Язык как средство конструирования гендера

Стереотипы важны для концептуализации, поскольку они определяют культурные ожидания: отклонения от стереотипа воспринимается как отклонение от нормы. В языке такие ситуации маркируются союзом но (на этом основан механизм лингвистической экспликации социальных стереотипов), ср.: «Она женщина, но занимается политикой» vs «Она женщина, но не занимается политикой». Первое предложение звучит нормально, второе - странно. Оно могло бы быть использовано, если бы, согласно стереотипу, политика считалась «женским» делом.

Исследованию гендерных стереотипов в языке (лексике, фразеологии, паремиологии) посвящено немало работ отечественных и зарубежных лингвистов (А.В. Кирилина, В.Н. Телия, М.Д. Городникова, И.А. Гусейнова, И.В. Зыкова, М.С. Колесникова, S. Gal, P. Eckert, S. McConnel-Ginet, D. Spender 1980, J. Penelope 1977, D. Cameron 1995, M. Doyle 1998, A. Bodine 1998, V. Mider 1999 и др.). Многие стереотипы продолжают жить несмотря на то, что давно перестали отражать действительную ситуацию в обществе. Например, социальный стереотип матери-домохозяйки определяет представления о том, какой должна быть мать. В патриархатной культуре «лучшим примером» матери является неработающая мать. Согласно этому стереотипу, матери, которые не находятся днем дома с детьми, лишены возможности должным образом их воспитывать. В данном случае срабатывает еще один известный стереотип, что работа - это деятельность, выполняемая вне дома, а воспитание детей и ведение домашнего хозяйства таковыми не являются. Он фиксируется в лексикографической дефиниции: «РАБОТА - 3. Служба, занятие как источник заработка. Постоянная, временная р. Выйти на работу. Снять с работы. Поступить на работу» [ТСРЯ, с 637].

Гендерные стереотипы связаны между собой и служат звеньями смежных стереотипов, вплетаясь в систему стандартных культурных представлений, типичных для данного социума. Они играют важную роль в понимании значений, имплицируемых словами, которые используются для обозначения соответствующих категорий. Например, стереотип матери-одиночки - это не просто женщина, которая воспитывает своего ребенка одна, а женщина, которая испытывает материальные трудности, поскольку вынуждена содержать ребенка без поддержки мужа (преуспевающую актрису или поп-звезду, родившую ребенка вне брака, не включат в эту категорию). Данный стереотип, в свою очередь, мотивируется стереотипным представлением о муже-добытчике, который по-прежнему актуален, хотя многие современные женщины вносят не менее существенный вклад в обеспечение материального благополучия семьи.

Таким образом, значение стереотипов в конструировании гендера определяется не только их способностью к созданию прототипического эффекта, но и участием в концептуализации смежных категорий. В классической теории социальные стереотипы по определению не могут выполнять такой функции, поскольку не входят в число необходимых и достаточных параметров для выделения категории.

Определяя культурные ожидания, стереотипы являются источником суждений и оценок. Стереотип о женщинах как слабых и робких, а мужчинах - как сильных и агрессивных объясняет, почему, описывая одного и того же плачущего ребенка, те, кому его представили как мальчика, считали, что «он сердится», а те, кому ребенка представили девочкой, говорили - «она боится» [Romaine 1999: 43].

Воспринимаемые нами гендерные различия могут быть в большей мере результатом стереотипных представлений о таких различиях, чем отражением их фактического существования. В этой связи показателен эксперимент, который провела 1989 г. Д. Спендер, записав на магнитофон 16 бесед женщин (преподавателей университетов, считавших себя феминистками) с коллегами-мужчинами. Главным открытием, которое она сделала, было несоответствие ощущений людей и эмпирической реальности. Спендер сначала записывала разговоры, потом представлялась, извинялась и просила разрешения использовать записанный материал, чтобы посчитать фактическое время, занятое каждым собеседником. Затем она задавала всем участникам один и тот же вопрос: была ли справедлива, по их мнению, их доля участия в разговоре. Все женщины ответили на данный вопрос утвердительно, а одна признала, что говорила больше, чем было бы справедливо. Фактически оказалось, что они говорили от 8% до 38% от общего времени. Мужчины же заявили, что не получили достаточной возможности высказаться, расценив свою долю участия в разговоре как несправедливую, хотя в реальности они говорили от 58% до 75% времени. Очевидно, что оценки респондентов предопределил стереотип о чрезмерной разговорчивости женщин. В феминизме результаты этого и других подобных экспериментов стали основой тезиса о том, что разговорчивость женщины оценивается как чрезмерная, поскольку в патриархатной культуре нормой для женщины считается молчание [Talbot 1996].

Разумеется, источником прототипического эффекта в гендерной категоризации служат не только стереотипы. Дж. Лакофф описывает несколько метонимических моделей, где в роли прототипа выступают ментальные единицы иной природы [Lakoff 1987: 84 - 90]. Актуальными для проводимого исследования в этом перечне представляются типичные случаи, идеалы, эталоны (образцы) и знакомые примеры.

В отличие от социальных стереотипов, которые носят осознанный характер, могут меняться с течением времени и становиться предметом споров и разногласий в обществе, типичные примеры используются неосознанно, автоматически; они не являются предметом публичного обсуждения и не меняются заметно в течение жизни человека.

Типичные примеры широко используются в рассуждениях, при этом асимметрия между типичным и нетипичным заключается в том, что знания о типичных случаях обобщаются и переносятся на нетипичные, т.е. типичные примеры становятся источником прототипического эффекта. Типичным представителем культуры является мужчина: немецкая «методичность», французская «галантность» и т.д. - это скорее атрибуты мужчин, чем женщин в соответствующих обществах [Рябов 2002: 43]. Типичный представитель феминизма - женщина, отсюда ирония вопроса ведущего ток-шоу «Культурная революция» поэту А. Дементьеву: «А вас кто заставил быть феминисткой?» (Канал «Культура», 22.04.2004).

