Почвенное направление в русской поэзии второй половины XX века - типология и эволюция

Впервые фразу о своей смерти он легкомысленно, полушутя-полусерьезно обронил еще в 1954 году в Ташкенте, когда ему было всего 18 лет:

Да, умру я! И что ж такого...

Десятилетие спустя у Рубцова вырвалось страшное предсказание:

Когда-нибудь ужасной будет ночь.

Думы о собственном конце преследовали его постоянно:

Замерзают мои георгины.

И последние ночи близки. (1967)

Родимая! Что еще будет

Со мною? Родная заря

Уж завтра меня не разбудит,

Играя в окне и горя. (1968)

В стихотворении "Зимняя ночь" (1969) то ли "черный человек", то ли сама смерть зовет поэта:

Кто-то стонет на темном кладбище,

Кто-то глухо стучится ко мне,

Кто-то пристально смотрит в жилище,

Показавшись в полночном окне...

Здесь все серьезно. Все дышит предвестьем небытия не только упоминание о кладбище, не только классический символ смерти ночь, но и указание на ее непознанность и невозможность познания:

Есть какая-то вечная тайна

В этом жалобном плаче ночном.

В "Элегии" (1970) чувствуется уже обреченность:

Отложу свою скудную пищу

И отправлюсь на вечный покой.

И, наконец, указана дата:

Я умру в крещенские морозы...

Рубцов как бы подтвердил слова Бердяева о том, что "при социалистическом строе трагизм жизни очень увеличится. Социальная борьба, отвлекающая человека от размышлений над своей судьбой и смыслом своего существования, уляжется, и человек будет поставлен перед трагизмом смерти, трагизмом любви, трагизмом конечности всего в этом мире" (369, С. 328).

Однако еще В. Белинский заметил в свое время, что "...грусть русской души имеет особый характер: русский человек не расплывается в грусти, не падает под ее томительным бременем, но упивается ее муками с полным сосредоточением всех духовных сил своих. Грусть у него не мешает ни иронии, ни сарказму, ни буйному веселию, ни разгулу молодечества. Это грусть души крепкой, мощной, несокрушимой" (363, С. 441).

Бесспорно, такими качествами обладает и поэзия Рубцова, но что ей помогает укрепить силы в бедствии народном? Поэт сам ответил на этот вопрос: "Отчизна и воля..."

Родина для Н. Рубцова это идеал святости, т. е. идеал неизменный, нравственный и эстетический. И выражен он не в понятии только "малой родины", о котором было принято говорить до недавнего времени, а России как символа общенационального единения. Вся остальная символика его поэзии "работает" на этот центральный ются: береза, гнездо, звезда, дом, деревня, храм. В этот перечень входит и историческая символика. И это не случайно, потому что "в истории нации, общества, класса отдельные исторические места и предметы, имевшие прямое и непосредственное отношение к великим событиям, становятся знаками, символами выдающегося значения" (617, С. 60). Такими символами выступают у поэта Москва ("лик священного Кремля") и Вологда ("Глава безмолвного Кремля...") (подчеркнуто мной.В. Б.).

Теснейшим образом с символами Родины соединена символика растений, неба и небесных светил, животного мира, стихий света и цвета, пространств земли и воды, примет быта. И, нарастая, символизация выходит на новый, более важный уровень, где Родина предстает в трех основных значениях:

1. Родина сон, подразумевающий запустение, застой. ("Что загрустила? Что задремала?", "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны..." и т. д.).

2. Родина покой, успокоение, к которому приходит и с чем связывает свою судьбу (дорогу) лирический герой ("О, вид смиренный и родной!"; "Тихая моя родина" и т. д.).

3. Родина святыня, неповторимая и вечная ("Снег летит по всей России..."; "Но этот дух пойдет через века!" и т. д.), о сохранении ("Храни себя, храни!") и возрождении которой мечтает поэт, связывающий это возрождение с понятием свободы ("Отчизна и воля..."), воплощенной им в символах коня, просторного поля, птицы.

"Все на свете понимаю!" с убеждением, болью и отчаянием воскликнул Рубцов в одном из своих последних стихотворений. И он, действительно, все понимал. Он знал, что его личная трагедия, одна из многих, ничто по сравнению с главным трагедией народной:

Все уйдем.

Но суть не в этом...

("Я люблю судьбу свою...")

Время определило значение его поэзии, народной по своей сути. В ее центре - великие противоречия нашей эпохи и прежде всего национальная трагедия русского народа, раскол между народом и властью, властью и личностью, сиротство и трагическая судьба. Эти черты в характере народа, в русской душе и вошли в характер лирического героя Николая Рубцова. Особым смыслом наполнены сейчас слова Вл. Соловьева: "...судьба России зависит... от исхода внутренней нравственной борьбы светлого и темного начала в ней самой" (611, С. 121).

Проведенный во втором разделе анализ позволяет говорить о народности поэзии Николая Рубцова, так как:

I. Во втором периоде творчества Рубцов использует в большинстве случаев те же образы из мира природы и быта, что и песенная лирика устного народного творчества. Основой этой образности у поэта является традиционная символика лирической народной песни, а также символические ситуации и символические картины. Причем из шести групп образов-символов народной лирики, используемых поэтом, три (стихии, пространства и животные) совершенно идентичны по своим значениям с символами Рубцова.

Новых символов в рубцовской лирике немного, к тому же они либо наделены традиционным смыслом (поезд, пароход), либо основаны на тех же принципах сходства, противопоставления или отношений причинности, которые действуют в народной лирике. Так, большое место Рубцов отводит религиозной символике, ставя ее в один ряд с природной ("Ферапонтово", "Выпал снег"), и символике образа России, которая в результате соединения символов традиционных и чисто рубцовских предстает в трех главных значениях: 1) Родина-сон; 2) Родина-покой; 3) Родина-святыня.

Н. Рубцов использует и другие художественные приметы народной поэзии: поэтическую фразеологию (обращения, ассоциативные ряды), цветовые эпитеты и звуковые образы. Они также или полностью соответствуют народной лирике, или строятся по фольклорному принципу сходства значений.

Особое место в лирике поэта занимает образ души как центральной для поэта эстетической категории, в основе которой лежит диалог как способ передачи этических и эстетических ценностей, источником которых является фольклор.

Приметами стиля Рубцова стали необычная насыщенность лирики образамисимволами и оксюморонность ("...мир устроен грозно и прекрасно...").

II. Основным способом художественного выражения во втором периоде его творчества явилась символизация. Взяв за основу народную символическую образность, Рубцов создал свою собственную, стилистически индивидуальную, неповторимую систему, в которой нет прямой публицистичности (свойственной, например, Г. Горбовскому в 60-е годы), но есть иносказание, символика, трагичная в своей социальной значимости.

