Три уровня поэтики произведений Г. Газданова 1940-х гг.

Советские партизаны обладают определённым набором характерных качеств. Во-первых, это жажда мести: «Сильнее всего - элементарных доводов рассудка, инстинкта самосохранения, сильнее страха смерти - в них жило неукротимое желание мести.. В очень многих случаях эти люди были воодушевлены той самой «жаждой мести», которая со времён наивно-романтической литературы изветшала, износилась и стала звучать как шаблон, вызывавший снисходительную улыбку.. И вот теперь, во время этой войны, эти слова вновь налились кровью» (НФЗ, с. 685-686). За этой «теорией» следует её «практическая часть»: история тринадцатилетнего мальчика, все родственники которого были жестоко убиты немцами: «Он целыми днями плакал от бессильного бешенства и просил только одного - чтобы ему дали револьвер» (НФЗ, с. 686). Этот мальчик, которому всё-таки дали оружие, становится жестоким мстителем, бойцом-одиночкой.

Другим качеством советских партизан является упорство, доведённое до почти нечеловеческого предела; даже героизм этих людей определяется как «упрямый» (НФЗ, с. 679): «Но то, что их отличает от других, это их героическое упорство. Нужна исключительная душевная сила, чтобы, будучи пленным, не признать себя побеждённым» (НФЗ, с. 772). Это качество иллюстрируется прежде всего историями лейтенанта Василия Порика и солдата Феди. История Василия Порика почти неправдоподобна, даже сказочна; его «удивительная жизнь, наполненная такой невероятной силой сопротивления и борьбы» (НФЗ, с. 687), поражает нарратора, который, однако, видит в ней не случайность, но «отблеск той неудержимой и неумирающей силы, которая создала его родину...» (НФЗ, с. 691). Отметим любопытную перекличку с идеями теории этногенеза Л.Н. Гумилёва.

История Феди, который бежит из немецкого плена пять раз («Большинство людей вообще не бежит из заключения; у некоторых, наиболее крепких из них, хватает душевной силы на один побег. У Феди этой силы хватило на пять» (НФЗ, с. 757)) уникальна даже для партизан, но она косвенным образом характеризует как «нормального партизана», так и «нормального советского человека».

Ненависть - ещё одно чувство, общее для всех советских партизан: «Эти люди так неискоренимо и яростно ненавидели немцев, что уничтожение немецких солдат и офицеров представлялось им единственной целью жизни» (НФЗ, с. 716); «. нечеловеческая ненависть советских людей к немцам.» (НФЗ, с. 716); «Нужны необыкновенные, нечеловеческие потрясения, чтобы стала возможна та страшная ненависть, которую приходилось наблюдать у всех без исключения советских партизан» (НФЗ, с. 763). Нарратор аналитически делит это чувство на два типа: «В одних случаях это была ненависть спокойная и расчётливая, как у Антона Васильевича.... У других она носила бурную и неукротимую форму» (НФЗ, с. 763). Отметим сращённость теории с её эмпирическим подтверждением: назвав чувство, Газданов сразу даёт характерный пример его проявления (Антона Васильевича).

Чувство ненависти, достигшее такой чудовищной остроты, имело свою причину: злодеяния немцев. В «На французской земле» примеры немецких зверств даются во множестве; назовём лишь наиболее яркие: это история тринадцатилетнего мальчика (НФЗ, с. 686) и рассказ французского офицера об условиях, в которых русские пленные содержались в лагере (НФЗ, с. 763). Заметим, что рассказ об этом исходит из уст не русского, но французского офицера, что ещё более подчёркивает объективный характер информации.

Особо удивительной кажется нарратору поразительная одинаковость действий всех советских партизан: «Никто, особенно вначале, не давал им никаких инструкций, никто не говорил и не объяснял, как они должны были поступать. Но они все действовали одинаково, так, точно это была огромная и сплочённая организация людей, планы которой были разработаны до последних подробностей» (НФЗ, с. 685); «В поведении русских партизан во Франции тоже, прежде всего, поражает эта абсолютная одинаковость их поступков и побуждений.» (НФЗ, с. 753); «И вместе с тем, они поступали так, как поступали бы люди, руководствовавшиеся подробно разработанным планом. И их поведение во всех случаях было совершенно одинаково» (НФЗ, с. 753). Эта одинаковость приводит к удивительному совпадению «личных историй»: «. рассказы самых разных советских людей совершенно похожи один на другой - так, как если бы их повторял с некоторыми бытовыми вариантами один и тот же человек, какой-то собирательный советский военнопленный, бежавший из немецкого лагеря» (НФЗ, с. 753). Причиной этого феномена, очевидно связанного не со сферой разума, но со сферой инстинкта (вспомним рыбьи стаи, внезапно и абсолютно синхронно поворачивающиеся в ту или иную сторону без видимой причины), является общий идейно-эмоциональный комплекс. Описывая историю возникновения организации Антона Васильевича, нарратор так определяет эту общность: «... когда он (Антон Васильевич. - В.Б.) прибыл во Францию, он мог констатировать, что одно и то же чувство, то самое, которое поддерживало его всё время, было свойственно тысячам других его соотечественников.» (НФЗ, с. 685). Очевидно сходство (возможно - аллюзия) с историческими идеями Л. Толстого.

Советские партизаны обладают «нечеловеческой выносливостью, звериным терпением» (НФЗ, с. 734-735); «Их физическая сопротивляемость совершенно исключительна.» (НФЗ, с. 726). Специального иллюстративно-подтверждающего примера этому нарратор не даёт, но почти все рассказанные им истории об условиях содержания в плену, побегах и поисках партизан косвенно свидетельствуют о наличии всех этих качеств самым недвусмысленным образом.

Партизанам свойственна скромность. Капитан Александр, один из героев Сопротивления, упорно молчит каждый раз, когда речь идёт о его личном участии в операциях подпольщиков (НФЗ, с. 721); руководитель советского партизанского движения на севере Франции также упорно уклоняется от рассказов о своём участии в операции (НФЗ, с. 741). Тоже самое уклонение заметно и в рассказах Газданова о себе как об участнике Сопротивления: он нигде не выступает в роли действующего лица, но остаётся в роли наблюдателя.