Лингвистической иллюстрацией процесса категоризации на основе типичных примеров можно считать идиоматические характеристики внешности и поведения представителей одного пола через другой. Когда о женщине говорят «ходит по-мужски», а о мужчине - «краснеет как девушка», то констатируют, что ее/его походка/внешность/поведение не типичны для представителей данного пола. Поскольку гендерные знания структурированы в форме полярных оппозиций, нетипичное женское воспринимается как типично мужское, а нетипичное мужское как типично женское.

Гендерные оппозиции пронизывают все сферы жизни. Типичный мужчина выше ростом, чем типичная женщина, и оппозиция «больше-меньше» не только отличает мужчину от женщины, но и работает внутри каждой из категорий, так что мужчина маленького роста становится менее мужественным, а высокая (крупная) женщина - менее женственной. Типичный мужчина и типичная женщина гетеросексуальны, Ассоциация между гендером и гетеросексуальностью ведет к ассоциации гендерно-нетипичного поведения (в том числе речевого - например, интонационный динамизм и эмфаза в речи мужчин) с гомосексуальностью.

Хотя Дж. Лакофф разделяет типичные примеры и стереотипы, представляется, что в процессе гендерной категоризации граница между ними фактически стирается. Гендерно типичное в функции прототипа формирует определенные культурные ожидания и, таким образом, становится стереотипичным.

Определенный пласт гендерных представлений структурирован в терминах абстрактных идеалов. Они не являются ни типичными, ни стереотипичными, но знания о них создают прототипический эффект. С опорой на идеалы строятся суждения о качестве и планы на будущее. Например, прототипическая семья - это семья, где мать и отец заботятся о детях, дети уважают родителей, все счастливы и любят друг друга (т.е. идеальная семья).

В процессе социализации девочки и мальчики усваивают те модели поведения, которые характеризуют их социальный пол в соответствующей культуре и в значительной степени основаны на идеалах. При этом одна и та же категория может иметь в качестве прототипа различные модели идеалов. Наоми Квин, изучавшая представления о браке в американской культуре, приводит несколько примеров идеальных моделей брака: successful marriage (успешный брак) - брак, в котором достигнуты цели обоих супругов; good marriage (хороший/удачный брак) - брак, который оба супруга находят полезным; strong marriage (крепкий брак) - брак, который выдержал испытание временем [Quin 1987].

В. С. Поллак пишет о четырех стереотипных идеалах мужественности в английском языке, в рамках которых происходит социализация мужчины:

1. Sturdy Oak (крепкий дуб) - апеллирует к мужскому стоицизму и учит маленького мальчика не жаловаться;

2. Give'em Hell (покажи им где раки зимуют) - создает ложную «самость» из отваги, бравады, любви к насилию;

3. Big Wheel (крутой парень) - подчеркивает потребность достичь высокого статуса и власти, влияния любой ценой;

4. No Sissy Stuff (без соплей) - осуждение выражения мальчиком любых сильных или теплых чувств, привязанности, зависимости и всего, что считается «женственным» и, следовательно, неприемлемым или табуированным [Pollack 1995; Кирилина 2004: 55].

Идеалы и анти-идеалы мужественности и женственности активно используются в «языковых играх» предвыборного дискурса (см. гл. 5).

Источником прототипического эффекта могут также служить знакомые примеры. Если ваша коллега называет себя феминисткой и у вас нет других знакомых феминисток, то вы, скорее всего, будете приписывать качества вашей знакомой другим феминистам. Процесс концептуализации при этом может носить весьма поверхностный характер, как в случае со студентами Корнельского университета, описанном П. Экерт и С. МкКоннел-Джине: в трактовке этих молодых людей феминистки - это «девушки, которые не бреют ноги и не любят мужчин» [Eckert, McConnel-Ginet 2003: 203].

Категоризацию на основе знакомых примеров иллюстрируют данные свободного ассоциативного эксперимента, проведенного в 2002 - 2003 гг. в НГЛУ [Гриценко, Гончаренко 2004]. Респондентам 50 русских и 50 американцев разного возраста, статуса и пола. были предложены в качестве стимулов гендерно маркированные этнонимы, репрезентирующие соответствующие категории: «русский», «русская», «американец», «американка». Характер стимулов определил тип реакций: наряду с другими ассоциациями были зарегистрированы инференции, представляющие собой концептуализацию соответствующих категорий с опорой на знакомые примеры.

· На стимул «русский» (Russian man) американцы дали реакции «Путин» и «Сергей Федоров» и просто «Сергей», на стимул «русская женщина» - «Анна Курникова».

· На стимул «американка» русские респонденты дали реакции «Хилари Клинтон» и «Мерилин Монро».

Примечательно, что в последнем случае прототипические фигуры обладают противоположными с точки зрения гендерной идеологии качествами: Клинтон является символом независимости, Монро - сексуальности.

Концептуализация гендерных категорий может осуществляться в терминах эталонов (образцов), т.е индивидуальных членов категории, воплощающих либо идеал, либо его противоположность. Лингвистическим сигналом категоризации данного типа служат конструкции со словами «настоящий», «просто», «прямо» и т.п.: настоящий Отелло (образец ревнивого мужа) или просто Золушка (образец женского трудолюбия и/или обретения женского счастья). В роли прототипа-эталона могут выступать как мифические/литературные/исторические персонажи, так и реальные личности. Например, в США женщин, которые, выходя замуж, предпочли не менять свою фамилию, называют Lucy Stoners по имени Люси Стоун, общественной деятельницы середины XIX в., стоявшей у истоков аболиционистского движения, и первой американки, которая сохранила свою девичью фамилию, вступая в брак. А имя чемпиона мира по боксу Майка Тайсона, известного своей жестокостью, служит определением для спортсменов, проявляющих неистовство во время соревнований (ср. «He was absolutely Tyson in the Monday Night Football Opener against the green Bay Packers»). Нередки случаи лексикализация имени собственного, обозначающего категорию объектов, для которых оно является образцом. Так, имя героя пьесы В.Шекспира «Много шума из ничего» Бенедика (Benedick) в несколько измененном виде (benedict) используется в современном английском для обозначения недавно женившегося мужчины, который долгое время был холостяком.

