основной прием, осталось прежним. Еще в сборнике 1962 года под названием "Сорок лирических отступлений из поэмы "Треугольная груша" количество таких образов было неисчислимым. Например, аэропорт у Вознесенского "апостол небесных ворот", "памятник эры", птица Сирин с "дюралевыми шасси"; женские ноги "как белые прожектора", и вообще женщина у поэта "носится мотоциклом"; лбы в его стихах "блещут лунными подшипниками", и даже кот, "как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир". То же благоговение перед техническими игрушками, правда, более современными, и в сборнике А. Вознесенского 1990 года: "Аксиома самоиска". Таковы его стихи "Видеопоэма", "Рембо перед зеркалом", "Шоссе на Внуково" и т.д. Правда, в последнее время стал меняться и его голос:

Какие грехи твои, Россия !

За что ты и кем обречена

На внутренний огонь неугасимый

Горит изнутри страна.

Г. Горбовский в цикле стихотворений с весьма примечательным названием "Светобоязнь" в какой-то степени пытался оправдать свое поколение и объяснить причины нынешнего его состояния:

Нас приучали к темноте, нас, как кротов, кормили мраком, дабы ни зги во всем и всяком ни в совести, ни в красоте.

И вот мы вылезли на свет.

И стало нам от правды больно.

И солнцу мы кричим: довольно!

В незрячем сердце Бога нет.

Во второй половине 80-х годов в русскую поэзию были возвращены неизвестные произведения Г. Адамовича, Д. Андреева, А. Ахматовой, П. Васильева, М. Волошина, А. Ганина, Н. Глазкова, З. Гиппиус, С. Городецкого, Н. Гумилева, Ю. Домбровского, Г. Иванова, Д. Кедрина, С. Клычкова, Н. Клюева, В. Корнилова, Н. Крандиевской-Толстой, П. Орешина, Б. Пастернака, И. Северянина, А. Твардовского, В. Хлебникова, М. Цветаевой, В. Ходасевича, В. Шаламова, а также А. Прасолова и Н. Рубцова. Эти публикации повлияли на литературный процесс чрезвычайно сильно, они обогатили его, сделали полнокровным. Но ждут еще полного издания в России Александр Морев, Николай Моршен (Н. Марченко), Александр Неймирок, Юрий Одарченко, Валерий Перелешин, Александр Рытов, Валентин Соколов и др.

Пришли к читателям и неизвестные стихи Г. Айги, И. Бродского (его творчество, конечно же, требует специальных исследований), Л. Губанова и поэтов СМОГА, других групп "параллельной" поэзии 60-х 80-х годов, а также И. Елагина и Н. Коржавина. Неизвестность их в прошлые годы объясняется тем, что большинство из них поэты-эмигранты... Вот что имеется здесь в виду: со временем подпольная лирика от самиздата переходила к "тамиздату", а потом и к журнальному "нынеиздату". Она представляла собой общее явление и по той еще причине, что поэты "внутренней эмиграции" (Г. Айги, Г. Сапгир, И. Лиснянская и др.) мало чем отличались от эмигрантов настоящих:

Мы завтрашней своей судьбы не знаем,

Да и вчерашней не поймем судьбы. (И. Лиснянская)

Вот эти имена: Дмитрий Бобышев, Лия Владимирова, Вадим Делоне, Елена Игнатова, Юрий Карабчиевский, Бахыт Кежеев, Виктор Кривулин, Юрий Кублановский, Владимир Леванский, Лев Лосев, Илья Рубин, Ростислав Евдокимов, Ирина Ратушинская. Здесь уже упоминалось имя И. Бродского... По мнению многих критиков, ни в чем ему не уступает такой поэт этого направления, как А. Цветков.

Уникальное явление в этом ряду Геннадий Айги. Сам он никуда не уезжал, "уехали" за границу его книги (15 сборников). До этого он был обыкновенным чувашским поэтом, выпустившим 7 книг на родном языке. Европейскую же известность он обрел благодаря привычной там "ассоциативной" лирике.

Большой популярностью в 80-е годы продолжали пользоваться "авторская песня" (Б. Окуджава, А. Галич, В. Высоцкий и др.) и "рок-позия" (А. Башлачев, Б. Гребенщиков, И. Тальков, В. Цой и др.), несущая в себе не столько внутренний, сколько внешний экспрессивный протест против социальной несправедливости.

Рок-музыка (и соответственно поэзия) в 70-е годы была официально непризнанным явлением. Роки попгруппы для камуфляжа называли аббревиатурой "ВИА"(вокально-инструментальный ансамбль). Проверку временем прошли лишь немногие из рок-музыкантов: Б. Гребенщиков, К. Кинчев, А. Макаревич, М. Науменко, Ю. Шевчук. И не в последнюю очередь потому, что испытали сильнейшее влияние поэтической культуры бардов. Был даже изобретен термин "бард-рок". Отечественный рок, как и "авторская песня", вышел из глубин народного творчества. "Ну, взгляните, хотя бы на такое "стихийное" явление, как русский рок, восклицает В. Непомнящий, он может нравиться или нет, но невозможно отрицать "родовое" его отличие от рока западного. Ведь наш рок это, извините, сплошная "философия", и это при любой тематике, и, как правило, либо трагедия, порой до истерики, либо нечто от юродства или скоморошьего действа..." (856,С. 171). Специфическими приметами русского рока стали не техническая оснащенность и не театрализованное действие, а подлинный трагизм, афористичность и аллегоризм образов, авторская символика и, конечно же, вдохновенная импровизация.