У Рубцова символ отражает современные ему явления действительности, причем автор переносит на символы всю совокупность идейно-образных смыслов его художественного мира и рождает этим многообразие смыслов у читающего, т. к. в процессе чтения лирики Рубцова происходит совпадение идейно-нравственного и эстетического идеалов автора и читателя. В этом одна из разгадок того потрясения от рубцовской поэзии, которое не раз отмечалось в литературе о поэте. В этом общественное значение его поэзии, его символики, ибо символ у Рубцова, по мысли А. Лосева, "...становится острейшим орудием переделывания самой действительности" (494, С. 19).

III. В поэзии Рубцова с большой силой художественной правды отразились черты трагического мироощущения народа, явившиеся следствием неразрешимых противоречий в социальной жизни. Художественным открытием поэта стала воплощенная в его лирике символическая ситуация, наполненная новым социальным смыслом и выраженная в мотиве сиротства. Однако трагический исход для лирического героя не стал в поэзии Рубцова пессимистическим итогом. Непреходящей ценностью для него, этико-эстетическим идеалом стал традиционный для русского народа и литературы идеал свободной Родины.

Все это еще раз подтверждает мысль о том, что исходным для Рубцова явилось народно-поэтическое сознание, что сутью его поэзии стало не использование внешних языковых форм, не стилизация, а постижение духа народа, его миросозерцания.

Новаторство Н. Рубцова в значимом отношении к традиции, восстановлении ее и несовпадении с нею. Этическая и эстетическая насыщенность, совершенно сознательно создаваемая поэтом, трагедийность все это создает неповторимый художественный эффект. Можно сказать, что Николай Рубцов пришел к сердцу читателя не броскостью внешней стороны стиха; он знал, чем живет это сердце, в чем его боль.

Но не в уходе, не в прощании, не в оплакивании прошлого истинность рубцовской поэзии, а в восстановлении и утверждении народных идеалов. "...Цель художества есть идеал...", писал А. Пушкин (204, С. 404). Духовная высота Рубцова это идеал человеческой души, незамутненной "философией" практицизма. В этом этико-эстетический центр его поэзии.

Говоря о “почвенном” направлении в русской поэзии 50-х 60-х годов, следует отметить камерность лирики поэтов“почвенников”. В целом выстраивается лирическая парадигма истолкования стихотворений А. Прасолова, А. Передреева, Н. Рубцова (мотивы одиночества, сиротства, странничества и т. д. ), соответственно, подобным (“лирическим”) является и доминирующий тип лирического героя в поэзии данного направления в эти годы.

В случае с Н. Рубцовым этому способствовал и преобладающий тип фольклоризма его лирики песенный фольклоризм ( по А. Горелову).

ГЛАВА 2. “ПОЧВЕННОЕ” НАПРАВЛЕНИЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 70-Х 80-Х ГОДОВ (ИДЕЙНО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ, ЭВОЛЮЦИЯ, ТИП ЛИРИЧЕСКОГО ГЕРОЯ)

1. Движение поэзии 70-х 80-х годов

В 70-е годы развитие русской поэзии шло преимущественно двумя путями: с одной стороны "почвенное" направление, опирающееся на народное творчество и на традиции русской классики ХIХ-ХХ в.в., преимущественно ее "крестьянскую" линию (А. Кольцов, Н. Некрасов, Н. Клюев, С. Есенин и др.). С другой все громче заявляла о себе так называемая философская лирика, глубоко проникающая в сложности бытия вообще. В. Зайцев (433) выделяет в поэзии 60-х 80-х годов три направления стиля:

1) реалистический стиль (Е. Евтушенко, А. Жигулин, В. Казанцев); 2) романтическое стилевое течение (патетическое у Р. Рождественского, лирическое у Н. Рубцова и "тихих"); 3) интеллектуально-философское направление ("традиционное" у Л. Мартынова, И. Шкляревского, О. Чухонцева и сложно-ассоциативное у Ю. Кузнецова). Тут дано, по сути, классическое разделение поэзии на реалистическую и романтическую. В 70-е годы эти два начала проявили тенденцию к синтезу, которая в большей или меньшей степени видна практически у всех. В этом направлении шла эволюция В. Соколова, Г. Горбовского, С. Куняева и других известных поэтов, но изменения в их творчестве были различными: одни прониклись ораторской интонацией (С. Куняев), другие переживали ломку стиля (Г. Горбовский), третьи все более "уходили в себя" (В. Соколов). Однако сближались они в главном: в интересе к отечественной истории, к фольклору, к русской классической поэзии XIX века. В течение десятилетия вышли лирические сборники: "Дни"(1970), "Равноденствие"(1972), "Волна и камень"(1974) Д. Самойлова, "Стихотворения"(1974) А. Тарковского, "Гиперболы"(1973) Л. Мартынова, "Прямая речь"(1975) и "Голос"(1978) А. Кушнера,"Стихотворения"(1977) и "Кристалл"(1977) В. Сосноры, "Городские стихи"(1977) В. Соколова, "Горящая береста"(1977), "Жизнь, нечаянная радость"(1980) А. Жигулина. В эти годы усилилось и общее стремление к эпизации (поэмы Е. Исаева "Даль памяти" и "Суд памяти"; Ю. Кузнецова "Дом"; Р. Рождественского "210 шагов" и др.).

По причинам, о которых уже говорилось, в конце 60-х 70-х годах произошло "понижение общественного тонуса поэзии. Самоуглубление и самовыражение шло с заметным акцентом на интимной, психологической и нравственной стороне жизни. Философия времени, занимавшая столь большое место в поэзии на рубеже 50-х и 60-х годов, уступила место интроспекции... в поэзии ощущался недостаток кислорода от... разобщения с социальными проблемами современности." (434, С. 191). А.Ф. Лосев в альманахе "День поэзии-1981" говорил об "избыточности плоских слов в "текущей поэзии", о "недостаточности подлинной символической образности, без которой немыслима жизнь истинно большой поэзии, ее всемирной продолжительной жизни"(833 , С. 69), наблюдатели отмечали "однообразие лирического состояния у современных поэтов."(765, С. 208). Застой в поэзии был сопоставим с застоем в обществе.

Нужно учитывать и следующее обстоятельство: "Смутное порубежье конца шестидесятых начала семидесятых годов унесло много драгоценных жизней и поломало судеб."(823, С. 145). Началось все с А. Ахматовой она умерла в 1966 г. Затем ушли: А. Яшин(1968), Н. Рыленков(1969), С. Дрофенко(1970), Н. Рубцов(1971), А. Твардовский(1971), А. Прокофьев(1971), Я. Смеляков(1972), С. Кирсанов(1972), А. Прасолов(1972), А. Вампилов(1972), М. Исаковский(1973), Б. Ручьев(1973), Г. Шпаликов(1974), В. Шукшин(1974). А если упомянуть еще и тех, кто вынужден был уехать за границу (И. Бродский(1972), А. Солженицын(1974), А. Галич(1974) и др.), то список будет еще более объемным и удручающим.

