Почвенное направление в русской поэзии второй половины XX века - типология и эволюция

Было бы неверным считать, что Ю. Кузнецов всегда во всем прав он живой человек и поэтому порой заблуждается, теряет чувство меры, и не только в поэтических монологах. Теперь очевидны промахи и рискованные параллели в печатных выступлениях, в некоторых оценках творчества Пушкина, Ахматовой , Солженицына... "Он ведь сам с нелегким сердцем, а иногда и с полемическим вызовом признается, что был зол, жесток, недобр, тщеславен, неуживчив." (943, С. 35). Не безупречен и его стиль; с одной стороны, страдающий от "затемненности" некоторых образов, смысл которых понятен только автору, либо ограниченному кругу исследователей; с другой обилием реминисценций ("Конечно, реминисценций у меня хватает", признает поэт (798).

К счастью, он прислушивается к критике, убирает слабые стихотворения из сборников, признавая свои действительные ошибки.

Творчество Кузнецова всегда будет вызывать споры, но нужно понять,что "на чисто литературной почве его переспорить нельзя", так как "он по крови, по своей жизненной сути иной" (943, С.35). "Без проникновения в суть предложенного нам поэтического мира, резонно полагает поэт Валентин Устинов, разговоры о нем представляются ... не просто беспредметными, но искажающими истину." (945).

Поэзия Ю.Кузнецова давно стала предметом научного анализа. Из наиболее интересных и глубоких литературоведческих исследований можно назвать работы В. Елагина, М. Жигачевой, В. Зайцева, Л. Косаревой, Н. Онуфриевой. Особенно много сделали для изучения творчества поэта Т. Глушкова, В. Кожинов, А. Михайлов, И. Шайтанов.

В настоящее время имя Юрия Кузнецова начинает несправедливо забываться, к нему почти не обращается нынешняя поэтическая молодежь, особенно столичная. Подобное отношение к Кузнецову несправедливо (кстати, будучи поэтом "почвенным", он многое сделал для становления постмодернизма).

Юрий Кузнецов одна из ключевых фигур в русской поэзии второй половины ХХ века. Более того, творчество Кузнецова, на наш взгляд, неизбежно будет оказывать влияние и на поэзию следующего столетия.

К проблеме сравнительно-типологического изучения мифологизма

В ряду привычных видов анализа лирического текста: проблемнотематического, жанрового, стилевого, стиховедческого и др. достаточно широко распространен и специфический подход к поэтическому творчеству, получивший в научной литературе название "мифопоэтики". Это та часть исторической поэтики, которая исследует не отдельные усвоенные художником мифологемы, а воссозданную им целостную мифопоэтическую модель мира (если таковая существует в тексте) и, соответственно, его мифосознание, реализованное в системе символов и других поэтических категорий. Несмотря на отдельные возможные в условиях сравнительной типологии некорректные параллели, только системный подход исключает элемент субъективности в подобном аналитическом построении.

Связь литературы и мифа в самых разных аспектах исследуется как на Западе, так и в России. Первой концепцией мифологии стала циклическая концепция истории цивилизации Дж. Вико. Во второй половине Х1Х века главенствовали два подхода к изучению мифологии: мифологический ("натуралистический", "солярный") А. Куна и М. Мюллера (Германия); Ф. Буслаева и А. Афанасьева (Россия) и антропологический Э. Тейлора (Англия). Известны были также ритуальный, функциональный, социологический, структурный, символический и др. методы исследования мифологии. Понятие "мифологема" одним из первых ввел в научный обиход Дж. Фрэзер. О символизации как свойстве мифомышления впервые стал говорить Э. Кассирер. Теория архетипов была разработана К. Юнгом, о проблеме мифа как метаязыка писал К. Леви-Стросс. В России "исследования сосредоточены преимущественно в области мифопоэтики, выявления мифологических структур в фольклорных или чисто поэтических текстах." (535,С. 11). В частности, можно назвать работы В. Проппа, О. Фрейденберг, А. Лосева и др. Концепция мифа была разработана А. Лосевым в трудах: "Философия имени" (1923г.), "Диалектика мифа" (1930 г.) и "Знак. Символ. Миф." (1975 г.). В последние десятилетия данной проблемой занимались Я. Голосовкер, В. Иванов, В. Топоров, Ю. Лотман, Б. Успенский, Е. Мелетинский, С. Токарев, Н. Толстой, Д. Низамиддинов, С. Телегин, В. Агеносов, А. Минакова , И. Смирнов и др. Эти работы создали прочную научную основу для исследования символикомифологической природы художественного слова.

Начало русской символики уходит в "дописьменные и отчасти в дославянские времена. Примерно 20% в общей номенклатуре русских символов, реально имеющихся в наших поэтических текстах, составляют древние исконные символы, существовавшие, как показывают фольклорные, литературные письменные и другие материалы, уже в период славянской общности или возникшие еще ранее... Символы всех славянских народов имеют общую древнюю основу..." (736,С. 63). А. Лосев отмечал: "Надо отдавать себе ясный отчет, что всякий миф есть символ, но не всякий символ есть миф." (494,С. 174). Он дал несколько лаконичных определений мифа:

" Миф не идеальное понятие, и также не идея и не понятие.

Это есть сама жизнь.

Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ.

Миф всегда есть слово.

Миф есть в словах данная чудесная личностная история." (496,С.

27; 51; 134; 169).

"Сущность мифа, писал К. Леви-Стросс, составляют не стиль, не форма повествования, не синтаксис, а рассказанная в нем и с т о р и я . Миф это язык, но этот язык работает на самом ывсоком уровне, на котором смыслу удается, если можно так выразиться, о т д е л и т ь с я от языковой основы, на которой он сложился." (484 ,С. 187). Несмотря на различные трактовки мифа, все исследователи "единодушны в том, что метафоричность и символичность мифологической логики выражается в семантизируемых и идеологических оппозициях, являющихся вариантами фундаментальной: жизнь/смерть...Так, в концепции Минц и Лотмана мифологизм оказывается явлением второго порядка, основанным на с о з н а т е л ь н о й (выделено мной. В.Б.) игре образами-мифологемами, где логика возникновения мифа обратна той, по которой создан первичный миф (миф символ система мифологем новый миф). Таким образом, немифологическое мышление создает миф за счет бесконечного развертывания смыслов символа." (456,С. 4 5).

