Прецедентные феномены со сферой-источником "Кино" в политической коммуникации Германии и США

Несколько иной подход к вопросам интертекстуальности представлен в работах Ж. Женетта. История литературы видится исследователю как результат отношений между отдельными произведениями и жанровыми системами. Ж. Женетту принадлежит авторство классификации взаимодействия текстов, в которой выделяются: 1) интертекстуальность как соприсутствие в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.); 2) паратекстуальность как отношение текста к своему заглавию, эпиграфу, предисловию, послесловию и т. д.; 3) метатекстуальность как комментирующая и часто критическая ссылка на предтекст; 4) гипертекстуальность, объединяющая все формы, когда последующий текст ("гипертекст") ориентируется на предшествующий текст ("гипотекст") и без последнего не может быть понят; 5) архитекстуальность как жанровая связь текстов. Как становится видно из приведённой классификации, теория интертекстуальности Ж. Женетта фокусирует внимание на связях между текстами, отодвигая на задний план изучение культурных кодов, а также взаимоотношения между отдельными авторитетными фигурами (цит. по: Денисова 2003: 46-47).

Теория интертекстуальности, представленная М. Риффатерром, ориентируется исключительно на читателя с основным вниманием к определению процесса прочтения, понимаемого как интерпретации литературного текста через расшифровку "скрытых слов" (гипограмм), ведущих к "смыслу". Гипограмма, по Риффатерру, представляет собой продукт литературной практики, и её сущность состоит в выявлении отношения знака к ранее существовавшему выражению или комплексу. Гипограммы не находятся в самом тексте. Для установления интертекстуальных связей и дешифровки гипограмм учёный вводит "принцип третьего текста ("интерпретанты"), знание которого необходимо для интерпретации интертекста в тексте. Риффатерр, таким образом, связывает литературный текст с текстовыми пресуппозициями как одним из аспектов целостности текста (Riffaterre 1978: 22-26).

И.П. Смирнов рассматривает интертекстуальность как способность текста полностью или частично формировать свой смысл посредством ссылки на другие тексты (Смирнов 1985: 11) Л. Дэлленбах и П. Ван ден Хевель называют интертекстуальностью взаимодействие внутритекстовых дискурсов: дискурса повествователя с дискурсом персонажей, одного персонажа с другим и. т. д. Н.А. Кузьмина во всём разнообразии подходов к толкованию интертекстуальности видит инвариантные признаки: интертекстуальность - это маркированная определёнными языковыми сигналами "перекличка" текстов, их диалог (Кузьмина 2004: 19-20). Суммируя определения, которые можно дать феномену интертекстуальности с позиций теории референции (как двойную референтную отнесённость текста к действительности и к другому тексту), теории информации (как способность текста накапливать информацию не только за счёт непосредственного опыта, но и опосредованно, извлекая её из других текстов) в культурологическом смысле (как явление, соотносимое с понятием культурной традиции - семиотической памяти культуры) и т. д., Н.А. Кузьмина определяет интертекстуальность также как глубину текста, обнаруживающуюся а процессе его взаимодействия с субъектом (Кузьмина 2004: 25-26). Е.В. Михайлова предлагает классификацию типов межтекстовых связей, основывающуюся на выделении горизонтальной интертекстуальности (взаимоотношения между текстами в пределах сверхтекста) и вертикальной (между рассматриваемым текстом и знаковой системой, с использованием которой он создан). Феномен интертекстуальности на базе дифференциации горизонтального и вертикального контекстов изучается в работах О.С. Ахмановой, И.В. Гюббенет, М.А. Соловьёвой, и др. Текстовый и социальный контексты рассматривают также зарубежные лингвисты (Chandler 1994, Fairclough 1989, Liptak 2003). И.В. Арнольд понимает интертекстуальность как включение в текст либо целых других текстов с иным субъектом речи, либо их фрагментов в виде маркированных или немаркированных, преобразованных или неизменных цитат, аллюзий и реминисценций (Арнольд 1999: 346).

Итак, теория интертекстуальности возникает в рамках философско-литературных взглядов постструктурализма и получает развитие преимущественно в ходе исследования интертекстуальных связей в художественной литературе. Однако данная направленность теории со временем получает более широкое переосмысление в работах отечественных и зарубежных лингвистов. С учётом постулата о том, что вся культура, действительность и сам человек могут быть прочитаны как текст, интертекстуальные исследования распространяются на невербальные феномены - массовую культуру, изобразительное искусство, музыку и т. д. Значение термина "интертекстуальность", как видно, может быть разным в зависимости от теоретических предпосылок, которыми руководствуются учёные, однако, в общем, формальном плане с учётом наличествующих во всех трактовках инвариантных признаков интертекстуальность можно определить как включение в текст других текстов, либо их фрагментов.

Говоря о восприятии культуры и действительности как текста нельзя не остановиться на учении Ю.М. Лотмана, который сумел соединить идеи структуралистов с гумбольдтовско-потебнианско-бахтинской традицией. Хотя учёный не пользуется терминами "интертекст" и "интертекстуальность", в следующих выдвинутых им положениях нетрудно проследить параллели с проблематикой интертекстуальности и "всеобщей текстуализации":

- литература, искусство, культура рассматриваются как семиотические системы, созданные человечеством, язык является лишь одним из семиотических объектов (хотя и наиболее важным);

- семиосферой определяется синхронное семиотическое пространство, заполняющее границы культуры и являющееся условием работы отдельных семиотических структур и, одновременно, их порождением

- информация хранится в текстах и передаётся через них. Тексты выполняют функции передачи сообщения, генерации новых смыслов и конденсации культурной памяти;

- текст не является застывшей и неизменной величиной, но обладает внутренней не-до-конца-определённостью, которая под влиянием контактов с другими текстами создаёт смысловой потенциал для его интерпретации (Лотман 1996: 2-25).