В глубокое подполье ушла "неофициальная" поэзия: группа "Московское время" (А. Цветков, Д. Веденяпин, Б. Кенжеев, С. Гандлевский, А. Сопровский), "Ленинградская группа" (Д. Бобышев, Б. Куприянов, О. Охапкин) и др. В целом в 70-х годах главенствовало ощущение переходности, "паузы" вплоть до начала 80-х (до "новой волны"). С. Чупринин пишет: "Сейчас время от времени вспыхивают споры о том, кто больше, кто усерднее готовил перестройку: "деревенщики" или поэты "эстрады", М. Шатров с его пьесами о Ленине или М. Лобанов с его первой в подцензурной печати неапологетической статьей о коллективизации, диссиденты, чей голос звучал из-под глыб, или такие просветители, как, например, Д. Лихачев, С. Аверинцев, Вяч. Иванов...

Споры эти, по-моему, напрасны!

В перестройке нуждались все кроме разве уж совсем замшелых ортодоксов...

И готовили ее все каждый в меру своих сил и разумения." (646, С. 143).

Большинство "тихих" лириков ("почвенное" направление) печаталось в журнале "Наш современник". Главный редактор журнала С. Викулов "с первых шагов сделал ставку на писателей русской провинции, обделенной в те годы материально (все средства поглощали мегаполисы и союзные республики), зажатой административно, но именно поэтому начавшей собирание нравственных сил для выживания духовного..." (810 , С. 5). Е. Евтушенко в 1971 году написал стихотворение "Тихая поэзия":

В поэзии сегодня как-то рыхло. Бубенчиков полно набата нет. Трибунная поэзия притихла, а "тихая" криклива: "С нами Фет!.."

Шестнадцать лет спустя Е. Сидоров в монографии, посвященной Евтушенко, заметит: "Несмотря на перехлесты, в стихотворении точно оценивалась поэтическая мода на "тишину", за которой чаще всего стояла пасторальная бессодержательность (если говорить о "поэтах моды". В.Б.). В то же время надо учитывать, что поэзия действительно устала от поз и манифестов, и от евтушенковских в том числе." (595, С. 80). Бывшие "громкие" поэты, "судьба которых с пришествием "тихих лириков" виделась большинству писавших о них печально и естественно завершенной, также обнаружили симптомы достаточно жизнестойкой эволюции. Об этом свидетельствовали: "Интимная лирика"(1973) и "Голубь в Сантьяго"(1978) Е. Евтушенко, "Дубовый лист виолончельный"(1975), "Витражных дел мастер"(1978) А. Вознесенского, "Голос города"(1977) и "210 шагов"(1979) Р. Рождественского." (444, С. 216). Все это позволило критикам сделать вывод о том, что "громкая" поэзия "неожиданным образом стала испытывать на себе сильнейшее влияние художественного опыта "тихой лирики"..." (444, С. 216). "Публицистика" стала "лирической". В те годы А. Михайлов отождествлял течение "тихой" лирики с "деревенским крылом" в поэзии (520,С. 285-

286), что приводило "к фактическому растворению его в потоке так называемых тематических стихов." (462,С. 84). Но "тихие" лирики слишком широкое явление, и дифференциация его была необходима. Тем более, что Л. Лавлинский в число "тихих" включал уже и А. Межирова, и Д. Самойлова (507). В 1975 году С. Лесневский выделил следующие "веяния" "тихой" поэзии: "интеллектуальное", "лирическое", "почне существовала, "лирическое веяние" коснулось всех, об "интеллектуальной" (философской) поэзии написано уже тогда было достаточно много статей, а затем и книг, о "почвенном" же направлении 70-х годов, о его эволюции известно гораздо меньше.

Общее "похолодание" не прошло бесследно для "почвенных" поэтов. После опубликования в 1969 году в московской областной газете "Красное Знамя" статьи "Глухота" надолго "замолчал" Иван Лысцов; на 10 лет был отлучен от печати Борис Примеров, Анатолий Передреев и того более.

Особо следует сказать о группе поэтов, связанных общим знакомством с Н. Рубцовым в годы учебы в Литературном институте. В 60-е годы они составили, по словам В. Кожинова, "московский кружок", благотворно повлиявший на творчество поэта. Действительно, вначале Н. Рубцов испытывал на себе влияние и В. Соколова, и С Куняева, и А. Передреева. Но уже тогда он был не просто талантливым учеником, а центром этого кружка. После его гибели поэты, входившие в кружок, сами попали под более или менее длительное влияние рубцовской музы. "Хоть и прошла долгая и нелегкая четверть века, совершенно ясно помню, пишет В. Кожинов, как вместе со Станиславом Куняевым и Анатолием Передреевым мы напряженно слушаем только что рожденные строки Владимира Соколова:

...Ничего от той жизни, Что бессмертна была, Не осталось в отчизне, Все сгорело дотла.

Все в снегу, точно в пепле,

Толпы зимних пальто, Как исчезли мы в пекле, И не видел никто...

И в конце об единственном "доказательстве" бессмертия той жизни:

Только стих.

Доказательств

Больше нет никаких.

В то уже дальнее время совершенно самостоятельно прийти к тому, к чему подавляющее большинство литераторов пришло лишь в девяностые годы... дело очень не простое и уж, конечно, не из легких. Речь шла не только о сопротивлении тому, что входит в понятие "цензура", но и всей атмосфере жизни, вплоть до повседневного быта."(758,С. 131). В этом смысле показательно творчество Анатолия Передреева.

Печататься он начал еще в 1959 году. Первая его книга "Судьба" вышла в 1964-м. Затем последовали сборники: "Равнина"(1971), "Возвращение"(1972). Тематика этих книг у А. Передреева общая: детство, юность; несколько стихотворений посвящено пережитой войне; затем работа, любовь и традиционное для поэзии 60-х возвращение в деревню:

Возвращаюсь

К простым вещам,

К свету малому

В малом окошке...

Город у Передреева редкий герой его стихотворений, да и обращается поэт к нему тогда, когда вспоминает о литинститутских спорах "эстрадников" и "тихих" лириков:

Когда

Была такая мода -

Друг другу не служа,

Поэт отдельно И природа, Отдельно книга И душа.

Поэт не может примириться с умиранием деревенской России, с тем, что "все пути ее, дороги ведут оттуда не туда." Он видит, к какому запустению привели страну, народ преступные эксперименты. В знаменитом стихотворении "Окраина" настроение его лирического героя выражено весьма красноречиво:

Околица, родная, что случилось,

Окраина, куда нас занесло.

И города из нас не получилось,

И навсегда утрачено село.

Еще в 1963 году А. Передреев создал страшные стихи о всенародной беде пьянстве (впервые опубликованы в 1988 г.), которому и сам отдал дань. Оно в конце концов и свело его в могилу...