О фольклоризме и мифологизме Юрия Кузнецова писали многие исследователи (42;53;156;157 и др.). Так, говорилось, что в его поэзии "отчетливо проступает народно-поэтическая основа мировосприятия и образности, причем в своеобычном и современном преломлении." (433), что Кузнецову "принадлежит немалая заслуга восстановления по крупицам того богатейшего поэтического мира, которым жили наши предки, введения древних символов, языческих полнокровных образов света и тьмы, нечисти и божественной силы, притч, заговоров и заклинаний." (809), однако обширный сравнительно-типологический анализ этих явлений в кузнецовской лирике почему-то не проводился. В связи с этим необходимо 1) провести сравнительный анализ фольклорномифологической образной системы и лирики Ю. Кузнецова, сгруппированной в тематические комплексы “Человек” и “Природа”, 2) выявить их общность и различия, 3) определить степень и качество творческого заимствования Кузнецовым фольклорно-мифологических образов и мотивов, 4) проследить мировоззренческую, тематическую и этико-эстетическую эволюцию его творчества.

"Мифы мертвы, они пережиток, считают однодневкиисследователи, имеющие дело с мертвым словом. Поэт так не думает, замечает Кузнецов. Разве не миф толстовский дуб из "Войны и мира"?

Ничто не исчезает. Забытое появляется вновь." (789, С. 10).

В отличие, например, от Рубцова, у Кузнецова любимые фольклорные жанры не песенные, а сказовые: былина, баллада (См. работу М. Жигачевой(431)), а также сказание: "Былина о строке", "Четыреста", "Сито", "Сказание о Сергии Радонежском", "Баллада о старшем брате". В его стихах действуют герои былинного эпоса (Святогор, Илья Муромец, Соловей-разбойник), появляются сказочные образы (спящая царевна, царевна-лягушка, Иванушка-дурачок, ЗмейГорыныч), даже персонажи бытовых анекдотов, созданных коллективным творчеством народа ("Сказка о золотой звезде", "Рыцарь") Чаще всего он идет от мысли к чувству, а не наоборот, этим и обьясняется отсутствие в его стихе той музыки, которая так впечатляет в рубцовской поэзии.

Кузнецов не проходит мимо таких жанров, как заклинание, плач, лирическая песня. Поэтому так много в его лирике обращений и заклинаний: "Скажи, родная сторона..." ("Мирон"); "Скажи мне, о русская даль..." ("Русская мысль"); "О, народ! Твою землю грызут..." ("Ни великий покой, ни уют..."); "Рыдай и плачь, о Русская земля!" ("Захоронение в Кремлевской стене") и др.

Многие постоянные эпитеты также взяты из фольклора: широкое поле, темный лес, белый свет, добрый молодец, буйная голова. И авторские эпитеты у Кузнецова строятся по фольклорной схеме, например, эпитеты со словом "железный": "железные мысли", "железный путь", "железная отчизна", "железное столетье" отрицательный их характер связан с фольклорной "увязкой" железа с темными силами (ворон с железным клювом, змея или змей с железной чешуёй и т. д.).

Использует Кузнецов пословицы и поговорки (например, "На воре шапка горит"), фразеологизмы, восходящие к фольклору ("куда глаза глядят", "в чем мать родила", "трын-трава", "считать ворон", "ни свет ни заря" и др.), фольклорные числительные (три, семь, двенадцать), тавтологические повторы (путь-дорога, грусть-тоска). Не выглядит чуждым в его стихах и прием оборотничества ("Сказка о золотой звезде", "Испытание зеркалом").

Но поэзия Кузнецова это прежде всего поэзия символов. "Я не долго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу, - пишет поэт. С его помощью я стал строить свою поэтическую вселенную..." (789, С. 8). "...Их губина открылась мне внезапно. Видимо, я шел к ним давно и напрямик. Мои юношеские стихи метафоричны. Но метафора очень скоро перестала меня удовлетворять. Это произошло, когда мне было 25-26 лет. Для поэта это начало зрелости. В то время я изучал и конспектировал труды Афанасьева... и вспоминал свои детские впечатления и ощущения." (791).

Понятно, почему Ю. Кузнецов отошел от метафоры и пришел к символу: во-первых, "мир фольклора это мир символов. Народная культура вообще глубоко семиотична и символична." (536, С. 66), вовторых, "символ более устойчив и частотен, чем метафора." (там же, С. 79). Сам Кузнецов сказал об этом так: "Символ... не разъединяет, а объединяет, он целен изначально и глубже самой глубокой идеи потому, что исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна." (777, С. 101).

Корни его символики в русском фольклоре. Кузнецов постоянно говорит о "народной символике, которую бог надоумил меня взять для стихов." (775). Она у него масштабна, построена на резких контрастах и так органична, что даже современную историю поэт воспринимает народно-поэтически: "Закатилось солнце России. Наступила ночь республики. Есть цикличность в природе, есть она и в истории..." (792)

Кузнецовская символика в своей основе соответствует не только русскому фольклору, но и всей славянской мифологии: "Универсальным образом, синтезирующим все описанные выше отношения, является у славян (и у многих других народов) древо мировое. В этой функции в славянских фольклорных текстах обычно выступает Вырий, райское дерево, береза, явор, дуб, сосна, рябина, яблоня. К трем основным частям

мирового дерева приурочены разные животные: к ветвям и вершине птицы (сокол, соловей, птицы мифологического характера, Див и т.п.), а также солнце и луна, к стволу пчелы, к корням хтонические животные (змеи, бобры и т.п.). Все дерево в целом может сопоставляться с человеком, особенно с женщиной: ср. изображение дерева или женщины между двумя всадниками, птицами и т.п. в композиции севернорусских вышивок. С помощью мирового дерева моделируется тройная вертикальная структура мира три царства: небо, земля и преисподняя, четвертичная горизонтальная структура (север, запад, юг, восток, ср. соответствующие четыре ветра), жизнь и смерть... Мир описывался системой основных содержательных двоичных противопоставлений (бинарных оппозиций) кстати, первым наметил основной набор семиотических противопоставлений славянской картины мира А.А. Потебня. В.Б.), определявших пространственные, временные, социальные и т.п. его характеристики: жизнь-смерть... живая вода и мертвая вода... чет-нечет... правый-левый... мужской-женский... верхниз... небо и земля... юг-север... восток-запад... суша-море... огонь-влага... день-ночь... весна-зима... солнце-луна... белый-черный (светлыйтемный)... близкий-далекий... старый-молодой... священный-мирской... правда-кривда и т.п." (519,2, С. 451-453).

Если добавить к этой схеме кузнецовские фольклорные оппозиции: "отец мать", "отец сын", "мать сын", а также бинарные оппозиции христианского происхождения: "добро зло", "Бог дьявол", то мы сможем наглядно себе представить, каков мир поэзии Юрия Кузнецова, мир, в котором функционируют почти все его основные символы...

