Язык как средство конструирования гендера

Мировоззрение человека определяется его положением в обществе. Опыт ребенка, родившегося в семье бедных турецких иммигрантов, существенно отличается от опыта ребенка, родившегося в состоятельной немецкой семье. С различным опытом приходят разные знания, разные возможности и разные взгляды на мир. Термин «хабитус» используется для описания того, как опыт конструирует поведение (в том числе коммуникативное). Он обозначает набор убеждений и склонностей, которые формируются у индивида в зависимости от того, в каком слое общества он находится, с какими людьми (объектами) взаимодействует, какие знания (навыки) получает, в каком дискурсе участвует Бурдье определял хабитус как “истему устойчивых/прочных предрасположенностей, которые, интегрируя прошлый опыт, в каждый момент функционируют как матрица восприятий, оценок и действий» (a system of lasting transposable dispositions which, integrating past experiences, which functions at every moment as a matrix of perceptions, appreciations and actions)” [Bourdieu 1977].. Анализ, проведенный с этих позиций, позволяет взглянуть на гендер не только как на ситуативно конструируемый феномен, но и фактор, определяемый процессом социализации индивида. Понятие мужской чести у турок распространяется на всю семью и включает, в частности, контроль за действиями женщин вне дома. В глазах турецких иммигрантов немецкие мужчины теряют мужскую честь, поскольку позволяют своим женам бывать в местах вне их непосредственного контроля - например, обедать с мужчинами-сослуживцами. Концептуализация понятия мужской чести (и соответствующей категории как набора определенных сценариев поведения) определяется культурным опытом индивида - в данном случае ценностями турецкого этноса.

Понятие опыта соотносимо с понятием дискурса у М. Фуко. Возвращаясь в этой связи к работе А.В. Кирилиной, где анализируются культурные репрезентации пола в отечественной печати разных лет, следует обратить внимание на мысль автора о том, что культурные репрезентации пола в рамках дискурсивных практик, выделяемых Фуко для западного общества (истерикализация и медикализация женского организма, педагогизация пола ребенка, психиатризация извращенного удовольствия) [Кирилина 1999: 18], не имели и не могли иметь параллелей в предвоенном советском общественном дискурсе, для которого характерны минимальный характер гендерных асимметрий и «почти полная деэротизированность» [Кирилина 2000(а): 54]. Идеология и социальный заказ формировали отличное от западного понимание женственности, в рамках которого очевидны причины отмеченного в исследовании Н.В. Уфимцевой неодинакового места физической сексуальности в языковом сознании русских и англичан [Уфимцева 1996]. Впрочем, в последнем случае несомненно также влияние русской православной традиции. О различии в восприятии темы любви и целомудрия в русском православии и западноевропейской религиозной традиции пишет Ю.С. Степанов, цитируя «философа любви и пола» В.В. Розанова: «Русские церковные напевы и русская храмовая живопись - все это бесплотно, безжизненно, “духовно” в строгом соответствии с общим строем Церкви. Богоматерь, питающая грудью Младенца-Христа - невозможное зрелище в русском православном храме…» [Степанов 2001: 425 - 426].

Гендер, как фактор опыта, сам оказывает влияние на процессы категоризации. Исследователи отмечают различия в образах сознания категории «свободный» у русских женщин и мужчин. В сознании русских мужчин существует специфицированное понимание слова «свободный», как мужчины, обладающего возможностью действовать без ограничений, накладываемых брачными отношениями [Кирилина 1999: 150].

Механизмы кодирования опыта в языке обнаруживают культурный параллелизм. В русской культуре представление о красивой женщине структурируется «гастрономической» метафорой - аппетитная, сдобная [Телия 1996], что, безусловно, отражает «мужской» опыт. В американском сленге эта категория представлена серией слов, демонстрирующих те же принципы структурирования: dish, filet, cheesecake и т.п. Как указывает Лорел Саттон, несмотря на то, что мужчины используют данные слова как положительно оценочные, большинство женщин воспринимает их как уничижительные. Таким образом, аксиологическая структура категории оказывается в прямой зависимости от гендера классифицирующего субъекта Аналогичный вывод сделан на материале русского языка О.А. Рыжкиной и Л.И. Реснянской, установившими, что одни и те же лексемы воспринимаются мужчинами и женщинами как имеющие разную степень положительной или отрицательной оценки [Рыжкина, Реснянская 1988].. При этом только «мужской голос» получает адекватную лексикографическую репрезентацию. Женская оценка не отражается ни в дефинициях, ни в словарных пометах [Sutton 1995].

Андроцентризм языка, отражающего «мужскую» картину мира, неоднократно становился объектом критики в феминистской лингвистике. Попыткой отразить «женский» опыт, противопоставить доминантным патриархатным ценностям понятия и категории, адекватно отражающие альтернативную точку зрения является феминистское словотворчество. Например, создание слов bachelor girl и bachelorettе отражает стремление нейтрализовать гендерную ассиметрию в наименовании неженатого мужчины и незамужней женщины в английском языке. Слово bachelor («холостяк») не несет в себе негативных смысловых оттенков, имплицируемых словом spinster («старая дева»). Суффикс -ette, придающий словам уменьшительное значение (pianette, kitchenette) и часто используемый для обозначения лиц женского пола с экспреcсивной окраской ласкательности (farmerette, usherrette), в сочетании с основой bachelor призван стереть аксиологический дисбаланс в семантике статусных антропонимов и тем самым способствовать стиранию сексистских стереотипов.

Аналогичную цель имело создание прилагательного childfree для обозначения бездетных женщин. Бездетность в патриархатной культуре рассматривается как знак того, что жизнь женщины не состоялась (она не выполнила своего главного предназначения). В английском это понятие выражается прилагательным childless, где суффикс -less несет значение отсутствия того, что выражено основой (heartless, jobless, homeless, helpless, useless). Элемент free (carefree, sugar-free, trouble-free, duty-free, rent-free) имеет значение свободы, воли. Таким образом слово childfree определяет отсутствие детей как свободу от забот и обязанностей, что может быть благом для женщины.