Не беду,

Не тоску разгоняют, Просто так Соберутся и пьют.

И не пляшут совсем,

Не гуляют,

Даже песен уже не поют.

Тихо пьют

Как молятся истово.

Даже жутко -

Посуду не бьют...

Пьют артисты и журналисты

И последние смертные пьют.

В 60-е годы и в начале 70-х А. Передреев заявлял серьезные социальные темы, находя в них значительную нравственно-эстетическую глубину. Влияние Н. Рубцова поэт, конечно, испытывал (например, в стихотворении "В этом городе старом и новом...", "Ночное небо", "И вот луна над миром станет..." и др.), легко преодолевая его. Перед А. Передревым открывались большие перспективы. Но неожиданно в его творчестве наступает длительный, пятнадцатилетний перерыв. В последнем своем прижизненном сборнике "Стихотворения"(1986) Передреев напечатал несколько стихотворений о судьбе русских поэтов (в том числе и Н. Рубцова) и на этом остановился. Сборник "Любовь на окраине"(1988) был уже посмертным, итоговым.

В 1989 году Е. Ермилова пыталась объяснить молчание поэта так: "В стихах Передреева есть нераздельность человеческого "я" и "лирического героя" попросту говоря, поэтическая честность. Ее последнее, крайнее проявление в том, как надолго Передреев переставал писать стихи, когда угасал дух, слабел лирический напор (по причинам личным ли, или "общественным"). Он был мастер, профессионал, он умел писать стихи, ему ничего не стоило создать более или менее удачную лирическую конструкцию, но ему это было неинтересно и скучно." (726,С. 241). Думается, не только требовательность к слову остановила А. Передреева. Поэт, так сильно заявивший о себе, не сумел найти принципиально новой художественной идеи, не смог заговорить смело в те годы, когда острая социальная тематика, скажем так, не поощрялась... Возможно, творческие открытия могли состояться по мере широкого и углубленного постижения классики (тем более, что следы такого обращения у поэта видны), но сейчас об этом остается только гадать... Смерть Передреева, как и гибель Рубцова, "была в сущности завершающим событием всей их трагической творческой судьбы. И Анатолий Передреев, как и Николай Рубцов, пережил свою гибель в стихах:

Ночью слышно: ветер стонет...

Это надо мной." (758,С. 131).

В 70-х годах бывшие "тихие" лирики (за исключением "почвенников") вступили в болезненный период смены эстетических ориентиров. Один из участников "московского кружка", В. Соколов, "в какой-то момент сам "переместил" себя на другой, "безопасный" путь (Шкляревский поступил так еще раньше, даже и не дозрев). Это отнюдь не "осуждение" Соколова, замечает В. Кожинов, ибо, по-моему, никак нельзя требовать от людей, чтобы они не сворачивали с труднейшей дороги; предъявлять такое требование можно лишь самому себе... К тому же, сделанное В. Соколовым до его "перемещения" имело и имеет подлинную ценность." (758,С. 131). Владимир Соколов был не только "своим среди чужих" в эстрадной поэзии, он оставался "чужим среди своих" и в кругу "тихих" лириков: общий удел слишком независимых натур." (644,С. 132). Позднее В. Соколов , спокойно относившийся к причислению его к разряду "тихих", неоднократно говорил, что не стремился на эстраду, потому что сторонился ее. И С. Чупринин говорит о "цене, которую Владимир Соколов заплатил за гармоническую ясность и величавость своей поэзии, о последствиях выбора, который открыл перед поэтом чрезвычайно существенную зону современного духовного и художественного опыта, но с неизбежностью вывел из поля его зрения все остальные сферы человеческого существования." (644,С. 139). Косвенно о подобной "цене" упоминает и Д. Чернис: "Если основной тон зрелых стихотворений Н. Рубцова трагедиен, то для В. Соколова характерно драматическое борение светлого и темного начал..." (966,С. 85).

Другой член "московского кружка", С. Куняев, ушел в публицистику, и не только в прозаическую: он "часто мыслит не стихом, а при помощи стиха" (В. Акаткин). В. Казанцев забылся в медитациях на пространствах своей пейзажной лирики. Г. Горбовский (Николай Рубцов познакомился с Горбовским в Ленинграде еще в 50-х годах и позже посвятил ему одно из лучших своих стихотворений: "В гостях" (1962)), в память о друге выпустил поэтическую книгу, взяв ее название у Рубцова: "Видения на холмах" (1977). Г. Горбовский искренне любил "долгожданного поэта" (385, С. 93-

96), горько оплакивал его безвременную смерть. Он стремился продлить оборвавшуюся жизнь друга в собственных стихах, в поэме "Русская крепость", но "пробуя размышлять иначе, "глобальнее" о судьбе славянства, о русской душе, поднимая взор, именно взор, а не взгляд, не глаза настолько торжественно все обставляется в стихах! на "холмы истории земной", поэт терял простоту, начинал говорить как пописаному (парадоксальная претензия к стихам!), начиная высказываться велеречиво, риторично: "По каждой травинке тоскуя, по каждой страдая душе...", "меня волнуют ритмы дальних буден..." (356, С. 113). Неудача была "запрограммирована": "Изначально "почвенный" поэт, Горбовский в то же время и "петербуржец", весь, с потрохами, принадлежит самому вымышленному городу." (712,С. 187).

В начале 70-х годов к лику "тихих" лириков был причислен Анатолий Жигулин. Он вошел в литературу в начале 60-х как поэт "трудной темы", в которой главный подтекст можно было выразить в двух словах: "война" и "лагерь". Вот как "загадочно" писали тогда о ней: "Тема суровой молодости в условиях дальнего рабочего Севера." (475,С. 87). "Классический" "тихий" поэт, он не выходил за пределы воспевания "малой" родины и за пределы лирической субъективности. Нерв "нового" времени им не был задет в "холодноватых, отстраненных от человека пейзажах", из которых "ушла романтика борьбы, волевого преодоления невзгод, сильно прозвучавшая в ранних публикациях." (475 ,С. 88). Если для Анатолия Передреева главными строками были:

Равнина. Родина. Земля,

то для его тезки Жигулина вот эти:

Воронеж!.. Родина. Любовь...

Пожалуй, только одно стихотворение можно отнести к "почвенным" (его чаще всего и цитируют):

О, Родина! В неярком блеске Я взором трепетным ловлю Твои проселки, перелески Все, что без памяти люблю:

И шорох рощи белоствольной,

И синий дым в дали пустой,

И ржавый крест над колокольней,

И низкий холмик со звездой...

Важнейшие слова в поэзии Жигулина: "исцеление", "спокойствие", "память"...

Наконец пришло спокойствие.

Листья падают, шурша.

И рябиновыми гроздьями

Наслаждается душа.