Символика

В тематическом комплексе “Природа”, в группе образов-символов “небо и небесные светила” символ “небо” один из центральных в поэтической системе Ю. Кузнецова (88 словоупотреблений). В одном из программных стихотворений "Бывает у русского в жизни..." поэт заявляет: "Прошу у отчизны не хлеба, А воли и ясного неба." (Невольно вспоминаются рубцовские строки: "Отчизна и воля останься, мое божество!"). Небо для его лирического героя это прежде всего место, где обитает Бог, ангелы и архангелы, то есть вся "небесная рать" ("Тайна славян", "Былина о строке" и др.). С христианством здесь органично переплетается и славянская мифология, в которой небо связывается со счастьем, красотой и нравственной чистотой.

Символ "звезда" тоже отмечен подобным семантическим соединением; он отличается большим количеством значений по сравнению с песенной народной лирикой. С одной стороны, звезда определяет судьбу, участь лирического героя ("Бывает у русского в жизни...", "Четыреста" и др.):

Весна ночной миндаль зажгла,

Суля душе звезду,

Девице страсть и зеркала,

А юноше судьбу. ("Четыреста")

С другой его талант, счастье, удачу ("Заветная светит звезда..."), но выше всех в лирике Кузнецова горит звезда, олицетворяющая собой

Бога (христианская традиция): "И звезда горит ясным пламенем После вечности мира сущего." ("Былина о строке").

Солнце у поэта не "термоядерный генератор света и тепла", не гигантская эектролампочка, а источник жизни, залог счастья и красоты, "солнце благодати". В "Голубиной книге" сказано, что "солнце красное создалось от лица божьяго, согласно с этим и сам белый свет (первоначально свет солнечных лучей, а потом уже мир, озаряемый небесным светом = вселенная) зачался от мира божьяго, т. е. от солнца." (351,1, С. 218). Двуединство: солнце-Бог обычное явление и в мифологических системах, и в Православии (например, изображение солнца на священнических облачениях), и в поэтике Юрия Кузнецова.

Естественно, что заход солнца вызывает у него отрицательную реакцию: "Как смутны леса на закате!" ("Имя"), восход положительную: "Воздух полон богов на рассвете..." ("Бой в сетях").

Если солнце Бог, то луна, наоборот, источник злого, темного начала (и в мировой, и в славянской мифологии), и даже смерти: "Светит луна среди белого дня. Умер другой, а хоронят меня." ("Другой"). Луна изначально связывалась с загробным миром, и Кузнецов идет вверх от этих истоков, когда отвергает лунную символику русских народных лирических песен (счастье, красота), приближаясь к морю народной трагедии:

Открыли дверь, и от луны Мороз прошел по коже, Когда седая пыль войны Легла на вдовье ложе.

("Сапоги")

Известно, что славяне опасались лунного света, отраженного, а значит искаженного, "обманного". В стихотворении "Испытание зеркалом" сам дьявол открывает лирическому герою Кузнецова тайну своего зеркального обмана: "Вместо солнца ты видишь луну...

В группе символов “погодные условия, стихии, время суток” главная природная оппозиция в лирике поэта традиционна: день-ночь.

113 раз в различных вариантах (мрак, тьма, тень и т.д.) употребляет Кузнецов слово "ночь". Немногим меньше слово "день"(свет). Его поэзия в этом смысле полностью отвечает традициям славянской мифологии, в которой данная оппозиция символизирует вечную схватку "между светом и тьмой, днем и ночью... за владычество над миром." (351,1, С. 102). Тьма это "царство теней" ("Сидень"), свет счастье, мир, свет истины (в отличие от тьмы невежества), добро, красота, справедливость, откровение:

Когда подымает руки Мир озаряет свет. Когда опускает руки Мира и света нет.

("Пустынник")

Стихия огня в поэзии Кузнецова одна из самых "символоёмких",если можно так выразиться,и самых противоречивых по вкладываемому в неё смыслу. С одной стороны, огонь это смерть, нечистота, языческий обман ("Дуб", "Гнилушка на ладони", "Ложные святыни"), с другой свет, тепло, творческое начало:

По праву сторону махнул

Он белым рукавом.

Из вышины огонь дохнул

И грянул белый гром.

По леву сторону махнул

Он черным рукавом -

Из глубины огонь дохнул

И грянул черный гром. ("Четыреста")

Примерно такая же многофункциональность присутствует и в христианстве: огонь Слово Божие; огонь," попаляющий грехи" во время Причащения; неугасимый огонь в аду.

Где нет разночтений, так это в отношении к другому стихийному явлению к ветру. Повсюду он разносит горе, смерть, беду: "То ли ворон накликал беду, То ли ветром её насквозило..." ("Дуб"). Самое малое зло, которое способен причинить душе лирического героя Кузнецова ветер навеять тоску: "А ветер гудит и тоску нагоняет... ("Завижу ли облако в небе высоком...). В славянской мифологии ветер (и особенно вихрь) наделялся свойствами особого демонического существа. У Кузнецова от его сильнейших порывов даже "камни скрежещут..." ("Горные камни").

Снег в лирике поэта символизирует чистоту, успокоение и тишину (любимый эпитет к этому слову "вечный" ("Вечный снег", "Былина о строке", "На краю"); облако приносит тоску и горе ("Фонарь", "Завижу ли облако в небе высоком..."), а дождь печаль и слезы: "Четыре года моросил, Слезил окно свинец..." ("Четыреста)

Символика пространств земли и воды, сторон света в лирике Кузнецова занимает особое место. Так, земля для Кузнецова священное понятие. Это не просто поверхность планеты, здесь первый человек "был создан из праха земного, в который каждый из нас и возвратится." (371, С. 275):

Над гробом его в суете и печали Живые и мертвые речи звучали. И только земля, что его родила, В живые объятья его приняла.

("На смерть друга")

Земля в его поэзии, как и в славянской мифологии, тесно связана с понятиями "страна", "Родина", "род": "В окне земля российская мелькает..." ("Водолей"); с понятием рода в почвенном его значении соединена и традиционная славянская "мать сыра-земля": "Мать сыраземя наша истина..." ("Сито").

В широком христианском понимании земля место духовной битвы в жизни любого человека. В стихотворениях "Я знаю землю, где впотьмах...", "Я пил из черепа отца...", "Опора" эта мысль главная.

