Почвенное направление в русской поэзии второй половины XX века - типология и эволюция

Как все это кончилось быстро!

Как странно ушло навсегда"

Как шумно с надеждой и свистом -

Помчались мои поезда! ("Далекое")

К тому же образы-символы соединены им, и не только потому, что стоят рядом в одном стихотворении ("Посвящение другу"), а по общему символическому смыслу жизненной ситуации: "Пролетели мои самолеты, Просвистели мои поезда..."

Группа символов мира животных была так же без переделок взята Рубцовым -, как и предыдущие две, в свою художественную структуру. Так, например, в "Мифических сказаниях" и в народной поэзии птицы являются услужливыми вестниками богов и смертных" (349, С. 126). И у поэта они возвещают "сказания древних страниц" память о минувшем, приносят счастье: "Летят журавли высоко Под куполом светлых небес...", предсказывают несчастье: "Слышен жалобный голос Одинокой кукушки..."; личную судьбу, связанную с судьбой России: "И путь без солнца, путь без веры Гонимых снегом журавлей..."

Конь для Рубцова символ свободы, счастья и удачи: "Как прежде скакали на голос удачи капризный..." Он жалеет коня, попавшего "под огонь ветеринарного ножа" ("Судьба"), и считает его душу живой:

Мы были две живых души,

Но не способных к разговору. ("Вечернее происшествие")

Кстати, по народным представлениям (и в народной лирике), души человека и животных однородны.

Змея в его символике олицетворяет зло и смерть:

Змея! Да, да! Болотная гадюка

За мной все это время наблюдала

И все ждала, шипя и извиваясь... ("Осенние этюды")

Медведь у Рубцова символ добра ("Медведь"), ворон предвестник смерти: "Взгляну на ворона И в тот же миг Пойду не в сторону, а напрямик..." ("В лесу"), волки тоже олицетворяют, как и в народной лирике, далеко не лучшие качества ("Памятный случай").

Особое место в ряду символов занимают приметы быта

Дом в лирике Николая Рубцова то, к чему поэт всю свою недолгую жизнь стремился, но так и не обрел. Представление русского народа о доме как пристанище, источнике добра и счастья Рубцов перенес в свою поэзию бережно, сохранив его в целостности чувства:

Скорей, скорей! Когда продрогнешь весь,

Как славен дом и самовар певучий! Вон то село, над коим вьются тучи, Оно село родимое и есть...

("В полях сверкало. Близилась гроза...")

Для него "Сильнее всякой воли Любовь к своим овинам у жнивья, Любовь к тебе, изба в лазурном поле". Он говорит, обращаясь к России: "Люблю твои избушки и цветы..." Но с грустью заключает: "Не купить мне избу над оврагом..."

Деревня у поэта, как и дом, символ всего самого лучшего в жизни. Он гордится, что "вырос в хорошей деревне", знает, что "в деревне виднее природа и люди", называет ее "светлой", молит о том, чтоб ее вид "вокзальный дым не заволок". И в то же время прощается с ней: "Я уеду из этой деревни...", потому что его лодка любовь "на речной догнивает мели".

Храм олицетворяет в символике святость Руси:

С моста идет дорога в гору. А на горе какая грусть! Лежат развалины собора, Как будто спит былая Русь.

("По вечерам")

Поэту жаль "разрушенных белых церквей", он называет храм "удивительным, белоколонным", но этот храм, как деревня, как Россия, разорен и погружен в сон.

Поэзия Рубцова поражает символической насыщенностью. Ярким примером такой насыщенности является стихотворение "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...", символичное насквозь. Вот его текст (образы-символы выделены мной. В. Б.):

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, Неведомый сын удивительных вольных племен! Как прежде скакали на голос удачи капризный,

Я буду скакать по следам миновавших времен... Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность, И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,

И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,

И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме

На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,

А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме

Весенние воды, и бревна неслись по реке...

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно

Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает померкшая звездная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный, Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

О, сельские виды! О, дивное счастье родиться

В лугах, словно ангел, под куполом синих небес! Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица Разбить свои крылья и больше не видеть чудес! Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы, Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом, Что, все понимая, без грусти пойду до могилы... Отчизна и воля останься, мое божество! Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды! Останься, как сказка, веселье воскресных ночей! Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы Старинной короной своих восходящих лучей!..

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье

И тайные сны неподвижных больших деревень. Никто меж полей не услышит глухое скаканье, Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник

Расскажет в бреду удивленной старухе своей,

Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,

Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей...

История научного изучения жанровых особенностей этого стихотворения скудна. В свое время к данной проблеме обращались лишь К. Шилова(978) и И. Ефремова(428). В обоих случаях речь шла либо о слиянии "элегических, балладных и одических жанрово-стилевых начал"(978,С. 131), либо даже о ломке элегического жанра, "привнесения в него драматизма баллады, одической патетики и эпического размаха, не своиственного лирическим произведениям"(979,С. 13 ). Большинство исследователей творчества поэта говорят о песенно-элегическом начале как основном в его лирике. Поэтому необходимо выявить песенные жанрообразующие признаки в этом шедевре русской поэзии.

Стихотворение написано в 1963 году, впервые напечатано в 8-м номере журнала "Октябрь" за 1964 год, позднее вошло в знаменитый рубцовский сборник "Звезда полей" (1967 г.). Ко времени его написания в творчестве поэта закончился период становления (1957 1962 гг.), сложилась своя поэтическая система, свой взгляд на мир. Цельность характеру лирического героя придавали воспринятые Н.Рубцовым народные этико-эстетические идеалы. Цензура принуждала поэта прибегать к иносказанию, в частности, к символизации, свойственной и элегии, и песне. Анализ же образно-символической структуры стихотворения даст возможность проследить развитие авторской художественной мысли. Следует, однако, помнить, что она не может быть объяснена без соотнесенности со всей рубцовской образно символической системой.