Во второй половине 80-х годов главенствовал рок открытого социального протеста: "Я ждал это время. И вот это время пришло. Те, кто молчал, Перестали молчать". (В. Цой). Есть что-то пророческое в цепи преждевременных смертей А. Башлачева, В. Цоя, И. Талькова. Видно, само время требовало "полной гибели всерьез":

Я не знал, где я,

где Россия,

И куда же я без нее? (А. Башлачев)

Самая тяжелая потеря И. Тальков. Его "Россия" навечно останется примером поэтического и человеческого подвига.

Пожалуй, наиболее громкий резонанс и даже скандал вызвала в эти годы нежданно явившаяся "галантная" лирика Ордена куртуазных маньеристов. Усвоив из европейской куртуазной литературы Х11 Х1У веков присущие ей мотивы служения сословной чести, авантюрности, некоторые жанровые формы (альба, сонет); а от маньеризма ХУ1 ХУ11 веков стиль, молодые лирики ( в большинстве своем студенты и выпускники МГУ и Литинститута) создали в 1988 году поэтическое обьединение, в которое вошли: Вадим Степанцов, Андрей Добрынин, Виктор Пеленягре, Константэн Григорьев, Александр Бардодым, Дмитрий Быков, Александр Севастьянов. Первая книга "галантной" лирики ("Волшебный яд любви", 1989) сразу стала библиографической редкостью, выдержала несколько переводов и переизданий за рубежом, стала изучаться в солидных университетах Европы и Америки. На первый взгляд, это действительно "чисто европейская" поэзия, но только на первый взгляд... Их сборник 1992 года ("Любимый шут принцессы Грезы") показал, что первоначальное восторженное впечатление читающей публики и критиков не стерлось со временем, что их изысканный стиль не очередное пародийное шутовство, не разрушающая все и вся ирония, а блестящее следование основательно подзабытой "российской эрате" А. Нартова, М. Хераскова, И. Богдановича, И. Хемницера, Е. Кострова, А. Ржевского, Г. Державина, А. Пушкина, К. Случевского, В. Ходасевича, Г. Иванова, В Набокова. Но даже здесь, в любовных посланиях и сонетах, чувствуется социальный подтекст:

Советы у царей отняли власть и выродились в красную Империю Лишь для того, чтоб вновь ты родилась и вновь я повстречал тебя, Валерия.

Но Парки нынче не хотят свести две наши нити в вервие единое. Тебе парить, а мне, увы, ползти, всю жизнь ползти и звать тебя, любимая. (В. Степанцов)

Во второй половине 80-х годов бурно стала возрождаться духовная поэзия. Сейчас, кажется, уже все поэты "дружно взывают к Господу, благо снят такой долгий запрет." (879,С. 19). Справедливости ради надо сказать, что русские поэты задолго до 1988 года обращались к Библии (А. Тарковский, И. Бродский, Д. Самойлов, О. Чухонцев, А. Цветков, Ю. Кублановский, И. Лиснянская, В. Соколов, Н. Тряпкин, Ю. Кузнецов, в какой-то степени Н. Рубцов). Особое место в этом ряду занимает С. Аверинцев.

Духовная поэзия необычайно сложная и деликатная область русской литературы. Вступающему в нее необходимо преодолеть три основных препятствия: 1) филологическое (проблема соединения церковного и литературного языка, особенно в семантическом отношении); 2) религиозное (проблема обновленчества); 3) личност-

Архангельский, профессионалы отступают перед величием и непосильностью задачи... А дилетанты ничего не страшатся ибо они не чувствуют, не слышат страшного безмолвия своих слов." (673,С. 242).

А. Пикач заметил, что для целой ветви поэзии "характерны на сегодня... слияние политического и религиозного пафоса".(879,С. 19). Многие лирики просто не понимают сущности религии, они считают ее разновидностью идеологии: "Спаси, Христос! Кругом одна измена..." (В. Костров), "Вновь правит бал в России сатана, Ее сынам сегодня не до сна, Клятвопреступники живут с размахом..." (О. Шестинский). А ведь Христос был послан не для того, чтобы развязывать чьи-либо политические или идеологические узлы, а спасать весь род человеческий.

Есть, к счастью, у нас поэты, умеющие говорить о высоком без наивного восторга и без досадной для читателя напыщенности. Таков В. Блаженных, по мнению С. Чупринина, лирик "подлинно трагический" (969,С. 52), а также Н. Рачков, О. Охапкин, О. Гречко, М. Дюкова, Н. Карташева, Н. Кожевникова, Е. Крюкова, Л. Никонова, С. Кекова, О. Николаева, Н. Попелышева и многие другие.

