Язык как средство конструирования гендера

Проведенный анализ показал, что для многих исследований 1970 - 80-х гг. характерно не только эссенциалисткое понимание мужественности и женственности как набора внутренне присущих индивиду черт (данных природой или сформировавшихся в процессе социализации), но и упрощенное понимание гендерного доминирования, недооценка роли контекста в создании гендерных смыслов, игнорирование социальных причин и следствий гендерных различий в коммуникации и абсолютизация дихотомии «мужское - женское».

Наиболее существенными методологическими заблуждениями, ведущими к (вос)производству «научных» стереотипов о языке и гендере, являются амплификация статистически незначительных результатов, универсализация (обобщение результатов конкретных, узконаправленных исследований за пределы экспериментального контекста), а также анализ гендера в отрыве от других аспектов социальной идентичности.

Осознанию и преодолению этих недостатков способствовали дискурсивный и перформативный «повороты» в лингвистическом изучении гендера. Первый характеризовался уходом от соотнесения языковых форм (слов, фонем, грамматических конструкций и пр.) с социальными группами говорящих и переключением внимания на гендерные аспекты дискурса, что акцентировало исторический и динамический аспекты языка, а также интерактивный характер его использования. «Дискурсивный поворот» не означает игнорирования языковых единиц (фонем, слов), но требует, чтобы они рассматривались с учетом функций, выполняемых ими в конкретной ситуации общения; при этом предполагается, что сами единицы не являются застывшими и неизменными. «Перформативный поворот» означает новое понимание гендерной идентичности, осознание того, что гендер - это не то, что индивид имеет, а то, что он/она делает. С этой точки зрения, гендер не просто существует, а постоянно производится, воспроизводится, а также меняется в результате конкретных действий индивидов, заявляющих свою идентичность, признающих или оспаривающих идентичность других, поддерживающих или выступающих против определенных систем гендерных отношений, привилегий, идеологий. «Перформативный поворот» в исследованиях языка и гендера побудил многих ученых переосмыслить знакомые категории «мужчина» и «женщина» и обратиться к изучению того, как гендерные идентичности (традиционные и противоречащие привычным нормам) конструируются в конкретных языковых перформациях. «Мужские» и «женские» языковые формы, таким образом, отделяются от реальных мужчин и женщин и осознаются как лингвистические ресурсы конструирования гендера в социальной практике.

Методологически такое смещение акцентов обусловило переход от масштабных квантитативных исследований, соотносящих те или иные языковые маркеры с полом, к изучению конкретных лингвистических практик (локальных исследований в виде небольших описаний совместной деятельности людей) что, однако, не означает, что изучение гендера в целом приносится в жертву анализу отдельных его проявлений. Динамика микроуровневых коммуникативных интеракций делает понимание глобальной картины более точным и полным.

При этом исследователи не исходят ни из константных различий между мужскими женским стилями, ни из того, что язык является важнейшим фактором регулирования общения. В центре внимания находится вопрос о том, как различаются механизмы приписывания значения в конкретных ситуациях общения и какие нюансы вносит гендер в этот процесс. Гендер, в свою очередь, трактуется как опосредованно развивающаяся категория идентичности, интегрированная в формирование других аспектов социальной идентичности.

Глава 3. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА ГЕНДЕРА КАК СОЦИОКУЛЬТУРНОГО КОНСТРУКТА

Междисциплинарный характер гендерных исследований и современная тенденция изучения локальных гендерных практик, характеризующаяся отходом от универсализации как в понимании гендерных категорий, так и в методах их рассмотрения, создают впечатление бессистемности, эклектичности, принципиальной нерегламентируемости процессов лингвистического изучения гендера. В этих условиях мы видим свою задачу в том, чтобы на основе аналитического осмысления существующих подходов и исследовательских процедур предложить лингвистически ориентированные и имеющие достаточную объяснительную силу модели представления гендера как социокультурного конструкта. Речь идет об оптимизации способов описания гендера как «воспроизводящегося исполнения» (К. Уэст) с позиций филологической герменевтики, в рамках существующих лингвистических теорий и терминосистем.

3.1 Языковое конструирование гендера с позиций филологической герменевтики

В самом общем виде герменевтику можно определить как деятельность человека или коллектива при понимании или интерпретации текста или того, что может трактоваться как текст [Богин 2001]. Поскольку смысл неотъемлем от культурно-исторической ситуации, в которой происходит его производство и интерпретация, назначение герменевтики состоит в том, чтобы показать, как социальная практика влияет посредством различных социальных норм на анализируемое речевое произведение [Растье 2001: 287 - 288]. Социальные нормы (частью которых являются нормы гендерные) функционируют как прагматические пресуппозиции, без которых не обходится ни одна адекватная интерпретация. По отношению к языку эти нормы можно трактовать как «вторичные моделирующие системы», а языковое произведение представлять как многократно закодированное [Лотман 1998: 43 - 59, 67 - 87; ср. Барт 1980: 307 - 312; Растье 2001: 42 - 43].

В рамках сложившейся многовековой традиции в герменевтике выделяют три составных части: “subtilitas intelligendi” - понимание, “subtilitas explicandi” - истолкование и “subtilitas applicandi” - применение [см. Бочкарев 2003]. Эти установки взаимосвязаны: как справедливо указывает Х.Г. Гадамер, понимание всегда является истолкованием, истолкование - эксплицитной формой понимания, а понимание - применением к ситуации, в которой находится интерпретатор [Гадамер 1988: 364]. Тесная взаимосвязь не исключает, однако, возможности превалирования одной установки над другой, ибо всякий герменевтический акт тяготеет в той или иной степени к истолкованию или применению. Рассмотрим эти установки с логико-философских позиций прежде чем обратиться к лингвистическим теориям, конкретизирующим их применение в исследованиях языка и гендера.