Роль опыта в концептуализации гендерных категорий иллюстрирует упоминавшийся выше свободный ассоциативный эксперимент Правомерность обращения к САЭ при изучении категоризации обусловлена тем, что, как подчеркивает Г. Пальмер, «только центральных черт недостаточно для определения категории, ассоциации играют в этом процессе значительную роль» [Пальмер 1996: 97]. с носителями американской и русской культур [Гриценко, Гончаренко 2003]. Он проводился в два этапа: осенью 2002г. и весной 2003г. (начало американской военной кампании в Ираке). В этот период на стимул “American man” от американцев (мужчин и женщин) были получены реакции patriot, defender of my nation, hero. Очевидно, что под влиянием пропагандистского дискурса произошли модификации в структуре категории, кодируемой словом-стимулом, в частности, с перемещение к центру архетипа мужественности «cолдат».

Подчеркнем, что на процессы категоризации влияет опыт восприятия как реальных, так и воображаемых гендерных практик (представленных в книгах, фильмах, театральных постановках, рекламных роликах и т.д.). Р. Финке, обобщив результаты психологических исследований ментальной образности 1970 - 80х гг., сформулировал так называемый принцип функциональной эквивалентности, который гласит: «Воображение функционально эквивалентно восприятию в том смысле (в тех пределах), что сходные механизмы зрительной системы активизируются когда объекты или события воображаются и когда те же самые объекты или события фактически воспринимаются» [Finke 1989: 41]. В работе Финке речь шла о зрительных механизмах, но, вероятно, данный принцип применим и к другим модальностям. Такой объединяющий подход важен для понимания языка и мировоззрения. Он означает, что единая когнитивная система отвечает и за воображение, и за любые представления, являющиеся результатом прямого, непосредственного восприятия. При этом единицы языка выступают в качестве оптимальных средств кодирования ситуаций, связанных с прошлым опытом человека, и служат опорами для получения выводных знаний, играющих важную роль в процессах понимания. Таким образом, оказывая влияние на процессы категоризации и ее языкового кодирования, опыт с необходимостью включает языковую составляющую.

4.7 Типология асимметричных отношений в гендерной категоризации

Мы осмысляем мир, распределяя по категориям его содержание и то, что в нем происходит - складывая различные частности в единую категорию и соотнося полученные категории друг с другом. Роль языка в этом процессе определяется тем, что он позволяет давать названия категориям и оперировать ими в социальной практике. Будучи способом выражения результатов категоризации, язык одновременно является важнейшим инструментом категоризации: индивид принимает картину мира, отраженную в родном языке и классифицирует окружающую действительность в соответствии с тем, какие способы структурирования предлагает ему родной язык.

Язык может сделать феномен видимым или невидимым (социологи и антропологи говорят о феминизации бедности, но не о маскулинизации богатства). Он высвечивает/затемняет те или иные стороны предмета, и задает «инварианты человеческого восприятия», определяющие поведение, отношения и оценки Например, называя женщину «гражданской женой», «любовницей» или «подругой», мы существенной смещаем акценты в оценке ее отношений с партнером-мужчиной.. Не случайно в последние десятилетия учёные все чаще обращаются к исследованию языка как средства создания мнения о предмете речи (Хансен Э., Маркус Х., Блакар Р.М., Дергачёва И.Л., Доценко Е.Л., Николаева Т.М., Корнилова Е.Е.).

Гендерные категории играют важную роль в социальных практиках, поддерживающих гендерный порядок, где дихотомия мужское/женское является фундаментальным и всегда релевантным принципом разделения двух типов людей. При этом они не просто постулируют различие, но поддерживают определенную социальную иерархию: лингвистические практики дают множество примеров андроцентричной асимметрии и социальной ранжированности гендерных категорий, когда один из классов представлен как неавтономный или менее автономный. В языке это проявляется, в частности, в маркированности женского рода по отношению к мужскому.

В данном разделе представлены системноязыковые и дискурсивные асимметрии, создающие базу для контекстуальных импликаций и инференций в процессах языкового конструирования гендера. Показаны социальные (идеологические) корни асимметричных отношений и их лингвистические последствия.

Анализ позволил выявить следующие типы асимметричных отношений:

· асимметрия, проявляющаяся в отсутствии одного из категориальных контрагентов;

· несовпадение смыслового объема категориальных контрагентов;

· асимметрия внутреннего структурирования, связанная с использованием различных принципов членения парных гендерных категорий;

· асимметрия маркированного и немаркированного членов в категориях с ложными родовыми именами («стирание» немаркированной субкатегории).

Первые два типа асимметричных отношений касаются в основном системно языковых дивергенций и устанавливаются на основе лексикографического анализа. Третий тип (асимметрия внутреннего структурирования гендерных категорий) наряду с анализом лексикографических источников предполагает обращение к дискурсу. Что касается «стирания» немаркированной субкатегории, то данный тип асимметрии словарями не фиксируется, но регулярно проявляется в коммуникативной практике.

Наибольший интерес, на наш взгляд, представляет именно последний тип асимметрии как наименее разработанный и наиболее ярко демонстрирующий взаимодействие языковых и ментальных механизмов в гендерной категоризации. Обращение к другим типам позволяет представить явление гендерной асимметрии системно и рассмотреть процесс стирания немаркированной категории на фоне других возможных когнитивных процессов.

Хотя гендер по-разному проявляется в различных языках и культурах, этнокультурная специфика асимметричных отношений касается в основном частных проявлений внутри каждого из выделенных типов, которые можно считать универсальными.

(1) Отсутствие гендерного контрагента, когда имеется категория с «мужской» референцией при отсутствии параллельной ей «женской» и наоборот (наличие «женской» при отсутствии «мужской»), является наиболее очевидным типом асимметрии. Исчерпывающий перечень таких категорий может быть выявлен путем лексикографического анализа идеографических полей «мужчина» и «женщина» в каждом языке. При этом мы исходим из того, что соответствующие лексические единицы имеют статус категориального имени, т.е. обозначают класс предметов, составляющих концептуальную категорию: гейша, джигит, домработница, женатик, донкихот, громила, вертихвостка, истеричка (hysteric woman) Lucy Stoners и т.д. Выявленные таким образом категориальные гендерные лакуны в разных языках могут не совпадать в силу их этнокультурной специфики.