Спит ручей за тонкой наледью, Сонно, медленно струясь. Между ним и древней памятью

Есть таинственная связь...

Мотив "жестокой" памяти у Жигулина главенствующий: "память о детстве моем...", "Помню, помню...", "И вспомнилось...", "Погода напомнила, Но и нынче я помню..." и т.д. Второй, не менее важный тематический цикл в творчестве поэта лирические стихотворения о любви: "Ирине", "Стихи Ирине", "Игрушечной нашей любви", "Летящие дни" и др. Пристальное внимание к этой стороне жизни было не свойственно "почвенному" направлению в поэзии.

Значительный ущерб "почвенной" лирике нанесли эпигоны: "После того же Рубцова явилась огромная толпа эпигонов, обманутых кажущейся простотой его поэтики. И вот в который раз мы с зевотой читаем "ядреное" описание русской баньки, завалинки, гармошки того, что призвано явиться свидетельством "почвенности", с тоской сталкиваемся с нытьем об осинках и дождиках, которое к трагичности рубцовской лирики никакого отношения не имеет." (719 ,С. 151). Пример подобного рубцовского влияния (зеркальные мотивы, образы и т.д.) Элида Дубровина:

И однажды тревожно, растерянно -

Я пойму, глядя вслед журавлям,

Что люблю эту пору осеннюю

За щемящую жалость к полям,

Что люблю эту пору жестокую,

Без луча и надежды во мгле, За мучительную и глубокую, Непонятную нежность к земле.

А. Михайлов, говоря о поэзии 70-х, отмечал "два обстоятельства литературного порядка, которые наложили свою печать на творческое развитие молодых поэтов 70-х годов. Первое это запоздавшее, но все еще заметное влияние, которое оказывает на них поэзия конца 50-х начала 60-х годов, той молодой волны, представители которой сегодня уже представляют среднее поколение. Второе сильное и противоречивое по итогам влияние поэзии Н. Рубцова... Если говорить не о подражателях, то такое не прямое, не внешнее, а подлинное влияние Н. Рубцова на молодых поэтов было благотворным." (848,С. 64-68).

Излишне сильное впечатление творчество и судьба Николая Рубцова произвели на поэтов Вологодчины. Многие из них до сих пор не сумели справиться с его влиянием на тематику, интонацию, образность... Вологодские поэты за сравнительно недолгое после 1971 года время создали своими стихами целый коллективный портрет Н. Рубцова. О нем писали С. Викулов, О. Фокина, В. Коротаев, А. Романов, С. Чухин, Л. Беляев, Б. Чулков, Ю. Леднев, С. Макаров... практически все стремились выразить свое отношение к лирике поэта, к его личности. Всего на сегодняшний день опубликовано более сотни стихотворений о Рубцове. Поэт Валерий Кузнецов признавался: "Творчески бороться с ним, освобождаться от его обаяния, спасая индивидуальность, не каждому было под силу" (540, С.252).

Среди русских поэтов, обещавших сделать так много, но не сумевших обрести собственную поэтическую стезю, одним из самых проникновенных лириков был Сергей Чухин. Он начинал во второй половине 60-х годов, в период расцвета "тихой поэзии". Тишина важнейшее слово в его лирике: "Нигде передохнуть... Такая тишь!", "И душа от холода хранима Этим снегом, этой тишиной." Оказывается, не только сейчас тишина "застойного" времени воспринимается как "золотой век" новейшей русской истории:

Не найдешь в деревне человека, Что сегодня пасмурен, сердит. Как начало золотого века, Золотой денек такой стоит.

Имена Фета, Тютчева, Полонского тоже "знаковые" для "тихой" лирики:

Ночь онемела здесь, над полем,

И звезды августа летят, И Фет читается запоем, И человек покою рад.

Это С. Чухин. А вот Н. Рубцов: "Но я у Тютчева и Фета Проверю искреннее слово..." Или В. Соколов: "Со мной опять Некрасов И Афанасий Фет..." За это Е. Евтушенко назвал "тихих" обидным и нелепым словом: "фетята"...

Сейчас становится понятным, что в "тихой" лирике преобладала не элегическая тишина, а неясное предчувствие, ощущение затишья перед бурей:

И странное чувство такое Преследует дущу, как бред: Среди тишины и покоя

Как раз вот покоя и нет.

И поэтому мотив "летаргического" сна, больше похожего на сон Ильи Муромца, был типичным для многих, в том числе и для С. Чухина:

Деревня тихо спит. Собаки даже спят

Незлобные, забыв про полые ворота...

Для него, как и для других поэтов-"почвенников", бывших в то время основой "тихой" поэзии, главным жизненным и нравственным ориентиром была деревня:

Из лужи в лужу новую ныряя,

Глядим вперед за каждый поворот

С надеждою, что пусть и не родная,

Но все-таки деревня промелькнет.

Земля еще одно ключевое слово в его лирике: "Но не схожу я, как думают, с круга Рядом со мною родная земля." Слово "земля" означало для почвенников: "Родина", "мать-земля", и С. Чухин не был исключением (ст-я "Осенняя заря, заря глубокая...", "Мне тяжело, когда верно привычке..."):

Как птица к небу

И как пахарь к полю,

Так я

Привязан к родине своей.

Поэзия Сергея Чухина это прежде всего прекрасные пейзажи, бытовые сценки. Его стихи отличаются строгостью композиционного построения, умелым использованием разговорного языка, тщательной отделкой строки. Голос его чистый и свежий поражает своей душевной открытостью, отзывчивостью, незащищенностью...

Настроив душу на добро,

На чистоту лесной бересты, Понять природу так же просто, Как птице обронить перо...

В целом С. Чухин не выходил из тесных, раз и навсегда выбранных рамок лирической темы и лирического сюжета:

Опять,

Опять весну припомнил прежнюю!

Но все труднее стало жить надеждою

И самому надежды подавать.

В его стихотворениях можно услышать есенинские интонации (например, из "Анны Снегиной"): "Любовь миновала, но все же Она не минула нас." Он во многом отталкивался от поэзии Есенина. Сравним:

С. Есенин: Я скажу не надо рая!

Дайте родину мою...

С. Чухин: Может, жизненный путь завершая

(Хоть и долгих желаю годков),

Не захочешь ни ада, ни рая,

А холщовых Во ржи Васильков.

Иногда в его лирике сливаются интонации рубцовские и яшинские (из стихотворения Н. Рубцова "Я люблю судьбу свою..." и предсмертного стихотворения А. Яшина "Так же будут юноши писать...):

Что, ребята, горевать, Нет бессмертья людям! Если быть не миновать, То и мы там будем.

Только каждый в свой черед...

А черед куда же?

Тут никто не разберет,

Разум не подскажет.

А порой можно встретить и целую яшинскую строку (из стихотворения "Отходная"): "Как незаметно наступила осень..."