Понимание в общем виде призвано ответить на вопрос «что и как надо понимать?». Ф. Шлеймахер определяет понимание с позиций целесообразности: «… я не понимаю того, в чем не вижу необходимости и что не могу построить» [цит. по: Бочкарев 2003: 21]. Иначе говоря, понимание предполагает осознание того, что его направляет, а осознание обычно начинается, когда оно сталкивается с некоторым «проблемным» высказыванием - языковой формой требующей интерпретации. Основной предпосылкой понимания является семантическая компетенция, а условием вывода смысла - контекст. Любое понимание начинается с «антиципации» или «набрасывания смысла» (Гадамер), т.е. выдвижения гипотезы в виде правдоподобной догадки. Смысл выводится на основе предшествующих знаний путем подгонки к существующим моделям в когнитивной семантике, например, слово соотносится с прототипом, а высказывание и текст - с понятийными структурами типа сценариев и фреймов.

Междисциплинарный характер проблемы понимания (относимый как к компетенции герменевтики, так и психологии, лингвистики и др.) породил множество подходов к ее решению и, соответственно, большое разнообразие не всегда согласующихся между собой теоретических концепций, описывающих феномен понимания [Нишанов 1990]: понимание как декодирование, понимание как результат объяснения, понимание как оценка, как интерпретация, как «синтез целостности» и пр. Г.И. Богин определил понимание как освоение разумом того, что присутствует или дается неявно [Богин 1993: 3]. В большинстве случаев под «неявным» имеется в виду смысл текста.

Понимание становится истолкованием, когда нельзя ограничиться семантической компетенцией, т.е. как только осознается необходимость применения особых процедур вывода подразумеваемого смысла. Говоря словами Гадамера, «интерпретировать следует там, где смысл какого-либо текста не может быть понят непосредственно» [Гадамер 1988: 397]. Всякая интерпретация есть истолкование, которое фактически должно ответить на вопросы «что ты имеешь в виду?», «что ты подразумеваешь?» или «к чему ты это говоришь?». К примеру, тавтологическое определение «une femme est une femme» («женщина есть женщина») можно истолковать на основе оппозиции /конкретный/ vs /абстрактный/, т.е. путем различения содержаний обоих употреблений «femme»: femme1 /конкретный/ vs femme2 /абстрактный/ [Растье 2001: 154 - 156]. Кодифицированный характер расподобления подтверждают показания информантов: в предполагаемых перифразах некоторой женщине приписываются видовые признаки типа /слаба/, /кокетлива/, /покорна/, /ветрена/, /болтлива/, реже /нежна/, /застенчива/ и т.п. При этом информанты руководствуются не только личным опытом, но и устойчивыми представлениями, из которых складывается определительное множество концепта «женщина» во французской культуре.

Толкование становится применением, как только подчиняется внешней цели, а выводы согласуются с некоторой внепреложной целесообразностью. Как замечает Х.-Г. Гадамер, «в понимании всегда имеет место нечто вроде применения подлежащего пониманию текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор» [1988: 364]. Истолкование зависит, таким образом, от исходной позиции, детерминируемой прагматическим контекстом, частью которого являются ценностные установки интерпретатора. Имеется в виду, что применяемая к тексту стратегия уже содержит ориентиры, по которым происходит деление анализируемого материала и соответственно отбор интерпретантов, под которыми понимается лингвистический и прагматический контекст, позволяющий установить содержание анализируемой языковой последовательности.

Представляется, что основу описания языкового конструирования гендера могут составить две модели - когнитивно-прагматическая, позволяющая объяснить механизм конструирования гендерных смыслов в аспекте их порождения и интерпретации, и стилистическая, ориентированная на выявление и описание «поверхностных» языковых составляющих «гендерного дисплея» (И. Гоффман) как набора семиотических маркеров (культурных кодов), сигнализирующих принадлежность к мужскому или женскому полу. Данные модели существуют не изолированно, а взаимосвязаны и взаимодополняют друг друга. К примеру, анализ гендерно значимых особенностей коммуникативного стиля опирается на когнитивные механизмы распознавания импликатур в процессе контекстуализации информационного сигнала. Поскольку неотъемлемым элементом процесса его обработки являются знания, репрезентируемые ассоциативными сетями, которые «связывают» компоненты-пропозиции, объяснительный потенциал названных подходов может быть усилен в рамках коннекционистской модели, которая углубляет представление об инференции, раскрывая механизм создания ассоциативных связей.

3.2 Когнитивно-прагматическая модель

Напомним, что в современной лингвистике не исходят ни из константных различий между мужским и женским стилями, ни из того, что гендер является важнейшим фактором регулирования общения. Внимание ученых концентрируется на том, как различаются механизмы приписывания значения в конкретных коммуникативных ситуациях и какие нюансы вносит гендер в этот процесс. Теоретической базой такого анализа могут служить концепция Г. П. Грайса, обосновывающая понимание импликатур как особого типа значения, и теория релевантности Д. Шпербера и Д. Уилсон, объясняющая универсальные (когнитивные) принципы интерпретации высказывания. Обе теории оперируют сходным понятийным аппаратом и эффективно дополняют друг друга при изучении языкового конструирования гендера. Базовыми понятиями в данной модели анализа являются импликатура, конвенция и контекст; ключевой операцией вывода смысла является инференция; катализатором и залогом построения адекватного контекста интерпретации, служит понятие релевантности.

Рассмотрим подробнее теоретические построения, положенные в основу когнитивно-прагматической модели, особо выделив те моменты, которые обусловливают перспективность ее использования при анализе гендера как социокультурного конструкта.

По Грайсу, чтобы понять, как создаются значения в процессе использования языка, следует отделить значения, создаваемые в языковой коммуникации от других типов значений. Он разграничивает естественные (natural) и условные, конвенциональные (non-natural) значения. К первым относятся случаи, когда связь между двумя явлениями выводится на основе причинных отношений между ними, когда одно является симптомом другого, например, значение фразы «инфляция означает повышение процентных ставок» или «считывание» по данным медицинских анализов информации о здоровье человека [Mey 1993: 59]. К условным относятся значения, где между двумя феноменами нет необходимой связи, а отношения между ними основаны на конвенции (соглашении). Под конвенцией понимается «узнавание» получателем речи коммуникативного намерения отправителя (говорящего), возможное благодаря консенсусу в языковом сообществе относительно того, что может означать данный языковой знак в той или иной ситуации и/или культуре.