И.А. Стернин, разработавший многоаспектную классификацию лексических лакун в языке (предметные и абстрактные, родовые и видовые, межъязыковые и внутриязыковые, номинативные и стилистические и т.д.), в качестве одного из подвидов выделял мотивированные и немотивированные лакуны (по признаку внеязыковой обусловленности). Мотивированные лакуны - это лакуны, которые объясняются отсутствием соответствующего предмета или явления в национальной культуре (матрешка, лапти, щи в западноевропейских языках). Немотивированные лакуны не могут быть объяснены отсутствием явления или предмета - они в культуре есть, а слов, обозначающих их, нет (сутки, кипяток, однофамилец в западноевропейских языках) [Стернин 2003: 161]. По мнению И.А. Стернина, отсутствие категориального имени в языке не всегда означает отсутствие соответствующего концепта в концептосфере народа. Возможны ситуации, когда явление и предмет имеют место в материальной культуре, но сознание народа это явление или предмет не концептуализирует. Категории или концепты, не имеющие лексического обозначения, в нашем исследовании не рассматриваются.

Анализ гендерных лакун показывает, что в большинстве случаев отсутствие категориального контрагента мотивировано историческими и социальными причинами. Во многих примерах речь идет о гендерно специфичных социальных ролях, когда референтами категориального имени были либо только мужчины (епископ/bishop), либо только женщины (midwife/повитуха). Вместе с тем имеют место случаи культурно конструируемой асимметрии, когда при наличии того или иного признака у обоих гендерных контрагентов, концептуализируется как категория только один из них. Например, существование в английском языке идиомы family man и отсутствие парной идиомы family woman объясняется тем, что быть женой, хозяйкой и матерью считается естественным предназначением женщины: в патриархатной культуре семья мыслится как естественная (и единственная) сфера ее социальной реализации. Данный факт не нуждается в дополнительной вербальной экспликации, а соответствующая категория не концептуализируется как самоочевидная. Для мужчины же быть хорошим семьянином - отдельная добродетель, и языковое сознание концептуализирует это представление, наделяя его категориальным именем с положительным оттенком значения (family man). Аналогичным образом можно объяснить отсутствие мужского эквивалента идиом working mother («работающая мать») и career woman («деловая женщина»), где атрибутивный компонент является сигналом нетипичности соответствующей социальной реализации для представительниц женского пола. В терминологии И.В. Зыковой, в данном случае имеет место концептуально-фразеологическая лакунарность [Зыкова 2003].

Заметим, что хотя в русском языке, по данным словарей, имеются обе лексемы («семьянин» и «семьянинка»), женская номинация практически не используется, тогда как мужское имя весьма частотно и оценочно квалифицируется (хороший/плохой).

Наряду с асимметриями, обусловленными особенностями социальной организации и гендерным разделением труда, можно также говорить о категориальных гендерных асимметриях, сконструированных (коллективным) сознанием. Например, истерия - свойство традиционно приписываемое женщинам, поэтому «истеричка» в русском и hуsteric woman в английском не имеют мужских контрагентов. Дискурсивное включение в данную категорию референтов мужчин («гуманитарные истерички» (В. Проханов)) создает уничижительный эффект. Основой для контекстуальной импликации такого рода являются традиционная (патриархатная) гендерная идеология, в рамках которой уподобление мужчины женщине оценивается отрицательно.

Как показало исследование М.В. Сергеевой [Сергеева 2003], отсутствие в лексикографическом источнике словарной статьи по женской лексеме не всегда означает наличие семантической лакуны в языковой системе. Так, в англоязычном толковом словаре под ред. А. Хорнби не регистрируется отдельной словарной статьей лексема jurywoman (женский эквивалент juryman), однако она используется, в дефиниции лексемы juror. Очевидно, в данном случае можно говорить о лексикографической лакуне, свидетельствующей о том, что женский контрагент соответствующей родовой категории является менее частотным и менее значимым для языкового социума.

Наличие в словарном составе языка лакун, связанных с отражением женского опыта, попыткой заполнения которых стало феминистское словотворчество (см. выше), также можно отнести в к первому типу асимметрии. В уже упоминавшемся словаре Мэри Дейли “Websters' First New Intergalactic Wickedary of the English Language” содержится целый ряд феминистских неологизмов, заполняющих категориальные лакуны такого рода: gyn/affection - «женская дружба, отношения между близкими подругами» (аналог понятия мужской дружбы), gynergy - женская сила, «женство», женская потенция (аналог virility) и т.п.

(2) Второй тип асимметрии - несовпадение смыслового объема категориальных контрагентов - также имеет разные проявления.

В русском и некоторых других европейских языках (синтетического типа) имеется немало примеров, когда мужское категориальное имя обозначает лиц определенной профессии или социального статуса, а женское - подчиненную, производную от «мужской», и, следовательно, менее автономную категорию. В этом заключается одно из проявлений социальной ранжированности гендерных категорий, фиксируемой языком, например: «солдат - солдатка» (жена/вдова солдата), «декабрист - декабристка» (жена декабриста), «казак - казачка» (жена или дочь казака), также presidentessa («супруга президента») в итальянском, bispinne («жена епископа») в норвежском и др.

В парах гендерно маркированных агентивных существительных русского языка типа «врач - врачиха», «редактор - редакторша» и т.п. женское имя стилистически снижено (имеет разговорный или просторечный характер и соответствующую словарную помету). Здесь налицо коннотативная ценностная асимметрия, при которой лишь слово мужского рода является универсально применимым, а функционирование «женского» имени ограничено субстандартными сферами.