Ещё одно направление в изучении феномена интертекстуальности, которое мы считаем небезынтересным охарактеризовать, предполагает сопоставление интертекстуальности с психоанализом.

В работах Х. Блума основное внимание уделяется исследованию связей между отдельными авторами и литературной традицией. На материале англоязычной поэзии учёный рассматривает любое стихотворение как авторский акт чтения, перенося интертекстуальность из сферы компетенции читателя в область читателя-автора. При этом творческий процесс видится как борьба против предшественника, в ходе которой поэт всячески стремится стереть следы его влияния. Каждый писатель в своём творчестве неизбежно вступает в конфликт с "сильными" представителями литературы, составляющими канон. Х. Блум видит связь такого литературного поведения со схемой Эдипова комплекса: литературный повествователь выступает в роли сына, публика - в роли матери, а предшественник в роли отца, которого новый автор убивает своим молчанием, но в том же время оказывается не в состоянии от него избавиться (Блум (1973) 1998: 31-161).

Интертекстуальность связывается с психоанализом и у А.А. Леонтьева. Учёный указывает, что в психоанализе бессознательное защищает себя от "агрессии" аналитика при помощи механизмов защиты (сопротивление, вытеснение, замещение, повторение и т. д.), и проводит параллель с лакановским пониманием поэтических тропов как механизмов защиты. А.А. Леонтьев уподобляет текст сознанию, а его смысл - бессознательному. "Автор сам не знает, что он хотел этим сказать, написав текст, он зашифровывает в нём некое послание. Спрашивается, зачем зашифровывать, почему бы не сказать прямо? Прямо сказать нельзя, потому что в основе художественного творчества лежит травматическая ситуация, которую текст хочет скрыть (подобно тому, как сознание пациента всячески старается скрыть хранящееся в бессознательном воспоминание о травматической ситуации)". Интертекстуальность понимается учёным как "своего рода коллективное бессознательное существующее до конкретного нового текста, в свою очередь, существующего вне личностной воли автора…" (Леонтьев 2001 http).

Значительным вкладом в теорию интертекстуальности стала работа Б.М. Гаспарова "Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования". Основной тезис учёного - "наша языковая деятельность осуществляется как непрерывный поток "цитации", черпаемой из конгломерата нашей языковой памяти. Важным моментом теории Б.М. Гаспарова является введённое им понятие коммуникативного фрагмента как первичной, непосредственно заданной в сознании единицы языковой деятельности, которая хранится в памяти говорящего и которой он оперирует как готовым блоком при создании и интерпретации высказываний. Коммуникативный фрагмент обладает смысловой слитностью, коммуникативной заряжённостью (способностью направлять течение коммуникации) и пластичностью (Гаспаров 1996 http). Важно, отмечает Н.А. Кузьмина, что Б.М. Гаспаров всё время остаётся на почве языка: процесс смыслопорождения "индуцируется" языковым материалом, вращается вокруг наличного языкового произведения, от него исходит и к нему возвращается (Кузьмина 2004: 17).

1.2.2 Лингвокогнитивный подход в языкознании и исследование проблемы прецедентности

Осознание того, что язык, будучи человеческим установлением, не может быть понят и объяснён вне его связи с его создателем и пользователем, обусловливает смену сравнительно-исторической и системно-структурной научных парадигм парадигмой антропоцентрической. Истоки антропоцентрической научной парадигмы восходят к идеям В. фон Гумбольдта и Э. Бенвениста. Особую значимость имело гумбольдтовское понимание языка как мира, лежащего между миром внешних явлений и внутренним миром человека (Гумбольдт 1984: 304), как средства, "заложенного в самой природе человека и необходимого для развития его духовных сил и формирования мировоззрения" (там же: 51).

В последние десятилетия было осознано, что знания о языке могут и должны использоваться для освещения более широкого круга проблем, касающихся как природы человеческого разума и интеллекта, так и его поведения, проявляющегося во всех процессах взаимодействия человека с окружающим его миром и другими людьми, подчёркивает Е.С. Кубрякова. Язык стал изучаться не только как уникальный объект, рассматриваемый в изоляции, "в себе и для себя", но в значительной мере и как средство доступа ко всем ментальным процессам, происходящим в голове человека и определяющим его собственное бытие и функционирование в обществе (Кубрякова 2004: 9). Решение мыслительных задач непосредственно связано с использованием языка, ибо язык оказался наиболее мощной в семиотическом плане из всех систем коммуникации (Маслова 2005: 11).

Хотя некоторые вопросы о взаимосвязи языка и сознания, об особенностях усвоения и обработки информации, способах ментальной репрезентации знаний с помощью языка были намечены в трудах лингвистов ещё в XIX веке (А.А. Потебня, И.А. Бодуэн де Куртенэ), фронтальная разработка лингво-когнитивных проблем начинается лишь в последние десятилетия XX века. Понимание языка как механизма, играющего роль в познании человеком мира, рождалось, прежде всего, под влиянием возникновения когнитивной науки, науки междисциплинарной. По определению Е.С. Кубряковой, термин "когнитивная наука" является "зонтичным для целого ряда наук - когнитивной психологии, когнитивной лингвистики, философской теории когниции, логического анализа языка, теории искусственного интеллекта и др. На базе когнитивной науки в рамках антропоцентрической научной парадигмы и возникает когнитивная лингвистика. Формирование в языкознании лингво-когнитивного подхода обусловило расширение объекта исследований в сфере интертекстуальности.