Пути-дороги этой битвы могут быть разными. Два пути предлагаются человеку (и человечеству) на выбор. Один путь кривой: "Смотрим прямо, а едем в объезд..." ("Откровение обывателя"), другой требует подвига или подвижничества во имя правды. И хотя "все дороги рождают печали..." ("Сидень"), и от своей судьбы не уйти: "Он пошел в направленье полета По сребристому следу судьбы." ("Атомная сказка"), лирический герой Кузнецова выбирает именно эту дорогу: "Идти мне железным путем..." ("Бывает у русского в жизни..."). Но часто, слишком часто герой оказывается на распутье историческом: "Пройдя по улице Буденного, Я вышел к площади Махно" ("Родное") и духовном там, где спорят "правда с кривдой", и откуда берет свое начало его "раазрывдорога":

Через дом прошла разрыв-дорога,

Купол неба треснул до земли. На распутье я не вижу Бога. Славу или пыль метет вдали?

("Распутье")

Слава, как известно дым, а вот каков символический смысл слова "пыль" в образной системе поэта?... Юрий Кузнецов усиливает традиционное фольклорное значение пыли как символа тоски, горя и печали; теперь она и сама смерть: "За эту пыль, за эту смерть в полете..." ("Пыль"), и человеческий прах: "Столб клубящейся пыли идет Через поле к порогу" ("Возвращение"), и орудие демонических сил: "Все навье проснулось и пылью и мглой Повыело очи." ("Поединок").

Горы и холмы в русском фольклоре обозначают препятствие на жизненном пути, горе (один корень), кручину (сравните: "круча"), неволю и даже смерть. Кузнецов знает это: "Ты не стой, гора, на моем пути. Добру молодцу далеко идти" (гора как препятствие), "Сокрыты святые обеты Земным и небесным холмом" (гора-неволя в стихотворении "Знамя с Куликова"), "Полна долина под горой Слезами и костьми" (Сапун-гора, в битве за которую погиб отец (стихотворение "Четыреста")). Но поэт знаком и с мировой мифологией, в которой гора "вариант древа мирового (на ней живут боги)." (519,1, С. 311-314): в его одноименной поэме "Золотая гора" жилище богов.

В ветхозаветной традиции горы занимали подобающее им место (Синай, Арарат), в Новом Завете эта традиция была продолжена (Лысая гора, Нагорная проповедь Христа), и Кузнецов не проходит мимо небесной горы: "Что там шумит за небесной горой?" ("Тайна славян").

Поле у поэта либо широкое, вольное, символизирующее собой пространство и свободу ("Завижу ли облако...", "Посох"), либо поле брани ("Сказание о Сергии Радонежском", "Возвращение"), на котором приходится отстаивать эту свободу и независимость.

Камень в кузнецовской лирике Камень Алатырь, который находится на острове, окруженном со всех сторон водой. Он был священным ещё у язычников, затем перешел в фольклор ("В море-океане, на острове Буяне"), и наконец в поэзию Ю. Кузнецова:

И снился мне кондовый сон России,

Что мы живем на острове одни.

Море здесь представлено как окружающее остров враждебное пространство. И русский народ "плывет по морю, Кругом открытый горю" ("Мирон"), наблюдая "мертвый блеск воды" ("Пчела") в этой гибельной "морской пустыне" ("Завет").

Пустыня (пустота) в поэтическом мире Кузнецова также несет отрицательный смысл. Его одинокий лирический герой видит вокруг "индустриальные пустыни", ощущает духовную "безликую пустоту", в которой "блуждает до срока", но даже в таком безвыходном положении не теряет надежды, пусть даже призрачной:

Солнце родины смотрит в себя. Потому так таинственно светел Наш пустырь, где рыдает судьба И мерцает отеческий пепел.

Стороны света у Кузнецова несут такую же символическую нагрузку, к какой мы привыкли: в славянской мифологии "с востоком соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неизсякаемого света и радостей. Наоборот, запад (от глагола за-падать) называют заход и солнцосяд и связывают с ним идею смерти и ада, печального царства вечной тьмы." (351,1, С. 182). В христианстве восток является жилищем Бога (в Священном Писании Христос назван Востоком), а запад сатаны. Потому лирический герой Кузнецова и стоит, "повернувшись на Запад спиной", зная, что главное зло приходит с Запада ("Запломбированный вагон дальнего следования"). Но не все так просто: двойственность русского сознания сказывается и здесь: "Душа, ты рванешся на запад, А сердце пойдет на восток." ("Бывает у русского в жизни...").

Оппозиция "юг-север" так же традиционна: "Как восток противополагается западу, так юг северу; подобно западу север в народных преданиях представляется жилищем злых духов." (351,1, С.183). Для Кузнецова север не только место народной трагедии периода сталинизма: "Отца на Север увезли с крыльца." ("Очевидец"), но прежде всего трагическая судьба России, предопределенная свыше:

Как родился Господь при сиянье огромном,

Пуповину зарыли на Севере темном. На том месте высокое древо взошло, Во все стороны Севера стало светло.

И Господь возлюбил непонятной любовью Русь святую, политую божеской кровью. Запах крови почуял противник любви

И на землю погнал легионы свои. ("Видение")

К символике земных пространств примыкают и авторские символы поэта. Их всего два: "даль" и "дыра". Значение образа-символа "даль" раскрывается в смысловой рифме "даль-печаль": "Скажи мне, о русская даль, Откуда в тебе начинается Такая родная печаль?.." ("Русская мысль"); или:

Я вынес пути и печали,

Чтоб поздние дети смогли

Латать им великие дали

И дыры российской земли. ("Знамя с Куликова")

Даль у Кузнецова не дорога: "Даль через дорогу перешла." ("Распутье"), и дыра не захолустье, хотя "был город детства моего дыра..." (стихотворение "Водолей" исключение). Дыра у поэта -разновидность пустоты, пролома, прорехи, отверстия, трубы (сравните: "дело труба" гибель, конец). Отсюда вытекает и значение этого образасимвола: горе, печаль, смерть. Поэтому и "ухают дыры от ран..." ("Сказание о Сергии Радонежском"), поэтому и приходится латать "дыры российской земли", распятой, как и весь мир, на кресте:

На закате грусти не грусти Ни княжны, ни коня вороного. И свистит не синица в горсти, А дыра от гвоздя мирового.

Уж такой мы народ, говорю, Что свистят наши крестные муки... Эй, бутылку и дверь на каюк,

Да поставить небесные звуки!

("Только выйду на берег крутой...”)

В кузнецовской символике растений центральное место,так же, как и в славянской мифологии,занимает мировое древо. "Предание о мировом дереве славяне преимущественно относят к дубу". (351,2, С.

294). Дуб как символ единства небесного, земного и подземного мира укоренился и у Юрия Кузнецова:

Неразъемные кольца ствола Разорвали пустые разводы. И нечистый огонь из дупла Обжигает и долы и воды.

Но стоял этот дуб испокон,

Не внимая случайному шуму.

Неужель не додумает он

Свою лучшую старую думу? ("Дуб")

В славянской мифологии вывороченные с корнем деревья предвещали человеку смерть. У Кузнецова это смерть духовная:

Качнет потомок буйной головою,

Подымет очи дерево растет!