Асимметрию смыслового объема парных категорий в английском языке иллюстрируют этимологически родственные слова, которые в процессе исторического развития подверглись дивергенции - мужское слово сохранило свой первоначальный смысл, а женское обросло сексуальными ассоциациями и коннотациями пейоративной природы: governor («губернатор») - governess («гувернантка»), master («хозяин») - mistress («любовница»), courtier («придворный») - courtesan («куртизанка») и т.д. Иллюстрацией сходного процесса является пара структурно идентичных идиоматических выражений fancy man и fancy woman, где первое означает лишь «любовник», в то время как второе имеет значения «любовница» и «проститутка». Здесь же уместно упомянуть ценностную асимметрию категориальных имен bachelor («холостяк») и spinster («старая дева»), где последнее имеет негативные коннотации, отражающие соответствующее отношение (оценку) незамужних женщин в патриархатной культуре обществе. На аналогичную коннотативную асимметрию в парах русских гендерных антропонимов «отчим - мачеха» и «тесть - теща» указывает Ю.Д. Апресян [1995].

Социальная ранжированность и/или ценностная асимметрия имеет место и в парах гендерно дифференцированных наименований типа «секретарь» - «секретарша», «кормилец» - «кормилица» и пр., где отражается неодинаковый статус профессий (социальный ролей), обозначаемых словами мужского и женского рода. Слово мужского рода коннотирует власть и престиж, тогда как женский термин может обозначать подчиненное положение или меньшее проявление власти. Фиксируются четкие межъязыковые параллели. В итальянском, как и в русском, секретарша (la secretaria), продвинувшаяся по служебной лестнице и выросшая до руководителя партии, профсоюзной или общественной организации, становится секретарем (il secretario); занимая пост директора школы, женщина именуется словом женского рода (la Directrice), а руководителя компании - мужского (il Directore). Аналогичная асимметрия имеет место в фольклорных смеховых текстах русской культуры, где прототипный агент педагогического дискурса в школе - учительница, а в вузе - профессор-мужчина [Слышкин 2002: 70].

Эта осознаваемая членами социума ценностная асимметрия является причиной того, что во многих случаях женщины, идентифицируя себя в рамках определенной профессии, предпочитают мужское родовое имя, ср: «Я не поэтесса, я поэт» (М. Цветаева). Примером данной тенденции в английском языке является, например, то, что многие актрисы называют себя актерами (actor), а политически корректное chairwoman заменяется на гендерно нейтральное chair или chairperson (ср. также firefighter, police officer и т.п.). Показателен пример А. Саббатини: женщина-сенатор из Италии, поднимая вопрос об асимметрии практик именования в итальянском парламенте и осуждая сексизм в языке и его негативное влияние на женщин, тем не менее предпочла определить себя в газетной статье с помощью мужской формы «Sono un Senatore famoso» из-за тривиализующего эффекта соответствующей женской формы [Sabatini 1985: 72]. С. Ромейн упоминает женщину-редактора крупного новостного журнала, которая возражала против того, чтобы ее называли женским именем la redactrice вместо мужского la redacteur, поскольку не хотела, чтобы думали, что она является редактором женского журнала [Romaine 1999].

Приведенные примеры подтверждают, что гендер - это набор социальных практик, посредством которых индивид конструирует и заявляет свою идентичность, а не только система категоризации людей.

(3) Асимметрия внутреннего структурирования парных категорий заключается в том, что гендерные категории, которые находятся в оппозиции друг к другу, могут далее структурироваться разными способами, в рамках разных фоновых полей. Речь идет об асимметрии семантических параметров из которых складывается в пределе определительное множество концептов «мужчина» и «женщина» в данной культуре. Для полноты описания мы рассмотрим как системно-языковые, так и дискурсивные асимметрии, поскольку применительно к данному типу асимметричных отношений опора лишь на лексикографический материал представляется недостаточной.

В феминистской лингвистической литературе неоднократно указывалось на асимметрию референциальных форм Mr. и Mrs./Miss в английском языке, где женские формы содержат информацию о семейном статусе референта-женщины, а мужская - лишена такой информации. Данная асимметрия не была полностью устранена даже с введением формы Ms, которая мыслилась как женский аналог Mr. Исследователи справедливо подчеркивают, что о симметрии можно будет говорить, только если исчезнут варианты Mrs. и Miss, чего пока не происходит. Напротив, по наблюдениям Донны Аткинсон [см. Ромейн 1999: 310] в Канаде, например, большинство по прежнему используют Mrs как обращение к замужним женщинам, Miss - тем, кто не был замужем, а Ms - разведенных. При этом для многих Ms коннотирует желание скрыть свой статус одинокой женщины. Следовательно, есть основания полагать, что семейный статус женщины продолжает оставаться в данной культуре параметром бульшей социальной значимости, чем семейный статус мужчины.

Примером аналогичной асимметрии в русском языке могут служить, архаичные «барин» - «барыня/барышня», «боярин - боярыня/боярышня», «князь» - «княгиня/княжна» и пр. В обоих случаях женская понятийная категория в отличии от парной мужской включает субкатегории, характеризующие семейный статус референта (замужество - девичество).

Категориальные имена «женщина» и «девушка» в русском (по крайней мере в рамках одной из когнитивных моделей кластера) дифференцированы на основе принципа «вступление в брачные отношения», тогда как в аналогичной «мужской» паре «мужчина - юноша/парень» актуальным является параметр «возраст». Асимметричны и словарные дефиниции категориальных имен «мужчина» и «женщина», при этом словарь акцентирует прокреативную роль женщины «Женщина - 1. Лицо, противоположное мужчине по полу, та, к-рая рожает детей и кормит их грудью. 2. Лицо женского пола, вступившее в брачные отношения. <…> Мужчина - 1. Лицо, противоположное женщине по полу. Будь мужчиной! (веди себя так, как подобает мужчине). Поговорим как м. с мужчиной (как подобает мужчинам). 2. Такое взрослое лицо, в отличие от мальчика, юноши.» [ТСРЯ с.194-195]. В этой связи интересны наблюдения Н.А. Уфимцевой, по данным которой (свободный ассоциативный эксперимент), понятия «муж» и «отец» как социальные ипостаси русского мужчины «слабо представлены в обыденном сознании современных русских», в то время как «наиболее распространенная социальная роль женщины, закрепленная в общественном сознании, - это мать» [Уфимцева 1996: 153 - 154].