Перспективность такого понимания значения для изучения гендера как социального конструкта обусловлена тем, что связь между использованием определенного языка (языковой формы) и конструированием определенного вида гендерной идентичности обычно носит опосредованный характер. Как справедливо подчеркивает Элинор Охс: «немногие черты языка прямо и недвусмысленно указывают на гендер, и только на него» [Ochs 1992: 151]. Обычно гендер индексируется путем употребления языковых форм, символизирующих роль (например, мать) или качество (например, скромность).

У Грайса, формула «Говоря х, А имел в виду z» означает «В намерения А входило, чтобы выражение х произвело определенное воздействие на аудиторию благодаря узнаванию данного намерения» [Grice 1989: 220]. Развивая его идею, С. Левинсон предложил более строгую формулу:

«S имел в виду z , говоря U тогда и только тогда, если:

(i) S был намерен оказать воздействие z на получателя Н

(ii) S был намерен достичь (i) путем узнавания реципиентом Н этого намерения» [Levinson 1983: 16].

Иными словами, если, говоря маленькому мальчику «ты же мужчина», отправитель речи имел в виду «ты не должен плакать», значит он хотел, чтобы фраза «ты же мужчина» побудила ребенка создать значение «ты не должен плакать», и более того, говорящий был уверен, что слушающий в состоянии создать такое значение, правильно поняв («узнав») намерение говорящего. С. Левинсон полагает, что такая характеристика значения позволяет определить коммуникацию как «комплексный вид намерения, реализуемого или удовлетворяемого благодаря простому узнаванию» [там же].

Положение, при котором значение, создаваемое говорящим, предполагает приписывание слушателем определенного намерения говорящему, внутренне присуще любой форме коммуникации, начиная с развития речевой способности у детей (когда, например, мать «узнает» в нечленораздельном «ммммм» попытку назвать ее словом «мама»). Наделение лингвистических форм значением социально и ситуативно обусловлено. При этом буквальные значения слов становятся своего рода «величинами по умолчанию», работающими до тех пор, пока в дискурсе не спровоцированы альтернативные интепретации. Можно сказать, что сами буквальные значения существуют, пока у коммуникантов имеется консенсус относительно того, что обозначает данное слово или языковая форма. Например, в англоязычном обществе метагендерное использование местоимения “he” (“он”) до недавнего времени считавшееся незыблемым, более не является таковым. Сейчас, употребляя “he” в значении “he and she”, все труднее рассчитывать на то, что данное значение будет правильно истолковано, поскольку в обществе почти не осталось тех, кому не были бы известны дискуссии вокруг андроцентризма данной языковой формы Подтверждением может служить высказывание литературного критика С.К. Стеда (перевод мой. - Е.Г.): “На первых порах феминистские требования освободить язык от сексизма я попросту игнорировал. Я чувствовал, что, как писатель, должен защищать мое собственное понимание стиля от любых посягательств. Но постепенно жалобы феминистов привели к тому, что то, о чем они говорили, стало реальностью. Настаивая, что родовое “he” не нейтрально, а мужского рода, они добились, что так и стало на самом деле; и теперь, для мужчины-писателя продолжать употреблять “he” значит давать сигнал для неуместных и неправильных выводов - что он не осуждает сексуальное насилие, бьет жену, пренебрежительно относится к женщинам и т.п.” [цит. по: Romaine 1989: 279]..

Таким образом, чтобы использование языковой формы в процессе коммуникации привело к созданию значения, которое говорящий хочет создать, необходимо «сотрудничество» других участников коммуникации, которые должны «узнать» по этой форме его намерение и тем самым «помочь» в создании желаемого значения.

С. МкКоннел-Джине опирается на этот принцип теории Грайса для объяснения механизма (вос)производства сексизма в языке как на лексическом уровне (сексуализация слов, обозначающих женщин), так и в процессе коммуникации [McConnel-Ginet 1998]. Она подчеркивает, что мужчина, который захочет оскорбить ее фразой “you think like a woman” («ты мыслишь/рассуждаешь как женщина») преуспеет не потому, что она разделяет это мнение, а поскольку она понимает его намерение, заключающееся не в том, чтобы дать объективную характеристику ее мыслительной способности, а в том, чтобы подчеркнуть ее ущербность как недостаток, свойственный всем женщинам. При этом, как пишет МкКоннел-Джине, «мне даже не нужно знать, каковы в действительности его взгляды; достаточно соотнести его слова с тем, в чем я узнаю (и полагаю, что он хочет, чтобы я узнала) бытующее в обществе мнение» [c. 205].

По той же причине женщине значительно труднее оскорбить мужчину фразой “you think like a man” («ты рассуждаешь как мужчина»), поскольку, чтобы воспринять эту фразу как оскорбление, адресат должен знать не только то, что говорящая низкого мнения об умственных способностях мужчин вообще, но и то, что у нее есть основания думать, что он тоже об этом знает: «как бы я не хотела оскорбить кого-то словами, что она или он рассуждает как мужчина, я не смогла бы этого сделать без опоры на более широкое лингвистическое и культурное знание» [c. 206]. Иными словами, сексистское использование языка способно оскорблять, поскольку говорящий обоснованно полагает, что слушатель имеет доступ к общим лингвистическим и культурным знаниям о мизогинистских стереотипах.

От того, насколько легко узнаваемы намерения отправителя речи, зависит успешность их реализации. При существовании в обществе альтернативных систем взглядов (например, новой эгалитарной и традиционной патриархатной идеологий) легче узнаваемы значения, опирающиеся на систему, которая воспринимается как превалирующая, более известная в обществе. Не случайно даже апологетика нового типа женственности нередко строится «с оглядкой» на традиционные стереотипы (см. гл. 5).