В современных исследованиях прецедентность понимается как одна из форм интертекстуальности: "в каждой культуре существуют такие тексты, интертекстуальность которых подкрепляется известностью их автора и поддерживается многократным повторением" (Спиридовский 2006 http). Ряд исследователей интертекстуальности и интертекста дифференцируют "сильные" и "слабые" тексты (Н.А. Фатеева, Н.А. Кузьмина, Г.В. Денисова). Под "сильными" Г.В. Денисова понимает тексты, постоянно востребуемые, получившие статус значимых в культуре в определённый исторический момент (Денисова 2003: 125-126, 128). Ю.Н. Караулов для определения текстов подобного рода вводит понятие "прецедентного текста". Языковая компетенция неразрывно связана со знанием определённого набора "прецедентных текстов", которые Ю.Н. Караулов определяет как готовые интеллектуально-эмоциональные блоки (стереотипы, образцы, мерки для сопоставления и т. д.), использующиеся в качестве инструмента для ускорения и облегчения осуществляемого языковой личностью переключения из фактологического контекста мысли и обратно. Следует упомянуть, что текст в данной концепции понимается максимально широко. К "прецедентным текстам" в теории Ю.Н. Караулова относится всякое крупное явление данной национальной культуры, известное "абсолютному большинству" её носителей, апеллирование к которому относительно часто осуществляется в речи носителей (Караулов 1986: 105-106). Как считает Г.В. Денисова, основополагающим в рассуждениях учёного является то, что прецедентные тексты входят в "национальную память", составляя часть апперцепционной базы и когнитивный уровень ассоциативно-вербальной сети носителей языка, а их употребление в качестве "чужого слова" является проявлением лингвистического опыта языковой личности (Денисова 2003: 127-128).

Сам Ю.Н. Караулов прецедентными называет тексты, значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, то есть хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая её предшественников и современников, тексты, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности (Караулов 1986: 105).

Введение Ю.Н. Карауловым понятия "прецедентный текст" послужило толчком к активному обсуждению проблемы прецедентности (Д.Б. Гудков, В.В. Красных, И.В. Захаренко, Ю.А. Сорокин, И.М. Михалева, В.Г. Костомаров, Н.В. Бурвикова, Ю.Е. Прохоров, Г.Г. Слышкин, Н.С. Бирюкова, Е.А. Нахимова, Р.Л. Смулаковская, Н.В. Немирова, С.Л. Кушнерук и др.). Термин "прецедентность" и его дериваты относятся к числу наиболее употребительных в теоретической и прикладной лингвистике. Однако, сам феномен прецедентности до сегодняшнего дня не получил полного осмысления, о том, что такое прецедентность, высказывались разные мнения, различия в трактовке прецедентности связаны прежде всего со "степенью" или "глубиной" прецедентности.

Ю.А. Сорокин и И.М. Михалева, рассматривая прецедентные тексты, трактуют их как "некоторые вербальные микро- и макроединицы <…> плана / сценария, указывающие на когнитивно-эмотивные и аксиологические отношения в плане / сценарии; это некоторые избирательные признаки, сопоставляющиеся с другими "заимствованными" и оригинальными признаками для создания "эстетической видимости" / типологического образа, это средства <…>, указывающие на глубину индивидуальной и групповой (социальной) памяти и свидетельствующие о способах художественной "обработки" актуальных для нас вопросов и проблем" (Сорокин, Михалева 1993: 31). В роли прецедентных текстов выступают заглавия, цитаты, имена персонажей и авторов произведений; всё это составляет "прецедентное поле".

Ю.Е. Прохоров, рассматривая прецедентные феномены как скрепы взаимосвязанных структур коммуникации (действительности, текста и дискурса) даёт следующее определение прецедентного феномена: вербализованный элемент экстравертивной фигуры коммуникации - дискурса, устойчиво эксплицируемый в прагматических целях и являющийся апелляцией к уже имеющемуся в имплицитной форме аналогичному устойчивому элементу интровертивной фигуры коммуникации - тексту или аналогичному устойчивому элементу фигуры коммуникации - действительности с целью экономии коммуникативных усилий и / или маркированности ситуации общения (Прохоров 2003: 155). Исследователь обращает внимание, хотя Ю.Н. Караулов говорит о прецедентном тексте как феномене, обращение к которому регулярно возникает в дискурсе языковой личности, а не само это обращение называет прецедентным, развитие его взглядов пошло по другому пути: прецедентными стали называть и объект апелляции (прецедентный текст, прецедентная ситуация), и средство апелляции (прецедентное имя, прецедентное высказывание). Причина, по мнению Ю.Е. Прохорова, состоит в том, что авторы в одном термине соединили явления, относящиеся к разным фигурам коммуникации - тексту и дискурсу. В системе прецедентных феноменов учёный предлагает выделять прецедентное именование, прецедентную цитацию, прецедентную аллюзию и прецедентную реминисценцию.

Г.Г. Слышкин, рассматривая лингвокультурные концепты, указывает, хотя при образовании большинства из них действуют логические механизмы генерализации, заключающиеся в переходе от индивидуальных явлений, ситуаций, процессов к их отождествлению путём определения общих признаков и абстрагирования от частностей, существует группа концептов, ориентированных не на обобщение множества феноменов, а на утверждение уникальности и культурной значимости индивидуального объекта. Объекты и события, ставшие основаниями для подобной концептуализации, обозначаются в лингвистике как прецедентные феномены и формируют в рамках лингвокультуры прецедентную концептосферу. В системе прецедентных феноменов Г.Г. Слышкин предлагает разграничивать концепты единичных прецедентных феноменов (прецедентные личности, события, артефакты, географические объекты, животные) и концепты прецедентных миров. (Слышкин 2004: 116-117) Интересно, что В.В. Красных, например, разграничивает концепты и прецедентные феномены (Красных 2003: 155), понимая под концептом "самую общую, максимально абстрагированную, но конкретно репрезентируемую (языковому) сознанию, подвергшуюся когнитивной обработке идею "предмета" в совокупности всех валентных связей <…>". Концепт, по В.В. Красных, не имеет визуального прототипического образа, хотя и возможны визуально образные ассоциации, с ним связанные (там же: 272). Тем самым в понимании концепта у В.В. Красных исключается характеристика, связанная с утверждением уникальности индивидуального объекта.. Г.Г. Слышкин подчёркивает также, что существуют тексты, которые становятся прецедентными на относительно короткий срок и не только неизвестны предшественникам данной языковой личности, но и выходят из употребления раньше, чем сменится поколение. Тем не менее, в период своей прецедентности эти тексты обладают ценностной значимостью, а основанные на них реминисценции часто используются в дискурсе данного отрезка времени.