Группа православных поэтов, искренне и глубоко верующих и понимающих, что "духовный стих по своему религиозному содержанию стоит вне текущих мелочей действительности". (377,С. 307), пришла в нашу поэзию в конце 80-х годов (большинству из них не было к тому времени и сорока лет). Это А. Беляев, А. Васильев, Е. Данилов (Конст. Боголюбский), М. Дьяконова, В. Емелин, Г. Зобин, о. Роман, Н. Щетинина и др. Их поэзия действительно исключительно духовная. Веру они ставят выше искусства:

Когда этот воздух заполнится серой

И страшною правдой заменится ложь, Безверие наше закончится верой, Искусством, художник, тогда не тревожь.

Пространство и время свернутся, как свиток,

В котором искусство ковровый искус

Из тонких, как нервы, изотканный ниток,

Что в левую руку возьмет Иисус.

Этих поэтов объединяет Православная София-мудрость и полнота религиозного чувства. И хотя впервые открывший их публике В. Микушевич считает, что "неверно представлять духовную поэзию как одно из направлений современной поэзии. Духовные поэты отличаются друг от друга..." (842 ,С. 139), отвергать их общность только на этом основании нельзя. Различие стилей не показатель, объединяют их идейно-эстетические и тематические координаты.

Об эволюции творчества поэтов-"почвенников" в 80-х годах частично уже рассказывалось (А. Передреев, С. Чухин, О. Фокина, Н. Тряпкин и др.). Во второй половине этого десятилетия они так же трудно вошли в период "переосмысления прошлого". Характерными чертами их поэзии в это время стали усиление публицистичности и использование сатиры. Пример подобного сложного развития творчество Виктора Коротаева.

В. Коротаев дебютировал сборником "Экзамен"(1962), будучи студентом пединститута. Затем одна за другой стали выходить его поэтические книжки целых семь до 1975 года. В 70-х 80-х годах имя В. Коротаева становится известным. По словам В. Оботурова, "Коротаев остается самим собою, о чем бы он ни писал. Даже в том случае, когда попадает под власть интонации А. Яшина или Н. Рубцова. Активная натура поэта берет свое. При этом он вполне серьезен в стремлении узнать и посвоему объяснить, истолковать мир." (539,С. 187). Действительно, в 80-х годах из сборников В. Коротаева ("Перекаты"(1980), "Прекрасно однажды в России родить др.) исчезает былая безмятежность, появляется драматическое восприятие жизни. Поэт ощущает "присутствие чужого человека", он предупреждает: "...недруги не дремлют", указывает далеко не на внешние силы зла:

Пьянчуг, ворюг клеймим, поганых!..

Не признаваясь, что давно

В самих,

как в хитрых чемоданах,

Затаено

Двойное дно.

Но в последующих стихотворениях: "Мои святыни рушатся, как храмы...", "Побежали крысы с корабля...", "Философ" и др. поэт не идет дальше разоблачительного пафоса, сбиваясь на повторы и многословие. Благородное негодование вдруг сменяется тоской одиночества, в его поэзию входит тема смерти ("Могила, тьма, небытие...", "Я знаю: скоро грянет час...", "Может, годы мои на исходе..."). В этой традиционной теме В. Коротаев, однако, не делает существенных открытий, он ищет спасение все в той же природе "малой" родины:

Ведь жить на свете

Без природы,

Как все равно

Без сердца жить.

В стихах В. Коротаева этих и последующих лет "огневая публицистичность"(А. Романов) так, к сожалению, и осталась замкнутой в прежних, незначительно доработанных художественных формах "тихой" лирики. В сборнике "Единство", опубликорифмованной прозой ("Ничего не надо подправлять...", "Докатились, кажется, до точки...", "Плач по деревне", "Дите" и др.), при этом легкомысленно замечая:

Она всегда меня бесила,

Моя ущербность словаря.

Следует отметить, справедливости ради, что некоторые его сюжетные стихи оглушают своей жизненной правдой (в этом, кстати, они и родственны яшинским). Таково, например, стихотворение "Отпеваю родимую маму..."

В 80-х годах в "почвенном" направлении появились новые имена: В. Андреев, В. Артемов, Е. Артюхов, В. Байбаков, Е. Бачурин, А. Веденеев, М. Гаврюшин, Н. Егорова, В. Еременко, Ю. Кабанов, М. Карачев, Н. Колычев, А. Коновский, Д. Коротаев, О. Кочетков, Г. Красников, Е. Курдаков, В. Лапшин, А. Логинов, В. Максимов, С. Максимова, В. Нежданов, Л. Попов, М. Попов, А. Пошехонов, Р. Романова, Е. Русаков, Л. Сафонова, В. Скиф, Т. Смертина, А. Целищев, М. Шелехов и др. Наибольшие надежды возлагались тогда на Виктора Лапшина.

В. Лапшин стал писать серьезно еще в 1967 году в Вологде. Первые его стихи доброжелательно встретил Николай Рубцов (см. N 34 альманаха "Поэзия") и, как оказалось, благословил, почувствовав ту особенность его таланта, которая раскрылась позднее в открыто исповедальном характере его лирики. В. Лапшин в стихотворении "Рубцов", посвященном В. Клыкову, автору памятника поэту на его родине, в Тотьме, в заключительных строчках замечает:

И не только я перед тобой, бронзоликим,

Весь в долгу как ракита в снегу,

За болотом великим, за раменьем диким,

На пустынном родном берегу.