Итак, по Грайсу, для понимания смысла сказанного необходимо «узнать» намерение говорящего. Вокруг вопроса о том, насколько намерения могут предшествовать их артикуляции и до какой степени вообще возможно их узнавание, в последующие годы развернулась критическая дискуссия; проблематизации подверглись и сами понятия, обозначаемые данными терминами. Вместе с тем, идея Грайса об импликатурах как особом типе значения, создаваемом, в частности, путем умозаключений коммуникантов о том, что каждый имеет в виду (what one means) под тем, что говорит (by what one says), остается эффективной основой для анализа устной и письменной речи.

Вопрос о том, как передаются конверсационные импликатуры (как делается шаг от того, что сказано, к тому, что имелось в виду), Грайс, как известно, конкретизировал через понятие принципа кооперативности - нормы коммуникативного поведения, основанной на ожиданиях коммуникантов. Соблюдение этого принципа предполагает следование постулату количества (не будь более информативен, чем нужно); постулату качества (истинности); постулату отношения (ревантности) и постулату способа (избегай двусмысленности, будь краток). Отклонение постулатов способно имплицировать смыслы, не выводимые из буквальных значений [Грайс 1985]. Таким образом, речь идет не о необходимости соблюдения постулатов, а о том, что они являются общими предпосылками коммуникативного поведения, которые могут использоваться для создания импликатур.

Хотя модель создания импликатур была сформулирована Грайсом для устного общения, она широко использовалась для анализа всех форм коммуникации, в том числе в феминистской критике [Christie 2000]. Обращение к этой модели в нашей работе связано с тем, что теория Грайса дает возможность анализировать то, что прямо не сказано (ведь речь идет о подразумеваемом значении, само существование которого может быть подвергнуто сомнению). Она эксплицирует пути создания импликатур и создает основу для их обсуждения. Можно не согласиться с тем или иным прочтением, но принятие этой теории, позволяет его артикулировать и аргументировать, а если оно будет оспорено, создает почву для дискуссии.

Если концепция Грайса помогает понять, как в процессе коммуникации удается выразить гораздо больше того, что фактически сказано, то теория релевантности Д. Шпербера и Д. Уилсон дает когнитивное обоснование процесса создания контекстуальных импликатур. Шпербер и Уилсон отказываются от понимания языка как кода в том смысле, что декодирование - это процесс восстановления сообщения, возможный благодаря существованию фиксированной связи между сигналом и смыслом. Традиционная прагматика и теория Грайса исходят из того, что интерпретация высказывания может включать как декодирование (восстановление того, что сказал говорящий), так и инференции (восстановление того, что он имплицировал или имел в виду). Шпербер и Уилсон полагают, что интерпретация состоит только из инференций - движения от предпосылки (языкового знака) к выводу на основе логических умозаключений - включая и процесс обработки того, что было выражено эксплицитно. Например, во фразе “This is men only” получатель должен установить референта местоимения “this” и решить, обозначает ли “men” - мужчин или человека вообще. В предложении “Она женщина и не занимается политикой” союз “и” должен быть лишен двусмысленности - как индикатор каузальных отношений, а не коньюнкции.

Модель Шпербера и Уилсон допускает, что одно высказывание способно передавать несколько разных смыслов Исследователи отмечают, что в 70% случаев негативного коммуникативного результата, вызванного когнитивными причинами - на уровне ментальных процессов, речь идет именно о возможности неоднозначной интерпретации высказывания (Афанасьева 2005). Например, если на вопрос Питера “Что ты собираешься делать сегодня?” Мэри отвечает “У меня болит голова”, трудно сказать, что имела в виду Мери кроме того, что фактически ею сказано. Можно лишь констатировать, что при обмене репликами создан ряд предположений (assumptions), которые в большей или меньшей мере манифестированы слушающему Манифестировать, по Шперберу и Уилсон, значит сделать воспринимаемым или выводимым с помощью умозаключений: Питеру в большей мере ясно, что у Мери болит голова, и в меньшей - что она планирует делать в течение дня [Sperber, Wilson 1987: 699].

В аспекте лингвистического изучения гендера данное допущение актуально по ряду причин. Во-первых, ввиду полифункциональности языковых форм речевое значение той или иной единицы нередко «выводится» с учетом пола говорящего. Примером может служить эпизод, описанный в одной из работ Д. Таннен, когда в разговоре двух коллег (преподавателей американского университета), на реплику женщины «Не забудь зонт» собеседник-мужчина отреагировал ироничным «Спасибо, мама» [Tannen 1990]. Во-вторых, гендер обычно реализуется не изолированно, а во взаимодействии с другими аспектами социальной идентичности. Одна и та же языковая форма может сигнализировать, например, гендер и статус (см. 2.4.7), а новая фамилия женщины, вступающей в брак, - (а) быть символом прочности семейного союза, (б) знаком любви к своему избраннику, нежеланием «обидеть» его, отступив от традиции, (в) сигналом респектабельного положения замужней женщины [Gritsenko, Boxer, 2005].