Тема отдельного разговора "С. Чухин и Н. Рубцов". Сергей Чухин посвятил ему несколько стихотворений, есть у него и прямые упоминания Рубцова в тексте:

А нас и так осталось мало... Да что тут сетовать на жизнь! Как говорил Рубцов, бывало, Коли поехал, так держись!

Сергей Чухин сам признавался:

Наша юность росла

Под рубцовской звездой полевою,

Что светила призывно

Для вечноблуждающих нас.

"Рано приобщившийся к поэзии, еще в школьные годы... поэт писал о том, что видел сам, о том, чем живут родные и близкие. В этом он ориентировался сразу и довольно определенно, но, едва овладев поэтической техникой, едва уловивши собственные интонации в голосе, он сразу оказался в трудной ситуации, пишет В. Оботуров. По складу характера С. Чухин лирик, склонный к созерцательности, элегической грусти, это ему присуще изначально. Но этим он оказался родствен, близок Николаю Рубцову, с которым он потом был дружен." (539,С. 196). Первый, маленький (из 12 стихотворений) сборник С. Чухина "Горница" был отредактирован Н. Рубцовым в 1968 году. Старший товарищ многое поправил в книжке начинающего поэта и потом, в оставшиеся два года своей жизни, опекал его, верил в его талант.

дательством, подтвердила поначалу его дарование. В стихотворениях "Прошла машина, тяжело дыша...", "Далеко, за темными холмами...", "Позабыл и дом родной, и детство..." и др. был слышен все тот же голос, необычайно ровный, чистый, спокойно-торжественный, напоминавший лучшие образцы "тихой" лирики 60-х годов:

Куда спешить... И я домой не рвусь. Я предаюсь нежданному покою. Запомнись же, запомнись мне такою, Вечерняя и дорогая Русь!

Одно смущало внимательного читателя: темы стихотворений, ритмическое их строение, преобладающая неспешная разговорная интонация все как бы продолжало Николая Рубцова. Сопоставления и сравнения можно делать бесконечно. Так, буквально с первых минут чтения любого из сборников С. Чухина вспоминаются рубцовские сюжеты:

По родной земле кочую,

По чужим домам ночую...

Стукну в дверь. Кричат: "Войдите!" "Можно переночевать? " "Проходите, бога ради!

Добрым людям будем рады.

Выбирайте, что хотите:

Вон полати, вон кровать."

Или рубцовские мотивы:

Иду в кромешной тьме, а путь далек. Сырой ноябрьский ветер валит с ног, Но все ж я продвигаюсь понемногу.

И вот мелькнул заветный огонек!

Сплошь и рядом видны композиционные кальки с рубцовских строк, например, со стихотворения Н. Рубцова "Угрюмое":

На реке ивняки потемнели, Потемнела гряда камыша, Потемнели песчаные мели, Но зато посветлела душа.

Более того рубцовские интонации и даже рифмы:

Давно ли здесь скажи на милость -

Сияла жесткая листва,

А как погода изменилась,

Как облетели дерева!

У Рубцова:

Меняя прежние черты,

Меняя возраст, гнев и милость,

Не только я, не только ты,

А вся Россия изменилась!..

И что совсем недопустимо даже цитаты:

Судьба ко мне явила милость

Любить поля твои и тишь.

Но как чудно ты изменилась,

Россия милая!..

Увы, если Рубцов слышал печальные звуки, которые "не слышит никто", то Чухин только заявлял о своем желании их услышать:

О чем над нами шепчутся листы И так согласно, не по-человечьи? О как бы я хотел перевести

Все шорохи осенней темноты

На человечье косное наречье!

Василий Оботуров по этому поводу заметил: "Преодолеть влияние поэта, родственного по характеру, всегда труднее и тем не менее необходимо." (539,С. 197). Однако последовавшие затем сборники С. Чухина("Дым разлуки"(1974), "Осенний перелет"(1979), "Ноль часов"(1980), "Стихотворения"(1982)) не дали открытий; в них продолжилась все та же тема скитаний, узнавались те же легкие пейзажи, звучал все тот же голос, ясный, гармонический и ничего своего. Несамостоятельность поэта уже вызывала раздражение критиков, время было упущено. Последняя, самая полная книга С. Чухина вышла спустя год после его трагической гибели ("Придорожные камни", 1988). Новых стихов в ней совсем немного. Лучшее из них, пожалуй, "Письмо без адреса", в котором есть такая строка: "...У каждого свой путь и берег..." Сергею Чухину увы их не суждено было найти... Е. Евтушенко в антологии "Строфы века" так сказал о С. Чухине: "Был младшим другом Николая Рубцова, во многом его учеником, и, увы, почти так же рано ушел из жизни. След его в поэзии не столь заметен, но забыть быть не может. Слова у Рубцова он не занимал, нашел свои." (424,С. 893). Можно согласиться с первой мыслью Евтушенко, но, к сожалению, не со второй. И небольшая подборка стихотворений Чухина в этой толстой книге не подтверждает ее (там есть, например, рубцовский эпитет: "достославный городок", схожая в деталях ирония: "Головою покачаем, Коль на месте голова..."). Сергей Чухин сам все сказал о своей поэтической судьбе. Его голос схож с рубцовским, разве только нежнее, но и он “забыт быть не может...“:

От судьбы добра не ожидаю.

Руки опускают повода...

Но всегда под песней оживаю, Где горит, горит моя звезда. Подпеваю тихо, как умею.

И живу, не помнючи обид... Отыщу струну, что всех нежнее. Пусть она подольше говорит.

Только наиболее самостоятельным и оригинальным авторам удалось преодолеть в 70-х годах рубцовское влияние С. Викулову, О. Фокиной, В. Коротаеву и А. Романову, тем более, что начинали они свой путь раньше Рубцова. Поэт сам многому учился у них и, в частности, у одной из лучших российских поэтесс Ольги Фокиной. "В духовно-нравственном содержании поэзии Фокиной и Рубцова , пишет О. Авдеева, гораздо больше родственного, чем может показаться при поверхностном прочтении. Такую родственность мы найдем, например, в тех заветах, которые выражены в их самых сокровенных стихах:

Рубцов: Россия, Русь! Храни себя, храни! -

Фокина: Храни родные родники!

Храни огонь родного очага".

Только у Фокиной сильнее выражена непосредственность самого чувства, а у Рубцова его глубина." (657,С. 342).

В статье "Подснежники Ольги Фокиной" Рубцов явно делает вывод для себя: "Поэты носители и выразители поэзии, существующей в самой жизни в чувствах, мыслях, настроениях людей, в картинах природы и быта" (385, С. 290). Учился он у поэтессы прежде всего умению использовать богатую поэтику русского фольклора, точной, емкой, напевной выразительности ее стихотворений.