Рубцовские мотивы слышны в стихотворении "Кольцо":

Что ж вижу я!... Мой дом родимый -

в руинах... пепел на дворе... Кругом бурьян непроходимый... Скелет собачий в конуре...

О, что со мной! Никто не слышит, на зов, на стон не поспешит; один колодец жизнью дышит и влагу вечную хранит.

Пока трудно судить об уровне таланта поэта. Но нельзя согласиться и с И. Роднянской, однозначно утверждающей, что "известность... Виктора Лапшина, от которого, как уверяют нас, веет духом "древнеславянских пророков", насквозь организованная, внедряемая в читателей извне" (896, С. 235). Думается, только время определит ценность его творчества. Кстати, другой критик, Н. Тяпугина, в целом положительно характеризуя поэзию В. Лапшина, выделяя "стержень" ее высокую нравственность, подвергает довольно суровому разбору явные художественные недостатки его лирики: "Робость перед действительностью оборачивается излишней мастеровитостью и рассудочностью, которые вовсе не в природе поэзии. Не зря Николаю Рубцову, рецензировавшему стихи Лапшина, не хватало в них простоты и органичности. И сегодня еще ощутима сковывающая поэта боязнь банальностей, которая, кстати говоря, и является мощным источником, их порождающим... Порой шокируют его романтические "излишества" ("Перекати-поле"), а попытки "преподать урок" на фольклорном материале подчас грешат прямолинейным дидактизмом и потому убеждают не вполне ("Сума", "Василиса", "Васька Буслаев") (941, С. 145).

на, трудноуловима мысль поэта, подчас расплывчатая, абстрактная; не хватает ему сквозной мысли в ее цельности даже в бытовых зарисовках, в них видна излишняя предметность, нет легкости языка в подобных описаниях. Раздражает и настойчивая поучающая интонация в некоторых стихотворениях В. Лапшина. Одним словом, в 80х годах Виктор Лапшин еще не сумел полностью обрести себя.

С подражания начал свой путь в поэзии другой лирик "почвенного" направления, замеченный критикой относительно недавно, Олег Кочетков. Как заметил во вступительной статье к первому его сборнику стихотворений "Время настало" (1977) Ст. Куняев, "Рубцов один из явных учителей Кочеткова (118, С. 3). Во многих стихотворениях этого сборника ("Остывала земля понемногу..."; "О, как в себе соединить..."; "О чем сказать?") чувствовалось сильное влияние знаменитого русского поэта. В стихотворении "Червонные слова" это влияние перешло все допустимые пределы:

Дремотный парк. Глухие дерева.

Задумчивых свечений время года.

Сразу же всплывают в памяти строки Рубцова:

Высокий дуб. Глубокая вода...

Подражательной была и вторая книга О. Кочеткова "Травяная дорога" (1978). В сборнике "Родное лицо" (1983) было меньше явного влияния, но стилистическая зависимость от поэзии Н. Рубцова, а также В. Соколова, которого Кочетков называл в числе своих учителей, осталась.

Лишь в следующих трех поэтических сборниках: "Надеждою ранят" (1989), "Покатилась подкова" (1991) и "Ныне и присно" (1991) Олег Кочетков заговорилсвоим голосом. Главной в его лирике стала тема исторической памяти (характерны названия стихотворений: "Воспоминание"; "Забытое"; "Сны"; "Утрата"; "Повинное"). Поэт не боится говорить о русской истории откровенно, хотя одно только обращение к ней вызывает гнев "демократической" прессы и критики:

Все, что с памятью связано, -

Первый признак фашизма!

Олег Кочетков ищет ответ на мучительный русский вопрос: "Кто виноват?", но не идет по проторенному пути, не находит врагов на стороне, а обращается к народу:

Мы позволили мы виноваты! Хоть второе живем поколенье От зарплаты и до зарплаты,

От раздумья до размышленья...

Поэт не делит людей на "правых" и "виноватых", на "красных" и "белых" и не меняет их местами:

За пролетарскую эру? Иль за царя и за веру? Эх, покатилась подкова! Жалко того и другого...

Сознательно или нет, но здесь он следует за мыслью Ф. Достоевского ("Или все виноваты, или никто не виноват"), в которой выражено истинно православное отношение к человеку.

В этом походе за правдой Кочетков укрепляет свой дух памятью о величии русского оружия (стихотворения "Святослав", "Помня 1380 год", "На открытии мемориала Пересвету и Ослябе") и обращением к Матери-природе, которая "лишь одна исцелит" блудных своих детей, "прижав их к груди..." "Тяжелые сны" недавнего прошлого ("Караул!", "Здесь и там" и др.) сменяются картинами современного разброда ("Последний мирской идеал"; "За меня"; "Стон"; "Сумерки") и, хотя "растеряны все идеалы" и от Родины "останется только дым", вера в великую историческую миссию России не оставляет поэта:

Нам нет еще предела, нет!..