По Шперберу и Уилсон, процесс лингвистического кодирования всегда подчинен тому, что они называют «остенсивно-инференциальным» (ostensive-inferential) процессом коммуникации. Под инференцией и остенцией понимается один и тот же процесс, рассматриваемый с различных точек зрения: с точки зрения коммуниканта, вовлеченного в процесс остенции (манифестации намерения передать какое-то значение), и аудитории, вовлеченной в процесс инференции (интерпретации высказывания путем умозаключений). Остенсивное поведение содержит два вида информации: (1) некие данные (факты, символы, языковые формы) и (2) намерение передать эти данные. Оно воспринимается аудиторией как гарантия того, что сказанное является релевантным, т.е. автоматически сообщает некоторую презумпцию относительно своей существенности. Именно предположение о релевантности, по мнению Шпербера и Уилсон, «запускает» процесс интерпретации высказывания [Sperber, Wilson 1986; 1995: 50 - 54]. При этом в отличие от традиционных прагматических теорий, в рамках которых (1) целью коммуникации является передача значения (содержания) говорящим слушателю, (2) коммуникация считается успешной, если значение (замысел) говорящего передан, т.е. правильно понят слушающим, в парадигме Шпербера и Уилсон коммуникация может осуществляться в большей или меньшей степени и не отождествляется с передачей значения говорящего. Они подчеркивают, что передать/сообщить что-то (to communicate something) и иметь что-то в виду (to mean something) - не одно и то же: в процессе коммуникации может передаваться и то, что, строго говоря, не имелось в виду. Аналогичную мысль высказывал И. Гоффман, различавший информацию, сообщаемую преднамеренно (information given) и непреднамеренно (information given off), а также исследователи, различающие «коммуникативный материал», т.е. то, что сообщается в соответствии с интенцией автора, и «информативный материал» - то, что может быть воспринято независимо от того, хотел ли этого говорящий [Макаров 2003:35].

Данный тезис важен при изучении языка и гендера, поскольку гендерные смыслы могут передаваться без явного намерения, а иногда и вопреки желанию говорящего. Например, прямота Терезы Хайнц Керри в ходе президентской кампании 2004г. в США воспринималась многими как индикатор неженственности, а вербальный стиль ее супруга, кандидата от демократов Дж. Керри интерпретировался как «немужской». Поскольку всякое понимание согласуется не только с интенцией отправителя, но и с установкой получателя, стремление Керри создать маскулинный образ сильного лидера натолкнулось на препятствие в форме стереотипных представлений о «мужском языке», ср: “Это такое типично американское понимание маскулинности, что если вы интеллектуал, прочли много книг и ваша речь выдает это, вас сочтут феминизированным. Что вы-де начнете болтать и юлить, когда придет время больших решений” “It's a particularly American definition of masculinity that, somehow, if you are intellectual and have a lot of books learning and talk in ways that make that clear, then you are feminized. You are seen as someone who could waffle when it comes to make a big decision”. (http://www.alternet.org/story/18666)

Важным элементом теории релевантности, перспективным для анализа языкового конструирования гендера, является трактовка контекста как психологического конструкта.

Проблематичность понимания контекста как априорно заданного элемента высказывания демонстрирует эксперимент, в котором двум группам англичанок с различным культурным и образовательным уровнем был показан видеоклип, снятый британском телевидением для программы о феминистской политике. В этом клипе Эмма Николсон (член британского парламента от консервативной партии), приближаясь к зданиям Парламента, рассказывает историю о том, как в детстве пришла в Карлтон клуб, чтобы найти отца и, увидев его, разговаривающим с дядей (лорд-канцлером) и еще одним близким родственником (членом Парламента) в красивом зале, поспешила туда со словами «А вот и я». Трое мужчин, вскочив со своих мест, бросились к ней, повторяя “Get out, get out. This is men only” («Уходи, уходи. Это только для мужчин»). Участниц эксперимента попросили ответить на вопрос, что имела в виду Николсон под словом “this” («это») и получили три разных ответа: (а) место где-то в Парламенте, (б) какой-то зал заседаний и (в) Карлтон клуб [Christie, 2000: 3 - 7]. Очевидно, что респондентки, указавшие, что this - это Парламент, опирались на визуальный контекст; вторая группа - на ассоциации, связанные с лингвистическим окружением (упоминание в рассказе слова «зал») и визуальными образами; а те, кто ответил, что this означает Карлтон Клуб, исходили из лингвистического контекста и культурных знаний.

Данный пример показывает, что выбор контекста является необходимой частью обработки не только импликатур, но и экспликатур высказывания, при этом контекст не задан заранее, а выбирается (конструируется) в момент интерпретации с опорой на различные источники - лингвистическое окружение, визуальные образы, культурные знания, социальные нормы, фреймы, сценарии, стереотипные ситуативные типы, мнения коммуникантов [Sperber, Wilson 1995: 137].

Вторым ключевым элементом теории релевантности является понятие «когнитивной среды» (cognitive environment), которое определяется как «набор всех фактов, манифестированных индивиду», будь то истины или мнения. «С когнитивной точки зрения, - утверждают Шпербер и Уилсон, - ошибочные допущения неотличимы от подлинных фактических знаний так же, как оптические иллюзии могут быть неотличимы от того, что мы действительно видим» [1986: 39]. Иначе говоря, когнитивная среда - это «набор допущений, которые индивид может мысленно представить себе и принять как истинные» [1986: 46]. Цель отправителя речи - воздействовать на когнитивную среду партнера по коммуникации. Цель получателя речи - улучшить свое понимание мира, дополнив его значимой информацией, произвести так называемые «достройки внутреннего мира» (В.Д. Демьянков).

Понятие когнитивной среды сопоставимо с трактовкой концептуальной системы как основного контекста интерпретации у Р.И. Павилениса [1986: 386] и «непрерывно конструируемой и модифицируемой динамической системы данных (представлений, мнений, знаний)» у О. Л. Каменской [Каменская 1990: 19] (ср. также «единая информационная база» [Залевская 1985: 155]). Это своего рода «ассумптивный универсум» (А.Е. Бочкарев), включающий не только непосредственные знания индивида и его предположения об окружающем мире, но также все потенциально допустимые умозаключения, которые могут быть сделаны на основе этих знаний и/или допущений. Хотя у двух разных людей не может быть совершенно одинаковой когнитивной среды, они могут пересекаться - в смысле наличия фактов, мнений и допущений, манифестированных и тому, и другому. Общность когнитивной среды не означает, что два человека будут делать одинаковые умозаключения, но предполагает такую возможность.