Специфической чертой метода физиологического метода в «На французской земле» является большое количество «личных историй», «портретов», во многом перерастающих свое первоначальное иллюстративное значение и приобретающих значение самостоятельных историй, ценность которых не только в их иллюстративности, но и в их единичности, уникальности: нарратором в «На французской земле» (в отличие от мотивировки описаний в «Ночных дорогах») движет не чисто исследовательский интерес, связанный с позицией бесстрастного наблюдателя, находящегося «над схваткой»; его позиция в «На французской земле» сложнее. Он признаётся в конце книги в собственной «пристрастности» к основному объекту исследования: «. для того, чтобы, сталкиваясь с этими людьми, зная, какую страшную жизнь они вели, зная, через что они прошли и в каких условиях они продолжали борьбу, не испытать по отношению к ним невольного чувства благодарности, нужно обладать той мёртвой бесстрастностью, которой я не могу в себе найти» (НФЗ, с. 772). Изображение происшедшего - в его беспримерности, невиданной, почти нечеловеческой трагичности и мощи - достойно того, чтобы быть сохранённым в памяти человечества, и каждая рассказанная нар-ратором история - не только иллюстрация, но и «нерукотворный памятник», «торжество. благодарности над забвением» (НФЗ, с. 772). Таким образом, «бытовая часть» приобретает самостоятельное значение, не потеряв и значения иллюстративного, что свидетельствует об усложнении авторской позиции (к точке зрения исследователя добавляются точки зрения хрониста и философа).

Описывая жизнь отряда советских партизан, нарратор особо отмечает два свойственные ей качества. Во-первых, чистота: «Во французской казарме, которая была отведена этим советским партизанам, мне бросилась в глаза прежде всего исключительная чистота» (НФЗ, с. 713); сами партизаны также отличаются чистотой и опрятностью. Во-вторых, особое понимание дисциплины: начальник и подчинённый спокойно пьют вместе вино, но как только речь идёт о службе, они словно перевоплощаются и возвращаются к сугубо официальным отношениям (НФЗ, с. 713). Фактически, перед нами два вида чистоты: во-первых, бытовая чистота; во-вторых, чистота от влияния власти, от давления иерархии.

Нарратор рассматривает и процесс отбора, который предшествовал «переходу» в партизаны: «Не все советские пленные, конечно, стали партизанами; только лучшие из них» (НФЗ, с. 773); «Это был отбор» (НФЗ, с. 693). Партизанами становятся те, которые «с готовностью рискуют жизнью во имя праведности» (Такуан 1998, с. 71), которые представляют собой высокий человеческий материал (НФЗ, с. 679), и именно качества этого «материала» и причины его возникновения являются главным предметом анализа в «На французской земле».

Перед читателем проходят истории Антона Васильевича, Василия Порика, капитана Васильева, Васи, Смирнова, Феди, капитана Александра и других безымянных советских партизан (укажем здесь лишь на почти анекдотическую историю боя двух советских партизан против сорока немцев). Нарратор описывает с одинаковым вниманием жизнь и руководителей движения, и рядовых его представителей, отходя от исторической традиции, точно определённой Л. Толстым: «Все древние историки употребляли один и тот же приём для того, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой - жизнь народа. Они описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа» (Толстой Л. 1984, т VI, с. 307). Закономерности исторического движения более отчётливы в образах рядовых участников.

Другим объектом физиологического анализа является советский человек как особый «вид», обладающий серией специфических качеств. Характеристика советского человека, homo soveticus (при использовании этого «термина» забудем о той резко негативной окраске, которую он приобрёл в постперестроечное время), даётся нарратором не сама по себе, но в оппозиции европейцу.

Первым рассматривается различие «экономического» мышления советского человека и европейца: «Они не могли понять, как кафе или магазин могут принадлежать какому-то частному человеку, как электричество или газ могут не быть собственностью государства, как вообще возможна та экономическая анархия, которая, по их мнению, была особенно характерна для Европы...» (НФЗ, с. 710). Советскому человеку не свойственно понятие собственности (если вспомнить жестокую иронию нарратора в «Ночных дорогах» в отношении этого «европейского» понятия, то очевидным станет симпатия нарратора к такому типу «экономического» мышления): «То понятие собственности, на котором основана экономическая система Европы и вообще всего мира, за исключением России, им было совершенно чуждо во всех его бесчисленных проявлениях» (НФЗ, с. 710). С точки зрения советских людей, во Франции «свободы нет» (НФЗ, с. 710); нарратор трактует это как понимание советским человеком ограничений экономического характера, незыблемых в Европе. В целом, отличия экономические определяются как, во-первых, отсутствие частной собственности, во-вторых, отсутствие стремления к личному обогащению, в-третьих, отсутствие частной коммерческой деятельности и конкуренции (и связанной с ней засекреченности любого нововведения).

Далее определяются различия в «бытовых понятиях» (НФЗ, с. 712): «. эти наглухо закрытые квартиры,. эти бесконечные обязательства личного порядка, эта замкнутость в других, эта неловкость. от того, что человек без предупреждения пришёл обедать или завтракать. Им так же непонятны привязанность к вещам или книгам. Им представляется абсолютно непостижимой французская расчётливость.» (НФЗ, с. 712). Советские люди лишены всех этих «бытовых пут»: «У них нет быта» (НФЗ, с. 712). Доказательством этой феноменальной свободы от быта служит для нарратора мобильность советских людей, отсутствие привязанности к какому-то месту: «Девяносто девять процентов европейцев за всю свою жизнь не проезжают одной десятой того расстояния, которое этот молодой человек проделал за пять лет» (НФЗ, с. 712). Лейтмотив всех этих описаний - свобода (парадоксальная с точки зрения современного читателя).