Принципиально иной художественный подход к действительности у Алексея Шадринова, поэта, сумевшего за предельно короткий срок своей жизни в русской поэзии внести свежую струю в ее "почвенное" течение.

А. Шадринов погиб в армии в 1992 году, спустя день после того, как ему исполнилось 19 лет, а через два с половиной года после трагедии, в самом конце 1994-го, вышла книга его стихотворений, собранных и отредактированных вологодским писателем Александром Цыгановым. Виктор Астафьев, прочитав ее, схватился за голову: "Погиб настоящий поэт! Некоторые его стихотворения написаны с лермонтовской мощью..."

Из послесловия к книге:

"Преступление это до сих пор не раскрыто. Да его и не пытались раскрыть. Военный следователь с легким сердцем констатировал "факт самоубийства", старательно вписав в акт осмотра трупа мельчайшие подробности о чистоте тела, которые должны были, видимо, доказать, что никакого насилия (а тем более надругательства) вовсе не было. Впоследствии, правда, когда тело предавали земле, на нем ясно видны были следы побоев, но на этом никто не заострил внимания. Мать и отец были в таком горе, что просто не нашлись просить о дополнительной судмедэкспертизе, сопровождавшим же из-под Красноярска это было никак не нужно.

А. Шадринов был обнаружен повешенным в солдатской кухне, куда его назначил в наряд сержант Ирисбаев одиннадцатый раз подряд. Последний раз это было в день рождения Алексея, совпавший с Днем Советской Армии." (327,С. 134).

Алексей Шадринов родился и вырос в древнем вологодском городе Белозерске в маленькой, но драгоценной обители русской культуры. Здесь, в так называемой провинции, снимал свою знаменитую "Калину красную" В. Шукшин, родом из этих мест русские поэты С. Викулов и С. Орлов, в миниатюрном аккуратном музее которого есть теперь и стенд, посвященный А. Шадринову.

Алексей все десять школьных лет читал книги "запоем", любил стихи Байрона, Ахматовой, Пастернака, Есенина, книги вологодских писателей; перечитывал Гоголя и Шекспира, интересовался поэзией Хлебникова, Северянина, Бальмонта, Гумилева, но кумиром его был Рубцов. Уже в 17 лет Шадринов обрел полноту восприятия бытия и вслед за Николаем Рубцовым смог повторить: "Все на свете понимаю..."

Я отовсюду слышу ветер.

Я вижу серый небосвод. Я знаю то, зачем на свете Запущен дней круговорот.

У Шадринова был данный ему с рождения подлинный поэтический голос и слух, способный уловить в обыденном шуме истинное его звучание. В 13-летнем возрасте он ощутил себя пленником природы и склонил голову перед ее животворящей силой:

Теперь я пленник навсегда

Озер, прудов и рек. Залила вешняя вода Всего меня навек...

Любимый герой Федора Достоевского, Алеша Карамазов, обращаясь к мальчикам, к тем "русским мальчикам", на которых великий писатель возлагал огромные надежды, высказывает важную мысль: "Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь." (47 ,С. 499). Таким "прекрасным воспоминанием" для поэта стал первый поход в лес. Как человек и как поэт Шадринов был многим обязан природе. Его пейзажная лирика (ст-я "Весь мир молчит, и занавес приподнят...", "У нас черемуха цвела...", "Рассветный край" и др.) не набор сухих зарисовок, а действительно словесная живопись, которой свойственна удивительная пластичность, цветовая и образная гармония:

Река хранит причудливость изгиба, Там след змеи пурпурной на песке, Там расцветает лилия, там рыба

Взвилась клинком, сверкающим в прыжке.

Светило дня, свою подъемля тяжесть, Взойдя, прожгло зеркальность глубины. На дне синеют каменные кряжи,

Как горы заповеданной страны. (“Рассветный край”)

Мотив рассвета один из наиболее распространенных в лирике Шадринова, поэтический дар Алексея только расцветал, было утро его жизни... Поразительная живописность отличительная черта не только пейзажных стихотворений поэта, вот в каком "свете" он увидел знаменитую архангелогородскую пышнокрылую птицу, сделанную из маленьких узорчатых дощечек:

В моем углу опять горит свеча,

Плывет мой профиль величаво-странный.

И свет идет от каждого луча

Еловых перьев птицы деревянной...

Лирика Шадринова медитативно-изобразительная по преимуществу, он знал, что мысль присутствует в самой природе, в символичности ее примет и стихий, автору нужно только продолжить, развить ее:

Ветра шумят по всей земле.

Листва колышется повсюду, -

Я чуткий, в предрассветной мгле,

Знакомый голос раздобуду.

Еще один устойчивый мотив в его стихотворениях предчувствие судьбы, условно говоря, "воспоминание о будущем":

Не знаю, был ли этот сад?

И был ли этот дом?

Но много-много лет назад

Я жил в краю родном.

Не знаю, был ли этот сад?

И был ли соловей?

И мой ли дух, и мой ли взгляд

Терялся средь ветвей?

Но он скользил по всем холмам,

По бревнам милых стен, Бежал по пенистым волнам, Не зная, что блажен...

Пусть мать лишь знает об одном:

Что след мой не истерт, Но тополь за моим окном Наполовину мертв...