Хотя Дж. Лакофф относит когнитивные модели этого типа к метонимическим (на том основании, что один из членов категории выступает как представитель категории в целом), концептуализация содержательного аспекта категории в данном случае базируется на метафоре, т.е. на аналогии с носителем прототипических качеств.

4.4 Метафора и гендер в процессах категоризации

Метафоричность, как «эвристический, когнитивный способ создания языковой картины мира» [Балашова 1998: 7], по праву считается важнейшим параметром языковой категоризации. Метафора и гендер активно взаимодействуют в этом процессе, при этом гендер может быть как источником, так и темой метафоры.

Гендерная метафора используется в концептуализации культурных, социальных и политических реалий. В качестве примера можно привести характерное для русской культуры восприятие земли как матери, реки Дон как батюшки, а также дискуссии вокруг идеи женственности России и историософемы Матушки-Руси [Рябов 1999].

Типичное для английской лингвистической традиции соотнесение лексемы hurricane («ураган») с местоимением she является частью метафоры «природа - женщина» (Mother Nature; Nature, a Harsh Mistress и т.п.). С. Вайгель, анализируя метафорические аспекты топонимики европейских языков, отметила тенденцию ассоциировать с женским началом не только неосвоенные земли (virgin territory), но и города. Она приводит ссылки на дискурс военачальников Тридцатилетней войны (1618 - 1648гг.), где занятые города представлены как покоренные девственницы [Weigel 1990: 37]. В метафоре, связывающей физический захват территории с сексуальным покорением, Сюзанн Ромейн усматривает когнитивную причину того, что сексуальное насилие является неотъемлемой частью любой войны [Romaine 1999: 67]. То, что представление о женщинах в патриархатной культуре ассоциируется с понятиями завоевания, подчинения, покорения, исследователи считают причиной близких параллелей между дискурсами сексизма и колониализма. Например, в стихах великого поэта Британской империи Р. Киплинга города Индии описываются как женщины, покорные своему английскому господину (Калькутта: me the Sea Captain loved).

Феминистское осмысление подчиненного статуса женщины в патриархатной культуре символизирует метафора молчания (silencing of women), имплицирующая широкий спектр различных аспектов женского опыта: коммуникативное доминирование мужчин, замалчивание женской роли в истории, недопущение женщин к принятию общественно значимых решений и т.п. Метафора glass ceiling («стеклянный потолок») символизирует трудности карьерного роста для женщин, а glass escalator («стеклянный эскалатор») - неизбежность быстрого продвижения по службе мужчин, занятых в традиционно женских профессиях (таких как социальная работа, работа в школе, библиотеке и т.п.). Несоответствие стереотипным представлениям о мужественности и женственности, а также новые образы самостоятельных, деловых, активных женщин и новый тип более нежного мужчины в разных языках также концептуализируются метафорически: мужик в юбке, weibliche machismo (женский мачизм), Powerfrau, Lonely Wolf Woman, Softy, Beau и пр.

Гендер часто является источником метафоры в современных дискурсивных практиках, репрезентирующих негендерные процессы, ср: «Рубль будет стоять твердо, как и подобает существительному с мужским именем» (В. Геращенко). «Экономика - она как женщина, настроение меняется каждый день» (Г. Греф).

Метафорическая природа гендерной категоризации наиболее ярко проявляется в том, что неодушевленные предметы и явления могут ассоциироваться в сознании с мужским и женским началом. На лингвистическом уровне этот феномен целесообразно рассмотреть на материале английского языка, лишенного формально-грамматических признаков рода. В работе Дж. Розенталя “Gender Behavior” [Rosental 1990] представлены результаты «мыслительного эксперимента», в котором участникам были даны пары слов (knife/fork - нож/вилка; Ford/Chevrolet - форд/шевроле; salt/pepper - соль/перец; vanilla/chocolate - ваниль/шоколад) и предложено соотнести каждое слово с мужским и женским родом. Все участники справились с этим заданием без труда, и результаты «классификации» полностью совпали: knife, pepper, Ford и chocolate были отнесены к мужскому, а fork, Chevrolet, salt и vanilla - к женскому роду.

Очевидно, что такое деление не имеет никакого отношения к так называемому «естественному» роду (полу), поскольку все вышеприведенные существительные обозначают неодушевленные предметы. Следовательно, характеристики «мужское» и «женское» могут быть безо всяких ограничений отделены от сущностей, имеющих реальные гендерные различия, и перенесены на другие предметы. Данный феномен получил название «метафорического рода» [см. Гриценко 2004(в)].

Нетрудно заметить, что приведенная выше классификация не основана на едином логическом принципе. Рассуждая о критериях выбора, Розенталь приходит к выводу, что pepper и chocolate отнесены к мужскому роду, поскольку обладают более сильными вкусовыми (ароматическими) свойствами; Chevrolet - к женскому, поскольку это слово более длинное, чем Ford, имеет открытый гласный в конце и коннотирует «французское»; а слово knife отнесено к мужскому роду из-за ассоциаций с агрессией. Однако, очевидно, чем больше пар добавлять к исходному списку, тем больше будет появляться новых измерений (критериев) гендерных импликаций, положенных в основу классификации, поскольку концепты «мужское» и «женское» оперируют на более высоком уровне абстракции, опираясь на контрастные пары более низкого уровня (сильный/слабый, активный/пассивный и т.д.) и образуя тесно переплетенную сеть метафорических оппозиций.

Анализируя эксперимент Розенталя, Д. Камерон подчеркивает, что приписывание слову гендерных признаков носит реляционный характер и определяется сравнением двух единиц. Так, если бы носителю английского языка предложили ответить, к какому роду относится слово salt («соль»), вопрос скорее всего вызвал бы недоумение (другое дело, если сравниваются salt и pepper («перец»). А если для сравнения вместо knife/fork («нож/вилка») взять пару spoon/fork («ложка/вилка»), то fork будет отнесено к мужскому роду. Раз по отношению к слову knife, fork определяется как “женское”, а по отношению к слову spoon - как “мужское”, то очевидно, в самом слове (предмете) нет никаких ингерентно присущих ему мужских и женских свойств [Cameron 1992: 84].