Уже в первой строфе фраза: "Я буду скакать...", оформленная затем в строфическое кольцо, настраивает на полемический лад, Н.Рубцов ведет спор со своим временем, с эпохой, погрузившей родину в духовное забытье (олицетворяющий и одновременно оценочный глагольный эпитет "задремавшей" подчеркивает временность, неустойчивость этого состояния). Действие в стихотворении происходит ночью, а ночь чаще всего символ смерти, как и сон, отождествляемый с нею и в древнейшие времена, и в фольклоре, и в классической русской литературе. В древности, например, считалось, что душа погруженного в сон человека вылетала из тела и посещала те места, видела тех людей и совершала те действия, которые видел спящий. В классической традиции ночь вообще время поэтов, время, когда к ним приходит вдохновение, и душа в тишине обретает покой, умиротворение, мудрость.

Сквозной символ скачущий всадник несет не только традиционное значение освобождения, это еще и лирический герой, и его душа, летящая в одно и то же время и "по холмам задремавшей отчизны", и "по следам миновавших времен". Рубцовский всадник (конь, кстати, в народной песенной лирике символ счастья, свободы, удачи), "сын удивительных вольных племен" (на Севере не было крепостного права, крестьяне были вольными), преодолевает горы и холмы, символизирующие собой жизненные препятствия неволю и горе, и знает, что этот путь его судьба. Ведь в русской народной лирической песне дорога символ жизненного пути, судьбы, а судьба и смерть тождественны. И хотя герой "неведом", одинок, ничто и никто не остановит его, и он снова и снова повторяет: "Я буду скакать..."

Вторая строфа представляет собой воскрешенную в памяти картину былой крестьянской жизни. Н.Рубцов рисует ее с мягким, добрым юмором: председатель "требовал выпить"; жницу, "как знамя, в руках проносил!" Но это счастливое воспоминание лишь краткий миг. В следующей строфе появляется непривычное, нетрадиционное для элегии сравнение: "И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме..." Может показаться, что поэт здесь совершил ошибку (в основе сравнения разнородные слова), но расшифровка этого образа снимает все сомнения: для Рубцова было важно выделить именно народнопоэтическое значение символа непрочность счастья. А завершается строфа и вовсе безрадостно ведь река, по народным представлениям, вслед за разлукой приносит смерть. Горе, печаль и ту же смерть сулит и половодье (у Рубцова весенние воды). Для лирического героя все это не только личная трагедия, и поэтому четвертая строфа взрывается страстным обращением к России: "Россия! Как грустно!" А грустить есть о чем: лодка-любовь "на речной догнивает мели" под поникшей над обрывом ивой (ива, как известно,лирический символ грусти и печали), и "пустынно мерцает померкшая звездная люстра" (в народной лирике звезда символизирует собой судьбу, а также счастье, красоту, духовную чистоту). Н.Рубцов включает в унылое окружение поэтических образов четвертой строфы еще одно, собственное символическое значение звезды: Русь, вселенная, вечность, придавая трагедии особый смысл. Исторические же ее корни вскрыты в пятой строфе: "удивительный", белый (цвет чистоты) храм (в народной поэзии символ святости, у Рубцова и Руси) "пропал" среди "померкших" полей (в русской народной лирике поле пространство, свобода). К о г д а произошла потеря Родины и свободы Рубцов знает точно и свое отношение к прошедшей революции выражает открыто и смело:

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..

Нагруженные т а к и м смыслом слова выделены даже графически.

В последующих трех строфах лирический герой высказывает свои самые сокровенные мысли. Родиться в России для него все равно, что оказаться в раю: "О, дивное счастье родиться В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!" (кстати, синий цвет в народных песнях символизирует чистоту, святость, а небо красоту, счастье, нравственную чистоту). Уподобление лирического героя ангелу и одновременно птице не закон балладного жанра, а закон рубцовского поэтическкого мира. Ангел (в греческом и еврейском языках означает "вестник") слово, которое "часто прилагается и к людям. Уподобляемое в общем смысле, оно выражает собой понятие о духовных существах и служении их, т.к. чрез них Господь являет свою волю и делает их орудиями исполнения оной." Другой символ человеческой души птица традиционен в мировом фольклоре и имеет древнее происхождение, в русской же лирической песне несет несколько значений: 1. свобода, счастье; 2. судьба; 3. память о прошлом (высота полета птицы образ дальнего, прошедшего времени); 4. в е с т н и к смерти (выделено мной. В.Б.). К этому следует добавить, что забудившаяся птица в народной песне символизирует собой горе сиротства.

В 6-й и 7-й строфах восходящая горестная интонация (троекратное "боюсь") лирического переживания о русском народе, отринувшем Бога ("Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы..."), и о собственной грядущей гибели("без грусти пойду до могилы...”), в конце 7-й строфы достигает эмоциональной и идейной кульминации: "Отчизна и воля останься, мое божество!" После этой строки серия призывовзаклинаний уже идет по нисходящей линии.

Обожествление отчизны и воли характерно для всего творчества Н.Рубцова. Но если о родине, отчизне важнейшей доминанте его творчества говорилось не раз, то о воле (и производных от этого слова) как об одном из наиболее часто встречающихся в рубцовской лирике образов-символов сказано гораздо меньше. "Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека", пишет Д.Лихачев(492,С. 452). В русском языке слово "воля" имеет множество значений и их оттенков. Воля не только свобода или пространство, это еще и "творческая деятельность разума, нравственная мочь, право, вся нравственная половина человеческого духа, воля добру и злу"(410,С. 584); душа, созданная по образу Божию, душа, которая дороже всех сокровищ мира. "Воля свой бог", сказано в поговорке. Поэт повторяет эти слова: "мое божество!"

В 8-й строфе Рубцов широкими мазками рисует величественную картину русской природы, используя в конце удивительную метафору: само "солнце на пашнях венчает обильные всходы Старинной короной своих восходящих лучей!"(солнце в песенной лирике символ счастья, восход жизни; замечательна словесная игра: всходы восходящих!).