Существенную асимметрию (системноязыковую и дискурсивную) обнаруживает структурирование базовых гендерных категорий по параметру внешности. П. Экерт и С. МакКоннел-Джине приводят в качестве примера текст из статьи в «San Jose Mercury News» от 7 ноября 1999г., где описывается появление женщины-канцлера университета Калифорнии в Санта-Круз [Eckert, McConnel-Ginet 2003: 247]. Когда студентам Стенфордского университета предложили переписать этот текстовый фрагмент «R. C. Greenwood walks into a dark room lit only by black-light bulbs. The 56 year-old chancellor of the 34 year-old University of California Santa-Cruz is wearing a peach blouse, slacks, a double strand of pearls and sensible heels - an outfit that darkens under the ultraviolet light, while her bra glows through the thin material like an X-ray. Greenwood is short, her light-colored matronly hair patched by gray at the sides», трансформировав его в рассказ о мужчине-администраторе такого же уровня, то оказалось, что сделать это практически невозможно, ввиду отсутствия денотативно и коннотативно адекватных «мужских» аналогов, описываемых деталей внешности. Любопытна в этой связи аналогия с исследованием Г.И. Кульдеевой, где отмечается, что в случаях, когда имена собственные в казахском языке описывают внешность, компоненты «коз» (глаза), «шаш» (волосы), «талмак» (шея) встречаются только в женских именах. Кроме того в женских именах-дезиративах (пожеланиях), в отличие от мужских, не используются компоненты, обозначающие богатство; они в основном относятся к семантическому полю «красота» [Кульдеева 1993].

Не преследуя цели выявить полный перечень алломорфных принципов структурирования категорий «мужчина» и «женщина» в рамках данной работы, мы сделали выборку из «Толкового словаря русского языка» С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой, которая выявила значительное количество категориальных имен, объединяющих мужчин по признаку крупного телосложения и силы: амбал, детина, громила, жеребец, бугай, лоб, кабан, верзила, буйвол, слон, Атлант, богатырь, дуб и т.п. Сочетание данных критериев не актуально для категоризации женщин, где есть свои доминанты - внешность и поведение.

Показательным с точки зрения внутреннего структурирования гендерных категорий является анализ сочетаемости репрезентирующих их лексем, позволяющий выявить, какие признаки чаще актуализируются, какие оценки превалируют. С. Ромейн приводит сравнительную таблицу сочетаемости английских слов man, woman, boy и girl c рядом прилагательных (цифры в таблице показывают число фиксаций соответствующей коллокации на 3 миллиона словоупотреблений в корпусе образцов записей современной английской речи [Romaine 1999: 139]):

Collocations With Man/Woman and Boy/Girl

in the British National Corpus

Woman Girl Man Boy

Blonde 25 28 1 1

Frigid 2 0 0 0

Good 57 253 258 216

Honest 11 2 68 1

Hysterical 14 1 0 0

Intelligent 17 9 44 3

Loose 3 2 1 1

Neurotic 2 2 2 0

Silly 16 35 0 10

Ugly 6 4 0 0

Ромейн обращает внимание на более высокую встречаемость прилагательных blond («белокурая») и ugly («некрасивая») с женскими лексемами и подчеркивает количественное преобладание коллокаций с положительно окрашенными прилагательными (good, honest, intelligent) для слова «мужчина», в то время как негативно коннотированные frigid и loose, относящиеся к сексуальности, чаще встречаются с женскими категориальными именами. Она также подчеркивает, что сочетаемость положительно коннотированных прилагательных с лексемой man, обозначающей взрослого мужчину, выше, чем с лексемой boy, в то время как в паре woman - girl обнаруживается обратная зависимость (у слова woman больше отрицательных ассоциаций, чем у слова girl). Думается, в данном случае можно говорить об аксиологической асимметрии в структуре соответствующих категорий.

Анализ типичных образцов сочетаемости лексем «мужчина» и «женщина» в «Учебном словаре сочетаемости русского языка» под ред. П.Н. Денисова и В.В. Морковкина позволил выявить ряд оценочных прилагательных, характеризующих женщину, для которых не характерна сочетаемость со словом «мужчина», при этом доля негативно коннотированных слов в этом ряду (глупая, злая, сварливая, грубая. хитрая, завистливая, вздорная, крикливая, капризная, скандальная, нечистоплотная и т.д.) выше, чем положительно коннотированных (чуткая, милая, очаровательная и др.), что также может считаться проявлением аксиологической асимметрии. Большинство таких прилагательных репрезентирует признаки и качества, соотносимые с женщинами в силу доминирующих культурных представлений и стереотипов (ср. беззащитная, крикливая и т.п.).

Интересно, что типичная сочетаемость слова «мужчина» не включает слов «хороший», «плохой», репрезентирующих оценку «в чистом виде», в то время как они открывают список типичной сочетаемости слова «женщина», что дает основания полагать, что в дискурсивных практиках женщина чаще становится объектом оценки. При этом уместно заметить, что сочетаемость слова «мужчина» в целом эже, поскольку частично представления о мужчине кодируются с помощью слова «человек». Например, мы говорим «чудесная женщина» и не говорим «чудесный мужчина», но возможность соответствующей референции к мужчинам предусмотрена в рамках сочетаемости слова «человек» (он чудесный человек) [Кирилина 2004: 169].