Советские люди отличаются особыми голосами: «У них вообще удивительные голоса, я это давно заметил» (НФЗ, с. 713). В поэтике Газданова мелодия голоса, как, впрочем, и выражение глаз, обладает особенным значением (вспомним Ромуальда Карелли из «Великого музыканта» или Катю Орлову из «Ночных дорог»): они служат характеристикой истинной сути человека, их нельзя спрятать или изменить. Для голосов советских людей характерна «другая тональность, по которой их можно сразу отличить от всех» (НФЗ, с. 713); «И в этих голосах, и в этих движениях трудно не увидеть какие-то отблески юности человечества и, пожалуй, близости к природе» (НФЗ, с. 713-714). Итак, советский человек не так «испорчен» цивилизацией, более близок к природе: здесь очевидно влияние на Газданова руссоистско-толстовского комплекса идей. Эта «близость к природе» более всего сказывается в свойственной для советских людей динамике: «Когда не нужно действовать, этот человек будет лежать с мёртвой, непонятной неподвижностью; когда это будет необходимо, он же способен передвигаться с непостижимой быстротой. На Западе такая физическая, телесная выразительность. характерна только для спортсменов» (НФЗ, с. 714). Иллюстрацией, подтверждающей правильность обобщения, служит выразительный портрет безымянного советского партизана, близость которого к природе нарочито подчёркнута в характеристике: «. он шёл как-то вкось, как волк, и в каждом его движении чувствовалась удивительная физическая гармония. Казалось, он был готов ко всему: в любую секунду он мог бы скрыться с необыкновенной быстротой своим волчьим бесшумным бегом или же с такой же безошибочной стремительностью вцепиться мёртвой хваткой в чьё-нибудь горло» (НФЗ, с. 714). Укажем здесь также на автохарактеристику нарратора, в которой подчёркнута его позиция наблюдателя, исследователя, боящегося упустить малейшую подробность происходящего: «Я не отрываясь следил за его движениями» (НФЗ, с. 714). Отметим здесь и мотив волка (и волка-оборотня), столь важный в «Призраке Александра Вольфа».

Советский человек не принимает и не понимает европейской культуры: посещение «Андромахи» одним из партизан заканчивается его уходом из зала, девушкам-партизанкам не нравятся европейские фильмы («У нас фильм - он душу затрагивает, а здесь неинтересно» (НФЗ, с. 715)). Вывод лаконичен: «советские люди так же далеки от европейцев, как японцы» (НФЗ, с. 715). «Многомирье», основанное на принадлежности к разной страте и соответственно разной онтологии («Ночные дороги»), сменяется многомирьем, основанном на различиях этнической онтологии.

Особо отмечается разносторонняя талантливость советских людей. Нарратор рассказывает о двух эстрадных «гениях» (НФЗ, с. 718), о танцорах-самородках («Тот самый громадный мужчина, которому не понравилась «Андромаха» и у которого были медвежьи движения, танцевал не хуже любого профессионала. Его партнёршей была советская девушка; у той просто был несомненный и исключительный природный дар» (НФЗ, с. 718) - отметим здесь очередное подчёркивание близости к природе в характеристике движений танцора), о простой девушке, которая оказывается гениальной рассказчицей (впечатление от её рассказа описывается так: «Это было нечто похожее на трагическое волшебство - голосовое и фонетическое одновременно. Таким голосом, конечно, можно было рассказывать всё, что угодно, и всё было бы интересно. Ни разу в моей жизни я не сталкивался с таким поразительным, с таким совершенным искусством» (НФЗ, с. 719)). Отметим, что мотив «чудесного голоса» был центральным в «Великом музыканте» (1931).

Различные представления о свободе у советских людей и европейцев выражаются и в точке зрения советского человека на тот политический режим, в котором он живёт: «они не чувствуют, так сказать, контуров режима, они не представляют себе ничего другого, то, в чём они живут, настолько непреложно и естественно, что иначе быть не может, и простая возможность обсуждения этого им кажется совершенно праздной» (НФЗ, с. 724). Для них характерна абсолютная уверенность в своей защищённости: «Они, чаще всего, избавлены от забот о насущном хлебе, от вопроса о личном обеспечении; они получают жалованье, потом будут получать пенсию, и всюду, в любой области, на страже их личных интересов стоит вездесущее. государство, к авторитету которого они питают безграничное, без тени сомнения, доверие. Они знают, что где бы они ни находились - под землёй, под водой, на Северном полюсе, на арктической льдине, - им помогут, их поддержат, о них позаботятся» (НФЗ, с. 724-725). Это ощущение себя частью громадного целого противопоставлено (хотя об этом Газданов и не говорит со всей очевидностью) европейскому пониманию государства как коллективизм индивидуализму.

Но советских людей отличает от европейцев не только оценка тех или иных вопросов, не только манера двигаться и голоса, - их облик также обладает своими особенностями: «было удивительно, как их не арестовывали, этих советских людей, бежавших из плена. У огромного большинства из них были неевропейские лица, даже не столько лица, сколько выражения лиц и глаз. Их нельзя было не заметить» (НФЗ, с. 731); «. мне неоднократно приходилось наблюдать, как по парижской улице шла эмигрантская дама и вслед за ней пять или шесть советских пленных, в костюмах с чужого плеча и с тем непередаваемым советским видом, по которому их тотчас же можно было отличить от всех» (НФЗ, с. 749). «Советский вид» заключается, прежде всего, в «неевропейском» выражении лица и глаз.

Большинство «портретов» советских людей - в то же время и портреты партизан, т. е. людей, подвергшихся «отбору» и обладающих рядом качеств, не типичных для всех советских людей. Однако в «На французской земле» есть развёрнутая характеристика советской девушки Наташи, не участвовавшей в боях, но помогавшей партизанам по хозяйству. Подробность этого «развёрнутого портрета» указывает на то значение, которое он имеет для автора-аналитика. Наташа тоскует в Париже, ей там не по себе; лишь в лесу, на природе она себя чувствует «как рыба в воде» (НФЗ, с. 759). Газданов отмечает её доверчивость и впечатлительность; она не мыслит своей жизни «вне чего-то «ударного»: партизанская война, строительство, план, ликвидация, кампания и т. д.» (НФЗ, с. 760). Внешне Наташа также очень типична: «у неё было полное, крепкое тело, с той крестьянской тяжеловатостью, которая характерна, кажется, вообще для теперешнего поколения русских женщин: такими были почти все советские девушки, которых я видел здесь или в кинематографических хрониках. Во всяком случае, это тип большинства» (НФЗ, с. 761-762). Особо подчёркнута начитанность девушки, её стремление к культуре: «Но, как большинство советских людей, её тянуло к «культуре», и она с жадностью впитывала в себя всё, что она узнавала здесь.» (НФЗ, с. 762). Для Наташи характерна «органическая» моральная чистота, внутренняя цельность: «Ни насильственная работа в Германии, ни унизительное положение пленной не могли, однако, нарушить той моральной чистоты, которой она отличалась и о которой так безошибочно свидетельствовало выражение её глаз» (НФЗ, с. 762). Отметим опять внимание нарра-тора-аналитика к глазам.