Предпоследняя строфа начинается так же, как и первая. Кольцевая композиция здесь песенного склада, в котором сама минорная интонация диктует подобное построение. Лирический герой возвращается на грешную землю, где царствует "ночное дыханье" п о к а е щ е спящей родины ("И т а й н ы е сны (выделено мной. В.Б.) неподвижных больших деревень"). Таинственный всадник, промелькнувший "легкой тенью", как уже говорилось, сквозной символ рубцовской поэзии, выходящий далеко за ее пределы. Он скрывается в "тумане полей", а ведь поле ничто иное, как "век человеческий". Туман же в русской народной лирической песне означает печаль, слепоту, смерть. Но в стихотворении нет безнадежности, безысходна тоько личная судьба лирического героя (отрицательная анафорная формула: "Никто... никто..."). В заключительной 10-й строфе важен в связи с этим образ израненного бывшего десантника; образ, ставший символом и вызвавший у критиков сначала непонимание, а затем разноречивые толкования. По нашему мнению, только страдающий старик мог услышать "глухое скаканье" "неведомого отрока", с о с т р а д а н и е объединило их, и это единение разных поколений чрезвычайно важно в данном поэтическом контексте.

Стихотворение поражает своей символической насыщенностью: 36 символов (без учета повторяющихся)! Основные образы-символы (27) традиционны для русского фольклора. Из них двадцать четыре близки образной символике русских лирических песен.

Сравнение с ранней редакцией этого стихотворения, находящейся в архиве поэта, дает возможность увидеть, как настойчиво символизировал Рубцов художественные образы. Так, в поздней редакции появились такие образы-символы, как "следы" миновавших времен (вместо "не жалея минувших времен"); "обрыв" (вместо "потока"); "луга" (вместо "ромашковых трав") и др. Количество перешло в качество: предельная нагруженность текста символикой привела к сложным ассоциативным связям между символической ситуацией, обстановкой и символической картиной стихотворения.

Обращает на себя внимание отсутствие в рубцовском тексте не только жанрового, но и лексического единства. "Возвышенная" лексика: "божество, отчизна, храм, ангел, отрок, жница, виденье; таинственный, неведомый, миновавших, венчает, безвестные" соседствует с нейтральной, но "сниженной" на общем фоне: "председатель, гармошки, костюме, бревна, люстра, десантник; выпить, капризный, гуляя, растоптанной" и даже с газетными штампами: "доблесть в труде", "знамя в руках проносил", "на пашнях... обильные всходы". Но то, что недопустимо для оды, нежелательно для элегии и баллады, вполне приемлемо для песни. Песенное начало в стихотворении преобладает. Если в балладе присутствует ярко выраженный сюжет и повествование ведется от 3-го лица, то у Рубцова все пронизано единым лирическим чувством. Элегические мотивы непонимания, одиночества, смерти являются устойчивыми и в лирической песне, но в рубцовском стихотворении нет главнейшего условия элегической печали безнадежности. Позиция лирического героя не индивидуалистична, он не уходит от действительности, не отделяет себя от народной судьбы. В элегии важен пейзаж, несущий в себе поток мыслей и чувств. У Рубцова же пейзажа как такового нет вообще. Видны в стихотворении и другие песенные признаки: композиционная цельность, простота текста, отсутствие сложных приемов. В стихе нет переноса, ему присуща интонационная законченность. Четкий, строгий ритм 5стопного амфибрахия с цезурой после 2-й стопы, классическое чередование рифм по схеме АБАБ подчеркивает мерное, торжественное интонационное звучание. Стихотворение Рубцова напевно, мелодично, украшено многочисленными повторами, гармоническими ассонансами и аллитерациями. И.Ефремова, убежденная, что ведущим жанром рубцовской поэзии является элегия, замечает: "Как правило, подлинные элегии с широким философским обобщением нельзя петь и нельзя переложить на музыку..." Однако все элегии поэта стали песнями, а стихотворение "Я буду скакать..."имеет несколько музыкальных интерпретаций.

Итак, все вышеперечисленное, и в особенности анализ образно-символической структуры, позволяет, на наш взгляд, сделать вывод о преобладании в стихотворении Н.Рубцова песенно-элегической жанровой составляющей

К народной символике примыкают также цветовые эпитеты и звуковые образы

В. Кожинов, исследуя "стихию света" в поэзии Рубцова, определил, что цвет у него не играет особой роли, тем более, что в стихотворениях поэта "всего лишь около 60 "цветовых" слов" (454, С. 172). Однако и эти немногие цветовые эпитеты соответствуют у него значениям, распространенным в лирической народной песне. Так, белый цвет символизирует чистоту, черный печаль, смерть; красный любовь и красоту, зеленый молодость, синий чистоту и святость. По принципам народного творчества образованы Рубцовым символические сравнения багряного цвета с увяданием, желтого и серого с бедностью и заброшенностью.

В основе звуковых образов его поэзии одушевление, единство звуков природы и звуков человеческой речи. Ветер в его стихотворениях "свистит, всхлипывает и стонет", "ревет и воет" буря, "кричит и голосит" метель, "шумит" вода, с ней "шепчет" ива, "тяжело вздыхает" береза, "кричит и плачет" птица, "плачет" звезда, а ливень "жалуется крышам".

В поэтической фразеологии народной лирической песни важное место занимают ассоциативные ряды.

Ассоциативные ряды это образно-символические пары, образующиеся по сходству значений. Примеры самых распространенных из них:

туча гром, поле лес, куст лист,

поле раздолье, горы леса, солнце луч, отец мать,

дедушка бабушка,

нога рука,

злато серебро и т. д.

В поэзии Рубцова нет прямого следования устно-поэтической речи, но есть ассоциативные пары, буквально перенесенные из народной поэзии:

туча гром ("Тихая моя родина"), поле лес ("Фальшивая колода"), солнце луч ("Я буду скакать...") и т. д.

Есть и новые, но образованные по традиционному принципу:

леса долы ("Видения на холме"),

восход закат ("Поэзия"),

тина болотина ("Тихая моя родина") и т. д.

Приметой народной лирики являются и обращения восклицания, переходящие в заклинания:

Ой да вы, морозы, морозы крещенские, лютые!..

-

Ах ты, ноченька, ночка темная...

-

Месяц ты красный! звезды вы ясные! солнышко ты привольное!

-

Уж ты, сад, ты мой, сад зелененький...

-

Ты долина ль моя, долинушка, раздолье широкое!

-

Разгромите, буйны грома...

-

Не бушуйте, не бушуйте, ветры буйные... и т. д.

В поэзии Рубцова обращения-восклицания к явлениям природы и пространства многочисленны и тоже переходят в заклинания:

Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!

-

Ночь, черная ночь!

Слава тебе, поднебесный Радостный краткий покой!

-

Зачем ты, ива, вырастаешь...

-

О, вид смиренный и родной!

-

О, сельские виды!

-

Не кричи так жалобно, кукушка...

-

Остановись, дороженька моя!

-

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!

И, наконец, эмоциональными вершинами в его лирике стали заклинания и обращения к Родине, к России:

Тихая моя родина!

-

Россия! Как грустно!

-

И я молюсь о, русская земля!

-

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Душа как эстетическая категория в творчестве Николая Рубцова

Особое место в устном народном поэтическом творчестве занимает образсимвол, вмещающий в себя все богатство человеческих чувств, моральные свойства, этические категории: душа (сердце). Этот образ будет рассмотрен здесь более подробно, с учетом его функционирования у Н. Рубцова не только как народнопоэтического символа, но и как символа классической поэзии.

Слово "душа" является одним из наиболее употребительных в русской лирической поэзии. "Для художественной речи важны слова, "нагруженные" широким и разнообразным объемом и с большими ассоциативными возможностями, словавозбудители ассоциации, и в связи с этим слова, богатые исторической традицией, многовековым культурным контекстом" (830, С. 509-510). В творчестве Н. Рубцова частота использования этого понятия уникальна. В его сравнительно небольшом поэтическом наследии слово "душа" употребляется 88 раз в 58 стихотворениях и в этом отношении не имеет себе равных. Однако для исследователей поэзии Н. Рубцова важен не столько примечательный статистический факт, сколько проблема эстетического понимания этой категории в его лирике, ведь "проблема души методологически есть проблема эстетики..." (360, С. 95).

В истории мировой культуры понятие души значимый, категориальный элемент представлений о внутреннем мире человека. В современном понимании это слово предстает в двух значениях: 1) психический мир человека и 2) совокупность черт личности, характер человека (604, С. 456), что вполне согласуется с традиционным пониманием души. В то же время нельзя забывать о том, что в художественной литературе душа не равна личности, она гораздо шире ее и связана с внешним миром: с природой, Родиной, с жизнью человечества, его историей, с космосом. Все это становится возможным благодаря тому, что душа является одновременно и объектом и субъектом художественного исследования.

В русском фольклоре слово "душа" чаще всего упоминается в лирических песнях, выражающих мысли, чувства и настроения народа. В пословицах и поговорках душа тоже одно из главнейших понятий, и отношение к ней соответствующее: душу "очищают" трудом, подвигом; душа может быть "жива", а может и погибнуть; людей, погубивших чужую душу (а с ней и свою), называют "душегубцами"; ее исповедуют, могут "выложить всю душу"; говорят: "душа нараспашку", "душа-человек", но и замечают: "чужая душа потемки..." В народном сознании душа всегда объединяет человека с миром, с Богом, с другим человеком: "поговорим по душам", "отдал богу душу..." Постоянно замкнутой в себе душа просто не может существовать.

Следует также помнить, что сильное мировоззренческое влияние на русский фольклор оказало христианство. "Унаследованные от глубокой древности верования и христианская религия, находясь между собой одновременно и в постоянном взаимодействии и в антагонизме, представляли два синхронных аспекта средневекового общественного сознания, образуя специфическое единство, которое можно было бы назвать "народным христианством" (406, С. 137). В религиозных представлениях русского народа душа, наряду с телом, одна из частей человеческой природы, важнейшая ее часть, которая при освобождении от греха вследствие таинства или под воздействием аскетических подвигов становится духом, соединяющим человека с Богом. Причем познание и раскрытие человеком собственного духовного мира, моральная рефлексия строится как диалог человека со своей душой. В такой своеобразной исторической форме и проявилось самопознание человека, становление понятия личной совести. Поэтому, когда в "Поучении..." Владимир Мономах обращается: "Вскую печална еси, душа моя? Вскую смущаеши мя? Уповаи на Бога, яко исповЪмся ему" (550, С. 153), то такое вопрошание является ничем иным, как моральным самоконтролем личности, проявлением чувства личного нравственного самосознания, совести.

В русской поэзии XVIII-XIX вв. образ души получает специфическое развитие и выражение. Слова "дух", "душа" употребляются как поэтические знаки, условные обозначения внутреннего психического мира человека, поэта, того начала, которое понимается в лирике и как "условное вместилище духовного переживания", и как "источник творческой силы поэтической мысли..." (600, С. 295). У В. Жуковского душа стремилась к Богу:

Не часто ли в величественный час Вечернего земли преображенья Когда душа смятенная полна Пророчеством великого виденья

И в беспредельное унесена... ("Невыразимое")

У А. Пушкина она как итог ("Душа в заветной лире...") соединяла его поэзию с народом.

Ф. Тютчев сливает душу и сердце в единое целое:

О, вещая душа моя,

О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия! ("О, вещая...")

К. Бальмонт в книге "Только любовь" приводит душу в пустыню индивидуализма:

Я ненавижу человечество,

Я от него бегу спеша.

Мое единое отечество -

Моя пустынная душа.

В противоположность ему, А. Блок стремится к исконному пониманию слова ("Восторг души первоначальный..."), а в своей статье "Без божества, без вдохновенья" говорит еще более конкретно: "Они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу" (14, С. 540).

В. Маяковский начинал с души-двигателя:

Сердца такие же моторы.

Душа такой же хитрый двигатель. ("Поэт-рабочий")

Но быстро вернулся к традиции лирической поэзии XIX века:

Я вам не мешаю,

К чему оскорбленья!

Я только стих,

Я только душа. ("Про это")

А. С. Есенин как бы подтвердил его мысль и расставил все по своим местам (лира это душа, а "отдам всю душу..." оборот речи в значении “умереть” В. Б.):

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам. ("Русь советская")

Таким образом, в русской поэзии душа лирического героя не только выражает глубоко личные чувства, но и является средством передачи поэтической мысли, имеющей определенную ценностную ориентацию. Это становится тем более понятным, если вернуться к тому, что изначально (и в фольклоре, и в религии) проблема души это проблема диалога. В сознании отдельного человека она эстетически нереализуема, замкнута. Именно это имел в виду М. Бахтин, когда говорил: "Душа это дар моего духа другому" (360, С. 123).

Н. Рубцов в одной из своих рецензий отмечал: "Все темы души это вечные темы, и они никогда не стареют, вечно свежи и общеинтересны" (540, С. 154).

Когда мы говорим, что в поэзии душа не равна личности, что она ширее ее в своих многообразных связях с действительностью, то имеем в виду пересозданный поэтом художественный мир души, включающий в себя не только образы всего пережитого лирическим героем в своем личном времени, но и память о далеком прошлом, и боль настоящего, и предвидение будущего. Не случайно один из сборников Н. Рубцова назван "Душа хранит" (1969), а в стихотворениях "Мачты" и "Я умру в крещенские морозы" поэт поднимается до ощущения собственного бессмертия:

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя!

("Я умру в крещенские морозы...")

Иногда лирический герой поэта в своем высшем духовном напряжении поднимается до чисто нравственной позиции (и в этом видна ориентация Н. Рубцова на традиции народного мировоззрения):

Перед всем

Старинным белым светом

Я клянусь:

Душа моя чиста. ("До конца")

Но примеры современной ему действительности не исчезают из художественной реальности, ее ценностно-смысловой мир виден даже в письмах поэта, в которых продолжается внутренний творческий процесс: "Здесь великолепные (или мне только кажется) холмы по обе стороны неширокой реки Толшмы, деревни на холмах (виды деревень), леса, небеса. У реки, вернее, над рекой, сразу у въезда в Николу (так здесь называют село), под березами разрушенная церковь. Тоже великолепная развалина! В этой местности когда-то я закончил семь классов (здесь для души моей родина), здесь мне нравится, и я провожу здесь уже второе лето" (855, С. 178). Сравним:

О, вид смиренный и родной!

Березы, избы по буграм

И, отраженный глубиной,

Как сон столетий, божий храм... ("Душа хранит")

"Красота былых времен", которую хранит лирический герой, не потеряна в прошедшем, она живет в его поэтическом ощущении:

...И все ж я слышу с перевала,

Как веет здесь, чем Русь жила. ("По вечерам")

Ценностно-смысловая ориентация в его художественном мире, его "тема души" совершенно сознательно направлена на современность, но на современность, являющуюся лишь "мгновением вечности" во всей жизни Родины. Потому так естественны его размышления и о ее будущем, и о ее прошлом. Характерны в этом отношении стихотворения, посвященные судьбе любимых поэтов Н. Рубцова:

Словно зеркало русской стихии, Отстояв назначенье свое, Отразил он всю душу России!

И погиб, отражая ее... ("О Пушкине")*

*Выделено мной. В. Б.

И сны Венеции прекрасной, И грустной родины привет Все отражалось в слове ясном И поражало высший свет.

("Приезд Тютчева")

Версты все потрясенной земли,

Все земные святыни и узы

Словно б нервной системой вошли В своенравность есенинской музы! ("Сергей Есенин")

А. Блок в открытом письме Д. Мережковскому образно сказал: "Чем больше чувствуешь связь с родиной, реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм..." (14, С. 544).

Лирический герой Рубцова не просто чувствует душу этого "живого организма", он знает, что связан с родиной не только жизнью, но и смертью:

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь. ("Тихая моя родина")

В его поэзии нет ничего случайного, все взаимосвязано и взаимозависимо, все имеет свои глубокие корни. Так, в стихотворениях "Старик", "Русский огонек", "Ночь на родине" и других Рубцов соединяет душу со светом, огнем:

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле, и нет тебе покоя... ("Русский огонек")

Подобное сравнение восходит к мифологической древности: "Душа человеческая, по древним языческим преданиям, представлялась в самых разнообразных видах: во-первых, огнем. Славяне признавали в душе человеческое проявление той же творческой силы, без которой невозможна на земле никакая жизнь: это сила света и теплоты, действующая в пламени весенних гроз и в живительных лучах солнца. Душа собственно частица, искра этого небесного огня, которая и сообщает очам блеск, крови жар и всему телу внутреннюю теплоту" (349, С. 353).

Такого же рода корни прослеживаются и в стихотворениях "Журавли", "У сгнившей лесной избушки...", "Прощальная песня", в которых Рубцов сравнивает душу человеческую с птицей (сравнение 2-е):

И словно душа простая Проносится в мире чудес, Как птиц одиноких стая

Под куполом светлых небес!

("У сгнившей лесной избушки...")

Изображение души в виде птицы является у многих народов весьма распространенных как в древних, так и в современных традициях.

Как писал А. Афанасьев, "наравне с прочими индоевропейскими народами славяне сохранили много трогательных рассказов о превращении усопших в легкокрылых птиц, в виде которых они навещают своих родичей..." (349, С.358).

В-третьих, душа в фольклоре представляется звездою, ибо "в народных преданиях душа точно также сравнивается с звездою, как и с пламенем; а смерть уподобляется падающей звезде, которая, теряясь в воздушных пространства, как бы погасает.

... Каждый человек получил на небе свою звезду, с падением которой прекращается его существование..." (349, С. 355). Сравните у Рубцова: "Горит, горит звезда моих полей..." ("Звезда полей").

В-четвертых, как огонь сопровождается дымом, так "и душа, по некоторым указаниям, исходила из тела дымом и паром..." (349, С. 356).

У Рубцова:

Когда, бесчинствуя повсюду, Смерть разобьет мою судьбу, Тогда я горсткой пепла буду! Но дух мой... вылетит в трубу!

("Кружусь ли я...")

В-пятых, душа сравнивается с ветром. Ведь "язык сблизил оба эти понятия, что наглядно свидетельствуется следующими словами, происходящими от одного корня: душа, дышать, воз /вз/-дыхать, д/ы/хнуть, дух (ветер), дуть, дунуть, духом-быстро, скоро, воз-дух, воз-дыхание, вз-дох..." (349, С. 357).

С ветром сравнивает душу и Николай Рубцов, он восклицает:

О, ветер, ветер! Как стонет в уши!

Как выражает живую душу! ("По дороге из дома")

Как видим, в художественном мире Рубцова душа имеет разные значения в своей взаимосвязанности с миром. Но наиболее определенно высказана его этическая и эстетическая поэзия в программном стихотворении "Душа" ("Философские стихи"). В нем поэт, отталкиваясь от православно-христианской традиции этического интеллектуализма видеть в разуме высшую часть души ("...Соединясь, рассудок и душа Даруют нам светильник жизни разум!"), выражает свою самую сокровенную мысль: душа это не только эстетическая ценность, но и одновременно цель:

Но я пойду! Я знаю наперед,

Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает,

Кто все пройдет, когда душа ведет,

И выше счастья в жизни не бывает!

В стихотворении "Старая дорога" эта ценностная позиция приобретает законченное выражение (дух как наивысшая часть человеческой души):

...Здесь русский дух в веках произошел

И ничего на ней не происходит.

Н. Рубцов здесь как бы повторяет слова А. Блока о том, что "Запад дошел до отвлеченного лица человечества. Восток верует только в душу живу и не признает развития этой души..." (14, С. 376). И наконец, душа в поэтическом мире Рубцова связывается с духовностью как высшим ее проявлением, но никогда не отделяется от земли, которую народ всегда считал и считает своей объединяющей силой, началом всех начал:

Когда душе моей

Земная веет святость... ("В глуши")

В потемневших лучах горизонта

Я смотрел на окрестности те,

Где узрела душа Ферапонта

Что-то божье в земной красоте. ("Ферапонтово")

Это еще раз доказывает, насколько глубоко воспринимал и развивал народные традиции замечательный русский поэт.

* * *

Если внимательно посмотреть на всю совокупность значений образов символов в лирике Рубцова, то может создаться впечатление, что его поэзия пессимистична, слишком печальна, грустна.

Но во-первых, песни грустные, элегические составляют "наиболее обширный и разнообразный по видам жанр народной лирики. В них типизированы чувства горя, тоски, грусти, вызванные разными обстоятельствами жизни, социальным положением трудящегося человека, народными бедствиями, смертью близких, разлукой, несчастной любовью, неудачами..." (408, С. 146).

А во-вторых, этими же перечисленными причинами, и прежде всего социальными, объясняется действительно глубокий трагизм лирики Н. Рубцова.

Как известно, трагическое "эстетическая категория, характеризующая неразрешимый художественный конфликт (коллизию), развертывающийся в процессе свободного действия героя и сопровождающийся страданием и гибелью героя или его жизненных ценностей. Причем катастрофичность трагического вызывается не гибельной прихотью случая, но определяется внутренней природой того, что гибнет, и его несогласуемостью с наличным миропорядком" (467, С. 596).

Положение Гегеля о том, что "подлинное художественное изображение в конечном счете является не чем иным, как раскрытием в образной форме тех великих противоречий, которые свойственны для данной эпохи" (446, С. 110), позднее конкретизировал В. Белинский, видевший трагическое в положении народа, в национальной истории. Борьбу противоречий, антиномичность в истории России XX века выделил и Н. Бердяев, который ее еще более конкретизировал и перевел в область национального характера. Вот его слова: "Можно установить неисчислимое количество тезисов и антитезисов в русском национальном характере, вскрыть много противоречий в русской душе" (369, С. 18). Характерно, что Бердяев назвал эти противоречия "загадочными", тем самым подтвердив уже ставшую общим местом мысль о "загадочности" русской души. Не так давно академик Лихачев вступил в полемику с "чрезвычайно распространенным и у нас, и на Западе представлением о русском национальном характере, как характере крайности и бескомпромиссности, "загадочном" и доходящем во всем до пределов возможного и невозможного (и, в сущности, недобром)" (492, С. 418-419) Но XX век век ломки, крайностей, век, в котором само политизированное время наложило неизгладимый отпечаток на облик народа. К тому же русский максимализм факт неоспоримый. Он переносится у нас на что угодно и часто переходит в фанатическое идолопоклонство: той же науке, идеологии, отдельным лидерам, теперь вот рынку.

ского народа трагическое мироощущение жизни, произошел трагический излом в его характере.

В 60-70-е годы критики провозгласили вершинным достижением на пути раскрытия и осмысления противоречий так называемую "деревенскую" прозу, и были правы. Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, Ю. Казаков, В. Распутин, В. Шукшин и другие писатели говорили не только о драме крестьянина, покидающего деревню, не только о "гранях меж городом и селом", но и всеобщем разрушении материального и духовного "лада", и не только в деревне.

В поэзии же самым известным из "почвенников" стал Н. Рубцов. Он наиболее органично, а значит, наиболее полно и цельно сумел передать противоречивость жизни народа, народного характера и не 60-х годов, а целой эпохи. Поэт увидел не только внешний развал жизни, но его причины.

Основной причиной трагического раскола, сохраняющегося и сейчас, являются противоречия между народом и властью. Нищета народа сама по себе не может привести к расколу, если есть высшая объединяющая цель. По словам Ф. Достоевского, солидарного в этом с В. Соловьевым, "...вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете, да и не при такой еще нищете, как теперь.

Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена Россия" (420, С. 298). В годы войны народ перенес необычайные лишения во имя веры. Итогом кратковременной хрущевской "оттепели" стало разочарование в навязанных сверху ценностях, крушение идеалов. Раскол приобрел свойственные русским крайние формы. Ал. Яшин написал в 1967 году:

Ой ты Русь моя, Русь -

Ноша невесомая! Насмеюсь, наревусь У себя дома я.

Часть народа стала странствовать в поисках правды, другая в поисках длинного рубля. Многие ушли в диссидентство больше внутреннее, чем внешнее. А посередине широко раскинулась трясина алкоголизма, ставшего настоящей национальной трагедией. В стихотворении Рубцова "Гость" об этом рассказано так:

... Гость молчит,

и я ни слова!

Только руки говорят.

По своим стаканам снова Разливают все подряд. Красным, белым и зеленым

Мы поддерживаем жизнь. Взгляд блуждает по иконам, Настроенье хоть женись!

Я молчу, я слышу пенье, И в прокуренной груди Снова слышу я волненье: Что же, что же впереди?

В стране царствовали, с одной стороны, необычайный чиновничий гнет, а с другой не менее необычайная анархия. Н. Бердяев в своей книге "Судьба России" замечает: "И в других странах можно найти все противоположности, но только в России тезис оборачивается антитезисом, бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы... (369, С. 23).

Интеллигенция вела свои поиски путей выхода из духовной трагедии, но из-за политической несвободы давняя разделенность на "западников" и "славянофилов" чем дальше, тем больше вела к расколу. У Рубцова пока еще спор:

О чем шумят

Друзья мои, поэты

В неугомонном доме допоздна? ("О чем шумят...")

Общий упадок культуры в России стал возможен не только вследствие действия закона, по которому "...народы, создававшие империи, всегда несли духовный ущерб" (928, С. 92). В XX веке все человечество стало свидетелем дегуманизации жизни, участником трагического наступления потребительской цивилизации на духовную культуру. С. Есенин именно ее имел в виду, когда говорил: "Нет любви ни к деревне, ни к городу" (61, С. 193).

Эта тема была одной из главных в это время и в "деревенской" прозе. Т. Подкорытова в своей диссертации сравнивала лирику Н. Рубцова с прозой В. Шукшина: "Прозе Шукшина во многом созвучна лирика Н. Рубцова. "Странный" герой Шукшина и лирический характер, воплощенный в поэзии Рубцова, явления психологически, личностно удивительно сходные" (552, С. 17). Такое сравнение правомерно, если для него брать раннюю лирику поэта, в которой в характере лирического героя Рубцова было много качеств, сближающих его со знаменитыми "чудиками" Шукшина. Второй же период творчества поэта ближе всего к прозе В. Белова. И дело не столько в том, что оба художника жили в это время рядом, часто встречались и дружили. И не в том, конечно, что программное стихотворение Рубцова "Тихая моя родина", посвященное Василию Белову, возникло не без влияния его прозы: "Тихая моя родина, ты все так же не даешь мне стареть и врачуешь душу своей земной тишиной!" (Рассказ "На родине"). Типологическое сходство было в общем для обоих художников "чувстве земли". Потому так поражает общность символов в их произведениях (дорога, хлеб и т. д.). Так, беловский Иван Африканович говорил: "Ежели и верно пойдешь, все равно тебе без хлеба не выбраться" ("Привычное дело"). Тут же на память приходят рубцовские строки: "Хлеб, родимый, сам себя несет..." Любимое присловье Ивана Африкановича: "Дело привычное!" Слова Рубцова: "Ну что ж? Моя грустная лира, Я тоже простой человек..." из того же ряда.

Общим для Н. Рубцова и В. Белова стало и обращение к разговорной речи крестьянства, к фольклору. Поразительно, что объектами их внимания становятся зачастую одни и те же "действующие лица". В стихотворении "Воробей" Н. Рубцов переживает горе воробья как свое собственное, и в его словах слышится неподдельное удивление и восхищение природной гармонией, в которой нет зла в человеческом его понимании:

Чуть живой. Не чирикает даже.

Замерзает совсем воробей.

Как заметит подводу с поклажей,

Из-под крыши бросается к ней!

И дрожит он над зернышком бедным,

И летит к чердаку своему.

А гляди, не становится вредным оттого, что так трудно ему...

Вот и Иван Африканович, как бы подобрав рубцовского воробья, говорит ему: "Жив ли ты, парень?.. Жив, прохиндей... Сиди, енвалид. Отогревайся в даровом тепле... Тоже жить-то охота, никуда не деваешься. Дело привычное. Жись. Везде жись. Под перьями жись, под фуфайкой жись..." ("Привычное дело").

У Н. Рубцова и В. Белова единое мировосприятие, одинаковое отношение к природе и человеку, они проповедовали одни и те же национальные и одновременно общечеловеческие идеалы добра и красоты. И беспокоила их одна и та же проблема: противоречие между цивилизацией и культурой.

Крайний материализм и соответственно атеизм были причиной этих противоречий. "Нет сомнения, писал В. Розанов, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания" (898, С. 106).

Не только духовность, но и само существование людей в результате развития цивилизации было поставлено под вопрос.

Так называемый "прогресс" привел к экологическим трагедиям. Прожорливое человечество превратило землю, а теперь и космос в огромную свалку. "Не дом машина для жилья", восклицает Ю. Кузнецов.

Трагедию раскола между человеком и природой Рубцов передал в своей лирике с помощью природных контрастов света и тьмы, в трагедийном звучании стихий: ветра, дождя, грома:

Поезд мчался с грохотом и воем, Поезд мчался с лязганьем и свистом, И ему навстречу желтым роем Понеслись огни в просторе мглистом.

("Поезд")

Народная лирика не знает полутонов, ей близки крайние формы состояния природы и души. Рубцов, зная это, стремился в какой-то степени смягчить противостояние, соединить несоединимое. Выход был найден в оксюморонности: грозно и прекрасно; сказочная глушь; жутко и радостно; зловещий праздник; горестно и страстно.

к истории России, ставший в 60-е годы общественным явлением, был у поэта обостренно личным.

Тяжелейшие испытания, выпавшие на долю российской деревни в годы коллективизации, войны, опустение сел из-за неоправданных экспериментов в 60-е годы все эти трагедии коснулись судьбы Рубцова с самого начала, с ранних лет, проведенных в Никольском детском доме. Трагическое ощущение истории в его стихах, возврат к прошлому, к истокам ни в коей мере не представляет собой идеализации патриархальной старины, противопоставления города и деревни. В свое время так однобоко объясняли поэзию С. Есенина, принимая за патриархальность глубокую национальную традицию постижения русского характера. Рубцов видит в современности живые черты прошлого, тревожится, что стремительное наступление цивилизации заслонило "таинственное величье" старины, но с еще более острой болью воспринимает недавние потрясения современной истории:

...Я помню, как с дальнего моря

Матроса примчал грузовик, Как в бане повесился с горя Какой-то пропащий мужик.

А сколько там было щемящих Всех радостей, болей, чудес, Лишь помнят зеленые чащи Да темный еловый лес!

("Что вспомню я?")

Одиночество и апатия иссушали душу... Своему другу Б. Шишаеву поэт однажды сказал так: "Ты береги себя видишь, какая злая стала жизнь, какие все равнодушные..." (385, С. 129). Черная ночь как символ горя появляется в его стихах:

В горьких невзгодах прошедшего дня

Было порой невмочь.

Только одна и утешит меня -

Ночь, черная ночь! ("Ночное")

Вообще символика горя у Рубцова более обширна, чем символика счастья. Не только образы-символы, но и эпитеты к ним с трагической окраской: пустынный, черный, смертный, прощальный, мучительный, сиротский; могильные, кладбищенские, темные, мрачные и т. п.

Отчуждение от земли, от истории, от дома, от национальных корней, распад семей, пьянство превратило людей в сирот. Сиротство в российской жизни у Рубцова приобретает символический смысл. Его личная сиротская судьба, его трагическое восприятие жизни совпали в своих основных чертах с народным мироощущением. Оно у Рубцова выражено прежде всего в символической ситуации: мотиве сиротства.

Лирический герой Рубцова типичен, он сирота ("отца убила пуля", "шумит такая же береза над могилой матери моей"), одинокий, беззащитный в своей постоянной неустроенности, странствующий по "белу свету".

Мотивы сиротства и странничества у поэта соединяются, обогащая друг друга. И такое соединение мотивов имеет свою традицию в фольклоре. Еще с XVIII века крепостное крестьянство, доведенное до крайности помещичьим гнетом, уходило в леса, в раскол, на новые земли. Сиротство, бродяжничество не было исключительным явлением в такой среде. Народ создал целые пласты лирики разбойничьей, или удалой; бурлацкой, ямщицкой; трудовой и артельной; сочинял песни в неволе, на каторге. Стремление к свободе, выраженное в них, имело, таким образом, конкретносоциальный смысл.

те, в которой рассказывается о трагедии "подорожника", круглого сироты, "вскормленного Волгой-матушкой". Как это похоже на судьбу лирического героя Рубцова, чьи детские годы прошли в детдоме, где его уже тогда "оскорбляло Слово "сирота..." И в детстве, и когда он был "юным сыном морских факторий", а потом и "неведомым сыном удивительных вольных племен", он оставался по сути сыном Родины своей:

Я счастлив, родина.

Спасибо, родина. ("В лесу")

Лирический герой, как и герой народных песен о "сироте-сиротинушке", "бродит по сельским Белым в сумраке холмам", влачится устало в пыли, "как острожник", не находя постоянного пристанища ни в Москве, ни в "печальной Вологде", чувствует себя "случайным гостем" в сибирской деревне и снова отправляется в путь по старой дороге, "по следам давно усопших душ". Причем в стихотворениях говорится не только о личной судьбе-дороге: "Идут по ней, как прежде, пилигримы..." И это правда. В эти годы народ в поисках лучшей доли поехал в города, на стройки, на север, на юг... "Чудики" В. Шукшина, "бичи" В. Астафьева родные братья лирическому герою Н. Рубцова. И сам поэт сказал о себе: "Вот я... современный пилигрим, путешественник..." (942, С. 169). Мотив сиротского одиночества слышен в стихотворениях: "Русский огонек" ("Какая глушь! Я был один живой..."), "Осенние этюды" ("...весь на свете ужас и отрава Тебя тотчас открыто окружают, Когда увидят вдруг, что ты один") разлившаяся вода, не сдерживаемая берегами, символизирует в этом стихотворении, согласно народной традиции, беду сиротства. В песне эта беда связывается с неумолимым роком, судьбой:

Ты скажи, скажи, моя матушка родная,

Под которой ты меня звездою породила,

Ты каким меня и счастьем наделила? (238, С. 258)

А. Потебня писал о славянских представлениях: "Очень распространено верование, что все случаи жизни, особенно брак и смерть, заранее определены решением Суда" (559, С. 234). Судьба (слова "суд" и "судьба" однокоренные) лирического героя Рубцова незавидна так же, как и судьба беглого крестьянина героя народных лирических песен.

Ведь в глазах запуганного народа он, бродяга, независимо от своего нравственного облика, вор и разбойник. Так, в песне из сборника Чулкова (Чулков, ч. III. СПб., 1913. N 152) беглый "сирота" просит ночлега:

Темна ноченька пристигает, Ночевать никто не пускает, Все разбойником называют, Все окошечки закрывают, Все воротечки затворяют...

Герой Рубцова попадает в схожую ситуацию:

Он шел против снега во мраке, Бездомный, голодный, больной. Он после стучался в бараки

В какой-то деревне лесной. Его не пустили. Тупая Какая-то бабка в упор Сказала, к нему подступая:

Бродяга. Наверное, вор... ("Неизвестный")

В другом стихотворении: "Кого обидел?", в котором говорится о том, с каким подозрением смотрели старушки на одинокого человека: "Еще утащит чье добро!..", герой с болью восклицает:

О Русь! Кого я здесь обидел?

В 1971 году Т. Акимова в своей небольшой статье (662) сделала следующий вывод: "Как видно, в конце XIX и в XX в. песня о "сироте" совершенно утратила актуальность своего содержания" (С. 65). Увы, если бы это было так! Весь XX век России прошел под знаком сиротства и одиночества. "В своей стране я словно иностранец", сказал С. Есенин в начале столетия. Время Рубцова было иным, но всеобщее отчуждение осталось прежним* И художественное открытие поэта заключается в том, что он сумел внести в традиционный народно-поэтический мотив сиротства новый социальный смысл.

Тоталитарная идеология отрицала и самое неразрешимое противоречие наше трагизм смерти. Она стремилась уничтожить его "через потерю памяти смертной, через окончательное погружение человека в жизнь коллектива, вплоть до уничтожения личного сознания" (369, С. 328). И терзания человека, трагический ужас человеческой души перед тьмой небытия тоже стали предметом художественного осмысления в лирике Рубцова.

Он не раз ощущал дыхание приближающегося небытия. Близко, слишком близко подходил Рубцов к самому краю:

Все движется к темному устью.

Когда я очнусь на краю...