Реляционный характер метафорического рода является лингвистическим аргументом в полемике с эссенциалистскими концепциями гендера - определением его как четко заданных и неизменных сущностных качеств, внутренне присущих объекту. Если бы не было концепта фемининности, то не было бы и концепта маскулинности; следовательно, речь должна идти не о сущностях (essences), а о культурно конструируемом различии.

О том, что данное различие носит ценностный характер, свидетельствует то, как описывал феномен метафорического рода немецкий филолог Якоб Гримм, полагавший (подобно Протагору, который считал невозможным относить слово «шлем» к женскому роду), что грамматический род является проекцией «естественного» рода (пола), на все сущее. По мнению Гримма, предметы, обозначаемые словами мужского рода «больше, тверже, гибче, быстрее, активнее, подвижнее» и т.д., тогда как предметы, обозначаемые словами женского рода, - «меньше, мягче, спокойнее, пассивнее, чувствительнее» [Janssen-Jurreit 1982].

Наличие семантически мотивированных связей между «естественным» и грамматическим родом подтверждают эксперименты, выявляющие регулярные ассоциации между формальными родовыми признаками и коннотациями, производными от гендерных представлений. В одном из экспериментов участникам были предложены несуществующие (специально придуманные) итальянские слова с окончаниями -o и -а (первые обычно указывают на мужской род, а вторые на женский). Респондентов попросили описать данные слова, в соответствии с тем, являются ли воображаемые референты хорошими, плохими, красивыми, сильными и большими. На втором этапе эксперимента тем же участникам было предложено аналогичным образом, т.е. посредством вышеназванных слов, описать мужчин и женщин. Словам с женскими окончаниями были приписаны те же качества, что и женщинам: они оказались красивее, меньше, слабее и пр. [Romaine 1999: 83].

Анализируя роль гендера и метафоры в концептуализации, С. Ромейн подвергает сомнению тезис о произвольности родовой классификации неодушевленных существительных в языках с формально-грамматической категорией рода [Romein 1999: 75 - 82]. Ее аргументация перекликается с тезисом Ю.С. Степанова о «неслучайности наименований в культуре» [Степанов 2001: 68] и полемикой вокруг соссюровского положения о произвольности языкового знака, основанной на том, что слова, являющиеся семантически немотивированными в синхронии, при диахроническом рассмотрении обнаруживают обусловленность наименования культурными аналогиями и представлениями [Степанов 2001; Бенвенист 1974].

Ромейн считает неудовлетворительным объяснение, которое дают авторитетные грамматисты (Квирк, Лич, Гринбаум, Стартвик) регулярному соотнесению английских неодушевленных существительных car, boat, ship (и до недавнего времени hurricane) с женским местоимением she. По мнению последних, личные местоимения могут замещать существительные, называющие «неодушевленные предметы, с которыми человек находится в интенсивных личностных взаимоотношениях», включающих антипатию и привязанность. Ромейн приводит многочисленные текстовые примеры, иллюстрирующие, что концептуализация указанных явлений через призму женского рода связана с различными культурными представлениями о женщине: как об иррациональной разрушительной силе, которую нужно усмирить; как о предмете обладания, покорения и контроля и т.п. Она выдвигает гипотезу о том, что принадлежность к женскому роду абстрактных существительных типа «душа», «свобода», «справедливость» во многих европейских языках объясняется тем, что различные виды науки и искусства, олицетворяемые Музами, а также Свобода, монашеские добродетели Бедность, Целомудрие и Смирение/Покорность, пять чувств, семь гуманитарных наук и т.д. в греческом и латыни относились к женскому роду. Христианская аллегорическая традиция (от Средних веков до позднего Ренессанса) также олицетворяла данные концепты в женских фигурах (Дама Природа, Леди Филология). Эти метафоры кодировались в грамматической системе языков. Например, в английском, который исторически также имел категорию грамматического рода, существительное wilderness («дикая местность», «девственная природа/пустыня»), а также другие абстрактные существительные с суффиксом -ness, относились к женскому роду. Аналогично в романских языках к женскому роду относятся суффиксы (i)te (франц.) и (i)dad, используемые для образования абстракций типа freedom, charity и т.п. Ср.: liberte (фр.), liberdad (исп.).

По мнению С. Ромейн, во многих европейских языках формально-грамматический род неодушевленных существительных, обозначающих понятие земли, страны, мотивирован гендерной метафорой. В тех случаях, когда территория концептуализируется в своем естественном, природном состоянии (земля, почва, грунт - то есть то, что является источником плодородия, а также природные ландшафты), соответствующие лексемы относятся к женскому роду: la terre (фр.), la terra (it.), la tierra (исп.) die Erde (нем.), die Landschaft (нем.), la campagna (it.), la campagne (фр.). Такая символика восходит к характерным для индоевропейской мифологии представлениям об оплодотворяемой небом, обожествляемой земле. Когда же земля, страна осмысливается как политическая единица, территория, находящаяся под юрисдикцией государства, соответствующие лексемы обычно относятся к мужскому роду: ср. нем. Staat, фр. еtat. Мужские персонификации стран - Дядя Сэм (США), Джон Булль (Англия) также представляют государство.

Лексический материал русского языка не позволяет однозначно подтвердить или опровергнуть выводы С. Ромейн. Однако анализ дискурсивных гендерных практик (гл. 5) дает многочисленные примеры, подтверждающие принцип «неслучайности именования в культуре» и значимость гендерной метафоры как основы контекстуальных инференций и импликаций.

4.5 Роль пропозиций и других ментальных схем в структурировании знаний о гендере

Природа гендерного концепта, в числе основных компонентов которого выделяют «культурные символы и нормативные утверждения, задающие направления для возможных интерпретаций этих символов, выражающиеся в религиозных, научных, правовых и политических доктринах» [Кирилина 1999: 9], определяет роль пропозиций в структурировании гендерных знаний.