Представители ещё одной школы (участники круглого стола "Текст и коммуникация" в МГУ им. М.В. Ломоносова) Д.Б. Гудков и В.В. Красных под прецедентными понимают феномены: хорошо известные всем представителям национально-лингвокультурного сообщества, актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане, обращение (апелляция) к которым постоянно возобновляется в речи представителей того или иного национально-лингвокультурного сообщества (Красных 2002: 44-45). Разрабатываемая указанными исследователями теория прецедентных феноменов является сегодня наиболее распространённой и тесно связана с их исследованиями в области межкультурной коммуникации.

В понимании Д.Б. Гудкова и В.В. Красных коммуникация есть процесс взаимодействия двух и более языковых личностей с целью передачи / получения / обмена информацией, то есть того или иного воздействия на собеседника, необходимого для осуществления совместной деятельности (Красных 2003: 79) или трансакция, творческое кооперативное взаимодействие "говорящих сознаний", ведущее к их взаимомодификации и взаимокоррекции (Гудков 1999 (а): 7) (как видно из приведённых определений, в понимании цели и результатов коммуникации исследователями есть общая черта - (взаимо)воздействие и (взаимо)корректировка в процессе коммуникации). Для того чтобы понять, что в соответствии с данной теорией делает коммуникацию возможной, успешной или может способствовать возникновению в ней сбоев вплоть до её полного срыва, представляется необходимым охарактеризовать психолингвистические основы рассматриваемой теории.

Признавая наличие неразрывной связи между восприятием, категоризацией и оценкой явлений действительности у представителей различных сообществ с различиями в языке и культуре этих сообществ и принципиальную несводимость значения как содержательной единицы обобщения и передачи социального опыта к значению языковому (поскольку, как указывает Д.Б. Гудков, опираясь на выводы П. Тульвисте, В. Гринбаума, С. Кугельмасса, не только язык, но и социокультурные условия влияют на формирование этнического сознания, хотя и те и другие находят отражение в языковом сознании носителя и накладывают отпечаток на речевую практику последнего), Д.Б. Гудков соглашается с необходимостью различать языковое и когнитивное сознание: "далеко не всё содержание нашего сознания может быть вербализовано и находит своё выражение в единицах языкового уровня" (Гудков 2003: 36). Языковое сознание мы имеем возможность наблюдать и исследовать только в его индивидуальных формах, поскольку, существуя как коллективное сознание определённого лингвокультурного сообщества, оно являет себя лишь тогда, когда опосредуется конкретной языковой личностью в её деятельности (прежде всего речевой). Но при этом обращаемся мы именно к той инвариантной части в структуре каждой языковой личности, которая является общей для всех членов лингвокультурного сообщества, которая обеспечивает возможность взаимопонимания носителей разных диалектов, социальных и культурных кодов, понимание языковой личностью текстов, значительно отстоящих от неё во времени (Караулов 1987: 38), а также обусловливает единство коллективного языкового сознания Понятие прецедентного текста Ю.Н. Караулова тесно связано с широко распространившимся в лингвистической литературе на сегодняшний день термином "языковая личность", также введённым в научный обиход Ю.Н. Карауловым. Языковая личность, по Ю. Н Караулову, всегда национальна: несмотря на различия в иерархии смыслов и ценностей каждой отдельной языковой личности "некоторая доминанта, определяемая национально-культурными традициями и господствующей в обществе идеологией, существует, и она-то обусловливает возможность выделения в общеязыковой картине мира её ядерной, общезначимой инвариантной части" (Караулов 1987: 37 - 40).. Для обозначения некоего единого, особым образом организованного фонда знаний и представлений, который определяет единство коллективного языкового сознания, что является одним из основных интегрирующих признаков лингвокультурного сообщества, Д.Б. Гудков обращается к термину "когнитивная база" (Гудков 2003: 42-43).

Под когнитивной базой понимается определённым образом структурированная совокупность обязательных знаний и национально-детерминированных и минимизированных представлений того или иного национально-лингвокультурного сообщества, которым обладают все носители того или иного национально-культурного менталитета.

Когнитивная база принадлежит уровню когнитивного сознания, которое формируется когнитивными структурами, представляющими собой некую содержательную форму кодирования и хранения информации. Среди данных структур В.В. Красных выделяет феноменологические когнитивные структуры (формирующие совокупность знаний и представлений о феноменах экстралингвистической и собственно лингвистической природы, то есть об исторических событиях, реальных личностях, законах природы, произведениях искусства, в том числе и литературных и т. д.) и лингвистические (лежащие в основе языковой и речевой компетенции, формирующие совокупность знаний и представлений о законах языка, о его синтаксическом строении, лексическом запасе, фонетико-фонологическом строе, о законах функционирования его единиц и построении речи на данном языке) (Красных 2003: 64). На том основании, что значение слова имеет общественный характер (под "обществом" в данном случае понимается именно национально-лингвокультурное сообщество), а смысл слова - индивидуальный либо социумный (под "социумами" понимаются профессиональные, конфессиональные и др. сообщества людей), с учётом утверждения А.А. Леонтьева о том, что, "помимо индивидуального опыта и конкретной ситуации, смысл в значительной мере связан с профессиональной, социальной и вообще групповой принадлежностью данного человека", исследователи указывают, что каждая языковая личность может обладать не одним, а тремя наборами знаний и представлений, связанных с одним феноменом действительности. В связи с этим Д.Б. Гудков и В.В. Красных кроме когнитивной базы предлагают также различать:

- индивидуальное когнитивное пространство как определённым образом структурированную совокупность знаний и представлений, которыми обладает любая языковая личность;

- коллективное когнитивное пространство как определённым образом структурированную совокупность знаний и представлений, которыми необходимо обладают все личности, входящие в тот или иной социум (Гудков 2003: 91-93; Красных 2003: 60-61).