В «портрете» Наташи за индивидуальными, фотографическими особенностями отчётливо проступает типическое, свойственное тому этническому целому, частью которого и является Наташа - советская партизанка, советская девушка, русская девушка. На этом «эффекте» (рассмотрение личности как части целого) и основан во многом физиологический метод Газданова.

Другим «людским сцеплением», которое анализируется Газдановым, являются партизаны-эмигранты. Особенность этого рассмотрения состоит в том, что и сам автор-аналитик принадлежит к этой группе. Эти люди, принадлежавшие к самым разным сословиям царской России, обладали единым стремлением - бороться против её врагов. Антон Васильевич (видный деятель Сопротивления), прекрасно разбирающийся в советских людях, признаётся в своей некомпетентности, когда речь идёт об эмигрантах: «С эмигрантами я могу сесть в калошу, чёрт их там разберёт. Это другие люди, с иным прошлым, с иной психологией, они знают вещи, которых не знаю я.» (НФЗ, с. 693). Газданов отмечает их бесстрашие, участие в Сопротивлении женщин наравне с мужчинами, но особое внимание обращает на мотивировку их участия в Сопротивлении: «Они прожили десятки лет вне родины, о которой имели теперь самое приблизительное представление; но оказалось, что национальное чувство было в них сильнее всего, и ради него они были готовы жертвовать собой, не ожидая от этого ни награды, ни даже признательности» (НФЗ, с. 749). Газданов даже приводит аргументацию бывшего офицера царской армии (НФЗ, с. 750), который необходимость участвовать в борьбе доказывает ссылкой на присягу царского офицера.

Иллюстративный материал к характеристике эмигрантов-партизан и подпольщиков даётся не в таком объёме, как для характеристики советских партизан. Газданов подробнейшим образом рассказывает историю Алексея Петровича, избежавшего расстрела лишь благодаря своей находчивости (НФЗ, с. 694-703), историю эмигранта Сержа, поражающего своим «исключительным и беспечным бесстрашием» (НФЗ, с. 761), эпизоды из жизней оставшихся безымянными эмигрантов.

Анализу подвергаются и французские участники Сопротивления, а также те французы, которые способствовали борьбе против немцев. Здесь перед читателем выстраивается целая галерея образов: от трёх старых сестёр-революционерок, верных идеалам Парижской Комунны, до обычной француженки, укрывшей у себя Порика. Описывая женщину, которая по поручению французской подпольной организации работала с Антоном Васильевичем связной, нарратор обращает внимание на её тип внешности: «француженка лет тридцати пяти, полукрестьянского типа, очень некрасивая, лишённая самого отдалённого намёка на женственность и которая не привлекла бы ничьего внимания - ни полиции, ни жандармов, ни гестапо. Этот тип домработницы среднего возраста был, конечно, прекрасной защитной оболочкой» (НФЗ, с. 681). Эта женщина, которая «действовала с исключительной самоотверженностью» (НФЗ, с. 681), так и остаётся безымянной и становится примером типа женщин-подпольщиц: «Я видел ещё несколько женщин, делавших приблизительно такую же работу, как она. Они обыкновенно были коммунистки. Их жизнь заключалась в том, что они ежечасно ею рисковали» (НФЗ, с. 681-682). Далее делается попытка понять скрытую пружину этого «ежечасного» риска: «Эти женщины были готовы умереть за коммунизм и за Францию. Но некоторые из них не были француженками, и ни одна из них, конечно, не знала, что такое коммунизм и почему за него стоит умирать» (НФЗ, с. 682). Итак, мы видим разделение причины внешней, «лозунговой», и внутренней, скрытой. Ненависть к немцам, очевидная как одна из движущих причин у советских партизан, не является таковой у этих женщин («Я думаю, что у них даже не было особенной личной ненависти к немцам в той мере, в какой немцы не являлись официальным олицетворением врага, против которого надо бороться» (НФЗ, с. 682)). Единственным подходящим объяснением такого поведения является инстинкт: «Это было проявление слепого и героического инстинкта...» (НФЗ, с. 682). Парадоксальность сочетания «слепоты» и «героичности» не смущает Газданова.

Француженка, спрятавшая Порика, ещё более «невзрачна»: «женщина лет тридцати, в очках. Я видел потом её фотографию. У неё было неподвижное, ничем не замечательное лицо, но я думаю, что она и умерла бы перед немецким отрядом расстреливателей, не изменив его спокойного выражения» (НФЗ, с. 691). Именно отсутствие свойств, тотальная безымянность, усреднённость, «незамечательность», с одной стороны, и внутренняя твёрдость, готовность к героическому поступку ради другого человека, с другой стороны, и рождает скрытую парадоксальность этих образов. Человек без свойств становится героем газдановского повествования, проявляя способности и силу духа романтического героя. Экзотика подвига становится нормой, результатом действия надличной силы, которой и подчинено поведение людей. Л. Толстой писал: «Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, -так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим» (Толстой Л. 1984, т VI, с. 254). Газданов не может указать этиологию «вспышки» героического инстинкта, однако именно этот инстинкт называется им в качестве скрытой пружины.

Другим примером французской помощи, за которую, узнай об этом немцы, полагалось жесточайшее наказание, является эпизод с отъездом советских партизан из Парижа: «Достать места в поезде было почти невозможно. И всё-таки советские партизаны уехали первыми.» (НФЗ, с. 731). Причина этого - общая ненависть к немцам, которую испытывают и советский партизан, и французский железнодорожник и жандарм: «Это было результатом мгновенного заговора между людьми. Французские полицейские, французские жандармы, французские железнодорожные служащие, советские пленные и русский эмигрант - руководитель и агент партизанской организации - все думали и ощущали одно и то же» (НФЗ, с. 731). Именно этим общим чувством, с точки зрения Газданова, и объясняется «странная» халатность французских жандармов, упорно «не замечающих» советских людей, бежавших из плена и проходящих по дорогам Франции до Парижа.