(а) Пропозициональные модели

Дж. Лакофф рассматривал пропозициональные структуры Термины “модель” и “структура” мы, вслед за Дж. Лакоффом, употребляем как кореферентные [Lakoff 1987: 68 - 70; 113 - 114] как часть ИКМ, хотя в когнитивной лингвистике существует и иное понимание, в рамках которого пропозиции трактуются как особый, отличный от ментальных моделей, вид концептуализации, способный получить вербальное выражение, т.е. пропозиции сближаются с языковыми единицами, в частности, предложением [Johnson-Laird 1983: 155 - 162]. Эти подходы не являются взаимоисключающими: как известно, термин «пропозиция» восходит к латинскому propositio, первоначально обозначавшему в логике суждение, а в лингвистике предложение.

Н.Д. Арутюнова определяет пропозиции как «семантический инвариант, общий для всех членов модальной и коммуникативной парадигм предложений и производных от них конструкций <…> Они состоят из термов, способных к референции, и предикатов, способных получать модальные и временные характеристики» [Арутюнова 1990(в): 401]. Т.А. Фесенко, со ссылкой на работу М. Эрлиха, выделяет три подхода к трактовке понятия пропозиции на современном этапе: 1) пропозиция как основополагающий формат репрезентации, как абстрактная инвариантная единица; 2) пропозиция как ментальная единица, как компонент когнитивной системы человека; 3) пропозиция как элемент значения, позволяющий «квантовать» полученную информацию [Фесенко 2004: 11]. Пропозиции как единицы репрезентации значения состоят из концептов-слов, одни из которых выполняют функцию предиката, а другие - аргумента, при этом аргументы соотносятся с отдельными объектами, а предикаты выражают отношения между ними и их свойствами [с. 13].

В гендерных пропозициях концепты «мужчина» и «женщина», «мужественность» и «женственность» и т.д. выступают как термы (аргументы), а предикат - это признак (действие, свойство и т.д.), атрибутируемый членам категории в связи с принадлежностью к определенному полу, ср: «женственный - …с качествами, свойствами женщины, мягкий, нежный, изящный» [ТСРЯ, с. 192].

Актуальными для концептуализации гендера представляются два вида пропозициональных структур:

? культурные постулаты, закрепленные в языке в различных типах дискурса (религии, фольклоре, народной философии и др.) в форме идиоматических выражений: афоризмов, лозунгов, сентенций, правил, максим, заповедей [Palmer 1996: 105];

? компоненты «скрытого» коммуникативного содержания, т.е. невербальные абстракции, которые могут создавать (обосновывать) культурные модели и порождать вербальные высказывания, не будучи сами выражены словесно.

Между этими типами нет непроходимых границ. Например, паремические речения, правомерно относимые к культурным постулатам, часто имеют форму иносказаний (метафор), которые могут быть сведены к совокупности логем Под логемами понимаются сформулированные средствами языка обобщающие исходные мысли, объединяющие группы конкретных характеристик и оценок отдельных культурно значимых смыслов, которые выявляются в пословично-поговорочном фонде [Савенкова 2002]., являющихся аналогами второго вида пропозиций, именуемых пропозициональными схемами (proposition schemas) [Quin, 1987: 79]. Под схемами обычно понимают когнитивные конструкты, которые «служат для того, чтобы конкретные переживания и действия соотнести с ментальными репрезентациями (общими понятийными рамками, в которых единичные явления сводятся к опознаваемым)» [КСКТ, с. 180]. Главным признаком схемы является наличие в ней постоянного каркаса, заполняемого переменными, и возможность одной схемы опираться на другие.

Исследуя вербально выраженные представления американских супружеских пар о браке, Н. Куин пришла к выводу, что в их организации участвуют восемь пропозициональных схем (sharedness, lastingness, mutual benefit, compatibility, difficulty, effort, failure, and risk), которые, в свою очередь, могут порождать когнитивные метафоры. Например, пропозиция “брак прочен/долговечен” является основой для трех метафор - связь, цемент и обязательство/договор: binding (we are bound together), cement (cemented together), covenant (engaged in a covenant with God) [Quin 1987: 179 - 180; 1991: 68].

В отличие от пропозициональных схем, структурирующих представления о браке, гендерные пропозиции не могут быть с легкостью исчислены, поскольку, как отмечалось выше, характеристики «мужское» и «женское» легко отделяются от сущностей, имеющих реальные родовые различия, и переносятся на другие предметы. Кроме того, ввиду реляционного характера метафорического рода понятия и категории, не вызывающие гендерных ассоциаций сами по себе, способны приобретать их в соответствующих контекстах и/или при сопоставлении с другими категориями.

Примером пропозициональной схемы, структурирующей представления о гендере в патриархатной культуре, может служить оппозиция мужчина - субъект, женщина - объект, которая проявляется в языке в виде предпочтительной ассоциации мужчин с функцией субъекта, а женщин - с позицией объекта. Данная пропозиция характеризует, например, смеховые тексты русской культуры (анекдоты), где «женщина часто выступает как дополнительный по отношению к мужчине объект, не нуждающийся в добавочной идентификации, ср: чукча говорит жене, «новый русский» сидит с девушкой в ресторане и.т.п.» [Слышкин 2002: 72]. Реализация аналогичной пропозициональной модели имеет место в нижеследующем фрагменте из статьи М. Дж. Хардман (перевод мой. - Е.Г.): “Я сидел в приемной (у врача) и играл со своей маленькой дочкой Джейми. Одно из ее любимых занятий - ухватиться за мои пальцы для устойчивости, подтянуться и встать. Женщина (медсестра), увидевшая нашу игру, подошла и, улыбаясь, сказала: “Вот какой ты сильный мальчик, сам уже можешь встать!” Я улыбнулся в ответ: “Да, она очень сильная”. Женщина удивилась: “Ты такая большая для девочки… И такая умница, смотри, как тебя папа подтягивает” [Hardman 1996: 29].

Пропозициональные схемы лежат в основе гендерных стереотипов как суждений, приписывающих мужчинам или женщинам определенные свойства и установки или отказывающих им в этих свойствах или установках. Прозу Эмили Бронте называли «сильной и яростной» (strong and forceful), когда она писала под мужским именем; когда же пол писательницы перестал быть тайной, критики стали находить в ее произведениях мягкость и утонченность (delicacy and gentleness) [Eckert, McConnel-Ginet 2003:94].