Чтоб не мешало, выдернет с горою,

За море кинет и опять уснет.

("И снился мне кондовый сон России...")

Катастрофический оттенок приобрел у него и смысл древнего образа "разрыв-травы" "чудесного средства.., разрушающего заговоры и узы и позволяющего овадеть кладом." (351,2, С. 381). Поэт превратил её одновременно в "трын-траву" и "разрыв-дорогу”.

Образы-символы мира животных у Кузнецова традиционны. Змея связывается со злом, с кознями злого духа, с оборотничеством ("Змеиные травы", " Число", "Поступок", поэма "Змеи на маяке"). И в христианстве змей-искуситель считется образом дьявола. Конь в славянской традиции "одно из наиболее мифологизированных священных животных. Конь атрибут высших языческих богов (и христианских святых) и одновременно хтоническое существо, связанное с культом плодородия и смертью, загробным миром, проводник на "тот свет". Соответственно конь наделялся способностью предвещать судьбу..." (602, С. 228-229).

Кузнецовский конь преодолевает время: "Сажусь на коня вороного Проносится тысяча лет." ("Знамя с Куликова"); "Для того, кто по-прежнему молод, Я во сне напоил лошадей. Мы поскачем во Францию-город На руины великих идей." Он также способен предвещать судьбу ("Последние кони"), но не обязательно несчастную, смертную скорее, наоборот ("Сказание о Сергии Радонежском", "Поездка Скобелева"). В этом случае образ коня приближен к более поздней символике фольклорной лирической песни.

Ворон и в славянской мифологии, и в русском, и в мировом фольклоре, и в христианстве вестник зла и смерти. Ворон-волк у поэта воплощение нечистой силы, чужак, инородец ("Сказание о Сергии Радонежском"), и вороньё, соответственно, зловеще кружит "над русскою славой" ("Поединок"). Кстати, птицы у Кузнецова носители исключительно отрицательных качеств, предвестники несчастья и гибели. Птица как символ души в его лирике отсутствует (правда, есть голубь как христианский символ Святого Духа). Поэт здесь явно идет за А.Н. Афанасьевым: "Летит орел, дышет огнем, по конец хвоста человечья смерть." (351,1, С. 496). Сравним:

Птица по небу летает,

Поперек хвоста мертвец. Что увидит, то сметает, Звать её: всему конец.

Странный же образ рыбы-птицы: "Рыба-птица садится на крест И кричит в необъятных просторах." ("Откровение обывателя") навеян, вероятно, Паскалем: "Люди, не сдерживающие данного ими слова, без веры, без чести, без правды, с двойными сердцами, двойными языками, люди, подобные, как сказали бы раньше, сказочным амфибиям, занимающим срединное место где-то между рыбами и птицами..." (548,С.924).

Странным может показаться и кузнецовский образ яйца-родины в стихотворении "Я скатаю родину в яйцо...", если забыть о славянских мифологических представлениях: "Яйцо как метафора солнца и молнии, принимается в мифологии за символ весеннего возрождения природы (Кузнецов: "Ибо все на свете станет новым" В.Б.), за источник её творческих сил." (351, 1, С. 53).

Символика цвета не выходит у Ю. Кузнецова за общепринятые фольклорные рамки. Белый цвет символизирует чистоту (белый халат, белый гром, белое патье, белое царское тело, белый голубь, белая церковь и т.д.), черный печаль, смерть (черный гром, темный лес, черные мессы), красный и золотой красоту (красное солнце, красное лето; золотая гора, золотая рыбка, золотой век, золотая стрела Аполлона и т.п.), голубой чистоту и святость (голубые небеса, голубой свод и т.д.), зеленый молодость: "Был город детства моего дыра, Дыра зеленая и голубая." ("Водолей”).

Звуковые образы у поэта в художественном отношении более важны, чем цветовые эпитеты. Но если, например, у Рубцова в их основе одушевление, свойственное прежде всего народной песенной лирике, то Кузнецов ориентируется на глубинные пласты славянской и мировой мифологии, в жанровом же отношении на былину, волшебную сказку, балладу.

Так, свист в славянской мифологии связывется с нечистью. В былине об Илье Муромце свист соединяется со змеиным шипением, со звериной, дьявольской силой:

Засвистел Соловей по соловьиному,

А в другой зашипел по змеиному,

А в третьи зрявкает он по звериному. (351,1, С. 307)

Свист как признак нечистой силы явственно слышен в кузнецовских стихотворениях "Простота милосердья", "Вечный снег" и других. Свистят у него ..."дыра от сучка" ("Живу на одной половице..."), и ...сам свист: "Свист свистит все сильней за окном Вот уж буря ломает деревья." ("Поэт").

Страшен и гром, который сопровождает эффект оборотничества злого духа ("Испытание зеркалом", "Паскаль"), чуть менее опасен гром сказочного происхождения ("Четыреста"), но подлинное смятение вызывает гром как гнев Божий: "Ударил из тьмы поколений Небесный громовый раскат Мой предок упал на колени... И я тем же страхом обьят." ("Шорох бумаги"), и конечно, гром второго пришествия Христа

("Возмездие").

Остальные звуковые образы тоже вызывают одни только негативные эмоции: ветер у Кузнецова "гудит и тоску нагоняет", "гудит" и погребальный звон; в его стихотворениях слышен "хрипый вой дракона", рев Вия, "темный вой" тысяч сирен и даже "стук святотатца”.

В тематическом комплексе “Человек” наиболее многочисленны в лирике Кузнецова те образы-символы, которые входят в группу “духовная деятельность, этические категории, моральные своиства”. Главный образ-символ в его поэзии Кузнецова душа (128 словоупотреблений). Для него она и внутренний психический мир человека: "О, как душа страдает!.."; "Душа смеялась беззаботно..." ("Я знаю землю, где впотьмах...", "Память", "Цветы" и др.), и бессмертное нематериальное начало: "Два раза в год душа его томится..."; "Того, кто душу погубил По мировым углам." ("Триптих", "Завет"). Программным в этом отношении является стихотворение "Прощание духа":

Ни делом, ни словом, ни мыслью

Тебе не подняться вовек Над этой землею и высью... Ты ниже земли, человек!

Прощай! Стороной оборотной

Заветная светит звезда. Душа улетает бесплотной Сквозь двадцать сетей навсегда.

Да, все поколения живы.

Но знаешь, названый собрат,

Какие грядущие взрывы

Уже за Сатурном гремят?

Причем Кузнецов четко отделяет разум от души: "Чистый разум и душа твоя." ("Пузыри").