Каждый человек обладает своим индивидуальным когнитивным пространством, набором коллективных когнитивных пространств тех социумов, членом которых он является, а также когнитивной базой того лингвокультурного сообщества, членом которого он является.

Для адекватной коммуникации необходимо, чтобы коммуниканты обладали не только общностью знаний об используемом языке и навыков речевого общения (подразумевается общность лингвистических когнитивных структур на уровне когнитивного сознания), но и общностью знаний о мире в форме образов сознания (общность феноменологических когнитивных структур), то есть так или иначе успешное протекание коммуникации обусловливается наличием некоторого общего фонда знаний как на уровне когнитивной базы, так и на уровнях индивидуального и коллективного когнитивных пространств. Такую зону пересечения когнитивных пространств коммуникантов, актуализирующуюся в процессе коммуникации и обусловливающую её успешное протекание предлагается называть пресуппозицией (макропресуппозицией - на уровне когнитивной базы национально-лингвокультурного сообщества, социумной пресуппозицией - на уровне коллективного когнитивного пространства, микропресуппозицией - на уровне индивидуального когнитивного пространства) (Красных 2003: 101-102, 104; Гудков 2003: 90-99).

Здесь нам представляется необходимым, сделав небольшое отступление, провести ещё одну параллель с теорией интертекстуальности. В связи с тем, что прецедентность понимается многими исследователями как одна из форм интертекстуальности (Г.В. Денисова, С.Л. Кушнерук, О.В. Спиридовский), а прецедентные тексты - как наиболее "сильные", насыщенные культурной семантикой тексты, широко известные и актуализирующиеся в речи, основой успешного взаимодействия языковых личностей в процессе коммуникации можно признать интертекстуальную компетенцию: "лингво-когнитивный подход смещает акцент лингвистических исследований на проблему интертекстуальной компетенции как основу взаимодействия говорящих, культурно-детерминированных сознаний, что позволяет констатировать начало нового этапа в развитии теории интертекстуальности, ориентированного на субъект познания" (Кушнерук 2006: 22). Эта мысль прослеживается и у В.В. Красных: цитируя слова Ю.М. Лотмана о тексте в "интертекстуальном" понимании "И поскольку речь уже не идёт о структуре, определяющей потенциальное множество текстовых интерпретаций, они зависят от объёма знаний и воображения интерпретирующего, не требуя какой-либо аргументации", В.В. Красных отмечает, что "в этой части теория интертекста очень близка нашей концепции" (Красных 2003: 227-228, Красных 2002: 137-138).

Характеризуя отличия прецедентных феноменов от интертекста, среди основных можно упомянуть следующие: если теория интертекстуальности анализирует художественный текст и, будучи применённой в этих целях, даёт, безусловно, блестящие результаты, то в центре внимания теории прецедентности находятся тексты речевые, спонтанные, импровизационные, тексты, порождаемые в процессе непосредственной коммуникации (Красных 2003: 227-228, Красных 2002: 137-138). Кроме того, элементы интертекста и прецедентные феномены есть явления разной природы: если первые связаны в первую очередь с текстом (в его традиционном понимании), то прецедентные феномены - единицы дискурсивные. Прецедентные имя, текст и высказывание имеют "языковую оболочку", однако прецедентная ситуация не имеет таковой.

Итак, успешность протекания процесса коммуникации в значительной степени обусловлена наличием у коммуникантов пресуппозиций, сама возможность существования которых основывается на наличии некой инвариантной части в структуре языковой личности определённого лингвокультурного сообщества и общего фонда знаний как на уровне всего сообщества (когнитивная база), так и на уровне социума (коллективное когнитивное пространство), и на уровне отдельной языковой личности (индивидуальное когнитивное пространство). В связи с этим представляется необходимым дать характеристику элементов, входящих в состав когнитивной базы, индивидуального и коллективного когнитивного пространств.

Состав когнитивной базы формируют прецеденты, под которыми следует понимать образцовые факты, служащие моделью для воспроизводства сходных фактов, представленные в речи определенными вербальными сигналами, актуализирующими стандартное содержание, которое не создается заново, но воспроизводится. В этом широком понимании прецедентов в них включаются языковые клише и штампы разного уровня, стереотипы, фрейм-структуры и т. п. единицы (Гудков 2003 http; Захаренко 1997: 107). В ядро когнитивной базы входят собственно прецедентные феномены, определение которых приведено выше.

Когнитивную базу формируют не столько представления об этих феноменах, сколько национально-детерминированные инварианты представлений (существующих или возможных), которые хранятся там в минимизированном, редуцированном виде. При вхождении в когнитивную базу тот или иной культурный предмет подвергается существенной редукции, при которой из всего многообразия присущих ему признаков вычленяется лишь ограниченный набор последних, причём данному "алгоритму минимизации" в каждом национально-лингвокультурном сообществе присущи свои специфические черты.

В теории прецедентных феноменов Д.Б. Гудкова и В.В. Красных считается, что прецедентный феномен хорошо известен всем представителям национально-лингвокультурного сообщества, если последние (как минимум) знают о его существовании. Считается, что прецедентный феномен актуален в когнитивном плане, если за ним стоит общее и обязательное для всех носителей национально-культурного менталитета представление о нём, единый для всех инвариант его восприятия, который делает все апелляции к прецедентному феномену понятными. Наконец, третий критерий подразумевает, что возобновляемость обращения к феномену в речи может быть и потенциально частотной (хотя и не для всех феноменов), но понятной без дополнительной расшифровки.