Пропозиции, определяющие стереотипные представления о социальных ролях мужчины и женщины, иллюстрирует материал, собранный нами в рамках исследовательского проекта по гендерным аспектам безопасности [Гриценко 2003(а)], ср: «что я женщина, что ли посуду-то мыть» (пропозиция работа по дому - обязанность женщины); «обед сготовить любая дура сможет, а ты попробуй гвоздь в стену забей» (пропозиция мужской труд более ценен) и т.п.

Важно подчеркнуть, что пропозициональные схемы не являются глобальными. Они структурируют ограниченные сферы языка и культуры. Отсюда следует два важных вывода:

(1) Пропозициональные модели могут иметь этнокультурную специфику, т.е. пропозиции, актуальные для различных социальных, этнических, расовых групп могут не совпадать. Это особо подчеркивали И.И. Халеева, А.В. Кирилина и др., призывая не заимствовать наработанное гендерной наукой за рубежом [Кирилина 1999; Халеева 1999].

(2) Определенные сферы знания могут структурироваться разными пропозициями. Например, в русском менталитете наряду с пропозицией женщина - слабая («слабый пол»), существует пропозиция женщина - сильная («коня на скаку остановит»).

Пропозициональные схемы производны от опыта - как коллективного (культурного, исторического и др.), так и индивидуального, - который постепенно обрабатывается, обобщается и фиксируется в виде сценариев. Ритуализация гендера и воспроизводство принятых в обществе гендерных норм и отношений в литературе, кино, театре, рекламе, а также в шутках, анекдотах, карикатурах, плакатах и т.д., приводит к тому, что социально-конструируемые мыслительные схемы, не являющиеся результатом прямого восприятия индивидом реальных событий, формируют пропозициональные когнитивные модели, через призму которых интерпретируется опыт непосредственного восприятия действительности.

Сформировавшись, пропозициональные схемы «направляют» суждения и выбор вербальных метафор. Например, метафора «она за ним как за каменной стеной» выбирается как соответствующая ситуации не потому что каменная стена - это оптимальный способ представления отношений мужчины и женщины, ограждаемой им от опасностей и проблем, а поскольку она иллюстрирует пропозицию о мужчине защитнике, с одной стороны, и пропозицию о слабости женщины, нуждающейся в защите, - с другой. Таким образом, в основе механизма понимания лежит актуализация пропозициональной схемы и связанных с нею сценариев, а не сама метафора. Высказывалось даже мнение о первичности пропозициональных схем (а не когнитивных метафор по Лакоффу и Джонсону) в качестве культурных моделей, обеспечивающих понимание и языковую репрезентацию знаний [Quin 1991]. Однако, как справедливо отмечает Г. Пальмер, способность мыслить на основе постулатов и пропозициональных схем не означает потерю возможности мыслить образами, которые всегда более конкретны и метафоричны [Palmer 1996: 107]. Изучение гендера не может быть ограничено лишь пропозициональными знаниями. На практике конкретные и абстрактные формы мышления тесно переплетены: их не всегда можно отделить друг от друга. Например, гастрономическая метафора («аппетитная, сдобная женщина»), производна от пропозиции о женщине как объекте сексуального желания, с одной стороны, и от когнитивной метафоры «сексуальное желание - голод», с другой. Представляется справедливым мнение Реймонда Гиббса [Gibbs 1994: 206], который считал, что вместо того, чтобы пытаться решить вопрос об ингерентной метафоричности или неметафоричности разума и культуры, следует обратиться к изучению отдельных концептов для выявления того, как они создаются при участии обоих принципов.

(2) Комплексные категории

Перспективной для понимания механизмов гендерной категоризации является модель комплексных категорий, предложенная Г. Пальмером [Palmer 1996: 96]. Пальмер определяет комплексные категории как концептуальные сетки, содержащие прототипы и схемы. При этом он опирается на концепцию Р. Лангакера, по мнению которого, прототипическая категоризация предполагает и включает схематические отношения, поскольку для того, чтобы сделать вывод о сходстве, несходстве и вообще сопоставимости концептов (прототипа и варианта), необходимо прежде всего осознать, что у них есть что-то общее, а это и есть ментальная схема [Langacker 1987: 372 - 373]. Графически комплексная категория (по Пальмеру и Лангакеру) выглядит следующим образом:

 SCHEMA

Elaboration elaboration

PROTOTYPE ---------------- VARIANT

extension

Пунктирной линией обозначены отношения категоризации, основанные на сходстве, связи или подобии прототипа и варианта, а сплошными - на соотнесении со схемой более высокого порядка, будь то пропозиция, сценарий или скрипт.

Процесс гендерной категоризации по данной схеме иллюстрирует рассказ психолога Сандры Бем. Ее сын Джереми пришел в детский сад с декоративной заколкой-пряжкой в волосах, за что другие дети стали дразнить его девочкой. Попытка Джереми наглядно продемонстрировать, что он не девочка, а мальчик, приспустив штанишки, не увенчалась успехом. “Это есть у всех, - сказали ему. - Но заколки носят только девочки” [Eckert, McConnel-Ginet 2003: 235 - 236]. В данном случае соотнесение варианта с прототипом происходит на основе включения их в пропозициональную схему, касающуюся прически мальчиков и девочек (Х носит/не носит заколки).

Рассказ воспринимается как забавный более старшими детьми и взрослыми, поскольку они проводят границу между существенными и несущественными признаками пола. Однако именно «несущественные» характеристики оказываются центральными для поддержания гендерного порядка. Примером могут служить фрагменты из бесед судей, обсуждавших ораторское мастерство и логику участников ток-шоу «К Барьеру» (НТВ, март 2004). В первом диалоге, вывод о женственности делается на основе стереотипного представления о ее проявлениях:

(1) Судья (мужчина): Памфилова была слишком эмоциональна <…>

Судья (женщина): Да, она говорила как женщина <…>

Во втором фрагменте эмоционально несдержанное поведение квалифицируется как несовместимое со статусом мужчины:

(2) Судья (мужчина): <…> Мне показалось, <…> что от выступления Владимира Вольфовича отдает таким жанром травести. Вот он, взрослый, состоявшийся мужчина...