Конечно, решающее влияние на представления поэта о человеческой душе оказало христианство, но и оно прижилось не на пустом месте: в славянской мифологии душа также даровалась человеку Богом (либо матерью), а после смерти покидала тело, правда, в языческих эмпиреях душа имела пристрастие к полетам во сне.

Дух умершего человека в лирике Кузнецова представлен и его тенью это соответствует уже не только славянским мифологическим представлениям (тень как привидение), но и мифологии мировой: "Вместилищем души у многих народов считается также тень, отбрасываемая человеком, его отражение в воде ии в зеркале..." (519,1, С.44).

Призрак бродит в стихотворениях "Четыреста", "Связь",

"Память", "Вечный снег", "Тайна славян", "Семейная вечеря": "Неполная смерть поднимает из праха истлевшие кости..." Его тень мелькает в стихах "Сидень", "Повернувшись на Запад спиной...", "Муха", "Бой в сетях", "Голоса":

Заговорили голоса из бездны,

Затрепетала полоса теней.

Не поминай убийц. Они известны.

Открой нам имя родины своей.

Имен у этой родины много "Россия", "Россия-мать", "Русская земля", "Великая Русь", "Отчизна", "земля российская" и, что удивительно, "Русь святая, политая божеской кровью." (?). Со всем этим богатством классических синонимов у Ю. Кузнецова вполне мирно соседствуют языческие: "сыра-земля", "мать сыра-земля", "мать-земля" и т.п.

О своей любви к России лирический герой Кузнецова заявляет постоянно. Вслед за Блоком, Есениным, Рубцовым поэт может спокойно повторить: "У меня всё о России..." Но любовь для его лирического героя не только патриотизм, но и всеобъемлющее чувство в христианском понимании: "...Истина в любви." ("Портрет учителя", "То не лето красное горит..., "На темном склоне медлю, засыпая..."), и любовь к женщине, "ненавидящая", "тяжкая" любовь: "Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться Над тем, что говорил тебе: "люблю". ("Закрой себя руками: ненавижу!.."), любовь, в которой "не бывает ответа..." ("Европа"), да и вообще: "Любить случайно женщине дано." ("Ветер").

Любовь и смерть в лирике Кузнецова все время ходят рядом. В славянской мифологии они не случайно сближены с понятиями "доля", "судьба", "участь". Действительно, смерть, как и любовь, не подвластна человеческой воле:

Шел ты на землю с расчетом железным.

Только увидел её -

Поторопился...И стало небесным

Тело земное твое.

("Памяти космонавта")

Впрочем, "Смерть, как жена, к другому не уйдет..." ("Здравица"), да и душа бессмертна:

Я уже не знаю, сколько лет Жизнь моя другую вспоминает. За окном потусторонний свет Говорит о том, что смерти нет. Все живут, никто не умирает.

("То не лето красное горит...")

"Иного мира воля" в кузнецовской лирике не противопоставляется "свободной воле человека", воле как усилию духа ("добрая" воля в стихотворении "Былина о строке") и, естественно, свободе ("Бывает у русского в жизни...", "Посох" и др.). Но судьбу его лирический герой понимает как "предназначенный человеку свыше жизненный путь, определяющий главные моменты жизни, включая время и обстоятельства смерти." (602, С. 370-371). Доля лирического героя в этом смысле обычна: "За приход ты заплатишь судьбою, За уход ты заплатишь душой..." ("Фонарь"), но: "Судьба не терпит суеты..." ("Пустой орех") и не все так печально, в истории есть примеры и героического конца: "В руке Пересвета прозрело копье, Всевидящий глаз озарил острие И волю направил." ("Поединок”).

Религиозная символика в поэзии Ю. Кузнецова не выходит за рамки общеизвестного набора образов. Духовный смысл земного и космического бытия выражен у поэта восходящей одновременно и к мифологии и христианству бинарной оппозицией: "Бог-дьявол": "Вечный бой идет Бога с дьяволом." ("Былина о строке"). Кузнецов не стремится к глубокому постижению евангельских откровений и не раздвигает подобные рамки православным учением о Святой Троице. Христос для него прежде всего Учитель ("Портрет учителя"), а сатана "дух отрицанья" ("Поступок"), сеятель мирового зла, падшее творение Бога:

Мне нужна твоя помощь. Поверь,

Был когда-то и я человеком

И понес очень много потерь, -

Он мигнул мне оборванным веком. (“Испытание зеркалом”)

Стихотворения о Боге и сатане в кузнецовских сборниках обычно стоят рядом. Подобное чуждое Православию "равноправие" (кстати, и "вечный" бой Бога с дьяволом для христианина нонсенс) говорит о смешении в его поэзии языческих и христианских представлений.

Противопоставление ада и рая также нельзя признать каноническим. Ад для поэта не только место вечного мучения грешников, преисподняя ("Голоса"), а бездна, понимаемая и как духовная катастрофа прошлого ("Стук"), и как следствие "адского плана" нынешнего времени. Тьма, бездна, борьба с ней "идея фикс" Кузнецова, недаром он заявил: "Я памятник себе воздвиг из бездны, Как звездный дух..." ("Здравица памяти"). Не только мир, но и поэт у него бездна ("Стихия"), и вообще он "...частью на тот свет подался, Поскольку этот тесен оказался." ("Здравица памяти").

Рай у Кузнецова представлен исключительно "Градом Китежем", городом, согласно средневековой легенде исчезнувшем в водах озера Светлояр ("Солнце родины смотрит в себя...", "Не поминай про Стеньку Разина...").

Храм в лирике поэта "разрушен", "заброшен", дорога к нему "заросла", и молиться приходится разве что на его стены ("Молитесь, родные, по белым церквам...").

Из всего многообразия значений слова "крест" (символ христианства; символ высших сакральных ценностей; знак смерти; крест животворящий; личное испытание; распятие и т.д.) поэт использует только три: во-первых, распятие ("Голубь", "Тайна Гоголя"; во-вторых, крест как символ христианства ("Солнце родины смотрит в себя..."), и в третьих, как ответственность, испытание, больше похожее на долю, участь ("Откровение обывателя").

Религиозная лексика в лирике Кузнецова не опровергает мысль об эклектичности его образной символики этой тематической группы: он использует и усвоенный христианством "старый словарь, восходящий к индоевропейскому источнику: "бог", спас","святой", "пророк", "молитва", "жертва", "крест"... (602, С. 14), и слова, словосочетания и синтаксические конструкции из Библии: "архангел", "древо познания", "мерзость запустения", "томление духа", "крестные муки", "блаженны нищие духом" и др.