Выделение среди составляющих когнитивной базы собственно прецедентных феноменов и прецедентных феноменов в широком понимании представляется нам целесообразным по следующим причинам. Мы соглашаемся с мыслью В.В. Красных о том, что ядро когнитивной базы составляют не все прецедентные феномены, но лишь те, которые однозначно удовлетворяют приведённым выше критериям, самый главный из которых - степень известности феномена и одинаковость представлений о нём (Красных 2003: 214-217). В работах ряда других исследователей подвергаются критике выдвинутые Д.Б. Гудковым и В.В. Красных критерии общеизвестности и постоянной возобновляемости в речи, и предлагается считать, что прецедентные феномены могут быть известны "значительной" части национально-лингвокультурного сообщества (Нахимова 2004 (а); Кушнерук 2006: 25). Представляется понятной точка зрения Д.Б. Гудкова, считающего, что прецедентные феномены отражают и задают шкалу ценностных ориентаций и, являясь эталонами, определяют целую культурную парадигму. При попытке изменить данную парадигму на прецедентные феномены ведётся "атака". Изменения эти, однако, происходят медленно, больше характерны для периферии когнитивной базы и слабо затрагивают её ядро, хотя в периоды бурных социальных изменений и смены культурных ориентаций трансформации подвергается и её центральная часть (Гудков 2003: 256-257). Из данного утверждения можно сделать вывод, что прецедентные феномены, входящие в ядро когнитивной базы (прецедентные феномены в узком смысле), в гораздо большей степени, нежели другие, способствуют сохранению целостности культуры данного национально-лингвокультурного сообщества в различные периоды его истории, поскольку оказываются связанными с характерной для всех членов данного национально-лингвокультурного сообщества доминантой, определяемой национально-культурными традициями и господствующей в обществе идеологией (на эту составляющую языковой личности указывал в своей концепции Ю.Н. Караулов). Именно поэтому В.В. Красных и Д.Б. Гудков утверждают за прецедентными феноменами, составляющими ядро когнитивной базы, характеристики общеизвестности и "инвариантности" представлений о них у большинства членов национально-лингвокультурного сообщества. Согласно логике авторов (вытекающей из понимания сущности прецедентных феноменов, описанной выше), феномен, не отвечающий критериям однозначно, не является прецедентным и ядру когнитивной базы не принадлежит. Феномены, отличающиеся меньшей степенью известности, имеющие определённые расхождения в инвариантах восприятия, относящиеся к числу "рождающихся" или "умирающих" В.В. Красных относит к периферии когнитивной базы (при этом не следует забывать, что границы между ядерной и периферийной зонами когнитивной базы "размыты"). Такие феномены Д.Б. Гудков называет "прецедентами", И.В. Захаренко - "прецедентными феноменами в широком понимании". (Гудков 2003 http, Захаренко 1997: 107).

Следует особо отметить позицию Ю.А. Сорокина по данному вопросу, обращающего внимание на степень "рефлексивности" прецедентных феноменов. Ю.А. Сорокин подчёркивает, что В.В. Красных и Д.Б. Гудкова исследуют, прежде всего, прецедентные феномены, характеризующиеся высокой степенью рефлексивности (Сорокин и др. 1998: 8).

По Д.Б. Гудкову и В.В. Красных, единицами системы прецедентных феноменов (ПФ) являются прецедентный текст, прецедентное высказывание, прецедентное имя, прецедентная ситуация.

Прецедентный текст (ПТ) определяется как "законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; прецедентный текст хорошо знаком любому среднему члену лингвокультурного сообщества, в когнитивную базу входит инвариант его восприятия, обращение к нему через связанные с этим текстом высказывания и символы" (Красных и др. 1997: 64-65).

Прецедентное высказывание (ПВ) - репродуцируемый продукт речемыслительной деятельности; законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; в когнитивную базу входит само прецедентное высказывание как таковое; прецедентное высказывание неоднократно воспроизводится в речи носителей языка (Красных и др. 1997: 65).

Прецедентная ситуация (ПС) - некая "эталонная", "идеальная" ситуация, связанная с определёнными коннотациями, когда-либо бывшая в действительности или принадлежащая виртуальной реальности созданного человеком искусства; в когнитивную базу входит набор дифференциальных признаков прецедентной ситуации, означающим прецедентной ситуации может быть прецедентное высказывание или прецедентное имя, а также не прецедентный феномен (Красных 2002: 45).

Прецедентное имя (ПИ) - индивидуальное имя, связанное или с широко известным текстом, как правило, относящимся к числу прецедентных, или с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (Гудков 1999 (б): 28).

Итак, для эффективного ведения коммуникации необходимо, чтобы коммуниканты владели определенной совокупностью знаний и представлений, общих для всех членов данного социума. В рамках единого национально-лингвокультурного сообщества данная совокупность (когнитивная база) формируется прецедентными феноменами, отражающими специфику национального характера, этнического и языкового сознания. Прецедентные феномены представляют собой специфические знаки, символы или сигналы определенных культурно-исторических фактов, характеризующие ценностную базу лингвокультурного сообщества.

В нашем исследовании мы будем опираться в первую очередь на концепцию прецедентных феноменов Д.Б. Гудкова и В.В. Красных, вслед за ними выделяя в системе ПФ прецедентные имена, тексты, высказывания и ситуации. Мы не будем учитывать критерий сильной / слабой рефлексивности, поскольку исследования в данном направлении могут проводиться лишь на основании результатов опросов и ассоциативных экспериментов, которые не входят в группу методов, используемых в работе. Нас будут интересовать прецедентные феномены в широком понимании (которые мы будем именовать прецедентными феноменами или прецедентами), то есть феномены любой степени рефлексивности. Для определения таких феноменов возьмём за основу определение Д.Б. Гудкова и В.В. Красных с учётом корректировок, внесённых Е.А. Нахимовой: 1) известные значительной части представителей лингвокультурного сообщества; 2) актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане; 3) обращение к которым обнаруживается в речи представителей данного лингвокультурного сообщества.