Портрет капитана Пьера и анализ его личности - наглядный пример «осознанного» героизма. О людях, подобных ему, нарратор пишет: «Число людей, которые ясно и твёрдо знают, за что именно они готовы умереть, и знают, что это действительно стоит такой жертвы, чрезвычайно ничтожно» (НФЗ, с. 682). Для капитана характерна исключительная храбрость, сочетающаяся с мягкостью; он молод и «исключительно красив» (НФЗ, с. 744): «У него были белокурые волосы, далёкие голубые глаза и лицо девичьей нежности» (НФЗ, с. 744). Причина его ненависти к Германии не личная, но, скорее, отвлечённая: «Он был французским интеллигентом; и помимо чисто национальной вражды к Германии, помимо чисто патриотических побуждений, заставивших его взяться за оружие, к этому были другие причины, морально-культурного порядка. Такие люди, как он, задыхались в той атмосфере обязательного и коллективного идиотизма, который был непременной особенностью немецкой оккупации во всех странах» (НФЗ, с. 744-745). В этом образе перед нами раскрыта иная этиология борьбы: борьба сознательная противопоставлена борьбе инстинктивной (свойственной большинству подпольщиц).

Этиологический метод. Этот метод по своей значимости уступает физиологическому методу. Однако в случаях перехода от типичных явлений к явлениям единичным, в своём роде уникальным, аппарат этиологического анализа / расследования оказывается незаменим.

Итальянка-подпольщица - первый пример реализации этиологического метода в «На французской земле». Она особенно ценный сотрудник (во-первых, в силу своего знания иностранных языков - русского и французского; во-вторых, в силу своей постоянной готовности делать «совершенно отчаянные вещи» (НФЗ, с. 708)). И хотя она коммунистка, для Газдано-ва, внимательно анализирующего её личность, не секрет, что её партийная принадлежность не является пружиной её феноменальной смелости («её коммунизм был, конечно, поверхностным оправданием такого рода деятельности.» (НФЗ, с. 709)). Не отвергая полностью веру в коммунизм как мотивировку (Газданов признаёт за этой верой некоторое значение), исследователь выдвигает иное объяснение: «Самое важное было то, что она чувствовала свою полезность для общего дела и знала: она не просто такая-то, а связистка, и от её поведения зависят в каждом отдельном случае десятки человеческих жизней. И вот это сознание, я думаю, своей косвенной власти над человеческими жизнями заставляло её проделывать ежедневные чудеса самоотвержения и храбрости, достойные самых высоких похвал» (НФЗ, с. 709). Героизм оказывается основан в данном случае не на подчинении общему инстинктивному движению, но на чувстве власти. Однако, приоткрыв эту завесу, сам Газданов закрывает её с поспешностью, объявляя найденное маловажным: «И, в конце концов, не всё ли равно, почему она это делала?» (НФЗ, с. 709). Результат объявляется самоценным, вне зависимости от причин, его вызвавших.

Другим образом, над загадкой которого бьётся Газданов, является образ Моники. Как подпольщица она заслуживает самых лестных характеристик: «Она отличалась неутомимостью, готовностью выполнять любые, самые опасные поручения, для неё не существовало невозможных вещей. Перечисление того, что она сделала, могло бы занять целую книгу; заслуги её были исключительны. Личная её храбрость была столь же несомненна.» (НФЗ, с. 764-765). Однако в отряде нет ни одного человека, который бы испытывал к ней симпатию: «От неё отворачивались, с ней разговаривали только тогда, когда это было абсолютно необходимо, и только по делу. Те партизаны, с которыми я говорил о ней, её презирали.» (НФЗ, с. 765). Газданов устраивает целое расследование, пытаясь выяснить истинную причину такой всеобщей неприязни; он расспрашивает рядовых партизан, Алексея Петровича. Исследователь пытается собрать всю информацию, опросить всех, кто имел дело с Моникой: «Мне хотелось довести это до конца. Оставался один человек, которого мне никак не удавалось встретить, Серж, начальник штаба отряда.... И вот однажды я всё-таки поймал его. Я объяснил ему, что я хотел от него, и потом задал традиционный вопрос: - Что вы думаете о Монике?» (НФЗ, с. 766). Отметим эту настойчивость, исключительную дотошность в сборе информации, только полнота которой и является единственной гарантии правильности этиологии.

Причиной такого всеобщего презрения к Монике оказывается скупость: «У неё, действительно, была эта черта скупости и непонятной жадности; она ничего не выбрасывала, возила или таскала за собой множество ненужного скарба.» (НФЗ, с. 765). Именно скупость «губит» все заслуги Моники, именно она предопределяет её дар: «. печальный и неизменный дар делать всё, к чему она прикасалась, неинтересным.» (НФЗ, с. 765-766). Итак, одной героичности оказывается недостаточно.

Исторический метод. Первым приёмом этого метода является использование монтажа (врезка кусков из реальных документов в текст). Первым примером такой врезки являются фрагменты из призыва к борьбе, который был написан в августе 1943 года группой советских партизан одного из лагерей северной Франции. Газданов цитирует три фрагмента (НФЗ, с. 678-679), общий смысл которых - необходимость постоянной борьбы и саботажа против немцев, а также связи с французскими товарищами и бегства из лагерей для участия в партизанской борьбе.

Другим документом, приведённым полностью, стал текст присяги, которая была обязательна для каждого советского партизана во Франции (НФЗ, с. 688). Причина такого уважения к тексту очевидна: это именно та клятва, руководствуясь которой люди шли на смерть, не колеблясь и которая выражала их точку зрения на происходящие события и на их роль в этих событиях.