Одним из известнейших произведений Ю. Кузнецова явяется поэма "Дом". Но не только в поэме во всей его лирике этот образ-символ

один из самых главных(в том числе и в группе символов “быт”). В народной культуре дом "средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и мертвых." (602, С. 168). В стихотворении "Семейная вечеря" они сидят за одним столом:

Неполная смерть поднимает из праха

Истлевшие кости.. солдатская бляха

Блестит на одном.

Пришельцы глядят на пустые стаканы,

Садятся за стол и сквозят, как туманы,

Меж ночью и днем.

Дом у поэта построен по славянской мифологической модели: "Четыре стены дома обращены к четырем сторонам света, а фундамент, сруб и крыша соответствуют трем уровням вселенной (преисподняя, земля, небо)." (602, С. 168). Только он у него "разрушенный", "заброшенный", "старый", "рассохшийся", а ко всему прочему ещё и недостроенный: "Где он? Дом я достроил до крыши, Вместо пола и стен решето..." ("Муравей"). Иногда дом в сознании лирического героя превращается в тень, в некий фантом: "Я видел: ворон в небесах Летел с холмом земли в когтях. Не дом ли мой блеснул на нем, Скрываясь в небе голубом?" ("Холм"). А порой он совсем исчезает: "Назад старший брат отпрянул, Смотрит а дома нет." ("Баллада о старшем брате"). В "Балладе об ушедшем" поэт раскрывет причину катастрофы, заставляющую вспомнить библейскую притчу о блудном сыне:

Среди стен бесконечной страны

Заблудились четыре стены.

А среди четырех заблудился

Тот, который ушедшим родился.

Ещё два "бытовых" образа нагружены глубоким философским смыслом это гвоздь как символ распятия: "Но ладонь от ладони ушла В голубом небосклоне. Вбиты гвозди, и кровь залила Эти лица-ладони." ("Ладони") и зеркало "в народных представлениях символ удвоения действительности, граница между земным и потусторонним миром". (602,С. 193-196):

Ты поверил, что правда сама,

А не кривда глядит из зерцала. Ты, конечно, сошел бы с ума, Если б в нем отраженье пропало. Ты попался в ловушку мою,

На дешевую склянку купился. Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю, В лабиринте зеркал очутился.

("Испытание зеркалом”)

В тематической группе “названия людей” образы-символы матери, сына и отца в поэзии Кузнецова невозможно отделить друг от друга. "Мы навек триедины!"восклицает поэт. Безотцовщина его горькая правда, но семья живет в воображении поэта, живет своей особой, фантастической, но, может быть, не менее реальной жизнью. Мифореальность здесь выходит на высший эмоциональный уровень: личная трагедия семьи превращается в трагедию российского и вселенского масштаба. В её центре образ Матери. Лики Матери человеческой ("Русская бабка"), Матери-земли ("Четыреста") и Матери-вселенной ("Ты не стой, гора, на моем пути...") сливаются, но не образуют лик запечатленный и застывший. Связь поколений, одновремено и мистическая, и реальная, сплетается в "русский узел" давнего конфликта отцов и детей. Связь эта противоречива в самой своей сути: она разорвана внешне, но крепка внутренними силами притяжения. Говоря словами Рубцова, эта связь "жгучая" и "смертная". Память рода вроде бы прервана: "Хочу окликнуть мать родную, Но позабыл родной язык." ("Что говорю? О чем толкую?..") и будущая встреча не сулит ничего хорошего:

Где ты был? она тихо подсядет,

Осторожную руку склоня.

Но рука, перед тем, как погладить,

Задрожит, не узнает меня.

("Ниоткуда, как шорох мышиный...")

фразу?..

Но почему тогда так настойчиво повторяет сын одну и ту же

Россия-мать, Россия-мать, -

Доныне сын твердит, -

Иди хозяина встречать,

Он под окном стоит. ("Четыреста")

Взаимоотношения погибшего, но живущего отца и лирического героя-сына не менее трагичны. С одной стороны, обвинения, которые бросает сын отцу, не лишены оснований: "Оставил нас одних на целом свете. Взгляни на мать она сплошной рубец." С другой в финальном стихотворении этого цикла "виден" образ уже не погибшего отца, а Отца Небесного ("Я пил из черепа отца..."). Это не так парадоксально, как может показаться на первый взгляд, так как "в большей части языков слова, означающие небо в то же время служат и названиями бога... Округло-выпуклая форма небесного свода послужила основанием, опираясь на которое доисторическая старина уподобила его, с одной стороны, черепу человеческой головы, с другой высокой горе." (351,1, С. 62; 115).

Родственные взаимоотношения в лирике Кузнецова далеки от идеала, но они выглядят идиллическими на фоне отношения его лирического героя к инородцам. Инородец ещё в славянской мифологии нес искючительно отрицательные качества. Он был презираем как "представитель иноэтнической группы, соотносимый с категорией "чужого", опасного, потустороннего..."(602, С. 213-215). Как в древних представлениях, так и в кузнецовской лирике инородцы "нечисть", преимущественно черного или темного цвета, у которой нет души ("Голубь"); чужие: "И чужая душа ни одна Не увидит сиянья над нами..." ("Солнце родины смотрит в себя..."); "поганые татары" ("Сказание о Сергии Радонежском"); немецкие ("Сапоги") или итальянские фашисты ("Петрарка"). Как и древние славяне, поэт сближает инородцев с нечистой силой ("Мне снились ноздри..., "Число", "Возмездие" и др.). Но никакие инородцы не в состоянии совершить один из самых страшных смертных грехов грех кровосмешения и матереубийства. В поэме "Седьмой" Кузнецов гипотетически представил эту жуткую сцену:

Пока сынок насчет вина Ломал в ларьке замок, Мать, ожидания полна, Вступила на мосток.

Над бывшим небом без креста

Кружилось воронье.

Шесть молодцов из-под моста

Стащили вниз её.

"Я ваша мать!" А коли мать,

Молчи, шаля-валя,

Должна зараз детей имать,

Как мать сыра-земля. -

И совершился смертный грех.

Тут подоспел седьмой,

Не оказался лучше всех

Он на пути домой.

сюжета.

Увы, наша жизнь дает слишком много материала для такого

Кровь как признак смерти соединяется у Кузнецова с кровным родством не только в поэме "Седьмой", но и в стихотворениях "На краю", "Стихия", "Макбет", "Ладони". "Все кровное в мире едино", отмечает поэт.

Сон для него "кондовый сон России", сон её тела и души, околдованной действием злых сил. В мировой и славянской мифологии души во время сна путешествуют во времени и пространстве. Душа лирического героя Кузнецова "летает" в стихотворениях "Простота милосердия", "Петрарка", "Тайна славян" и др. Об этом сообщают уже начальные их строки: "На темном склоне медлю, засыпая..."