Исследователи фиксируют асимметрии внутреннего структурирования категорий «мужчина» и «женщина» в различных языковых регистрах и типах дискурса. Так, Лорел Саттон, изучавшая наименования женщин в американском студенческом сленге, обнаружила, что наибольшее количество сленгизмов, именующих женщин, акцентируют их внешнюю привлекательность и сексуальное поведение [Sutton 1995]. В работе Джулии Пенелоп выявлено более 200 слов и выражений для наименования сексуально доступных женщин в английском языке, при этом подчеркивается, что данный признак не является актуальным для концептуализации мужчины [Penelope 1977]. Аналогичный вывод сделан Е.Н. Гуц на материале жаргонизмов русского языка: «Синонимический ряд слов, обозначающих проститутку, развратную женщину, женщину легкого поведения, самый представительный в любом словаре тюремно-лагерного жаргона… Однако слов, обозначающих «гулящего» парня, мужчину, и в просторечии и тем более в арго и жаргоне - единицы» [Гуц 2001: 170].

Г. Г. Слышкин, анализируя особенности гендерной концептосферы современного русского анекдота, констатирует количественную и качественную асимметрию идентифицирующих признаков гендерно маркированных антропонимов, которые он именует «входами» в концепты «мужчина» и «женщина» [Слышкин 2002: 71 - 72]. По его наблюдениям, в данном типе дискурса для концепта «женщина» актуальны три идентифицирующих признака: семейно-родственые отношения (40% «входов»: жена (30), мама (2), теща (2), дочка, молодая супруга, невеста, сестра), профессия, должность (10,5%: медсестра (3), продавщица (2), учительница (2), английская королева, кассирша, нянечка) и возраст (10,5%: девушка (3), девица, девка, молодая женщина, молодая супруга, молоденькая, пенсионерка, старушка). Концепт «мужчина» структурируется восемью идентифицирующими признаками: профессия, должность (24,5% - доктор (5), врач (4), профессор (4), продавец (3), инженер (2), президент (2), администратор, ассистент, бармен, ведущий, воздушный гимнаст, гангстер, генерал, денщик, директор банка, директор зоопарка. кладбищенский смотритель, компьютерщик, лесник, милиционер, моряк, молодой матрос, молодой рабочий, налоговый инспектор, официант, печник, полисмен, поп, проводник, санитар, слесарь, студент, султан Брунея); семейно-родственные отношения (16,7% - муж (18), сын (5), отец (3), дед, жених, папа, папаша, твой [муж], мой маленький); имущественное положение (10,4% - новый русский (15), бомж (3), инженер (2)); возраст (7,8% - Вовочка, маленький мальчик (3), молодой человек (2), старик (2), старый еврей (2), молодой матрос, молодой мужик, молодой рабочий, парень, старикашка); пороки (6,8% - наркоман (7), алкаш, гомосексуалист, онанист, пьяный, пьяный мужик, токсикоман); национальность (5,7% - грузин (5), старый еврей (2), цыган, шотландец) и состояние здоровья (4,6% - больной (5) пациент (3), инвалид). Как видим, здесь гендерная асимметрия имеет два измерения: во-первых, налицо количественный дисбаланс между концептами «мужчина» и «женщина» по идентифицирующему признаку «профессия, должность»: у мужчин - на первом месте из восьми «входов» в концепт (25,5%); у женщин - на втором месте из трех (10 %); во-вторых, налицо гораздо бульшая дифференциация идентифицирующих признаков концепта «мужчина», нежели входов в концепт «женщина».

Дж. Батслир отмечает, что в популярных английских художественных текстах конструирование образов героев (особенно второстепенных) базируется на стереотипах и воспроизводит определенный гендерный порядок и идеологию. Когда речь идет о внешности мужчин, акцентируется, как правило, описание головы, телосложения и общего внешнего впечатления, тогда как у женщин описываются части тела - ноги, грудь, волосы, кожа [Batsleer 1985].

Мира Ариэль, исследовавшая способы представления мужчин и женщин на телевидении, в журналах и популярной литературе в израильском обществе, представляет параметры, релевантные для каждой категории, в следующем порядке: женщины: зависимость (dependency) > пол > профессия > имя > иное; мужчины: профессия > имя > зависимость > иное > пол. Таким образом, для женщин наиболее релевантными параметрами являются «зависимость» (чья-то мать, жена, сестра) и «пол», тогда как для мужчин приоритетным признаком оказывается профессия, а параметр пола наименее значим. Подчеркивается, что практика представления мужчины как мужа гораздо менее распространена, чем представление женщины как жены [Ariel 1988].

Этот вывод подтверждают наблюдения Сары Миллз, анализировавшей репрезентации мужчин и женщин в текстах британских газет [Mills 1995: 163]. Она отмечает, что референтов-женщин обычно представляют со ссылкой на их семейный статус и отношение к другим людям/членам семьи (mother of three, Mrs Brandon/ мать троих детей, миссис Брандон) или характеризуя их с точки зрения внешности (Mrs. Smith, a trim brunette from Woking /Миссис Смит, миловидная брюнетка из Воукинга). Когда же речь идет о мужчинах, прежде всего упоминается профессия или род занятий.

Исследователи газетного спортивного дискурса подчеркивают, что при создании образа мужчины-спортсмена акцентируются его сила и атлетизм, мастерство, психологические качества (агрессивность, умение подавить соперника). У женщин же, помимо спортивных качеств, актуальными параметрами являются все те же внешность и семейное положение [Трубченинова 2003].

Сходные асимметрии имеют место в рекламном дискурсе, когда мужчинам атрибутируются такие качества, как стабильность, профессионализм, престиж, обеспеченность и т.п. У женщин самым значимым является параметр внешности; они, как правило, представлены в роли сексуального объекта, хозяйки дома, недалеких, зависимых, обремененных домашними заботами и т.п. [Гусейнова 2002].

По наблюдениям М.В. Городниковой, в текстах брачных объявлений наряду с привлекательностью, юным возрастом женщины подчеркиваются ее домовитость, хозяйственность, приверженность патриархатному укладу. Упоминаются или предполагаются такие качества, как простодушие, безобидность, скромность, гарантирующие иерархическое подчинение мужчине. У мужчин к приоритетам относятся профессиональная ориентация, образование, предпочтительные виды досуга, экономическая независимость, политическая ориентация. Новые приоритеты предполагают психологический портрет женщины, включающий черты, традиционно приписываемые мужчине - высокий интеллект, целеустремленность, интерес к разным сторонам общественной жизни, успешность карьеры, что свидетельствует о некотором сближении принципов внутреннего структурирования гендерных категорий (при сохранении массового воспроизводства традиционных гендерных стереотипов) [Городникова 1999: 39 - 40].