Судья (женщина): А истерика как у девочки.

В данном контексте уместно обращение к мысли Г. Пальмера о том, что постулаты и пропозициональные схемы являются аналитическими абстракциями или вербальными описаниями того, что было бы точнее определить термином «сценарий» [Palmer 1996: 107].

(3) Слова-сценарии

Сценарий как разновидность структуры сознания (репрезентации) - одно из основных понятий концепции М. Минского, по мнению которого, сценарий вырабатывается в результате интепретации текста, когда ключевые слова и идеи текста создают тематические («сценарные») структуры, извлекаемые из памяти на основе стереотипных значений, приписанных терминальным элементам [Minsky 1975; КСКТ, с. 181 - 182]. В повседневной практике слова «мужчина», «женщина», «мужик» и другие лексемы, опредмечивающие в языке гендерные концепты, способны выступать в роли так называемых «слов-сценариев» (термин Н. Квин) или вербальных знаков, актуализирующих в воображении культурные сценарии, в которых аккумулированы знания о гендере. Нетривиальным примером реализации этого свойства в текстуальной практике является приведенный в статье С. Ушакина текст поэта, прозаика и певицы Натальи Медведевой, в котором авторское видение концепта «русский мужик» представлено набором вербализованных сценариев:

«Хочу быть русским мужиком, чтобы занимать сразу два места на сиденье метро, широко-широко раздвинув колени…

Чтобы, идя посредине Горького-Тверской, как харкнуть под ноги прохожему и чтобы, напившись, не отсиживаться дома, переть, переть в общественные места, стукая о все углы атташе-кейсом, - пальто нараспашку <…>, икая, рожа красная, переть пьяным и подтверждать этим идентичность президента с народом….

Хочу не производить впечатления бабы, которая может дать в морду, а хочу быть русским мужиком, чтобы дать в лоб этому гаду, газующему на перекрестке, подойти к его опущенному стеклу и со всего маху врезать в лоб…

Хочу быть русским мужиком, чтобы выгнать всех иностранцев, занять их офисы, всю технику-аппаратуру испортить-сломать, и первым делом туалеты…

Хочу быть русским мужиком, чтобы назло всем (пусть об этом никто и не узнает) пустить свою жизнь под откос, кривляясь: «Моя жизнь, что хочу, то и делаю!»

Хочу быть русским мужиком, чтобы истребить всех - коммуняк и демократов, фашистов и педерастов, интердевочек, рекетиров и рокеров, - закрыть границы и наконец-то пожить” (http://www.countries.ru/library/antropology/gender/middle.htm) .

Противоположные аксиологические акценты обнаруживает данный концепт в российском предвыборном дискурсе, где сочетание «русский мужик» неизменно используется в позитивном смысле, актуализируя потенциальные семы «сильный», «надежный», «свой» (см. гл. 5).

Связь слов со сценариями лежит в основе речевой вариативности языковых единиц. Смысл слова не определен, изменчив и открыт и может интерпретироваться как набор знаний, ассоциируемых с ним. Эти знания способны хранится в памяти в форме сценариев - «культурно определяемой последовательности действий, схем-рассказов» [Palmer 1996: 75].

Наоми Квин использовала термин «слово-сценарий» применительно к лексеме commitment, которая регулярно употреблялась респондентами при описании определенных этапов и форм супружеских отношений. Квин выделила три основных значения, в которых семейные пары употребляли это слово - promise/обещание, dedication/верность and attachment/привязанность, связав полученные результаты с явлением полисемии [Quin 1985: 301]. Однако в случае с гендерными категориями речь не может идти о традиционной многозначности, поскольку задаваемые гендерными пропозициями значения (красота/нежность/слабость - сила/надежность/спокойствие) не находятся в отношениях семантической близости. Их объединяет соотнесенность с единым центром - представлением о женственности и мужественности, характерным для данной культуры. Такой способ категоризации, по Дж. Лакоффу, репрезентируют радиальные модели, где есть центральная субкатегория, определяемая «пучком» сходящихся когнитивных моделей (например, в категории mother - модель рождения, воспитания, генетическая модель и т.д.), а также нецентральные члены (non-central extensions), являющиеся не более узкими, специализированными проявлениями центральной категории, а, скорее, ее вариантами (приемная мать, родная мать, суррогатная мать и.т.д.).

(4) Радиальные модели

Г. Пальмер определяет радиальные модели как комплексные категории, содержащие прототип или центральный член, к которому присоединяются концептуальные цепи, основанные на отношениях расширения, метонимическом и метафорическом переносе [Palmer 1996: 97 - 98]. Этот способ схематического описания также известен под названием «теории лексической сети» (lexical network theory), согласно которой значения лексических единиц соотносятся друг с другом сетевым образом [Ченки 1996]. Между центральными членами и вариантами гендерных категорий существуют отношения взаимной выводимости на основе пропозициональной логики и силлогизмов. При этом варианты не могут быть выведены из центра с помощью какого-то общего правила (как в случае с натуральными числами или терминами родства); связь между ними конвенциональна - она определяется культурой и должна быть усвоена индивидом в процессе социализации.

Особенностью мужественности и женственности как радиальных концептуальных/семантических категорий является то, что их центральные члены не существуют вне своих конкретных проявлений - вариантов. Нет мужественности и женственности в чистом виде («как таковых»), а есть лишь комплекс пропозиционально структурированных представлений о гендерных традициях и моделях поведения, характерных для данной культуры.

Именно это имела в виду философ Джудит Батлер, возражая против понятия о центральной гендерной идентичности, продуцирующей гендерные действия, и подчеркивая, что сами гендерные практики создают иллюзию общего центра [Butler 1990: 25]. Никакой гендерной идентичности за проявлениями гендера, по мнению Батлер, не скрывается; идентичность конституируется в процессе перформации теми самыми «проявлениями», которые считаются ее результатами. Таким образом, радиальные модели организации гендерных знаний дают когнитивное обоснование перформативности гендера как конвенционального идеологического конструкта.