Третьим текстом является короткая цитата из письма одного из героев-подпольщиков, которое было написано, по-видимому, уже после прекращения военных действий и явилось ответом на письмо Газданова. Капитан Александр пишет: «Что касается меня, я ограничился тем, что выполнял мой долг пред моей Родиной и человечеством» (НФЗ, с. 722); «С возраста восемнадцати лет я принимал участие в борьбе за свободу» (НФЗ, с. 722). Для Газданова оказывается важным слово в слово передать признание этого исключительно скромного человека (который «упорно молчал всякий раз, когда речь заходила о его личном и непосредственном участии в войне.» (НФЗ, с. 721)), совершившего серию фантастически смелых диверсий против немцев.

Четвёртой врезкой становятся фрагменты программы задач лагерных комитетов военнопленных; эта программа была составлена Центральным Комитетом Союза военнопленных во Франции, образованном в ноябре 1943 года. Основными задачами являются: организация боевого актива, саботаж, организация побегов, забота о товарищах, подготовка к открытому восстанию.

Далее Газданов приводит фрагмент доклада о работе ЦК. Он посвящён общему отчёту о результатах деятельности Центрального комитета (НФЗ, с. 738-739) (Газданов подробно комментирует условия, при которых были достигнуты эти результаты).

Также приводятся три фрагмента докладов партизанских командиров. Первый фрагмент, написанный руководителем советского партизанского движения на севере Франции, посвящён помощи со стороны французов: «Борьба советских патриотов не имела бы успеха, если бы нас, советских людей, не поддерживало местное население. Мы чувствовали всё время братскую помощь французского народа. Этого мы никогда не забудем и будем вечно благодарны французским товарищам по борьбе» (НФЗ, с. 742). Слепой героический инстинкт превратил простых людей в борцов, без помощи которых советское Сопротивление было бы невозможно.

Второй и третий тексты - фрагменты доклада Антона Васильевича начальнику штаба FFI (Forces Francaises de l'lnterieur - Французские внутренние силы) (НФЗ, с. 742-743). Здесь речь идёт об организации отряда из бежавших советских военнопленных, которая произошла в июне 1944 года, о роли ЦК в этом процессе и о помощи и дальнейшем слиянии с французскими партизанами.

Описав бой за город Шатильон, Газданов приводит официальный текст доклада о результатах этого боя; причём, хотя фрагмент этот и выделен кавычками, источник его не называется Газдановым (он становится ясным из сопоставления с предшествующим фрагментом).

В истории со Смирновым, советским партизаном, по недоразумению арестованном жандармом, также фигурируют два фрагмента письма: ответное письмо мэра городка, в котором партизанил Смирнов, на запрос полиции и письмо самого Смирнова.

Газданов приводит ещё несколько цитат из писем и надписей, оставленных партизанами. Все эти цитаты очевидным образом участвуют в создании особого художественного пространства, важнейшими качествами которого являются установка на показ правды и высокий пафос.

Ещё одной особенностью исторического метода является особая позиция автора: по классификации Я. Линтвельта (Линтвельт 1981) такая позиция называется гетеродиегетиче-ской и аукториальной (здесь, однако, есть некоторая сложность: всеведущий автор-историк порой становится свидетелем событий, о которых он нам рассказывает; и хотя он не выступает в них в качестве персонажа, его участие в событиях, очевидно, значит, перед нами гомо-диегетический нарративный тип, возможно не «до конца» реализованный). Если использовать нарративную типологию Н. Фридмана (Фридман 1975), то нарративный тип «На французской земле» можно определить как сочетание двух нарративных форм: а) «редакторского всезнания» (editorial omniscience); б) «Я как свидетель» (I as witness). Первая нарративная форма характеризуется такими качествами, как «обзорность, всезнание и авторское «вторжение» в повествование в виде «общих рассуждений о жизни, нравах и обычаях...»» (Современное зарубежное 1996, с. 67). Однако все эти классификации основываются на произведениях художественной литературы, прежде всего; в случае же с «На французской земле» перед нами документальное произведение: его задачей является не создание художественного мира, но максимально точное отображение и анализ мира реального. И аналитическая позиция автора представлена в «На французской земле» в двух вариантах: во-первых, дотошный исследователь, тщательно разбирающий каждый жизненный случай, привлёкший его внимание; во-вторых, всеведущий историк, дающий цепочку фактов и свою интерпретацию этих фактов как закономерных результатов сложных процессов.

Проанализируем те фрагменты текста, в которых нарратор выступает как всеведущий историк-хронист (его аналитические отступления будут следующим объектом нашего рассмотрения). Первым его сообщением становится рассказ о начале движения советских людей во Франции; при этом нарратор с педантичностью учёного точно указывает на то, что первый призыв к борьбе шёл не от ЦК Союза пленных, который ещё не был организован, а также на дату и источник этого первого призыва (НФЗ, с. 678). Собственно историческая цель этого сообщения очевидна.

Вторым фрагментом «всеведущего историка» является рассказ о партизанском движении в целом: «История советского партизанского движения во Франции, в нескольких словах, такова» (НФЗ, с. 737). Отметим здесь не только научную установку, но и краткость: для нарратора важна не столько историко-хроникальная последовательность событий (она могла быть и другой), сколько показ глубинных причин этих событий; не столько уровень безличных фактов, сколько уровень личной истории и её зависимости от глобальных социально-исторических процессов. В этом фрагменте нарратор в самой общей форме описывает действия партизан, язык его сух и приближается к языку официальных отчётов самих партизан (не о таком ли «официально-научном стиле» нарратор пишет: «Огромное большинство людей могут рассказывать самые трагические, самые страшные или самые интересные вещи так, что их чрезвычайно скучно слушать и, помимо чисто человеческого сочувствия, они не вызывают никаких других эмоций. Самые потрясающие факты можно изложить так, что от них ничего не останется» (НФЗ, с. 719)). Отметим здесь выражение «потрясающие факты»: Газ-данов далёк от позиции объективного историка.

Столь же сухо нарратор рассказывает об образовании русской эмигрантской организации: дата, задачи, действия организации (НФЗ, с. 748-750); о работе Центрального Комитета и его сложностях в координации действий всех партизан (НФЗ, с. 758). Фрагменты, где появляется нарратор-«всеведущий историк», перемешаны с фрагментами, где мы видим наррато-ра-свидетеля.