По Шперберу и Уилсон, в процессе коммуникации участники обращают внимание на то, что является для них релевантным, чтобы совершенствовать свое представление о мире с помощью так называемого «дедуктивного механизма», который моделирует систему, используемую коммуникантами в процессе умозаключений. Подробное описание того, как это происходит, не входит в задачи нашей работы. Отметим лишь, что, согласно их теории, умозаключения основываются на комбинации допущений, источниками которых являются, с одной стороны, визуальное, аудитивное и лингвистическое восприятие («новая информация»), а с другой, - данные уже обработанные дедуктивным механизмом и хранящиеся в энциклопедической памяти («старая информация»). Процесс интерпретации высказывания представляет собой синтез этих двух типов информации, где уже обработанная информация служит контекстуальным фоном для обработки новой: «логический вывод, основанный на соединении новой информации {P} и старой информации {C} - это контекстуализация {P} в {C}» [1986: 108]. Там, где контекстуализация приводит к выводам, которые невозможно было бы сделать лишь на основе старой или лишь на основе новой информации, речь идет о «контекстуальных импликациях».

Контекстуальным импликациям принадлежит важная роль в дискурсивном конструировании гендера. Процесс их создания можно проиллюстрировать следующим примером. На семинаре «Гендер, нация, идентичность» в Центрально-Европейском университете (2000г.) замечание одной из российских участниц о том, что в ходе президентской предвыборной кампании информация о пластической операции Г. Явлинского была использована против него как имплицирующая недостаточную маскулинность, вызвала крайнее недоумение коллеги из Израиля, который никак не мог понять, почему в России нельзя считаться настоящим мужчиной, если ты сделал себе пластическую операцию. Между тем в России этот предвыборный ход сработал, как задумано: в акте интерпретации новая информация (1) «Явлинский сделал пластическую операцию», контекстуализованная на основе стереотипного мнения, что (2) «Пластические операции делают женщины, чтобы выглядеть моложе/привлекательнее», привела к созданию контекстуальной импликации (3) «Явлинский поступил как женщина». Поскольку гендерные предубеждения этнически специфичны (в менталитете израильтян не оказалось аналогичного стереотипа), информация о пластической операции не была воспринята как гендерно релевантная и контекстуальная импликация не была создана.

Хотя логическим выводом из теории Шпербера и Уилсон является то, что интерпретация в большей мере определяется доступом к релевантным контекстуальным посылкам, нежели самой языковой единицей, очевидно, что для «запуска» процесса интерпретации нужно, чтобы форма высказывания повышала ожидания релевантности. Поэтому, чтобы быть адекватно воспринятым, отправитель речи сообразуется с представлениями об адресате, предполагая, доступны ли ему те контекстуальные посылки, которые необходимы, чтобы понять передаваемое значение; оформлено ли высказывание так, чтобы активизировать нужные контекстуальные посылки и т.д. В этой взаимной направленности когнитивной деятельности адресата и адресанта заключается диалогичность любой формы коммуникации.

Несмотря на то, что отдельные положения и общий замысел теории релевантности не лишены противоречий [Chametsky 1992; Goraiska and Lingsay 1993], ее практическая ценность для гендерной лингвистики состоит в том, что она дает возможность моделировать речемыслительную деятельность, лежащую в основе конструирования гендера в различных ситуациях - неформальной беседе, политической рекламе, литературном тексте и т.д. Сформулированное ими понимание контекста как психологического конструкта логично соотносится с тезисом С. Хиршауэра о дискретном характере процесса конструирования гендерной идентичности, исключающем его имманентное проявление в речевом поведении независимо от контекста [Hirschauer 1993], и поясняет термин «градуированная релевантность», предложенный для описания процесса конструирования гендера Х. Коттхофф [Kotthoff 1996].

Гендерные знания (представления о том, что значит быть мужчиной и женщиной в данной культуре) являются частью когнитивной среды, из которой черпаются посылки при выборе контекста интерпретации. При этом, если учесть, что гендер концептуализируется как набор допущений, мнений и т.д., которые по-разному манифестированы индивидам в соответствии с тем, как они представляют себе мир (что, разумеется, имеет прямое отношение к жизненному опыту), мы получаем более гибкую модель для рассмотрения отношений между гендером и вербальной деятельностью коммуникантов. Эта модель, в частности, предполагает, что мужчины и женщины различаются не тем как они рассуждают, а тем из каких посылок они исходят в своих рассуждениях.

Такой подход используют Д. Камерон, Ф. МкАлинден и К. О'Лири, анализируя экспериментальный материал по разделительным вопросам, собранный Дж. Холмс [Cameron, McAlinden, O'Leary 1988]. Холмс, как известно, связывала различия в употреблении того или иного типа вопросов с гендером коммуникантов: мужчины более ориентированы на референциальные функции языка, т.е. передачу информации; женщины более ориентированы на аффективные функции языка, т.е. передачу чувств, отражение социальных отношений. Анализ Камерон и ее коллег показал, что определенный тип вопросов, направленных на поддержание беседы и приглашение вступить в разговор и употребляемых преимущественно женщинами, в одной из серий эксперимента активно использовался некоторыми мужчинами. Исследователи предположили, что эти мужчины знали, что их разговор записывается, и объяснили их поведение стремлением привлечь к разговору других участников, чтобы получить как можно больше данных для эксперимента. Иначе говоря, осознанно или неосознанно эти мужчины взяли на себя роль «женскую» роль «фасилитатора» - того, кто помогает/облегчает/способствует процессу коммуникации.

Работа Камерон, МакАлинден и О'Лири стала катализатором тезиса о том, что гендер как конечное объяснение особенностей речевого поведения не обладает достаточной объяснительной силой («сам нуждается в объяснении»), и показала слабую сторону исследований, концентрирующихся на тенденциях употребления, а не анализе отношений между использованием языка, пользователем и контекстом.