1.2.3 Интертекстуальность и прецедентность в политическом дискурсе

Основная проблема политики - власть. Предмет исследования политической лингвистики, следовательно, связан с политической коммуникацией, то есть речевой деятельностью, ориентированной на пропаганду тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям, для выработки общественного согласия, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе. Таким образом, в основе коммуникативных актов политического дискурса лежит стремление воздействовать на собеседника, что определяет его основные особенности. Проблемы интертекстуальности и прецедентности в рамках политической лингвистики всё чаще привлекают внимание как отечественных, так и зарубежных исследователей (Н.С. Бирюкова, Д.Б. Гудков, В.Б. Кашкин, Е.А. Нахимова, Н.В. Немирова, О.П. Семенец, С.И. Сметанина, Р.Л. Смулаковская, Г.Г. Слышкин, А.Е. Супрун, Zinken, Hellsten, Rohrer и др.).

Н.В. Немирова на материале современной публицистики показывает функционирование прецедентных феноменов в аллюзивном употреблении, связанных между собой общим источником, которые могут составлять как бинарные структуры, так и прецедентные цепочки, прецедентные парадигмы и прецедентные контаминанты. Рассматриваемые структуры формируются прецедентными именами, ситуациями, текстами и высказываниями. Исследователь анализирует различия между прецедентностью и интертекстуальностью дискурса с позиции взаимодействия "говорящего субъекта" и адресата. Как считает автор, при эллиптическом декодировании высказывания, содержащего элементы "чужого" текста, можно говорить о прецедентности, в тех же случаях, когда элементы "чужого" текста оказываются не узнанными адресатом или требуют дополнительных указаний и разысканий, - об интертекстуальности. Н.В. Немирова указывает в связи с этим, что с одной стороны интертекстуальность оказывается шире прецедентности, а с другой - прецедентность может быть шире, поскольку прецедентными могут быть не только тексты (Немирова 2003).

Н.С. Бирюкова проводит исследование прецедентных феноменов с позиции адресата (читателя), с использованием экспериментальной методики изучая закономерности восприятия современными студентами прецедентных феноменов, относящихся к литературной и социально-политической сферам, а также прецедентных феноменов в политическом тексте. Данная работа представляет несомненную ценность для разработки критериев оценки прагматической эффективности политической коммуникации и предупреждения возникновения коммуникативных сбоев. Н.С. Бирюкова также обращается к проблеме "осознанности или неосознанности введения в интертекст элементов прототекста" и связанным с этим проблемам интерпретации речи её получателем и маркирования прецедентности в тексте. Исследователь предлагает перечень видов "указания" на прототекст в текстах политического дискурса (Бирюкова 2005 (а)).

Р.Л. Смулаковская анализирует своеобразие использования прецедентных феноменов в политической коммуникации на материале газет. Самой частотной позицией для прецедентных феноменов, по мнению исследователя, является позиция заголовка, поскольку прецедентные феномены ориентированы одновременно на структурную сжатость и смысловую насыщенность. Рассмотрев коммуникативно-прагматический аспект функционирования прецедентных феноменов в заголовках газет в его связи со структурно-семантическими модификациями употребляемых прецедентных феноменов, Р.Л. Смулаковская приходит к выводу, что "прецедентные феномены в позиции заглавия выполняют лишь функцию привлечения внимания, то есть являются своеобразными фатическими операторами и не участвуют активно в смыслообразовании текста, поскольку не способствуют установлению диалогических отношений между текстом-донором и текстом-реципиентом" (Смулаковская 2004: 119).

Исследованием интертекстуальности политического дискурса занимаются и зарубежные учёные (Zinken, Rohrer, Hellsten и др.). Исследования подобного рода направлены в основном на выявление способов убеждения адресата и ведения полемики посредством использования в своей речи интертекстуальных референций. Так, Й. Цинкен рассматривает использование в политическом дискурсе "интертекстуальных метафор" (Zinken 2002). Тексты политического дискурса носят идеологический характер. Политический дискурс, таким образом, направлен на пропаганду убеждений "своей" группы и дискредитацию убеждений "чужой" группы. Употребление метафор в текстах политического дискурса носит в первую очередь персуазивный характер. Одной из основных функций метафоры в интенциональном употреблении автор считает передачу оценки. С целью произвести наибольший эффект на аудиторию политик использует в своей речи метафоры (на что указывает также и Я. Босман (Bosman 1987: 98)), в том числе и интертекстуальные, которые позволяют передать наиболее сильные оценки. Более эффективно, по мнению автора, использование метафор, несущих умеренную оценку, нежели "интенсивных", поскольку первые не только передают позитивную или негативную оценку, но и заставляют реципиента осуществлять "осмысленную когнитивную разработку" сферы-мишени с точки зрения, предлагаемой соответствующей метафорой. В качестве примера автор приводит сравнение интеграции современной Польши в Евросоюз с вхождением в огромный Аушвиц, встречающееся в польской националистической прессе. Внимание читателя данная единица привлекает, скорее, своей "патологичностью", анормальностью, а не передаваемым смыслом, говорит Й. Цинкен. Та же ситуация и со сравнением "легализовать марихуану - значит легализовать изнасилования". Даже при наличии сильной эмотивно-оценочной составляющей метафоры курение марихуаны интерпретировать как изнасилование всё-таки сложно (Zinken 2002: 139-163).