Таким образом, соглашаясь с выводом М.С. Колесниковой о важности лингвострановедческих словарей в плане «консервации» социальной стратификации женщин и мужчин, их социальных ролей, типичных для конкретных периодов развития общества [Колесникова 2001], следует добавить, что весьма показательны в этом смысле и другие типы дискурса.

(4) Четвертый тип асимметрии связан с языковым понятием маркированности и объединяет случаи «стирания» немаркированной субкатегории в категориях с ложными родовыми именами. Объединение предметов в одну категорию означает их рассмотрение как более или менее одинаковых (однородных) в рамках определенного фонового поля. Различия, которые могут существовать внутри категории, видятся при этом как значительно менее важные, чем ее отличие от оппозиционной категории в рамках данного поля.

Отношения между категориями «мужчина» и «женщина» могут быть двух типов. Первый тип отношений - это поляризованные оппозиции, когда противопоставляемые категории рассматриваются на одном уровне, как характеризующиеся каждая свои набором отличительных признаков (в лингвистике такие оппозиции называют эквиполентными). Второй тип отношений можно охарактеризовать термином «привативные», который означает, что один из классов рассматривается как родовая альтернативная категория, лишенная дистинктивных признаков, характеризующих вторую, маркированную, категорию.

Оба типа отношений иллюстрируют схемы, приведенные (применительно к английскому языку) в книге П. Экерт и С. МкКоннел-Джине [Eckert, McConnel-Ginet 2003: 243]. Знак «+» означает маркированность по определенному признаку:

1. Поляризованные оппозиции:

+ female + male

На данной схеме контрастирующие категории являются взаимоисключающими и вместе полностью (исчерпывающе) покрывают все поле, в котором оперируют. Любая точка поля относится либо к одной, либо к другой из непересекающихся субкатегорий.

Вместе с тем в лингвистической практике имеют место случаи, когда поле контраста структурируется привативно, т.е. в нем выделяется категория по умолчанию (немаркированный член) и маркированная категория, обладающая признаками, которых нет у первой (фоновой) категории.

2. Фон (категория по умолчанию) vs маркированные категории:

Размещено на http://www.allbest.ru/

Здесь женщины (и дети) являются маркированными, а мужчины - немаркированной субкатегорией - точнее, категорией по умолчанию, фоном или «нормой», обозначаемой существительным мужского рода или категориальным именем с метагендерной референцией, ср: the settlers and their wives (поселенцы и их жены), three Brazilians and a woman (три бразильца и женщина), Allegations Embroil Financier and Woman (финансист и женщина) и пр. П. Трейчлер и Ф. Франк назвали их «ложными родовыми именами» (false generics) [Treichler, Frank 1989].

Английский язык, в котором нет грамматической категории рода, а большинство статусных антропонимов и наименований профессий не имеют формальных маркеров пола, дает особенно много примеров такой категоризации, ср.: (1) Over a hundred Muslims civilians were killed, and many women and children (NPR broadcast of «Morning Edition» on January 14. 2000) /… убито около сотни гражданских мусульман, а также много женщин и детей. (2) When we woke in the morning we found that the villagers had all left by canoe in the night, leaving us alone with the women and children / Когда мы проснулись утром, то обнаружили, что все селяне ночью уехали на каноэ, оставив нас одних с женщинами и детьми» (цит. по: Eckert 2003: 243)

Данный тип асимметрии присутствует и в научном дискурсе, когда мужской язык трактуется как собственно язык, а женский - как отклонение от него. Например, в книге О. Есперсена «Язык: его природа, развитие и происхождение» имеется глава «Женщина» (в одном ряду с главами «Пиджин» и «Иностранец»), но нет главы «Мужчина». Прозвучавший в середине 1970-х гг. призыв У. Лабова изучать живой разговорный язык в его каждодневном бытии фактически использует тот же принцип категоризации, ср: «… language as it is used in every day life by members of the social order, that vehicle of communication in which they argue with their wives, joke with their friends, and deceive their enemies / … язык как он используется в повседневной жизни членами общества, как средство коммуникации, на котором они спорят со своими женами, шутят с друзьями, обманывают врагов» [цит. по: Romaine 1999: 2 (перевод мой. - Е.Г.)].

Алгоритм категоризации во всех вышеприведенных примерах предполагает «стирание» немаркированной субкатегории (или субкатегории по умолчанию), включающей представителей мужского пола, и ее слияние с фоном - родовой категорией: мужчины-селяне, мусульмане, члены общества (members of social order) и т.д. становятся «нормой» или просто селянами, мусульманами и т.д. Стирание субкатегории по умолчанию является частью того, что поддерживает и подчеркивает отличие маркированной женской категории от немаркированной мужской.

Данный способ категоризации, разумеется, не ограничивается рамками английского языка, хотя по причинам, указанным выше (отсутствие грамматической категории рода у существительных), представлен в нем шире, чем например, в русском, где значительно выше доля гендерно дифференцированых наименований (летчица, гражданка и т.п.). В этом смысле можно говорить о меньшей степени андроцентричности русского языка, в котором женщины более «заметны».

Вместе с тем, и русский язык дает немало примеров аналогичной асимметрии. Речь идет не только о шутках типа «Она не женщина, она депутат» (Ю. Богомолов) или фольклорных смеховых текстах-анекдотах («В поезде едут русский, грузин и женщина»), но и о других типах дискурса. Например, в заголовке статьи газеты «Известия» (14.12.2003) «Больше женщин и проверенных партийцев», где рассказывается о распределении думских портфелей, стирание немаркированной субкатегории «мужчины-партийцы» ведет к тому, что она перестает существовать как категория: мужчины становятся «просто» партийцами и в этом качестве противопоставляются женщинам.