О чем бы ни писал Шадринов, на всем видна печать огромного таланта. В его стихотворениях чувствуется не только "лермонтовская мощь", но и чистота, искренность, более того проницательность, склонность к пророческим видениям и одновременно потрясающее бесстрашие он смело смотрел в глаза судьбе. Если Пушкин своим поэтическим зрением и слухом видел и слышал "горний ангелов полет", то Шадринов наблюдал в небе собственную душу:

Рыдают гуси, клином размежив Поля небес, изрытых облаками. Моя душа над родиной летит, Обняв ее бесплотными руками...

Кстати, метафоры в этой строфе просто великолепны!..

В народе говорят: кто рядом с Богом, тот в двух шагах от дьявола.

Шадринов ходил по краю пропасти... И не только он вся Россия:

Причины ветром пронеслись по глади Людских трущоб, забывшихся во сне, И вот уже Россию лихорадит,

Россия вновь в антоновом огне.

Глубину собственной душевной раздвоенности поэт подтвердил неожиданным сравнением: "Взгляну в себя, как вечер смотрит в полдень..." Романтические мотивы его лирики: душевная раздвоенность ("Без черного нет белого..."), сознание своего бессилия, одиночество, автобиографический характер лирического героя и соответственно исповедальность не случайны не только в контексте его поэзии, но и в контексте нашего времени. В. Белинский говорил, что "...чувство есть бессознательный разум, а разум есть бессознательное чувство, и то и другое отнюдь не враждебные друг другу элементы, но должны быть единым, целым, органическим, конкретным."(364,С. 176). "Конкретные и органические" мысли, если еще раз вспомнить Белинского, "двигаются переживанием". А переживания были действительно серьезными... Перед уходом в армию Шадринов решил сжечь свои стихи и бросил рукопись в

печь, но по счастливой случайности их удалось спасти. Что же с ним происходило?.. Многое проясняет авторский комментарий в рассказе Шадринова "Холодные берлоги": "Художник, действительно, в полном смысле этого слова, он давно томился и более, чем любви, боялся своего призвания. Он боялся его любить. Боялся ради жизни..." Что ж, предельное духовное напряжение одна из традиций русской поэзии. Но главная тайна ее мистический переход стихотворного текста в лирический (знаменитый ахматовский "сор"). У Шадринова видна двойственная природа подобного явления: с одной стороны, это "муть", безблагодатная материя, с другой чудотворение, уже не авторская воля, а Воля Творца:

С больших глубин поднялась эта муть, И благо, что от сердца не дано Вам Сорвать покров, войти и заглянуть

В горнила, порождающие Слово.

Но долженствует и грядет Ответ! Пройдут года, и в том, что Волей Божьей Из тьмы страниц моих польется Свет Виновны Вы, приведшая к подножью.

("И.А. Богомоловой")

Алексей Шадринов был верующим, православным. За год до того, как его призвали в армию, он крестился. Незадолго до Святого Крещения он написал стихотворение "С Пасхи":

В дыме почек зеленом, в тяжелом весеннем дурмане

Укрывается ива, и жизнью овеян покров,

И едва различимы средь сумерек мягких, в тумане,

Проявляются крыши тяжелых, дородных домов.

Я восстал из уснувших, едва заплескало рассветом,

А над церковью Пасха, над кровельным цинком плыла. Восславляем Христа! И кресты возглашают об этом Сизым галочным роем. Туманы несут кадила...

Осветляются веси, кармином восток занавешен,

Замерцали луга светом инистых бледных бород.

И вторгается в грудь неуемная весть, что Воскресший,

Вездесущ и незрим, с колокольным каноном грядет.

Здесь нет и намека на экзальтацию или, наоборот, надрыва примет современной "духовной" поэзии. У Шадринова слиты воедино природа, быт и Божий горний мир.

"Гражданская" тема также раскрывается не с помощью голой публицистики, а образными, изобразительно-выразительными средствами:

Я много видел в этот грешный день: Как в поле с неба опустилась тень Проталин.

Но тень еще скользила парой крыл, И ворон был, и крик вороний был Печален.

А ворон жил

Среди развалин.

Драматическая смена ритма, оригинальная строфическая схема, бразно-символический ряд (развалины храма, ворон символ смерти, тень оборотная сторона души), "цепочный" композиционный принцип, характерный для русского фольклора и картина русской трагедии готова.

"Возвышенная" лексика у поэта: вече, обитель, бренный след и т.д.

не одиночные слова-вкрапления для украшения речи, не поэтизмы, а живой язык русской лирики, который мы сейчас мучительно вспоминаем... Все это приметы той "гармонической точности", о которой говорил еще А. С. Пушкин.

Есть в поэзии Шадринова и библейская лексика: Божья Воля, Пресветлый Дух, кадила и т.д.; соответствующие сравнения: "Плывет туман, как дым из преисподней..." Эпитеты в большинстве своем с трагической окраской: неясный ужас, унылый корабль, безвременная ночь, сгорбленные ели и т.п. В последнем стихотворении поэта они определяют и тон, и даже смысл: "Мне разлука с тобой, как ночь бессоннная, Ночь глухая, беззвездная, нескончаемая".