Изучение вербального поведения мужчин и женщин должно включать анализ того, какие позиции/роли принимают коммуниканты и как эти роли могут быть связаны с гендером. Данную мысль подчеркивает К. Уэст, заявляя, что «вопрос не в том, какие конкретные формы используют женщины (например, разделительные вопросы), но в той конкретной прагматической работе, которую способны выполнить эти формы (в плане демонстрации установок/намерений говорящего), а также в нормах ассоциируемых с распределением этой работы между мужчинами и женщинами» [West, Lazar, Kramarae 1997: 132]. В этом смысле когнитивно-прагматический подход создает оптимальные условия для анализа гендера не как имманентной природной данности (набора постоянных сущностных признаков индивида), а как динамичного, ситуативно и контекстуально обусловленного культурного феномена, отраженного в языке и (вос)производящегося в коммуникативной интеракции.

Теория значения Грайса и теория релевантности Шпербера и Уилсон содержат общетеоретические принципы трактовки импликатур как информации, требующей интерпретативных усилий слушающего и предполагающей возможность неоднозначного понимания. Развитие теории имплицитности в отечественной лингвистике позволило уточнить, что может быть источником сведений, которые не передаются в явном виде; каковы механизмы их извлечения и как следует учитывать особенности имплицитно передаваемой информации в прикладных направлениях языкознания.

В частности, была разработана типология смысловых импликатур [Фролкина 1999], среди которых наиболее значимыми с точки зрения языкового конструирования гендера представляются культурные и прагматические. Культурные смысловые импликатуры ориентированы на владение коммуникантами нормами общения в данном языковом сообществе и разделение ими общих фактических знаний, связанных с культурной традицией общества. Речь идет, в частности, о прецедентных текстах - материалах фильмов, анекдотов, часто повторяемых в обществе фразах и высказываниях, которые становятся речевыми клише - «стереотипами дискурса» [Брагина 1999]. Прагматические импликатуры определяются характером взаимоотношений между коммуникантами, их статусными положениями, различного рода речевыми интенциями.

Имплицитные смыслы дифференцируются на пропозициональные, которые могут быть эксплицированы предложением, и субъективно-модальные, актуализируемые в речи прежде всего с помощью интонации - категоричность, смягчение, удивление, заинтересованность, разочарование и т.п. [Муханов 1999]. Разграничивают имплицитность лексической информации, возникающую в тексте, и имплицитность, связанную со словарным значением.

Установлено, что источником имплицитной информации могут быть единицы всех уровней языка: фонетического (просодия), морфологического (в том числе транспозиция граммем и имплицитная передача оттенков значения), лексического (главным образом неденотативные компоненты значения, например, культурные коннотации как «область имплицитных конвенциональных знаний», ассоциативные связи слова, факультативные компоненты значения) и актуализация слова в контексте [Борисова 1999].

Отмечена ключевая роль имплицитной информации в языковом манипулировании сознанием, т.е. в использовании особенностей языка и принципов его употребления с целью скрытого воздействия на адресата в нужном для говорящего направлении [Борисова, Пирогова, Левит 1999]. Ниже (гл. 5) будет показано, как гендерные импликатуры, источником которых являются эмоциональные/оценочные/ассоциативные значения слов и иные «выводы» смысла из семантики языковых форм и общего контекста, связаны с воздействием на читателя (избирателя) в предвыборном дискурсе.

3.3 Стилистическая модель

Термин «стиль» в гендерной лингвистике до некоторой степени «скомпрометирован» длительной традицией эссенциалистского употребления в рамках теории «двух культур», и многие современные исследователи, стоящие на конструктивистских позициях предпочитают говорить о «языковых формах манифестации гендерных преференций» (Дж. Пуджолар), «лингвистических практиках гендерных групп» (М. Бухолц), «гендерно-уместном использовании языка» (С. Галл) и т.п. С другой стороны, в отечественной лингвистике термином «стиль» нередко подчеркивают конструируемый характер гендера как социо-культурного феномена, ср: «…представляется более правильным говорить не о мужских и женских жестах, мимике, позах и т.д., а о мужском и женском стилях невербального поведения, которые могут быть свойственны людям обоих полов» [Крейдлин 2002: 15].

Как известно, еще Р. Лакофф сформулировала концепцию «женского языка» - регистра или стиля, характеризующегося употреблением аффективных прилагательных, восходящего тона в повествовательных предложениях, разделительных вопросов и форм выражения неуверенности и т.п. Результаты последующих экспериментальных проверок «гипотезы Лакофф» сводились к тому, что не все женщины используют женский язык и не все пользователи женского языка - женщины. Данное обстоятельство, однако, не остановило исследователей, которые продолжали выдвигать альтернативные идеи относительно особенностей женского коммуникативного стиля и его отличий от стиля мужчин. Ярким примером служит гипотеза о том, что женщины более склонны к сотрудничеству в коммуникации и более внимательны к потребностям лица адресата [Coates 1988; Tannen 1990; Johnstone, Ferrara, Bean 1992; Holmes 1995], которая использовалась для объяснения таких экспериментально выявленных дискурсивных особенностей женской речи, как смягчающие речевые формулы; фасилитативные вопросы; минимальные реплики, выражающие заинтересованность и внимание; синхронная речь как сигнал солидарности и поддержки и т.п.

Таким образом, на основе традиционных стереотипов и не без влияния научных трудов и популярной психологической литературы в обыденном сознании сложилось определенное представление о женском и мужском стилях общения, используемых как эталон при оценке соответствия речи индивида культурным представлениям о мужественности и женственности. По аналогии с термином «социолект», был даже создан термин «гендерлект» (единый обусловленный полом вариант языка), однако уход от глобальной категории «женщина» (перенос акцентов на уникальный опыт различных групп женщин) и осознание нецелесообразности универсализации в гендерных исследованиях (обращение к изучению локальных гендерных практик) привели к тому, что от данного термина отказались. Вместе с тем, большинство ученых считают возможным говорить о стилистических особенностях мужской и женской речи, а многие исследования языкового конструирования гендерной идентичности фактически ведутся в рамках стилистической парадигмы.