Визуальной иллюстрацией данного типа асимметрии может служить предвыборный ролик Центральной избирательной комиссии РФ, вызвавший протест избирательного штаба И. Хакамады, где на детских рисунках Президент РФ изображен в образе мужчины. Причина асимметрии во всех этих случаях заключается в периферийном положении женской субкатегории и центральном (прототипическом) характере мужской в рамках категорий с ложными родовыми именами. Слияние немаркированной субкатегории с фоном приводит к категориальной трансформации, результатом которой становится отмечаемая отечественными и зарубежными исследователями контрадикторность концепта женщина не своему контрагенту мужчине, а человеку вообще [Телия 1996: 287].

Заметим, что в роли маркированной может выступать не только категория «женщина», но и другие классы с выраженным признаком женского рода. Например, в реплике тележурналиста «Вестей» о динамике валютных курсов (интервью с вице-премьером А. Жуковым, 26.04.2004) специалисты противопоставляются домохозяйкам: «Специалистам это, может быть, понятно, домохозяйкам - нет».

Хотя статусные антропонимы типа «специалист», «политик», «президент», «депутат», «партиец» и т.п., как и вышеупомянутые английские лексемы settler, villager, Muslim civilians, members of social order не имеют семантических маркеров, ограничивающих их референцию исключительно лицами мужского пола, они являются родовыми именами, потенциально способными исключать тех, кто принадлежит к маркированной категории «женщина». Иллюстрацией описываемых процессов в норвежском языке служит семантическое развитие слова stцrtingsrepresentant («депутат стортинга» - норвежского парламента), которое было создано как метагендерный эквивалент лексемы stцrtingsman. Однако, поскольку политик/депутат традиционно ассоциируется в языковом сознании с мужчиной, очень скоро новое слово приобрело стойкие «мужские» ассоциации, так что стало возможным говорить о «депутатах стортинга и их женах». Аналогично норвежское sykepleier, созданное как метагендерное обозначение санитаров обоего пола, обнаружило тенденцию к преимущественно мужской референции, а для обозначения женщин предлагалось образовать новое слово с помощью соответствующего «женского» суффикса - sykepleierste [Blaker 1975].

Одной из причин стирания немаркированной категории является то, что дискурсивные практики предоставляют мужчинам больше возможностей для метагендерного позиционирования, чем женщинам. Это подчеркивали, например, Розалинда Блэк и Мэри Каоэрд, критикуя упрощенный подход Д. Спендер к раскрытию природы андроцентричной асимметрии в языке [Black, Coward 1998]. Напомним, что Спендер в книге «Мужчина сделал язык» писала о «семантическом правиле», согласно которому язык кодирует только мужской опыт (мужскую картину мира), а женщины лишены возможности создавать значения. Аргументируя свой подход с исторической точки зрения, Блэк и Каоэрд подчеркивают, что на определенном этапе развития общества (с появлением капиталистического государства) возникает новая позиции - обобщенного политического субъекта, представляющего всех людей/граждан (в докапиталистический период право субъекта являлось производным от конкретного статуса). Таким обобщенным субъектом - политики, права, познания и даже научных исследований - в истории традиционно являлся мужчина. Женщины исключались, поскольку открытые для них субъектные позиции в большинстве своем были маркированы не только по признаку пола, но и по признаку отношения к мужчине. Это, естественно, сопровождалось семантическим исключением женщин из категорий person, citizen, individual, создавая лингвистически возможность занять негендерную субъектную позицию для мужчин и ограничивая такую возможность для женщин.

Своеобразной иллюстрацией данного феномена может служить исследование Ф. Браун, которая, анализируя способы перевода на немецкий язык наименований лица в языках, лишенных категории рода (например, турецком), выявила тенденцию соотносить их с немецкими существительными мужского рода. Браун интерпретировала полученные данные, опираясь на теорию прототипов Э. Рош, согласно которой внутри категории различные ее члены могут обладать разным статусом. Применительно к языку можно сказать, что наименования лица мужского и женского рода различаются текстуальным статусом (мужская категория когнитивно более заметна) [Brown 1997].

Следует отметить, что гегемония «мужского» как фоновой категории и «нормы» не универсальна; данный тип категоризации характерен для определенных дискурсивных контекстов. В сообществах, где большинство идентифицирует себя с маркированной группой (в женском коллективе, в группах подруг) «мужчина» будет определяться как оппозиционная категория аналогично тому, как, например, в районах, где живут афро-американцы, белые будут маркированной категорией, а черные - нормой.

Замена мужского родового he на родовое she в современных английских научных и публицистических текстах, сигнализирующая политическую приверженность авторов идее гендерного равенства [Fairclaugh 1989; Cameron 1995; Mills 1995; Weber 1996], представляет собой реверсию гендерных субкатегорий внутри общего поля и придание женской форме статуса немаркированной (фоновой, родовой).

Интерпретация содержания категорий с ложными родовыми именами может зависеть от отношения классифицирующего субъекта к проблеме гендерного равенства. Эксперименты Ф. Хосрошахи показали, что для тех, кто относит себя к феминистам, вероятность использования мужских лексем (he, man и т.п.) в качестве родовых существенно ниже. Кроме того они более склонны интепретировать аналогичные формы, употребленные другими людьми, как метагендерные, т.е. включающие женщин [Khosroshahi 1989; Bing 1992]. С другой стороны, использование политкорректного языка не означает исчезновения гендерных стереотипов. Когда группе студентов Гарварда предложили нарисовать картинку, отражающую содержание предложенй Аn unhappy person could still have a smile on his/her face и Аn unhappy person could still have a smile on her/his face, оказалось, что число мужских изображений значительно превышало число женских, независимо от порядка следования местоимений и от того, придерживались ли сами студенты политкорректного использования местоимений или продолжали использовать родовое he. Вместе с тем, наибольшее число женских изображений дали студентки, которые придерживались реформированного языка.