Алексей Шадринов обладал настоящей творческой смелостью, даже дерзостью. Он мог легко соединить в двух строках лермонтовский мотив и мифологическое сравнение (душа-птица): "Меж землею и небом, Словно птица, метался." Можно встретить в его лирике и антропоморфизм:

В парке сгорбленные ели Углубились в шапки снега. Не страшны теперь метели,

Что поют, устав от бега.

Его лирический талант почти полностью соответствовал идеалу "вольного художника", если исходить из слов Гегеля о том, что "только одушевление и жизнь духа представляет собой свободную бесконечность." (394,С. 166). У Шадринова можно увидеть не только лирический, но и лиро-эпический дар в небольших этюдах к будущим поэмам:

В нашем городе спокойном Жизнь струится, как река. Были очень богомольны Люди в прошлые века. Городок наш что деревня: Вдоль верста да вдаль верста. Встали выше, чем деревья,

В небо двадцать два креста.

Это стихотворение написано четырнадцатилетним Алексеем Шадриновым... Конечно, ему мешала нехватка теоретических знаний. Так, его "Ореховый сонет" не является таковым, не соответствует жанровой форме стихотворения из 14 строк, образующих два катрена и два терцета. Есть среди его стихов и просто слабые, неровные, можно найти подражания Байрону, Есенину... Но нужно помнить, в каком возрасте все это было написано: с 12 до 18 лет!

Стихотворение-диптих "Отшельник", пожалуй, лучшее из всего им созданного. В нем А. Шадринов достиг почти классической гармонии формы и содержания:

Живу вдали от всех, в живых истоках

Бегущих, чистых и туманных рек. И в тишине Всевидящее Око Высокой целью озаряет век...

Я претерпел себя. Здесь одиноко,

Но одинок с рожденья человек!

Встаю с рассветом. Свет по синим окнам Бежит волной. Я выйду на порог. Туманов млечных вьется горний локон,

И дивный свет пронзает темный лог.

Он порожден в источниках востока.

Так с первых дней благословен восток!

Моя тропа уходит к перевалам. День не окреп, но я уже по ней Бреду. И лес зеленым покрывалом

Скрывает суть моих безмолвных дней.

Мне некому подвигнуть оправданье,

И вздох мой тайный канет у теснин.

Прими мое блаженство и страданье,

Мой Отчий Бог, Пресветлый Дух и Сын!

В лице Алексея Шадринова наша "почвенная" поэзия могла свободно и в полной мере возвратиться к классическим истокам, однако ему суждено было войти в ее мартиролог: Н. Анциферов, С. Дрофенко, Н. Рубцов, А. Прасолов, П. Мелехин, С. Чухин, А. Передреев, А. Шадринов, И. Лысцов, Б. Примеров... Но Шадринов уже из другого поколения "почвенников", поколения ХХ1 века, не отягощенного отрицательным опытом столетия минувшего. Поэты "классического" "почвенного" направления 1960 1980-х годов не могут перешагнуть нынешнюю пропасть. Обожествлявшие в прошлом русскую землю и народ, они с трудом постигают то, что для молодых авторов естественно, как дыхание: бытие Бога.

Алексей Шадринов останется в истории русской поэзии навеки девятнадцатилетним автором нескольких прекрасных стихотворений: чистых, пронзительных, не по возрасту мудрых. Его гибель настоящая потеря... Но только для поэзии он сам чувствовал относительность и своего призвания, и своего пребывания в этом мире:

Это будет со мной, молодым или старым, Будет осень... Мотая словесную нить, Будет плакать перо, и придут санитары

В голубую обитель меня проводить.

За моею спиной свет останется душен,

тускл и сер, и в ответ торопливым шагам

Я им буду твердить: "Преклонитесь, я Пушкин".

Но лишь только ковыль приклонится к ногам...

Успокоит обитель и душу, и тело,

И, меня повстречав, улыбнется сосед,

В простыне, словно в греческой мантии белой,

И застенчиво скажет, что он Архимед.

Это будет со мной, по тенистой аллее Мы пойдем рука об руку, и разговор О высоких материях не тяжелее

Будет нам оттого, что мы здесь с этих пор...

("Обитель")

2. Художественный мифологизм лирики Ю Кузнецова

Русская литературная критика ХХ века представляет собой огромное, хотя и бумажное, но далеко не безобидное поле боя. В последние два десятилетия, к сожалению, не стихли залпы журнальной войны, в ходе которой писателей и поэтов берегли, "как на турецкой перестрелке". А такого поэта, как Юрий Кузнецов, и вовсе не жалели. Одни критики провозглашали Кузнецова "самым громким поэтом", отмеченным "подлинным даром", "яркой индивидуальностью", "удивительной силой фантазии"; поэтом "своеобразным", "не знающим себе равных" в русской поэзии. Другие всячески пытались поставить под сомнение не поэтический дар Кузнецова, который очевиден, а "моральный облик" его лирического героя, указывая на "жестокость", "безнравственность", "романтический эгоцентризм" "странного" поэта, теряя всякое представление о приличиях, обзывая его "дураком" и даже "психически ненормальным" (И. Федоров). Удивила и И. Слюсарева, уличившая лирического героя в "пессимизме", "сюрреализме" и "инфантилизме"(?!), умудрившись на одной и той же странице своей статьи обвинить автора в "неоригинальности" и " мощной поэтической индивидуальности". Воистину: " Что за племя на свет народилось?"