Николай Рубцов творчески обращался к ее опыту в своих мелодических стихах, которые сам называл песнями. Но он менее всего думал о заимствовании и о прямом использовании традиции. Скорее, прирожденный слух, глубинная поэтическая интуиция помогали ему брать верные ноты, настраиваясь на музыкальность М. Лермонтова, А. Блока, С. Есенина, О. Фокиной, В. Соколова, на фольклорные образцы, ничуть не прибегая к стилизации. В упоминавшейся статье о творчестве О. Фокиной поэт цитирует ее стихи:

Простые звуки родины моей: Реки неугомонной бормотанье Да гулкое лесное кукованье

Под шорох созревающих полей.

Далее он пишет: "По внешней и внутренней организации это четверостишье сильно напоминает лермонтовское "ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье". Все равно напоминает, хотя оно гораздо интимней по интонации. Это было бы плохо, если бы стих был просто сконструирован по лермонтовскому образцу. Это хорошо, потому что стих не сконструирован, а искренне и трепетно передает такое подлинное состояние души, которое просто родственно лермонтовскому" (540, С. 171). Как видим, отношение Рубцова к использованию литературных традиций было достаточно осторожным и требовательным.

В свое время Н.Рубцов в статье, посвященной творчеству поэтессы, отмечал: "Многим стихам Ольги Фокиной в смысле формы (Подчеркнуто мной. В.Б.) свойственно слияние двух традиций: фольклорной и классической".

За исключением своего первого сборника "Сыр-бор" (1963), во многом ученического, Фокина в своих книгах середины 60-х середины 70-х годов ("Реченька" (1965), "Аленушка" (1967), "Стихи" (1969), "Островок" (1969), "Самый светлый день" (1971), "Избранная лирика" (1971), "Камешник" (1973), "Маков день" (1974)) старательно следовала этим двум традициям. Во-первых, ее художественное сознание было близким народнопоэтическому "и своим органическим демократизмом языка и чувств, и естественным слиянием лирического переживания с общенародным эстетическим идеалом, выраженным в сказках, частушках, песнях, пословицах и, наконец, внутренней родственностью всей образной системы" (388,С. 63). Поэтому так много в ее лирике олицетворений природы, обращений к родной земле, рекам, солнцу, сказочных мотивов; нередко Фокина использует диалектизмы, слова с уменьшительноласкательными суффиксами (горюшко, силушки), традиционные фольклорные сравнения и т.д. Любимые жанры Фокиной песня и частушка. Песенный строй ее многих стихотворений ("Провожанье", "Есть у меня два полюса...", "Песни у людей разные...", "Мой хрустальный апрель!", "Ах рыбаки, проспали зорю...", "С каждым человеком уходящим..." и др.) очевиден. В стихотворении "Тонькина рябина" Фокина сознательно подчеркивает эту связь:

Что стоишь, качаясь,

Тонькина рябина?

У тебя ни сада,

У тебя ни тына.

Частушечный ритм ("Первый снег", "Майское", "Пишут девочки в газету..."), "что называется, в крови О.Фокиной. И нет ничего удивительного в том, что она не одно стихотворение написала "Под частушку", но они, эти стихотворения, отнюдь не стали поэтическими примитивами, они, как и другие, сверкают всеми самыми яркими, самыми отшлифованными гранями, присущими ее поэзии" (692,С. 183).

Даже в поэмах слышен все тот же ритм:

Сыпь, снежок, растаивай,

Ох, да падай снова!

...Я была Пылаева,

А теперь Смирнова. ("Сыпь, снежок...")

Однако ее стихотворения, в отличие от частушек, ограниченных строго определенными формами поэтического параллелизма, более широки и свободны в самораскрытии лирического чувства.

Вторым, не менее плодотворным направлением в творчестве Фокиной, стало обращение к некрасовской традиции.

И не только потому, что сюжеты ее стихотворений порой повторяют Некрасова, так, например, в стихотворении "Пожилая вдова, вдова..." видна прямая перекличка с поэмой "Мороз, Красный нос", вдова зимой рубит дерево в лесу и погибает:

Затуманилась голова, Закачалась, как ель, вдова. Тихо ткнулась руками в снег... Вот и кончился человек.

Некрасовская традиция видна прежде всего в изображении жизни русской крестьянки, ее тяжелой женской доли:

Станут слезы комом в горле...

Удержи их, убери:

Это горюшко не горе,

Горе будет впереди.

Лирические монологи женщины, пережившей "военные годины, послевоенные", наполнены печалью:

Знаю, что на месте поселка Нашего пустырь и разор. Только одинокая елка Не упала там до сих пор. ("Посторонний")

С. Викулов в статье, посвященной творчеству поэтессы, писал: "Удивительно чистый, нравственно цельный образ русской крестьянки встает из стихов О.Фокиной о матери. Растя детей в тяжелейших условиях военной поры, она озабочена не только тем, чтобы не дать умереть им с голоду, она бережет их души от безверья, прививает им лучшие качества, какие усвоила от отца и деда сама: трудолюбие, совестливость, готовность к самопожертвованию ради общего блага"(692,С. 177). Мать для лирической героини Фокиной самый дорогой человек на земле, самый высокий нравственный авторитет:

Гордая моя мама! Горькая твоя доля Голову носить ниже Так и не научила. Держишь ее как надо:

Дерзостью встретишь дерзость,

Вдесятеро заплатишь

Людям за доброту...

К сожалению, подобной художественной высоты Фокина не достигала в стихотворениях, посвященных "социально масштабным, характерным" явлениям действительности; непонимание истинных причин разорения российской деревни делало ущербным стиль, в котором отсутствовало общее элегическое настроение, а было простое бытописание ("Ах, как строится нынче деревня!", "Ты приедешь в воскресенье..."). Если Рубцов шел от "личного к общему", то у Фокиной "общее делалось личным", субъективизм стал причиной узкого набора лирических тем. Даже в ранних поэмах Фокиной ("Сыпь, снежок...", "Аленушка") лирическое преобладало над эпическим.

Начиная со второй половины 70-х годов, в творчестве О.Фокиной появились, казалось, новые черты. В сборниках "От имени серпа" (1976), "Полудница" (1978), "Маков день" (1978), "Буду стеблем" (1979), "Речка Содонга" (1980) Фокина стремилась выйти из привычного круга своей поэзии, стихи стали приобретать мировоззренческую, философскую наполненность; природную образность и песенную плавность речи дополнила рефлексия, в лирике Фокиной появился образ дороги как символа жизни и судьбы:

Жизнь, наобходившаяся строго,

Чувствую, прошла не без следа.

...Ужас перед каждою дорогой,

Ты меня оставишь ли когда?

В лучших своих стихах ("Боюсь, что не правда, а снится...", "Начало иль конец? Конец или начало?", Я повторяю мудрую ошибку..." и др.) вопросительные интонации подчеркивали драматизм происходящего с лирической героиней, напоминали строй заговора, плача:

...Ревущие турбины,

Заглушите плач издалека!