В конце книги нарратор так определяет свою позицию: «Я никогда не ставил себе цели сколько-нибудь исторического порядка. Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось быть в непосредственном соприкосновении с организаторами этого движения, пришлось встретиться с очень многими рядовыми его участниками... Сами о себе они не напишут и даже не расскажут» (НФЗ, с. 771-772). Таким образом, сам нарратор признаётся во второстепенной роли своих собственно исторических «штудий»: его описания исторических событий ещё слишком фрагментарны, они не являются основной целью книги; важнейшая её цель -сохранение памяти о героических историях конкретных людей. Долг нарратора - сохранить этих людей от забвения: «Может быть, мы бессильны против неизбежности забвения. Но я считаю, что мы не имеем на это права» (НФЗ, с. 774) (отметим здесь интересное совпадения методов Газданова-«историка», пытающегося сохранить первичность историй конкретных людей, и метода французской исторической Школы «Анналов», идущей от «личной истории», рассмотренной в мельчайших подробностях, к познанию истории «общей»).

Аналитические рассуждения нарратора также являются важной составной частью исторического метода. Рассмотрим эти аналитические фрагменты. Целая группа таких фрагментов посвящена анализу упрямого героизма (НФЗ, с. 679). Выводы нарратора не далеки от вывода Л. Толстого («Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, -то уничтожится возможность жизни» (Толстой Л. 1984, т.\П, с. 246)): героизм ни в коей мере не объясняется рациональными причинами. Фраза нарратора о многочисленных героях написанной книги (НФЗ, с. 677) становится своеобразным ключом к «На французской земле»: само словосочетание «многочисленные герои», являющееся вначале катахрезой (ведь «герой» - человек, совершивший героический поступок - «единичен» по своей природе), к концу книги переходит в область «точного знания». Анализируя конкретные примеры героизма конкретных людей, нарратор осмысляет эмпирический материал и приходит к следующему теоретическому выводу: «Это, может быть, какое-то таинственное проявление древнего инстинкта борьбы, одного из могущественных биологических факторов человеческого существования» (НФЗ, с. 682). Далее нарратор прямо называет род этого инстинкта: «Это было проявление слепого и героического инстинкта - быть может, одна из последних его вспышек в странах Западной Европы» (НФЗ, с. 682). Однако, судя по дальнейшей ремарке («Русские -те знали, за что они борются и за что они умирают» (НФЗ, с. 682)), нарратор не считает такой «слепой и героический инстинкт» пружиной действий русских людей. Для русских, в отличие от европейцев, характерно чёткое понимание того, за что они борются.

В другом фрагменте сомнению подвергается именно эта «чёткость» представления; здесь эпитеты, характеризующие героизм русских партизан, ничем не отличаются от характеристик героизма «европейского»: «. что их побуждает действовать с таким наивным и слепым героизмом. «Защита родины» - это были слова, за которыми могло скрываться очень различное содержание, - не в том смысле, что искренность патриотических побуждений вызывала какие-нибудь сомнения, а в другом - именно в огромном богатстве оттенков этого бесконечного, всеобъемлющего понятия» (НФЗ, с. 705-706). Итак, «монолитность» понятия (защита Родины) оказывается при чуть более внимательном рассмотрении мнимой: аналитический скальпель без труда рассекает это quasi-объяснение.

Как историк, нарратор придерживается теории Л. Толстого: именно совокупность стремлений, воль, в основе которой (в случае партизан) лежит инстинкт борьбы, и определяет вектор исторического процесса: «Если бы у пленных не было этого неукротимого желания борьбы и свободы, которое заставляло их с упрямым героизмом выносить все лишения, выживать там, где другие бы умерли, побеждать там, где другие были бы побеждены, - то, конечно, никакие ЦК и никакие воззвания не могли бы ничего сделать» (НФЗ, с. 679). «Высокий человеческий материал» высок именно своей однонаправленностью, уникальным ментальным единством.

Здесь же нарратор особо оговаривает распространённую ошибку в видении прошлого: «. всякая последовательность событий, которую мы рассматриваем ретроспективно, невольно приобретает характер естественного развития фактов; каждый последующий вытекает из предыдущего, и нам начинает казаться, что иначе быть не могло» (НФЗ, с. 679). Причина такой ошибки проста: мы забываем о существовании двух факторов - неизвестности и будущего. Нарратор подчёркивает эту ошибку с тем, чтобы избежать недооценки героизма советских партизан.

Отдельный аналитический фрагмент посвящён совокупности причин, вызвавших победу русских над фашистской Германией. Первой причиной нарратор считает «национальную сущность народа»: «. исторического прошлого ни вычеркнуть, ни уничтожить нельзя. Завоеватели Сибири или Кавказа были, конечно, прямыми предками тех советских людей, которые снаряжали арктические экспедиции или устраивали оросительные системы в Туркестане.» (НФЗ, с. 732). Этнический потенциал русских очевиден из истории, он и был реализован в войне против Германии. Об этом же потенциале нарратор рассуждает в другом фрагменте, описывая удивительную выносливость советских солдат и отмечая, что эта выносливость характерна «не только для советских людей, а для русских вообще» (НФЗ, с. 726).

Второй причиной победы было наличие у России нескольких поколений людей, «которые были созданы для того, чтобы защитить и спасти свою родину» (НФЗ, с. 732-733). Речь идёт, конечно, о советских людях, с их выраженным коллективизмом, желанием работать ради блага страны: «Никакие другие люди не могли бы их заменить.» (НФЗ, с. 733). В данном историческом контексте коллективизм и готовность к жертве становятся незаменимыми качествами.

Наконец, третьей причиной является единство нации, силы которой были направлены исключительно на защиту: «Но никогда, кажется, в истории России не было периода, в котором таким явным образом все народные силы, все ресурсы, вся воля страны были бы направлены на защиту национального бытия, на борьбу за существование, за жизнь этого огромного государства» (НФЗ, с. 732). Нарратор вполне однозначно отвечает на важнейший толстовский вопрос («Если цель истории есть описание движения человечества и народов, то первый вопрос, без ответа на который всё остальное непонятно, - следующий: какая сила движет народами?» (Толстой Л. 1984, т.УІ, с. 311)): народами движет сила «биологического закона., который предрешает и обуславливает войну.» (НФЗ, с. 732). Именно это является подлинным смыслом конфликта (НФЗ, с. 732). Итак, поставлен «диагноз» целой исторической эпохе.