Но что на это сказал сам поэт? А он, не жалуя ни тех, ни других, в своей суровой "Отповеди" гнал от себя "обделенных божией милостью”,"сшибающих рубли" критиков:

Вон отсель поперечно-продольно,

Проходимцы души и дорог. Не хочу. Презираю. Довольно Обивать мой высокий порог.

"Главным же образом их интересует мое кредо. И хотя я вынес несколько своих эстетических положений прямо на обложки книг: "Во мне и рядом даль", "Край света за первым углом", "Выходя на дорогу душа оглянулась", увы, этого никто не заметил", сетовал Кузнецов. (775, C.126). Более того, сложился стереотип о нем как о поэте, постоянно эпатирующем публику. Поражает, что даже некоторые солидные литературоведы на упоминание о Юрии Кузнецове реагируют совершенно одинаково:

А, это тот, который пьет из черепа отца...

Поражает до тех пор, пока у них не станут спрашивать, какие еще стихотворения или строчки из стихотворений поэта они знают... В лучшем случае, после некоторой паузы, вспоминают другую "визитную карточку" Кузнецова: "Атомную сказку" и то потому, что она щедро цитировалась в критических статьях. В том-то все и дело, что о книгах у нас судят чаще всего по критике, а не по текстам. Невольно вспоминаются слова А.Яшина, сказанные им по другому поводу и в действительно трагических обстоятельствах:

Просто можно зареветь -

До того все просто.

Для полной ясности необходимо процитировать от начала до конца скандальное кузнецовское стихотворение, не на шутку "озадачившее" пишущую братию:

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна

И чокались со мной. И повторял я имена, Забытые землей.

Всего восемь строк, а сколько было шуму! И сколько толкований!.. Почему-то первым делом приходила на ум именно конкретика, и критики восклицали: это же "стихи ужасов"! (М.Смородинов). Чуть позже они начали рассуждать: "Читатель не хуже понимает,что поэт не пил на самом деле из черепа своего отца, что мы должны мысленно представить этот акт"... Слова В. Стахова, тут же "потерявшего мысль": "Сей образ требует от читателя принять как пригодный и для его, читателя, внутреннего мира и чувствований психопатический поступок." (934). Затем в стихотворении Кузнецова увидели: "метафорический образ памяти"; "языческий обычай"; восходящую к пушкинскому "Посланию к Дельвигу" ассоциацию: "...Прими ж сей череп, Дельвиг: он Принадлежит тебе по праву"; и даже "обычный для народной баллады конфликт старшего и младшего поколений"(?!). Последовали попытки не только "объяснить", но и "защитить" поэта... Вот что сказал по этому поводу Владимир Соколов: "Юрий Кузнецов в защите не нуждается. Достаточно прочитать лучшее из написанного им, т.е. заработанное личными потом и кровью." (926).

Здесь присутствовали и "лирическая дерзость, позволяющая

Юрию Кузнецову "пить из черепа отца", невзирая на все моральногигиенические упреки в его адрес" (679), и никакой не "модернистский", а самый обыкновенный для молодого тогда поэта способ привлечь к себе внимание. И это ему удалось: "Кузнецов стал фигурой одиозноприметной, писал Ст. Рассадин, что, с моей точки зрения, уже некая заслуга любого поэта, ибо возмутители спокойствия полезны всегда..." (890).

Приемом эпатажа поэты пользовались и раньше. Всем известны пассажи мастеров литературных провокаций: "О, закрой свои бледные ноги..." (В. Брюсов), "Я люблю смотреть, как умирают дети..." (В. Маяковский). Человеческой памяти легче всего опереться на яркий, необычный образ. Ю.Кузнецов это знал и иногда использовал некоторые стихотворения в качестве приманки на критиков это действовало безотказно. С упорством, достойным лучшего применения, они доказывали Кузнецову, что он "не прав". Он и сам прекрасно знал, что не прав с их точки зрения... Но вот беда: он поэт и "мыслит образами", а не научными, скучными до зевоты понятиями. Кстати, черту в споре о "черепе отца" подвел И. Рогощенков, жаль, что этого почти никто не заметил: "Метафора Ю. Кузнецова восходит к строю поэзии библейской и сохраняет ее возвышенный строй. Восходит не к образам, отличающимся зрительно-звуковой живописностью ("Море же, ветру велию дыхающу, воздвизашеся"), а к образам, утверждающим преемственность людей и поколений: "Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имать живот вечный" (Ев. от Иоанна, 6, 18, 54)... Ю. Кузнецов раскрывает реальный смысл древнего образа на русской почве: наследуя родительский разум, можно отстаивать правду и душу народную, искать верный путь в жизни... Как видим, ничего кощунственного в стихотворении нет. Наоборот, кощунственно не замечать или обличать выраженное поэтом сыновье почтенье к отцу" (569, С.97-98).