Понятие стиля в различных лингвистических школах трактуется по-разному. В зарубежной лингвистике в сопоставимых значениях используются термины «вариант», «стиль» и «регистр». Единства в их определении не существует, хотя чаще всего «вариант» определяется как нейтральный или включающий понятия «регистр» и «стиль», которые, в свою очередь, либо трактуются как кореферентные, либо разводятся по признаку применимости: например, «регистр» определяется как вариант языка, обусловленный сферой употребления и социолингвистическими параметрами, в то время как «стиль» акцентирует функциональную направленность на шкале официальное - неофициальное.

В последние годы (c развитием теории коммуникации и когнитивной лингвистики) наметилась тенденция к более многомерной трактовке стиля. Например, А. Белл [Bell 1997] полагает, что стиль определяется ориентацией на адресата (audience design), т.е. стилистический выбор мотивирован в основном оценкой того эффекта, который определенные языковые формы произведут на определенную аудиторию (responsive styleshift). Наряду с этим возможны и инициативные стилевые переключения, когда индивид творчески использует языковые ресурсы вне зависимости от характера аудитории (initiative styleshift). Характерным примером такого использования языка, привлекающим в последние годы повышенное внимание лингвистов, является crossing - присваивание говорящим языковых форм, сигнализирующих идентичность Другого [Rampton 1995]. По сути речь идет о том, что М. Бахтин называл стилизацией, т.е. о принятии/присвоении голоса явно отличного от обычного или ожидаемого.

Пример манипулятивного использования элементов женского языка в коммерческих целях дается в статье Киры Холл, которая акцентирует перформативную природу гендера и вносит существенные коррективы в понятие власти в языке [Hall 1995]. Анализируя лингвистические особенности сексуально-романтических бесед с клиентами по телефону (выбор слов, интонаций и т.п.), Холл последовательно избегает термина «стиль», предпочитая говорить о «сексуальном языке», «медоточивой речи» (sweet talk), «вокальной» и «вербальной женственности» и т.п.

П. Экерт, напротив, связывает индивидуальные и групповые особенности речи как элемент конструирования социальной идентичности, частью которой является гендер, с понятием стиля, сравнивая его с составлением коллажа: стилистический агент «присваивает» разнообразные ресурсы широкого социолингвистического ландшафта, по-новому комбинируя их, чтобы представить желаемый образ. В ее понимании стиль - это часть персоны, которой говорящий хочет быть. При этом стиль не статичен, он возникает в социальной практике и связан с ней. Девочка-подросток, которая сквернословит в школе, может выражать протест против навязываемых норм поведения, демонстрировать солидарность с матерью (имитируя ее речевую манеру) или пытаться отгородиться от «примерных» одноклассников [Eckert 1996].

С точки зрения Экерт, говоря о стиле, мы соотносим элементы вербального поведения с их социальным значением. В ее понимании «каждый речевой акт есть, по определению, стилистический акт» (с чем не всегда можно согласиться). Гендер - это ограничение, накладываемое на стилистический выбор, а понятие стилистического варьирования напрямую соотносится с перформативностью, ср: «стиль - это то, что мы делаем и как мы это делаем. Это не фасад, за которым стоит настоящее “я”, а манифестация, посредством которой персона представляет себя миру» [Eckert, McConnel-Ginet 2003: 306]. Как видим, стиль становится своего рода метафорой самопозиционирования и покрывает всю речевую деятельность индивида,

Таким образом, на сегодняшний день в гендерной лингвистике сложилось положение, когда исследования одного и того же феномена - специфики вербального поведения как способа конструирования гендерной идентичности - получают различное терминологическое осмысление. Представители вариационистской лингвистики (П. Экерт, Д. Таннен, Дж. Коутс и др.) используют для этой цели понятие «стиль», а ученые, связанные с антропологической традицией и этнографией речи (К. Холл, М. Бухолц, С. Галл, Дж. Пуджолар, С. Кислинг и др.), предпочитают альтернативные терминологические формулы. Причиной отчасти является многомерность самого понятия «стиль», размывающая его сущностные характеристики. Встает вопрос о гибкой лингвистической теории стиля, санкционирующей существующую де факто взаимозаменяемость терминов «стиль» и «язык» при изучении гендерных особенностей вербального поведения, в рамках которой было бы правомерно:

1) обсуждать индивидуальные и групповые особенности речи, а также рекуррентные языковые манифестации, детерминированные параметрами ситуации общения;

2) наряду с традиционными критериями выделения стилей предусмотреть возможность членения неоднородной «субстанции» языка по признаку пола;

3) учесть, что гендер является параметром переменной релевантности и, как причина языковой вариативности, обычно «работает» в совокупности с рядом других социолингвистических переменных (статус, возраст, этничность и др.);

4) обосновать существование наряду со стереотипно постутлируемой дихотомией мужского и женского стилей потенциально открытого числа языковых манифестаций гендера (перформативность стиля как элемента конструирования идентичности);

5) принять во внимание, что лингвистические единицы, модели и стратегии, приписываемые «мужскому» и «женскому» языку недискретны и обладают свойством пересекаемости (полифункциональность языковых форм).

Необходимость такой теории вызвана не только потребностью в терминологической унификации, но и стремлением к более четкому определению лингвистического статуса изучаемого феномена.

Оптимальной для данных целей представляется теория стилистики как лингвистики субъязыков [Скребнев 1975, Skrebnev 1994]. В данной теории стиль есть понятие, производное от понятия субъязык, который определяется как подсистема языка, обслуживающая потребности конкретной речевой сферы и/или ситуации общения, т.е. определенным образом упорядоченная и соотнесенная с внеязыковой (социальной) реальностью совокупность языковых единиц и форм/моделей их употребления. Тот факт, что сфера (ситуация) общения является основой для выделения субъязыка (и, соответственно, стиля), обеспечивает необходимую для гендерных исследований «привязку» речевого поведения к конкретному социальному контексту. В такой трактовке понятие «субъязык» сопоставимо с более привычным для гендерной лингвистики понятием речевой практики