Страшные сны снятся его матери ("Сапоги"), пастуху ("Вечный снег"), поэту ("Нос"). Однако колдовство неизбежно теряет свою силу, и не только в волшебных сказках...

Ранговая частота употребения Кузнецовым имен существительных (а символы фольклорного и мифологического происхождения "описываются более детально и четко через портретирование существительных." (536, С. 99)) имеет следующий вид (сборник "Стихотворения и поэмы" М.: "Современник", 1990):

Душа Тьма Земля Небо Свет Дорога Тень

(ночь) (день) (путь)

128 113 106 88 87 67 61

Можно сравнить эту выборку с образной символикой других русских поэтов (также по семь главных символов):

Пушкин:

День Любовь Душа Ночь Взор Тень Конь

Тютчев:

Жизнь Небо Душа Любовь Свет Сон Бог

Блок:

Душа День Ночь Сердце Сон Мечта Песня

Рубцов:

Душа Ветер Ночь Дом Поле Дорога Лес

У Ю. Кузнецова здесь по три общих символа с каждым из этих поэтов, а если брать их в целом, то (за исключением образа-символа "земля") его символика не выпадает из общей идейно-эстетической традиции русской поэзии. Только у Кузнецова даже здесь четко видны бинарные оппозиции стержень его образной системы: Душа тень (как оборотная сторона души); Тьма свет; Земля небо и т.д.

Широко представлена у поэта и христианская символика, но и в духовном, и в эстетическом отношении Кузнецов все-таки остается "почвенником" : наполовину язычником, наполовину православным. Образная символика этой тематической группы эклектична. Авторская символика у Кузнецова минимальна, авторских символов всего два. Они примыкают к символике земных пространств.

В свое время Н. Рубцов положил в основу своей образности символику русской народной лирической песни, Кузнецов же сознательно тяготеет не только к русскому фольклору, но и ко всей славянской мифологии, к её обширному символическому богатству. Как и у Рубцова, у Кузнецова почти "нет поверхностной фольклоризации..." (975, С. 208), прямого заимствования сюжетов, образов, мотивов, приводящих к стилизации. Его фольклоризм и мифологизм не в этом. Он в родственном и фольклору, и мифу поэтическом мировосприятии.

В самом деле, только сейчас реконструированы Русские Веды, а

Кузнецов как будто все предугадал заранее:

"Был вначале Род заключен в яйце, был Он семенем непророщенным, был Он почкою нераскрывшейся. Но конец пришел заточению, Род родил Любовь-Ладу-Матушку.

Род разрушил темницу силою Любви, и тогда Любовью мир наполнился.

И родил Он царство небесное, а под ним создал поднебесное. Пуповину разрезал радугой, отделил Океан-море синее от небесных вод твердью каменной. В небесах воздвигнул три свода Он. Разделил Свет и Тьму, Правду с Кривдою.

Род родил затем Землю-матушку, и ушла Земля в бездну темную, в Океане она схоронилася.

Солнце вышло тогда из сердца Его самого Рода небесного,

Прародителя и Отца богов.

Месяц светлый из груди Его... Звезды частые из очей Его... Зори ясные из бровей Его... Ночи темные да из дум Его... Ветры буйные из дыхания...

Дождь и снег, и град от слезы Его...

Громом с молнией голос стал Его..." (578, С. 8).

Ю. Кузнецов, глубоко чувствуя силу не только славянской, но и мировой мифологии, объединяющей культуры разных народов, вводит в свою поэзию образы похищенной Зевсом Европы, Аполлона покровителя искусств, дремлющей Парки, прекрасной Елены. Поэт понимает, что национальное и общечеловеческое имеют больше точек соприкосновения, чем различий. Поэтому он видит "Тень Низами", ощущает присутствие "Духа Канта", Гомера, Гете. Уникальной в этом смысле является книга переводов Кузнецова, вышедшая в 1990 году. "Переводы Юрия Кузнецова, писала критик и литературовед Т. Очирова, можно назвать самостоятельным поэтическим явлением. Они несут на себе печать вдохновенного поэтического творчества, это не бескрылое ремесленническое копирование, это равноправный диалог поэтов." (868). В книге переводов видна та же избирательность, что и в оригинальных сборниках:

1. Сходные образы, темы и мотивы (судьба отчизны, мотив дороги, образы-символы сына, матери, отца, женщины, звезды, тени и т.д.);

2. Выбор литературных произведений, близких к фольклору и мифу, или напрямую с ними связанных (словацкие народные баллады, народные руны "Кантелетар", песни южных славян и т.п.);

3. В переводных поэмах и балладах прослеживаются те же тематические, идейно-эстетические и стилевые закономерности, что и в лирических стихотворениях самого Кузнецова. Но цельность его поэзии придает все-таки присутствие центральной, сквозной темы темы Родины, России. И это не удивительно, так как пронизывающий образ "вообще определяющая черта любого самобытного поэта." (912, С. 225). Исповедальные интонации приобретают его многочисленные думы о судьбе России, о прошлом и будущем её народа. И поэтому так волнуют читателей его стихи:

Бывает у русского в жизни Такая минута, когда Рздумье его об отчизне Сияет в душе как звезда.

Тематика и мировоззрение.

Уже в первом московском сборнике "Во мне и рядом даль"(1974) поэт сразу заявил все свои основные темы: Россия. Борьба добра и зла. Дом. История. Судьба. Война. Любовь. Поэт и поэзия. Человек и природа. Восток и Запад.

Тема войны была личной для "поколения безотцовщины": Н. Рубцова, Ю. Кузнецова и других поэтов; многие осиротели в те годы. Первым из них поднял эту трагедию до художественного обобщения Николай Рубцов (стихотворение "Березы"), у Алексея Прасолова она была одной из центральных, Ольга Фокина также не обошла её стороной. Юрий Кузнецов, продолжив эту тему, сказал, как было отмечено сразу, "новое слово" о войне и получил известность благодаря таким стихотворениям, как "Возвращение", "Отцу", "Гимнастерка"и др., хотя у некоторых критиков и вызвали протест следующие слова его лирического героя:

Что на могиле мне твоей сказать?

Что не имел ты права умирать?

-----------------------------

Отец, кричу, Ты не принес нам счастья!...

Но почему-то в свое время критики не протестовали против подобных же строк Прасолова:

И не знал ты, отец мой,

Что не даст никакого прощенья тебе

Твоей доброй рукою

Нечаянно смятое детство.

Сам Кузнецов сказал позднее: "Я много написал стихов о безотцовщине и постепенно пришел от личного к общему. Я въяве ощутил ужас войны и трагедию народа" (789), трагедию, которой поэт придает космический размах: