Три уровня поэтики произведений Г. Газданова 1940-х гг.

Платон подвергает анализу и себя самого (и в этом он сходен с нарратором); его алкоголизм вызывает у него горький парадокс: «Истина, печальность которой я не собираюсь отрицать, заключается в следующем: мы алкоголики не потому, что мы пьём, нет; мы пьём оттого, что мы алкоголики» (НД, с. 509). Здесь перед нами уже не просто философ, но достойный продолжатель «галльской» афористической традиции.

Несмотря на трезвость и аналитические способности, сам Платон находится, с точки зрения нарратора, в плену своих иллюзий. Традиционность этих недоказуемых воззрений Платона подчёркивается самой скептической тональностью рассказа о них: «Каждое утро я благодарю Господа, - сказал Платон., - за то, что Он создал мир, в котором мы живём. - И вы уверены, что Он действительно хорошо сделал? - Я убеждён в этом совершенно, как бы я ни был несчастен и пьян» (НД, с. 477). Такая позиция напоминает высмеянный Вольтером тезис оптимиста Панглосса «Всё к лучшему в этом лучшем из миров».

Другая иллюзия Платона - его «рецепт» спасения государства от окончательного падения: «. Платон имел архаические, но очень твёрдые убеждения государственного порядка, всё должно основываться, по его словам, на трёх принципах: религия, семейный очаг, король» (НД, с. 475-476) (или в более поздней версии: «Король, семья, родина» (НД, с. 574)). В отличие от всех остальных утверждений Платона, эти принципы имеют характер аксиом, которые на фоне гиперкритичной позиции Платона производят странное впечатление.

«Болезнь» Платона, однако, заключается не в этих иллюзиях; они лишь побочные и «необязательные» её симптомы. На «первом» этапе болезни Платон приобретает особую способность, способность понимания / мудрости: «Но теперь, пережив множество неудач и дойдя до глубокого несчастья и нищеты, он приобрёл ту гибкость души и понимания, которую можно, пожалуй, сравнить с какой-то особенной личной одарённостью человека, как талант художника или дар композитора» (НД, с. 564). Способность понимания, прозрения сути, архетипа объектов реальности - вот основное отличие Платона от нарратора; нарратор же, с точки зрения Платона, слишком склонен к поверхностной парадоксальности («Не кажется ли вам, мой друг, что некоторая склонность к парадоксам, которую я замечал у вас и раньше, на этот раз увлекает вас на опасный путь?» (НД, с. 507)). Итак, болезнь Платона, проявлением которой было его поведение (он бросил научную работу, семью), приводит его к сатори. Первая версия этиологии этой болезни высказывается нарратором в отношении Платона и Ральди: «. та последняя степень социального падения, в которой мы все находились, давно стала для них привычной и естественной, и, может быть, в этом презрительном примирении с ней, вернее, в готовности к этому примирению и заключалась одна из главных причин их теперешнего состояния» (НД, с. 508). На самом деле причиной развития «болезни» является мудрость, которая ведёт к отсутствию страха перед социальным «падением»: в отличие от остальных «нормальных» людей, Платон и Ральди не видят смысла цепляться за социальные роли. Понимание относительности любой социальной аксиологии приводит к нежеланию носить социальную маску или бороться за её сохранение. Истина о социуме, монопольными обладателями которой в романе являются Платон и Ральди (наряду с наррато-ром), приводит к болезненным результатам: герои становятся людьми без иллюзий, стоически переносящими своё положение.

Разговоры нарратора с Платоном позволяют ему выставить своего рода первичный диагноз, объясняющий его поведение (парадоксальное отрицание почти всего, «что считалось выражением французского гения» (НД, с. 611)): нарратор расценивает его пессимизм как своего рода защитную реакцию личности на ухудшение внешних условий («В общем, постоянная его защитная позиция сводилась к тому, что мир, из которого он ушёл, не заслуживает сожаления. Такова была, я думаю, побудительная причина его критики.» (НД, с. 612)). Философ столь же предопределён средой, сколь проститутка или шофёр.

Ухудшение состояния Платона имеет отчётливый симптом: изменение онтологии. С течением времени Платон изменяется и физически («Он в последнее время ещё как-то сдал, ещё ниже опускал усталую голову над стойкой, ещё запачканнее стал его плащ, ещё быстрее он пьянел, ещё чаще он погружался в мёртвое молчание.» (НД, с. 637)), он с трудом узнаёт даже нарратора и разговаривает лишь с ним; однако главным свидетельством побеждающей болезни является его отрицание всё большего числа культурных ценностей: «И по мере того, как углублялось это его состояние., мир в его глазах - и прежде всего Франция - разваливался и погибал, и ритм этого крушения почти в точности соответствовал, я полагаю, быстроте собственной гибели Платона, стремительной кривой его падения» (НД, с. 638). Мир культуры, бывший «прибежищем» Платона, распадается под нигилистическим напором логики больного человека, ранее столь совершенной: «Каждый раз, за то время, в течение которого я с ним не разговаривал, в промежутках многодневных или многонедельных пауз, происходила очередная катастрофа в его суждениях: исчезали то философия, то живопись, то поэзия, то скульптура.. И последним исчезновением. было исчезновение музыки» (НД, с. 638). По сути, болезнь Платона, вначале способствовавшая возникновению у него таланта гибкости души и понимания (НД, с. 564), приводит далее к разрушению этой «сверхспособности»: аналитические способности Платона перестали приводить его к истине, тотальное отрицание - вот легко прогнозируемый итог развития «болезни». За исчезновением социума следует у Платона исчезновение культуры.

Личная заинтересованность нарратора в судьбе «больного» («Мне было тяжело слушать то, что говорил Платон; он был одним из немногих людей, судьба которых мне не была безразлична» (НД, с. 638)) не мешает объективному, отстранённому анализу болезни; симптомы той же болезни нарратор обнаруживает и у себя, усматривая некоторую аналогию между постепенным «исчезновением» той или иной вещи в сознании Платона и процессами, подспудно происходящими в его сознании: «Со времени наших первых с ним разговоров -сколько вещей изменилось или исчезло в том ограниченном мире, где проходила моя жизнь?» (НД, с. 639). Ответ на этот вопрос в косвенной форме звучит в финальном признании нарратора о невозможности избежать зависимости его будущего восприятия мира от влияния сожжённого и мёртвого мира (НД, с. 656) ночного Парижа.

Однако окончательный диагноз болезнь Платона получает из его собственных уст. В финале романа, после того, как нарратор сообщил Платону о страшной смерти Федорченко и рождении у Сюзанны с золотым зубом (НД, с. 540) сына, следует одна из ключевых сцен: «Он прямо посмотрел мне в лицо своими мутными и неподвижными глазами, потом вдруг схватил мою руку, крепко её сжал - это с ним случилось в первый раз за всё время - и сказал: - Я не понимаю, как вы всё это выносите, будучи непьющим человеком. Вам надо пить, уверяю вас, иначе вы погибнете.» (НД, с. 655-656). Перед нами косвенное признание Платона: его алкоголизм имеет своей причиной невозможность выдержать мир без иллюзий; страх гибели ведёт к попытке спастись в алкоголе, которая не удалась Федорченко. Мир страшен, горек плод с древа познания. И в предостережении Платона звучит то же страстное желание удержать нарратора от болезни, которое слышится и в рассуждениях самого нарратора.

Рассмотрим теперь случай Ральди и его анализ в романе. Как мы уже писали, Ральди относится к героям, которые занимают особое место в романной иерархии: они не только объекты исследовательского интереса нарратора, но и сами исследуют (в том числе и нарратора) и «ставят диагнозы».

Так же, как и Платон, Ральди является не только собеседницей, но и отчасти наставницей нарратора. Нарратор с уважением описывает её особые интеллектуальные способности («Она была действительно по-настоящему умна - особенным, снисходительным и ленивым умом, в котором совершенно отсутствовало озлобление или резкое осуждение.» (НД, с. 504); «У неё была прекрасная память» (НД, с. 504)). Именно снисходительность в сочетании с умом определяют специфику философии Ральди: «У неё была своя философия - снисходительная и примирительная, она не очень высоко ценила людей, но считала их недостатки естественными» (НД, с. 505). Нетерпимость нарратора к людям, нежелание им ничего прощать сталкивается с толерантной позицией Ральди; если для нарратора и Платона истина о мире является основанием их пессимистической позиции, то Ральди принимает мир как данность без духовного уныния. Даже поступок Алисы, бросившей её, она воспринимает через призму этой спокойной снисходительности: «В конце концов, то, что она сделала, естественно» (НД, с. 535). Как и Платон, она очень хорошо знает людей: «Если бы я когда-нибудь написала свои мемуары, люди узнали бы много интересных вещей и поняли бы всю неправильность многих оценок» (НД, с. 535). Но это знание не делает её мизантропом.

За время общения с нарратором она трижды подвергает его поведение оценке, которая с каждым разом становится точнее. Первая встреча вызывает её откровенную прощальную фразу (отметим эту бесстрашную и, в общем-то, невыгодную для Ральди откровенность - качество истинного философа): «Я думаю, что ты не совсем нормален, и я верю теперь, что ты русский» (НД, с. 503-504). Дальнейшие наблюдения Ральди за нарратором приводят к некоторому уточнению; на удивление нарратора, помогающего Ральди в обучении Алисы, Ральди отвечает чёткой формулировкой / объяснением такого «послушания»: «Ты это делаешь, потому что тебе меня жаль, это очень просто, мой милый» (НД, с. 534). В сущности, Ральди указывает на скрытую пружину поведения нарратора и во многих других ситуациях: перед нами не просто формулировка причины одного поступка, но установка диагноза, правильность которого доказывается тщательным анализом интроспективных признаний нарра-тора.

Наконец, Ральди устанавливает окончательный диагноз, подвергнув нарратора предварительно форменному допросу, необходимость которого объясняется самой Ральди так: «я спрашиваю потому, что хочу понять одну вещь; может быть, если я буду знать о тебе больше, чем знаю теперь, это поможет мне» (НД, с. 584). Конечный «диагноз» Ральди не отменяет предыдущие, но включает их в себя, более точно описывая природу энергии, движущей нарратором (НД, с. 585). Интересно отметить, что все эти заключения не получают ни одного контркомментария самого нарратора: истинный диагноз поставлен, добавить нечего.

Природа же «болезни» (или гениальности, которая, как и любое отклонение от вездесущей нормы, может быть условно названа болезнью) Ральди определяется Платоном, чью этиологию полностью принимает и нарратор; Платон замечает: «Она всегда знала, что она погибла, - она видела неизбежное приближение того состояния, в котором мы с вами покинули её час тому назад, она знала это всегда, и вот это печальное понимание некоторых последних вещей, понимание, которое не могло не отразиться на всей её жизни, на каждом выражении её глаз, на каждой интонации её удивительного голоса и, наверное, на каждом её объятии, - оно в основном и определило её несравненное очарование» (НД, с. 510). В сущности, речь идёт о парадоксальном соединении красоты и чувства смерти, которое характеризует Ральди, является определяющим всё остальное аспектом её судьбы. Сексуальность Ральди, её чувственная гениальность основана на кощунственном соединении Эроса и Танатоса, которого сама Ральди не сознаёт вовсе, вспоминая лишь о своём эротическом совершенстве: «У меня было много любовников. Они все обязаны мне тем, что, если бы не я, они бы никогда не знали, ни что такое счастье, ни что такое наслаждение.... Если бы ты знал, как я была хороша и как я умела любить!» (НД, с. 584). Однако причина её колоссальной притягательности, её способности создать целый мир (НД, с. 587) совсем не та, что думает сама Ральди: «в ней самой, как говорил об этом Платон, жило всегда то разрушительное тяготение к несчастью, то постоянное сознание своей обречённости, которое создавало её несравненное, трагическое очарование» (НД, с. 587). Именно сочетание стоического понимания собственной обречённости, готовности пойти до конца в разыгрывании своей роли и эротической притягательности и предопределили весь жизненный путь Ральди. Эпикриз написан, во внешне хаотическом жизненном движении проступил смысл и исток.

История Ральди - гения чувственной любви - контрастирует с историей Алисы Фише. Алиса - поистине уникальный объект для наблюдений нарратора. Уже первое знакомство с ней делает очевидными для нарратора два качества Алисы: её красоту («Она была настолько хороша собой, что, когда я её увидел, мне на секунду стало трудно дышать...» (НД, с. 531)) и её глупость («. я заметил в её глазах ту же полупрозрачную плёнку, тот же налёт животной глупости,... который был характерен почти для всех женщин её ремесла» (НД, с. 532)). Перед нами первый результат исследования: Алиса предстаёт как типичная проститутка, отличная от своих товарок лишь феноменальной красотой.

Попытка Ральди сделать из Алисы даму полусвета, её обучение тупой «подружки» (НД, с. 532) терпит фиаско: Алиса, научившись более или менее приличным манерам, незамедлительно уходит от Ральди. Этот случай, косвенное участие в котором принимает и нар-ратор, достававший книги для «образования» Алисы, подробно анализируется нарратором. Однако первая его оценка Алисы как неблагодарного существа, стервы (НД, с. 536) оказывается совершенно неправильной. Нарратор так же, как и Ральди, ошибся в Алисе.

Последующие наблюдения помогают установить важную деталь «уродства» Алисы: её болезнь заключается в полной сексуальной бесчувственности (она фригидна); при этом очень характерно поведение нарратора, его чёткая исследовательская доминанта: «Скажи мне правду, - сказал я. - Ты знаешь, что мне ты всё можешь сказать, это редкий для тебя случай быть откровенной» (НД, с. 624). Именно «правда» - истинная пружина событий -представляет интерес для нарратора, и Алиса принимает его предложение: «Это вызывает у меня отвращение. - Что «это»? - Спать с мужчиной. Меня это совершенно не интересует» (НД, с. 624). Диалог друзей становится аналитической беседой.

После дальнейшего рассказа Алисы о своей жизни нарратор получает возможность выявить всю этиологию «болезни» Алисы; говоря «мне начинало казаться, что в её судьбе есть несомненный и последовательный смысл» (НД, с. 625), нарратор видит логику этой судьбы именно в развитии «болезни» Алисы: «странного, неожиданного в ней отсутствия жизни.» (НД, с. 636); «В Алисе не было ничего, кроме её изумительного физического совершенства, никаких данных, чтобы стать дамой полусвета: ни ума, ни желаний, ни честолюбия, ни даже того животного, тёплого очарования, которое характерно для всех женщин, имеющих успех» (НД, с. 627-628). Незаметное «уродство» - вот отгадка парадокса, связанного с Алисой.

История попытки сделать из Алисы даму полусвета оценивается нарратором как отклонение от естественного для Алисы движения к полной неподвижности, бездействию: «. Ральди сумела возбудить в ней. желание новой и роскошной жизни. Поэтому она бросила Ральди, и ей тогда действительно хотелось хорошей квартиры, автомобиля, платьев и мехов. Но это желание было случайно и нехарактерно для неё; у неё вообще не было желаний» (НД, с. 625). Оскорбительное «стерва» в отношении Алисы оказывается мгновенным прозрением нарратора: дальнейшее исследование лишь подтверждает диагноз: «Получается впечатление, что ты просто падаль, Алиса...» (НД, с. 626). Мотив падали в соединении с мотивом красоты и хронотопом Парижа отсылает нас к знаменитому и скандальному стихотворению Бодлера «Падаль» (тема бодлеровских аллюзий и общей бодлеровской атмосферы «Ночных дорогах», несомненно, заслуживает отдельного исследования). Мотив усталости, одиночества, старости души («непонятная и холодная усталость.» (НД, с. 628)) в соединении с единственным «желанием» Алисы («Я бы хотела спокойно лежать, и чтобы никто мне не надоедал с опьянением и томлением и ещё чем-нибудь» (НД, с. 625)) генетически связан, как кажется, с романтической темой «героя века» с его душевной опустошённостью и апатией / скукой как результатом и наглядным проявлением такого «душевного старения» (во фразе Алисы видится также аллюзия на лермонтовское «Выхожу один я на дорогу.»). Кроме того, Алису можно рассматривать и как парадоксальный пример объединения «идеала мадонны» и «идеала содомского», что, в свою очередь, ещё раз подчёркивает актуальность творчества Достоевского для «Ночных дорог».

После того как Алиса заболевает, в поведении нарратора проступают очевидные черты поведения врача (психотерапевта); он - по просьбе Алисы - систематически приезжает к ней и пружиной его поведения опять-таки является жалость (НД, с. 634): «Иногда я сидел и молчал, иногда рассказывал ей всякие истории, упрощая их и переделывая их так, как я бы их переделывал для больной девочки двенадцати-тринадцати лет» (НД, с. 634). Однако бесполезность этого «лечения» очевидна: хроническая болезнь не поддаётся излечению.

Алиса - удивительный пример «мёртвой души», человека, столь же совершенного физически, сколь несовершенного духовно. Сама она, несмотря на свою неоднократно подчёркнутую глупость, совершенно правильно определяет свою природу: «У меня никого нет на всём свете, вот только маленький музыкант, но ведь он же не человек, он, как я» (НД, с.

633). Итак, болезнь Алисы - почти полная атрофия чувственной способности - ещё один пример внешне парадоксальной, но, в конечном счёте, полностью закономерной дисгармонии. В анализе случая Алисы мы видим все пять приёмов этиологического метода: нарратор наблюдает и исследует, опирается на факты, выдвигает гипотезы, в итоге даёт развёрнутый эпикриз; кроме того, в самой подаче материала присутствует ряд микросюжетов.

Другим примером использования этиологического метода является анализ фигуры не названного по имени политического деятеля (Керенского). Его «болезни» нарратор почти в первых же строках даёт чёткое определение, дальнейшее рассуждение - лишь максимально подробная развёртка причины такого диагноза: «это был почти культурный человек, не лишённый чувства юмора, но награждённый болезненным непониманием самых элементарных политических истин. Было непостижимо, однако, зачем он с таким непонятным ожесточением, и нередко рискуя собственной жизнью, занимался деятельностью, к которой был так же неспособен, как неспособен человек, вовсе лишённый музыкального слуха, быть скрипачом или композитором» (НД, с. 520-521). Такой диагноз сближает Керенского с Алисой: оба они «уроды», лишённые той или иной способности, к постоянному использованию которой их принуждает профессиональная деятельность. Воля в сочетании с неспособностью адекватно, с пользой реализовать эту волю - вот диагноз Керенского. Очевидным симптомом болезни Керенского является иллюзорный мир, ради которого он живёт: «. и он продолжал хранить свою верность тем воображаемым и вздорным идеям, в которых было убеждено несколько сот человек из двух миллиардов людей, населяющих земной шар» (НД, с. 521). Именно несомненная нелепость (НД, с. 520) этого случая особо отмечается нарратором.

Другой казуальной фигурой, исследованной нарратором, становится свирепый усатый генерал (НД, с. 492), служащий для иллюстрации тезиса превращений, происходящих с людьми под влиянием перемены условий (НД, с. 491) их среды обитания. Случай генерала особо показателен: по сведениям всех его знакомых, он получил «какое-то прекрасное место не то в Аргентине, не то в Бразилии и уехал туда уже очень давно» (НД, с. 492); свой «отъезд, однако, он обставил с исключительной расточительностью, устроил банкет, все пили шампанское и поздравляли его.» (НД, с. 492). После «отъезда» от него не было никаких известий. И лишь внимательный глаз нарратора узнаёт «в пьяном старике с седыми усами и мутным взглядом» (НД, с. 492), которого он встречает в кафе одного из парижских пригородов, бывшего генерала. И только нарратор понимает истинный смысл заключительного «пира во время чумы»: «Это он себе похороны устраивал, вот почему эта поминальная роскошь» (НД, с. 492). Этиология болезни ясна: гордость, не дающая генералу просто потерять своё социальное лицо, вызывает этот инфернальный банкет, после которого следует неостановимая деградация.

Фигура нотариуса маленького французского городка - ещё один объект тщательного этиологического анализа. Этот «седенький чистенький старичок» нанимает нарратора на несколько часов, чтобы тот помог ему совершить «Tournee des Grands Ducs» («Турне по вели-когерцогскому маршруту»). Нарратор везёт его в один публичный дом за другим, и, хотя очевидно, что нотариус уже не в состоянии «развлекаться», он всё же требует, чтобы его везли в следующее заведение. В конце концов нарратор сдаёт смертельно пьяного старика полицейскому. Этот случай становится основой для целой цепочки умозаключений, результатом которой является точная этиология: «он жил годами всё в одном и том же своём маленьком городке. и тайком от семьи и близких знакомых лелеял убогую и наивную иллюзию, что он, в сущности, блестящий кутила и любитель женщин, и вот ради этой иллюзии, которая придавала всей его жизни тайный смысл, он уезжал в Париж, «по делам», и здесь уже не мог ни в чём отступить от того поведения, которое было бы характерно именно для этого, нигде, кроме его бедного воображения, не существующего, кутилы и развратника» (НД, с. 516). «Болезнь» нотариуса - преданность жалкому стереотипу поведения, создающему второе измерение его жизни, дающему романтическую тайну, возвышающую его над толпой. Лицо и личина нотариуса в реальном мире - как это демонстрирует анализ нарратора - меняются местами.

Необходимо указать здесь на несомненные параллели данного этиологического анализа фигуры нотариуса с очерком Бальзака «Нотариус». Связь метода газдановского анализа социума (физиологического метода) с методом Бальзака кажется нам очевидной. Однако в данном случае Газданов анализирует нетипичного нотариуса, и в этом его задача кардинально отличается от задачи Бальзака. Но и в очерке Бальзака присутствует мотив тайного разврата: «нотариусы. основали во времена Империи (о чём обиняками поговаривали в конторах) общество богатых нотариусов. Гелиогабал и прочие римские императоры просто мальчишки по сравнению с великими и важными нотариусами Империи, из числа которых даже самый робкий являлся наутро в контору величественным и холодным, как будто оргия только приснилась ему» (Бальзак 1960, т. XXIII, с. 141). Отметим авторскую иронию, одинаковую у Бальзака и Газданова.

«Гениальный ресторатор» Аристарх Александрович Куликов - следующий после нотариуса объект скрупулезного анализа нарратора. Парадоксальна фигура прирождённого коммерсанта, гения ресторанного дела, постоянно терпящего разорение. «Болезнь» Куликова выясняется со всей очевидностью: удачливый хозяин и коммерсант, выпивая лишнее, порой впадает «в неожиданное благотворительное исступление» (НД, с. 531) и начинает оргию, конец которой совпадает с разорением ресторана. Но оргия эта имеет оригинальный характер: Куликов угощает всех, независимо от степени знакомства («К нему шли валом знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые люди, и недели две в его ресторане стояли шум и крик с утра до вечера» (НД, с. 531)). Очередной газдановский «урод» - коммерсант с широкой русской душой, не желающей крохоборничать и скупиться. Именно сочетание двух взаимоисключающих качеств и определяет «болезнь» Куликова.

Особое место занимает случай «Сюзанны с золотым зубом». Проститутка, ставшая примерной коммерсанткой и любящей женой, а затем и матерью, - редкий в мире Газданова пример не деградации, но «подъёма» по лестнице социальной иерархии. Внешняя парадоксальность этого социального перехода не смущает Платона, который рассматривает новость о предстоящем замужестве Сюзанны как ещё одно подтверждение тезиса о «чрезвычайной буржуазности» людей дна. Если, с точки зрения человека иной социальной страты, «отверженные» действительно отвержены и представляют собой клан изгоев, обладающих совершенно иными воззрениями на мир, то сами люди дна - и это один из выводов романа - видят себя частью общества и мечта о повышении своего статуса, о продвижении в неписаной, но очевидной социальной иерархии их не оставляет.

Итак, первая, наиболее общая формулировка «болезни» Сюзанны - скрытая буржуазность. Однако поведение Сюзанны имеет ещё одну составляющую - страсть («И у меня будет магазин. И потом, я люблю этого человека, я без него жить не могу» (НД, с. 542)). Парадоксальность этого чувства (очевидная, если помнить о профессии Сюзанны) вызывает такую реакцию нарратора: «Я подумал о Ральди, которая говорила мне, что женщины типа Сюзанны так же любят, как другие; но это унизительное уравнение я всегда понимал только теоретически, я никогда не мог почувствовать и поверить до конца, что это так» (НД, с. 542). Отметим здесь, во-первых, авторитетность мнения Ральди для нарратора, во-вторых, сам механизм постоянного теоретического обобщения наблюдаемых фактов.

Заключительная метаморфоза беременной Сюзанны («...её детски преступное лицо приобрело нехарактерную для него серьёзность, и сквозь все краски, которые она на него накладывала, вдруг стали проступать человеческие черты, как на старинной картине после первой попытки реставрации выступают неожиданные подробности, проявляющие её прежний, скрытый до тех пор, смысл» (НД, с. 649)) имеет двойной характер: во-первых, меняется её личность («маленькая и густо раскрашенная белокурая женщина» (НД, с. 472) «стирается», нарратор видит постепенное рождение нового человека); во-вторых, меняется её социальный статус (беременную Сюзанну начинают называть «мадам», окончательность перехода из одной страты в другую становится очевидна). Смерть одного Федорченко и почти одновременное рождение другого (ребёнка Федорченко) приводит к окончательному перерождению проститутки в «человека знания»: «Она очень изменилась за одну ночь, на её лице было необычное для неё - и новое для меня - выражение почти торжественного спокойствия. Она была неузнаваема, как будто она поняла какие-то необыкновенно значительные вещи, которые, конечно, не узнала бы никогда, если бы им не предшествовала эта непонятная трагедия.» (НД, с. 655). Боль от потери любимого и материнство («Какая драма, не правда ли?» (НД, с. 655)) дают знание и спокойствие (т. е. просветление). Таким образом, Сюзанна получает то, чего так тщетно искал её несчастный муж, - знание вещей, определяющих смысл её существования, и эти знания нарратор уже не может назвать иллюзорными.

Фигура Васильева, давшего толчок агонии Федорченко, довольно однозначна: его недуг - иллюзорное представление о мире: «. в его голове был целый неподвижный и зловещий мир, весь пропитанный террором и кровью» (НД, с. 546). Сумасшествие Васильева усиливается его феноменальной памятью, которая позволяет наполнить ему картину «преступлений, изуверств и убийств» (НД, с. 547) бесконечными подробностями. В разборе случая Васильева диагноз очевиден практически с самого начала («У Васильева уже появились в те времена первые признаки мании преследования.» (НД, с. 547)); интерес нарратора вызывает сам характер течения болезни, а также причины смерти Васильева.

Ещё одна анализируемая фигура - кабаретный певец Саша Семёнов. Метаморфоза штабротмистра конной батареи в «любимца публики» (НД, с. 609) - одна из многочисленных метаморфоз газдановского романа. «Болезнь» этого сторонника итальянской школы (НД, с. 609) заключается в замкнутости его мира: «он видел всё одно и то же, несмотря на разницу стран: ресторанные стены, оркестр, эстрада, те же слова тех же романсов, та же музыка, тот же шницель по-венски, та же водка.» (НД, с. 609-610). Однако, в отличие от большинства персонажей романа, Саша Семёнов способен к беспристрастному суждению (НД, с. 473) о себе самом, способен увидеть убогость того мира, в котором он живёт: «Он сам неоднократно говорил, что если подумать о его жизни, то получается впечатление, что он едет всё время в каюте какого-то корабля, мимо разных берегов...» (НД, с. 610). Штабротмистр обладает не только способностью к объективной самооценке, но и необыкновенной памятью на лица (НД, с. 610). Самым же парадоксальным качеством Семёнова является «надрыв»: «В нём. был, однако, совершенно искренний надрыв, та чистая и бескорыстная печаль, которую было бы уместно предположить у поэта или философа и которая казалась неожиданной и в какой-то мере незаконной у бывшего ротмистра, ставшего кабаретным певцом» (НД, с. 610). Описание случая Семёнова - описание не столько болезни, сколько любопытной мутации, соединения в одной личности несоединимых, казалось бы, способностей и качеств. При этом нарратор не даёт этиологии, но ограничивается указанием на наличие странностей, которые нельзя объяснить никакой закономерностью: «Это в каком-то смысле было так же удивительно, как если бы простой фермер или дворник вдруг оказался бы любителем Рембрандта, Бетховена или Шекспира» (НД, с. 611). «Болезнь» настолько уникальна, что даже не имеет названия.

Катя Орлова - следующий пример странности человеческой натуры, не укладывающийся в прокрустово ложе профессии и социальной страты. В ней нарратор отмечает следующие «странности»: «. она удивила меня тем, что, когда я с ней познакомился и разговорился, цитировала стихи Анненского и Рильке и вообще знала много вещей, о которых кабаретная певица обыкновенно не имеет представления» (НД, с. 646). Итак, симптом болезни -сочетание тонкого вкуса и глубоких знаний с профессией, вовсе не требующей таковых; героиня оказывается больше своей роли (вспомним тезис М.М. Бахтина о герое романа). Проявлением же особых способностей является необъяснимое и почти электрическое очарование Кати (НД, с. 647), явно выходящее за пределы обычного. В этом случае анализа отсутствует как сюжетность, так и этиология: однако сохранены такие важные особенности этиологического метода, как процедура наблюдения и исследования и опора на факты.

Пример «политической мании» представляет собой «заболевание» русского шофёра Ивана Петровича, организатора политических партий. Газданов с неподражаемой иронией описывает все этапы и «пружины политического механизма» (НД, с. 613); эта безостановочная деятельность, не имеющая, по сути, никакого значения, но поглощающая у преданного ей героя всё остающееся от работы время, представляет собой лишнюю иллюстрацию разнообразия тех иллюзий, которые определяют течение человеческой жизни. Краткость рассмотрения данного казуса объясняется очевидностью как симптомов, так и диагноза - политическое perpetuum mobile.

Другим русским шофёром - Иваном Николаевичем, другом Ивана Петровича - владеет странная административная мания (НД, с. 614). Он занимается разоблачением «жульнических комбинаций», которые обнаруживает во всех без исключения акционерных обществах, в которые он вступает; все «разоблачения» ведутся через суд, требуют от Ивана Николаевича большого количества сил и времени и неизменно заканчиваются оправданием «жуликов». Симптомы «болезни» очевидны и отчасти сходны с симптомами Ивана Петровича; по сути, перед нами примеры иллюзорной и совершенно бесплодной деятельности, на которую тратится целая жизнь. Фигуры Ивана Петровича и Ивана Николаевича и их «мании» служат основанием для теоретического обобщения: «. именно из таких, как они, вербуются, вероятно, политические кадры, государственные деятели, советники; единственное, что отличало их от этой категории, это их неудачливость и затем, конечно, бескорыстность» (НД, с. 615). Таким образом, нарратор трактует «мании» героев как проявление «политического инстинкта» в чистом виде.

Наконец, последним примером этиологического анализа является рассмотрение фигуры хозяйки квартиры, в которой некоторое время снимает комнату нарратор. Леночка отличается способностью не просто порождать иллюзии, но и маниакальным стремлением навязать эти иллюзии окружающим: «Она составляла себе о человеке своё собственное представление, вполне определённое, по которому выходило, что он должен жить именно так, а не иначе, любить именно то, а не другое, заниматься тем, а не другим.» (НД, с. 618). Это представление - столь очевидное для неё - она внушает своей «жертве»; если же «жертва» не желает принимать Леночкину точку зрения, это вызывает «в лучшем случае раздражение, в худшем - бешенство» (НД, с. 619). Сумбурность и совершенная беспочвенность её мнений отражается и на её поступках: в один прекрасный день она исчезает из квартиры, и встречается нарратору лишь через два года на юге Франции (оказывается, она «внезапно вышла замуж» (НД, с. 620) и бросила свою парижскую квартиру). Её мир, определённый нарратором как «отрывок чьего-то длительного и непонятно-смешного сумасшествия» (НД, с. 621), -очередной пример внешне не очень заметной, но определяющей существование индивида болезни.

Физиологический метод. Первым объектом газдановского физиологического анализа становятся проститутки. Вначале нарратор делает теоретическое обобщение, предметом которого является замкнутое сообщество проституток из кафе: «Среди них бывали самые разнообразные типы, но они сохраняли свою индивидуальность только в начале карьеры, затем, через несколько месяцев, усвоив профессию, становились совершенно похожими на всех других» (НД, с. 471). Даётся также точное определение социальных групп, откуда в большинстве случаев переходят в страту проституток: «Большинство было из горничных, -но бывали исключения - продавщицы, стенографистки, довольно редко кухарки и даже одна бывшая владелица небольшого гастрономического магазина.» (НД, с. 471). Почти непременным качествам проститутки является особенные глаза, точно подёрнутые плёнкой и показывающие полное отсутствие привычки мыслить (НД, с. 518). Определив в качестве важнейшего качества профессии проститутки её способность нивелировать индивидуальные и социальные различия, нарратор далее даёт несколько портретов проституток. Первый - упомянутая бывшая владелица гастрономического магазина, которая начала заниматься проституцией, решив совместно с мужем, что это будет лучшим способом накопить денег на новое дело; метаморфоза, происходящая с ней, в высшей степени характерна: «...ремесло это настолько захватило её, что уже через год разговоры о том, что она опять откроет магазин, совершенно прекратились.» (НД, с. 471). Другим примером профессионалки является маленькая пожилая женщина в чёрном («. ей было лет пятьдесят» (НД, с. 469)), полностью разрушающая стереотип о таких необходимых качествах проститутки, как миловидность и молодость. Сюзанна также является типичным образцом профессиональной проститутки до того момента, пока не влюбляется в Федорченко. Ещё одной «образцовой» жрицей любви является Рене-ругательница: «. женщина эта была давно больна сифилисом, как большинство её подруг по ремеслу.. В трезвом состоянии она отличалась на редкость сварливым характером, у неё вечно были всевозможные неприятные истории, драки с другими женщинами, скандалы с клиентами.» (НД, с. 527). Теоретические выкладки подкреплены иллюстративным материалом.

Нарратор подробно рассматривает и страту рабочих, к которой он одно время принадлежал. В этом рассмотрении совершенно отчётливо проявляется социально-критическая позиция нарратора; недоумевая, как люди могут всю жизнь работать в таких чудовищных условиях, нарратор замечает о природе их выносливости: «Правда, этому предшествовали, чаще всего, целые поколения их предков, всегда занимавшихся физическим трудом, - и никогда, ни у одного из профессиональных рабочих я не замечал протеста против этого невыносимого существования.» (НД, с. 486). Нарратор особо отмечает высокие человеческие качества, свойственные представителям этой страты в целом: «. в чисто человеческом смысле они были, во всяком случае, не хуже, а часто даже лучше, чем представители других профессий, с которыми мне пришлось сталкиваться, и, во всяком случае, честнее. Меня поражало, мне не могло не импонировать то весёлое мужество, с которым они жили» (НД, с. 486-487). Симпатия нарратора к представителям страты очевидна, и именно она заставляет его несколько отойти от привычного аналитизма: «Но вне зависимости от того, чем объяснялись их весёлость, насмешливость и беззаботность, - эти качества сами по себе были настолько хороши, что я не мог не поддаться их своеобразной привлекательности» (НД, с. 487). Итак, с одной стороны, объективно почти невыносимая работа и почти рабское существование, с другой - весёлое мужество, насмешливость и беззаботность. Такое на первый взгляд невозможное соединение объясняется нарратором с помощью аксиологических и биологических категорий: «Я знал, что то, что мне казалось каторжным лишением свободы, было для них нормальным состоянием, в их глазах мир был иначе устроен, чем в моих; у них соответственно этому были изменены все реакции на него, как это бывает с третьим или четвёртым поколением дрессированных животных - и как это, конечно, было бы со мной, если бы я работал на фабрике пятнадцать или двадцать лет» (НД, с. 487). «Уродство» оказывается закономерностью.

Нарратор иллюстрирует свои теоретические выкладки довольно скупо (приводится лишь его диалог с безымянными рабочими об учёбе в университете); никакой «бытовой части» с изображением французских рабочих мы не находим. Однако теоретическая, «описательная часть» настолько убедительна и логична, что «непроявленность» второй части не ощущается как недостаток. Похвалы в адрес рабочих, самой угнетённой общественной страты, очевидным образом полемичны по отношению к характеристикам других страт. Эти «парии общества» вызывают явное сочувствие нарратора; его пристрастность, однако, не влияет на объективность его анализа.

Отсутствие иллюстративного материала к анализу французских рабочих отчасти компенсируется наличием трёх развёрнутых характеристик рабочих русских. Хотя рассмотрение одного из них и ведётся Газдановым с позиций этиологического метода (русского, окончившего юридический факультет в Праге), в контексте рабочей темы он выступает как пример отклонения, ещё более оттеняющего норму. Другими примерами русских рабочих являются Макс и Федорченко. Макс, бывший партизанский атаман, получает на заводе максимальный оклад, хотя и не знает почти ни слова по-французски. Его высокая квалификация (он «профессиональный русский мастер») и страстная любовь к поэзии делают его фигуру почти исключением, во всяком случае, ставят её на границу страты. Федорченко же демонстрирует характерную для всех русских рабочих динамику приспособления; его уникальность - лишь в её скорости и полноте. Его фигура служит нарратору иллюстрацией обобщающего вывода о процессах, идущих в страте русских рабочих-эмигрантов: «В нём в сильнейшей степени была развита та же черта, которую я неоднократно наблюдал у многих русских, для которых всё, что существовало прежде и что, в конце концов, определило их судьбу, перестало существовать и заменилось той убогой иностранной действительностью, в которой они в силу, чаще всего, плохого знания французского языка и отсутствия критического чувства именно по отношению к этой среде видели теперь чуть ли не идеал своего существования» (НД, с. 491). Переход с эмпирического уровня на уровень обобщения влечёт за собой необходимость объяснения процесса; для объяснения опять используется естественнонаучная терминология: «Это было. проявлением многообразнейшего инстинкта самосохранения, вызвавшего постепенную атрофию некоторых способностей, ставших не только ненужными, но даже вредными для той жизни, которую эти люди теперь вели...» (НД, с. 491). Чудовищная метаморфоза иллюстрируется примером из романа Г. Уэллса «Остров доктора Моро».

Эмигранты, как особая социальная общность, привлекают пристальное внимание нар-ратора. Теоретические обобщения, касающиеся этой общности, разбросаны по всему роману, как и иллюстративный материал к этим обобщениям. Нарратор делит эмигрантов на три типа: «. лучшие из них становились мечтателями, избегавшими думать о действительности, так как она им мешала; худшие, то есть те, у которых воображение было меньше развито, говорили о своей жизни со слезами в голосе и постепенно спивались. И были, наконец, немногие, преуспевавшие в том, что они делали, так называемые здравомыслящие люди в европейском смысле слова, но они были наименее интересными и наименее русскими.» (НД, с. 616). Итак, мечтатели, алкоголики и здравомыслящие люди - вот, по Газданову, внутреннее деление эмигрантской общности. Преуспеяние «здравомыслящих людей» (характерным примером которого может служить повышение «экономического потенциала» (НД, с. 490) Федорченко) закономерно ведёт к потере русского менталитета, максимальному приспособлению к среде. Для более полной характеристики эмигрантского микросоциума Газданов противопоставляет русское и европейское видение мира: «Разница между этими русскими, попавшими сюда, и европейцами вообще, французами в особенности, заключалась в том, что русские существовали в бесформенном и хаотическом, часто меняющемся мире,. в то время как европейцы жили в мире реальном и действительном, давно установившемся и приобретшем мертвенную и трагическую неподвижность, неподвижность умирания или смерти» (НД, с. 616). Эта «варварская свобода мышления» (НД, с. 617) трактуется Газдановым как доминантная славянская черта («. готовность в любое утро, в любой день, в любой час своего существования отказаться от всего и всё начать снова.» (НД, с. 616-617)), противопоставленная буржуазности европейцев.

Отдельно нарратор демонстрирует особую подгруппу эмигрантов, совмещающих, по сути, черты «мечтателей» и «здравомыслящих людей». Это эмигранты-таксисты, в прошлом своём существовании в России занятые интеллектуальным трудом, сопротивляющиеся социальной мимикрии вполне сознательно: «Некоторые из них, однако, находили в себе достаточно сил, чтобы сопротивляться влиянию среды и их теперешних условий существования.» (НД, с. 576). Нежелание допустить закономерную в силу специфики профессии таксиста деградацию заставляет этих «белых ворон» сопротивляться давлению социума; перед нами модифицированный конфликт героя с обществом: герой обречён на поражение, но ведёт неравную борьбу; способы её следующие: «. они занимались всевозможными отвлечёнными работами или историческими изысканиями и постепенно привыкли к такой ненормальной жизни, в которой была значительная доля бескорыстного и, быть может, ненужного героизма. Но таких было ничтожное меньшинство, один на сто; остальные спивались или делались профессиональными шофёрами» (НД, с. 576). Именно эти «одиночки», обладающие «ненужным героизмом», собираются вместе на стоянке такси в Пасси («. стоянка в Пасси. состояла почти исключительно из шофёров этого необыкновенного рода.» (НД, с. 576)); зоологическая параллель со стаей альбиносов, каждый из которых изгнан в силу своей нестандартности, «уродства», очевидна. Итак, перед нами не столько неприспособленные, сколько не желающие приспособиться, ведущие своего рода пассивную войну с социумом. В «Ночные дороги» с этим описанием проникает тема «высокого человеческого материала» (НФЗ, с. 679), которая станет ведущей в следующем «исследовании» Газданова - в «На французской земле». Сам нарратор, в сущности, внутренне принадлежит именно к этой группе «социальных уродов», однако выгодно отличается от них своим виртуозным знанием всех необходимых навыков шофёрского ремесла (к примеру, он хорошо владеет арго).

Исключительно яркие, «образцовые» разборы посвящены бродягам и сутенёрам. Работа шофёра, ведущая к накапливанию эмпирических наблюдений, позволяет нарратору сделать следующий вывод: «. я замечал, насколько каждая категория людей представляла из себя замкнутый, раз навсегда определённый мир. Характернее всего это было для парижских бездомных и для сутенёров» (НД, с. 571). Правомерность вывода подтверждается дальнейшим анализом данных «категорий».

Оказывается, бродяги, несмотря на внешнюю неряшливость и бесформенность их одежды, имеют свои представления о допустимом и недопустимом в одежде, т. е. свою моду: «У них были, однако, свои представления о том, как надо одеваться, я даже не уверен, не следовали ли они - в некоторых случаях - своеобразной моде.» (НД, с. 571). Другим «видовым» качеством бродяг называется мрачность; в определении её места нарратор опять активно использует зоологическую терминологию: «Мрачность была им свойственна так же, как свирепость свойственна хищным животным, как быстрота движений свойственна некоторым грызунам. Но совершенно так же, как альбиносы в зоологии, между ними бывали и весёлые субъекты» (НД, с. 571). После этого замечания нарратор даёт «бытовую часть», иллюстрирующую историю и поведение одного «альбиноса». При этом оказывается, что он, как и горьковский босяк, обладает собственной философией («Не надо ничего принимать близко к сердцу, плевать на всё, остальное тогда идёт само собой» (НД, с. 572)). Особое внимание нарратора привлекает «стаж» его кочевой жизни: тридцать лет. Удивление нарратора тем, что он ещё не умер, косвенно указывает на короткую продолжительность жизни у типичных «представителей вида»; но «альбинос» и здесь являет отклонение от нормы.

Показав беспечного бродягу-философа, нарратор даёт портрет и другого «альбиноса»: бродяги-«банкира». Описав этого Гобсека в лохмотьях, он делает вывод, подчёркивающий несоответствие социальных и природных способностей: «Я не знаю, что в его жизни было более случайно - то, что он был бродягой, или то, что он не был банкиром» (НД, с. 572). Итак, социальные условия не в состоянии изменить человеческой природы.

Особым свойством бродяг является специфический запах: «. французскими бродягами, от которых следовало держаться на некотором отдалении, так как они все издавали резкий и кислый запах и он был также неизбежен и постоянен, как мускусная вонь известных пород животных.» (НД, с. 607). Параллель с брэмовскими описаниями животного мира достаточно очевидна.

Но главной особенностью бродяг является их пребывание вне той системы понятий, которые руководят жизнью большинства членов социума: «Вообще, самые обыкновенные понятия были неприложимы к бродягам: женитьба, квартира, служба, политические взгляды. Было всегда трудно узнать, откуда, собственно, они появились, из какой среды, из какого города, и что предопределило их бесконечно печальную судьбу» (НД, с. 573). У бродяг отсутствует личная история, есть только движение по городу, бесконечное повторение, длительное путешествие, «которое вело их неизменно к тюремной больнице или к анатомическому театру» (НД, с. 573). Смысл их существования как страты непонятен нарратору; Платон, однако, пользуясь философскими и биологическими категориями, усматривает их ценность в наглядном иллюстрировании случайностного характера нашего существования (мы можем превратиться в бродяг, достаточно лишь «одной незначительной случайности или «оттенка общественной пигментации»» (НД, с. 573)). Существование страты получает парадоксальное оправдание.

Если существование страты бродяг вызывает у нарратора недоумение и жалость («. трагическое животное небытие, в котором пребывали бродяги.» (НД, с. 573)), то страта сутенёров вызывает резко негативные эмоции. Для сутенёров характерен моральный сифилис (НД, с. 573), они живут «в особенном, прокажённом мире, куда не проникал никто, кроме них» (НД, с. 573). Для них также характерна «своя» мода («Они все были одеты по моде, с особенным шиком, убогим и хамским одновременно» (НД, с. 573)). Нарратор кратко анализирует варианты жизненных путей сутенёра (исчезновение на каторге, смерть в сведении счётов, переход - вследствие накопления состояния - в категорию почтенных граждан и занятие бизнесом через подставных лиц). Последний вариант оценивается как чрезвычайно редкий. Называется типичная причина, ведущая сутенёра к смерти: тяготение к грабежам и убийству. Платон, как мы уже указывали, не разделяет омерзения нарратора и считает сутенёров вполне «законной» стратой, указывая на соответствие их главного стремления - жажды обогащения - аксиологии социума в целом.

Отдельно выделяется и рассматривается страта нищих. При её рассмотрении нарратор вспоминает своё прошлое возмущение несправедливостью социального устройства, вследствие которого существуют эти люди, но в дальнейшем приходит к пониманию бессмысленности своих сожалений: «Но потом я убедился, что это была целая общественная категория, такой же законно существующий класс, как класс коммерсантов, как сословие адвокатов, как корпорация служащих» (НД, с. 494). Наблюдение за жизнью представителей этого «вида» позволяет нарратору развеять ещё одну иллюзию - относительно старости и связанной с ней нетрудоспособности как главной причины перехода в «категорию» нищих: «Их принадлежность к этому миру далеко не всегда определялась возрастом, среди них были молодые люди.» (НД, с. 494). Как и в стае, в замкнутом мире нищих наблюдается дальнейшее разделение, внутренняя иерархия: «. там была своеобразная иерархия и переходы от одной степени бедности к другой...» (НД, с. 494). Анализ иллюстрируется уникальным примером (опять метод показа «альбиноса» на фоне типичных представителей страты) очень некрасивой женщины-нищенки, которая, бросив пить из-за угрозы смерти от болезни, стала проституткой, т. е. совершила переход «вверх» по социальной иерархии. Из этого примера косвенно делается очевидным и алкоголизм нищих.

Нарратор анализирует не только существующие социальные страты, но и уже исчезнувшие, реликтовые. В частности, его внимание привлекает страта boulevardiers (завсегдатаев Больших бульваров (фр.)), существовавшая в Париже (эндемичный вид, если воспользоваться зоологической терминологией) в начале столетия. Он по случайности ещё в России встречал характерного представителя, и именно разговоры с ним, а также беседы с Ральди по этому вопросу стали основой теоретического обобщения. Boulevardier обладает рядом характерных признаков; иллюстрацией здесь выступает князь Нербатов. Во-первых, он «всю свою жизнь посвятил женщинам» (НД, с. 500). Во-вторых, «он провёл долгие годы в Париже, интересовался искусством, любил хорошие книги, хорошие сигары, хорошие обеды.» (НД, с. 500-501) (отметим здесь снижающий эффект от перечисления искусства и обедов в одном ряду). В-третьих, для него характерна не культура, но лишь «видимость культуры» («Он восхищался «Орлёнком» и «Дамой с камелиями», был недалёк от того, чтобы сравнивать Оф-фенбаха с Шубертом, с удовольствием читал малограмотные светские романы.» (НД, с. 501)). Особым качеством князя является понимание того, «что он называл «женской пронзительностью».» (НД, с. 501). По утверждению Ральди, для boulevardier типично сочетание небольшого ума и сентиментальности (НД, с. 504). Она называет boulevardier «особенной породой людей» (НД, с. 504) и защищает эту «породу» от нападок нарратора, обозначающего характерные качества этой «породы» так: «. дурной вкус и сентиментальность дурного вкуса, и адюльтерные вздохи, и теперь - зловонная старость после долгой жизни, которая похожа на идиотскую мелодраму даже без извинения трагической развязки» (НД, с. 504). Boule-vardier - продукт эпохи, исчезнувший вместе с ней.