...Край мой милый! Край ты мой родимый!

Ты со мной, со мной еще пока.

В программном стихотворении "Всего-то и было: зима да весна..." глубоко символичные образы судьбы (звезда), жизни (дорога, колесо, колесница) делают его возвышенным, философски значительным. На "разумный" вопрос прохожего: "Не время ли остановиться?" лирическая героиня отвечает так:

Мне долго по свету еще колесить Без права устать и разбиться, Ничто не заменит меня на оси Единственной той колесницы...

Еще П.Выходцев заметил "символический параллелизм" в стихах Фокиной. Действительно, символика ее стихотворений в своей основе близка к народнопоэтической, но крайне немногочисленна и поэтому не выходит за рамки традиционного набора символов профессиональной поэзии, несмотря на весь внешний "фольклорный" облик. Исследованиями не подтверждается стойкое представление о Фокиной как искусной "словесной кружевнице". Устойчивые сочетания, например, она использует "умеренно... Большая часть привлеченных поэтессой фразеологизмов употреблена нормативно." (533 ,С. 286).

Поэмы Фокиной ("Полудница", "Хозяйка", "Малина твоя") во второй половине 70-х годов стали приобретать эпические черты, от воспоминаний военного детства поэтесса шла к осмыслению истории. "Я много думала о жизни родной деревни, писала она, и пришла к выводу, что сельское хозяйство, сельский житель это не только производство продуктов питания, это история жизни народа, и относиться к сегоднящнему дню только как к сегодняшнему нельзя, тут неумолима связь с прошедшим и будущим, и ее надо глубоко знать и прозорливо предвидеть."(657,С.

179). Изменился язык поэм, в них стала преобладать разговорная речь, Фокина словно сама говорила "языком своих любимых героев настолько она сроднилась с ними, настолько они близки и понятны ей, их образ мысли, их психология, их представления о жизни." (692,С. 181).

Казалось, еще немного и поэтесса сумеет закрепить найденную верную интонацию, сумеет продолжить тему, по-своему значительную. Но неровность ее многочисленных сборников стихотворений сводила "на нет" все приобретения. Стремление поэтессы "объять необъятное", излишние подробности, бытописание, а иногда и просто неудачи ("Что ли мне тебя побаловать...", "Ах, незнакомая дорога...") разрушали цельность ее поэзии. Особенно обидные промахи она допускала тогда, когда шла против жизненной правды. Так, в стихотворении "Он не уехал из колхоза..." сомнительна речь пятнадцатилетнего подростка:

И мне над миром не подняться,

Не оторваться от земли, Пока со мной не окрылятся Края, что к сердцу приросли. - скорее это слова самой поэтессы.

В 80-х годах вышли новые сборники О.Фокиной: "Памятка" (1983), "Три огонька" (1983), "Колесница" (1983), "Избранное" (1985), "За той, за Тоймой..." (1987), "Матица (1987). Лучшим в них было то, что поэтесса сумела передать ощущение развала, горя и в опоганенной, отравленной природе, и в человеческой душе. В стихотворении "Поезд, стой! Помедли малость" нарисована картина разрушения земли не сыновьями ее, а пасынками:

Рой взрывай, стирая грани!

Лес в дыму, земля в золе,

Лишь бы нынче рубль в кармане

Да бутылка на столе...

Стирая грань "меж городом и селом" (Рубцов), новоявленные "устроители лучшей жизни" стерли вместо нее "неперспективные" деревни, а с ними и нравственные устои. И болит душа поэтессы, когда она видит, как замалчивается правда о народной трагедии:

Выходит свежая газета,

И в ней деревня говорит,

Но только снова не об этом...

И у меня душа болит. ("Наличники")

В стихи Фокиной влилась сильная публицистическая струя. Поэтесса призывала воскресить "сеятеля сына Руси", протестовала против проекта поворота северных рек: "У Двины хотят отрезать голубой ее приток"; саркастически замечала, что мы "все пихаемся" "во дворянство", Мало жаждущих во крестьянство..." Фокина не могла молчать, она "кричала от боли": "...Лелеяное веками, Какое огромное поле Теперь заросло сорняками!" Где же выход? Поэтесса давно сделала для себя вывод: истина жизни в труде ("Имеющему голос спеть...").

Вторая половина 80-х 90-е годы оказались для поэтессы самыми сложными и в жизненном, и в творческом отношении. Перестали выходить сборники, в журнальных публикациях палитра чувств порой ограничивалась только двумя эмоциональными красками: возмущением и растерянностью. Раскол в обществе О. Фокина сравнивает с ледоходом:

На льдине, на льдинке Похвально отдельно Плывем поодинке, Поврозь, неартельно. Несет нас, качает

Под воплями чаек, Не чуем, не чаем, Куда мы причалим...

"Не все появляющиеся у меня стихи я могу отнести к настоящей поэзии, признается поэтесса. Это нечто риторическое, скептическое, где главенствует политическое содержание. Слишком далеко от лирики." (955,С.3). Это подтверждают и последние ее публикации (См.: Заключение. В. Б.).

К традиции, которая нераздельно связана "со словесным искусством народа, с его богатейшей песенной, сказовой, пословичной культурой, имеющей тысячелетнюю историю" (753 , С. 5), принадлежит и творчество Николая Тряпкина. По словам поэта, он пришел "из глубин деревенской России, Из великих народных глубин..." В стихотворных сборниках 60-х годов("Перекрестки"(1962), "Краснополье" (1962), "Песни великих дождей" (1965), "Серебряные пруды" (1966), "Летела гагара" (1967), "Гнездо моих отцов" (1967), "Избранная лирика" (1970)) Тряпкин воспевал счастье крестьянского труда, поэтизировал жизнь современной деревни, используя при этом жанровые запасы народного творчества: песни ("Песнь о хлебе", "Песня о веселом заморозке", "В эту ночь", "Летела гагара", "Песня", "Только зорька-заряница...",

"Прощальная"), частушки ("Веселая прибаска", "Новобранец", "Я зову тебя своей..."), былины ("Исцеление Муромца", "Возвращение Разина"), колядки ("Калядамаляда..."), а также думы, сказания, были. Тряпкин вводил в свои стихотворения("Письмо", "Снег да вечер...", "Пробуждение") сказочные образы, не забывая и о песне литературного происхождения такую основу имеют его стихотворения "Гимн", "Камыши, камыши, камыши...", "Песнь о зимнем очаге", "Никогда я бродить не устану..." Слышен подчас в его поэзии кольцовский и некрасовский мотивы (стихотворения "Рожь", "Проселки"), рыленковский ритм ("Лесные загривки..."), а то и слог "Василия Теркина" ("Все исправил в должном вкусе...").