О.В. Спиридовский рассматривает интертекстуальность президентского дискурса США, Германии и Австрии на материале текстов речей президентов этих стран. Выяснилось, что наиболее частотными среди интертекстуализированных высказываний президентов США являются высказывания А. Линкольна (связанные с периодом гражданской войны в США) и Дж. Кеннеди, в немецком президентском дискурсе - высказывания, связанные с фактом разделения и последующего объединения Германии, в австрийском - с обретением Австрией независимости в 1955 году. Исследователь указывает, что поскольку в политике языковая коммуникация играет ключевую роль, вопрос об укреплении авторитетности именно с помощью дискурсивных средств приобретает принципиальное значение. В ходе анализа О.В. Спиридовский обнаруживает, что ссылки в речи президентов США на высказывания своих предшественников, а также на слова выдающихся мыслителей, общественных деятелей, политиков, реформаторов наиболее частотны. В речи немецких президентов преобладают ссылки на высказывания общественных деятелей, философов, учёных, писателей, на слова политических деятелей различных уровней, не являющихся президентами, а также президентов Германии и США. В речи австрийских президентов превалируют ссылки на деятелей науки, литературы и искусства, на политиков, не являющихся президентами, встречаются также ссылки на высказывания других президентов и реминисценции из Библии. О.В. Спиридовский делает вывод, что хотя типология авторства в президентском дискурсе обнаруживает много общих характеристик, национально-культурная специфика американского президентского дискурса заключается в преобладании ссылок на президентов-предшественников, что объясняется более длительной историей института президентства в США и более устойчивыми традициями, связанными с его функционированием (Спиридовский 2006 (а) http).

В.Б. Кашкин, анализируя политический и рекламный дискурсы, выделяет такие их особенности, как интертекстуальность, мифологичность и тоталитарность. Интертекстуальность, по В.Б. Кашкину, проявляется в том, хотя большинство политических и рекламных текстов выглядят, как тексты без автора, реальных авторов, ответственных за то или иное конкретное высказывание, несколько (копирайтер, политический деятель, журналист или редактор и т. д.). Тоталитарность политического и рекламного дискурса проявляется в том, что социальная группа, являющаяся получателем сообщения, объединяется в единых речедействиях и подчиняется власти или магии слова на основании третьего признака - мифологичности политического и рекламного дискурса. Выделение последнего признака представляется нам особенно важным. Поясняя свойство мифологичности, В.Б. Кашкин указывает: "массовая коммуникативная среда, склонная к персонификации социальных институтов и мифологизации личностей, конструирует собственную реальность. В этой реальности источником сообщения выступает мифологема автора". Исследователь указывает на потребность массового адресата в мифологемах: хотя исчезли референты советских мифологем, "желание быть обманутыми" у масс осталось (Кашкин 2001).

Политический дискурс связывается с мифом также Д.Б. Гудковым. Особенности коммуникативных действий в рамках политического дискурса определяются его спецификой как дискурса, отражающего борьбу различных сил за обладание властью. С мифом политический дискурс связывают такие характерные его черты, как суггестивность, экспрессивность и образность, виртуальность, ритуализация. Функции мифа в современном обществе исследователь, ссылаясь на слова М. Элиаде и Е.М. Мелетинского, описывает как "модель для подражания при любом сколько-нибудь значительном проявлении человеческой активности", объяснение "существующего космического порядка в том его понимании, которое свойственно данной культуре. Для современного человека роль, подобную роли мифологической системы в жизни традиционного общества играет когнитивная база лингвокультурного сообщества, а основная функция входящих в неё прецедентных феноменов - мифологическая (Гудков 2003).

В контексте данной работы мы признаём за прецедентными феноменами способность моделировать мифологическую реальность. В связи с тем, что обращение к эмоциональной стороне человеческой психики повышает суггестивный потенциал политических текстов, данная функция прецедентов представляется нам важнейшей с точки зрения манипулирования общественный сознанием. Описание действительности с помощью прецедентных феноменов обладает большим суггестивным эффектом, так как обращено к эмоциям, а не к разумному началу. Представляется возможным предположить, что суггестивный потенциал политического текста зависит от мифологического потенциала отдельного прецедента. Под мифологическим потенциалом в данном утверждении может пониматься способность прецедента "оживлять" мифы в сознании читателя/слушателя. При этом, будучи рассматриваемым как интертекст, прецедентный феномен привносит в сферу-мишень характеристики сферы-источника, обеспечивая "диалогичность" текстов. Таким образом, с помощью прецедентных феноменов конструируется модель мифологической реальности, обладающая рядом характеристик сферы-источника и, в зависимости от потенциала составляющих данную модель прецедентов, проявляющая в большей или меньшей степени повышенные суггестивные свойства. Исследование формируемых прецедентами в политической коммуникации мифологических моделей представляется нам перспективной задачей для отдельного исследования, развивающего результаты данной работы.

Д.Б. Гудковым выделяются такие моменты специфики употребления прецедентных феноменов в политическом дискурсе, как:

- "конкретизация" абстрактного понятия, конкретное воплощение которого предлагает представление, стоящее за прецедентным феноменом. Так, расплывчатое понятие харизмы конкретизируется в образе Ганди или жесте Иоанна-Павла II, благословляющего толпу;

- признаковый дейксис, при котором прецедентные имена употребляются для указания на представления, которые не могут быть адекватно вербализованы, либо их вербализация окажется чрезвычайно громоздкой ("улыбка Джоконды");

- задание прецедентным феноменом определённых "сюжетов", типизированных ситуаций, находящих воплощение в речи: "Илья Муромец должен громить врагов Руси <…>, коту Базилио следует мошеннически отнимать деньги у наивных простачков <…>, Гадкий Утёнок должен подвергаться несправедливым гонениям и унижениям…" (Гудков 2003 http). Как указывает О.М. Фрейденберг, "основной закон мифологического <…> сюжетосложения заключается в том, что значимость, выраженная в имени персонажа и, следовательно, в его метафорической сущности, развертывается в действие, составляющее мотив; герой делает только то, что семантически сам означает". В мифологическом сюжете мотивы не только связаны с персонажем, но являются его действенной формой. Решающую роль здесь играет, как мы видим, персонифицированное мышление. В связи с этим следует говорить об "олицетворённом мотиве" (например, олицетворённый мотив борьбы - воин, еды - повар и т. д.) (Фрейденберг 1997 http).