Наличие гигантской народной воли к жизни (НФЗ, с. 732) и приводит к «априорной непобедимости» (НФЗ, с. 774), которую демонстрируют советские люди.

Отдельному рассмотрению подвергается именно этническое единство и его природа. Нарратор указывает на уникальность современной России, сумевшей создать общество «единства»: «Но ещё никогда, за весь период истории, который нам известен, не существовало такой государственной системы, как в современной России, где бы у всех граждан на огромное количество наиболее важных вопросов, особенно вопросов политических, было бы одно и то же, всегда идеально одинаковое мнение.. в смысле политической монолитности, на земном шаре нет ни одной страны, которая могла бы сравниться с Россией» (НФЗ, с. 735736). Эта «политическая монолитность» - один из факторов, объясняющих масштабы народного единства в войне, а также «лёгкость» создания советских партизанских организаций во Франции.

Историческое движение видится нарратору не последствием решений отдельных исторических деятелей; его характер он определяет так: «Но это было проявлением того тёмного и стихийно неудержимого движения, которое, на какой-то период времени, оказалось одним и тем же у всех народов Европы и в котором России принадлежит, я думаю, самая значительная роль» (НФЗ, с. 726). Отметим эпитет «тёмное», коррелирующий со характеристикой героического инстинкта как «слепого».

Одним из проявлений этого движения является «единство коллективной мысли и коллективного желания, которое выразилось во всеобщей поддержке советских партизан французским населением» (НФЗ, с. 725). Те самые французы, которые в «Ночных дорогах» описаны как полуавтоматы, живущие пустой и сугубо мещанской жизнью, в «На французской земле» оказываются героями, готовыми идти на смертельный риск, чтобы спасти жизнь советского партизана: «Сколько безвестных крестьян, сколько молодых людей, солдат и офицеров отдавали всё или делали всё, чтобы спасти от немцев советского партизана? Их непосредственный личный интерес вовсе не требовал от них этого» (НФЗ, с. 725). Отметим здесь именно «отказ» от главной пружины действий филистера - от «личного интереса». Превращение тупых филистеров в героев - вот один из итогов «тёмного и стихийно неудержимого движения», своего рода «эволюционное чудо».

Природа советского строя также анализируется нарратором. С его точки зрения, при всей своей сложности, при всей видимости «экономического модернизма» (НФЗ, с. 725), этот строй сохраняет свои постоянные черты, которые были ему свойственны и в далёком прошлом; он оказывается «чем-то напоминающим семейно-патриархальную систему, стремление к которой так характерно для русской истории вообще. «Вы наши отцы, мы ваши дети»» (НФЗ, с. 725). Эту особенность нарратор считает свойством русского национального духа.

Рассматриваются также причины немецкого поражения и «немецкая загадка» (НФЗ, с. 752). Причины поражения тактические достаточно очевидны: тактика Blitzkrieg не учла двух решающих факторов войны с Россией: огромных пространств и партизанского движения (эту точку зрения, с которой соглашается нарратор, высказывает Антон Васильевич) (НФЗ, с. 684). Причины же «биологические» - сила инстинкта самосохранения русского этноса.

Немецкая же загадка, которую констатирует нарратор, заключается в удивительной скорости превращения великолепного завоевателя в жалкого побеждённого. Нарратор приводит в качестве примера подобной метаморфозы захват Украины немцами в 1918 году и деградацию немецкого войска после известия о революции в Германии. Именно способность и даже готовность к подчинению обстоятельствам (и, соответственно, приказам), полнота происходящего при этом превращения остаётся загадочной для нарратора: «Мне всегда казалась неразрешимой эта немецкая загадка, но её нельзя не констатировать: вчерашний германский офицер, добросовестно расстреливавший французских заложников, завтра, после поражения Германии, будет с таким же усердием делать то, что ему прикажут победители - подметать улицы или чистить сапоги, без всякого видимого ущерба для своего самолюбия» (НФЗ, с. 752). Эта готовность признать себя побеждённым рассматривается нарратором также в другом фрагменте (НФЗ, с. 735), где именно внутреннее непризнание проигрыша военной кампании Россией оказывается доказательством её будущей победы.

Нарратор, рассуждая о факторах, определяющих победу или поражение в войне того или иного этноса, особо отмечает исчезновение морали и способности логического и беспристрастного суждения: именно нелогичные, «самоубийственные», с рациональной точки зрения, действия приводят к победе (в качестве примера он называет «упрямый героизм целой страны - почти беззащитную Англию в 1940 году.» (НФЗ, с. 753) и «дивизии генерала Мак-Арчера на Филиппинах, месяцами ведущие заранее проигранную кампанию.» (НФЗ, с. 753)). Это ещё раз подчёркивает иррациональный характер войны, её опору не на разум и логику, но на дух.

Другой особенностью войны нарратор считает почти полное исчезновение личного, индивидуалистического начала (у этносов, добивающихся победы): «. всякая индивидуальность начинает действовать только для коллектива» (НФЗ, с. 752-753). Коллективизм характеризуется как основа победы.

Нарратор указывает на нечёткость самой терминологии, которой ему приходится оперировать: «Мы не знаем, какими законами определяется и направляется существование огромных человеческих масс, которые называются народами или государствами. Мы знаем только, что понятие о народе есть не арифметическая сумма людей, его составляющих., а нечто, по природе своей, совершенно другое» (НФЗ, с. 735). Это незнание становится особенно очевидным, если попытаться прогнозировать, как тот или иной этнос будет сражаться и от чего это зависит.

«Многосоставность» метода, использованного Газдановым в «На французской земле», очевидна и вызвана не чем иным, как необходимостью различного «уровня приближения» к объекту исследования: если этиологический метод позволяет подробнейшим образом анализировать личности отдельных, «особенных» людей самих по себе, а физиологический метод даёт возможность взглянуть на социальную страту или «группу людского сцепления», то исторический метод в качестве единицы исследования имеет уже отдельный этнос во всей сложности его истории.