(5) Кластерные категории

Современное понимание гендерных категорий, включающее различные представления о мужественности и женственности, которые феноменологически могут существенно различаться у разных людей в различных ситуациях, возможно лишь в рамках нового подхода к категоризации. Концептуализация подобных категорий осуществляется на основе так называемых кластерных моделей, когда несколько когнитивных моделей образуют пучок (cluster), психологически являющийся более базовым, чем каждая из моделей, взятая в отдельности.

Примечательно, что Дж. Лакофф, впервые описал принцип кластерных моделей на примере гендерно маркированной категории mother («мать») [Lakoff 1987: 74 - 76]. Данный концепт структурируется сложным комплексом когнитивных моделей:

· birth model (модель рождения): мать - та, что дает жизнь;

· genetic model (генетическая модель): мать - та, что дает гены;

· nurturance model (модель воспитания): мать - та, что растит и вскармливает (воспитывает),

· marital model (модель супружества): мать - жена отца;

· genealogical model (генеалогическая модель): мать - ближайший предок по женской линии.

Важно подчеркнуть, что ни одна из этих моделей не является основной и они не могут рассматриваться как субкатегории некоего исходного (базового) понятия. В каждом конкретном случае категория определяется относительно одной или нескольких моделей пучка, например:

(1) «Его усыновили в роддоме: он не знает свою настоящую мать» (модель рождения).

(2) «Она не любит детей: вряд ли она сможет стать настоящей матерью своему ребенку» (модель воспитания).

Категории «мужественность» и «женственность» также не могут быть четко определены в терминах необходимых и достаточных признаков, общих для всех членов класса (как того требует классическая теория категоризации). Можно привести множество примеров, подтверждающих неоднозначность их трактовки разными людьми в различных ситуациях. Фраза «она же женщина» может в зависимости от контекста имплицировать разные смыслы: слаба, нежна, кокетлива и т.п. Когнитивным основанием такого «дрейфа значений» (Д.Н. Шмелев) является кластерная модель концептуализации соответ-ствующей категории.

В книге «Говорят женщины» Дженнифер Коутс показывает, как в беседах подруг конструируются различные типы женственности: (1) женственность как тип внешности, где косметика, размер губ и глаз - важные параметры, хорошо выглядеть - главная цель, и где высок авторитет и статус фотомодели; (2) женственность как тип поведения, в котором важной конституирующей чертой являются, например, слезы. Гендерная природа слез имплицируется в реплике одной из респонденток: «по крайней мере нам МОЖНО поплакать» (at least you CAN cry) - имеется в виду, что есть те, кому этого делать нельзя, т.е. мужчины [Coates 1996: 236].

Коутс подчеркивает ошибочность представления о том, что быть женщиной - это общий для всех, единообразный опыт: в разных контекстах (в семье, на работе и т.д.) имеют место различные перформации женственности. Эти типы определяются относительно различных когнитивных моделей, комбинация которых образует кластерную модель категории «женственность» или, говоря словами Коутс, «репертуар женственностей, имеющийся в распоряжении женщин и девушек в современной Британии» [c. 233].

Как нет универсальной «женственности», так нет и единой для всех «мужественности». В работах Р. Коннела был впервые поставлен вопрос о разграничении различных типов мужественности и выделении среди них стереотипа доминирующей мужественности [Коннел 1995], который наиболее часто отражается в языке. В книге «Masculinities» Коннел развивает идею двух типов мужественности: «физическая маскулинность» (physical masculinity) рабочего класса и «техническая маскулинность» (technical masculinity) верхушки среднего класса. Первый тип ассоциируется с рабочей (физической), а второй - с технической (научной и политической) властью. Когнитивным обоснованием существования в каждом обществе нескольких моделей маскулинности (от доминантных до маргинализованых) являются кластерные категории.

Многослойность и изменчивость мужественности и женственности делает возможным манипуляцию этими понятиями в СМИ и других видах дискурса. Анализ, проведенный А.В. Кирилиной на материале двух хронологических срезов (советская печать 1930-х годов и современной российской прессы 1997 -1999 гг.), показал, как те или иные стороны этих культурных концептов могут актуализироваться в зависимости от исторического периода и/или социального заказа [Кирилина, 2000: 47 - 81]. Исследователи советской литературы и кино называют несколько стереотипных идеалов женственности, положенных в основу так называемого «мифа о советской женщине»: (1) строитель светлого будущего, (2) мать героя и (3) идейный борец, жертвующая любовью ради долга [Ажгихина 2000].

Необходимо подчеркнуть зависимость процесса категоризации от гендерной идеологии и дискурсивных практик. Содержание гендерных категорий может существенно варьировать, например, в доминантном андроцентричном и протестном либеральном (феминистском) дискурсах. В данном случае различия в смысловом объеме категорий определяются различием когнитивных оснований для категоризации - идеологическими установками и опытом.

4.6 Опыт в гендерной категоризации

Различия в характере восприятия и понимания, обусловленные предшествующим опытом человека (историческим, социальным, культурным, физическим и иным) оказывают влияние на процессы обработки и структурирования информации. Они являются причиной того, что гендерные асимметрии, присутствующие в любом обществе с патриархатной культурой, в различных языковых сообществах имеют свою специфику, обусловленную различными стереотипами поведения, которые складываются под влиянием культурной традиции и социальной реальности.

Х. Коттхофф, со ссылкой на исследование, проведенное ее коллегами в Германии, приводит пример того, как опыт социализации в соответствующем культурном контексте определяет понимание мужской чести молодыми турками-иммигрантами [Kotthoff 2001: 24 - 25]. Гендерные стандарты мужественности и женственности в иммигрантских общинах существенно отличаются от культурных традиций коренного немецкого населения. Анализируя беседы между молодыми турками (мужчинами и женщинами), авторы выделяют несколько уровней значения и сосредоточивают внимание на уровне эмпирического знания (experiential knowledge), встроенного в хабитус (по П. Бурдье).