Русская риторика

в) Собственно двусмысленность, или игра слов, так сказать, идеальный случай многократного применения; здесь слово не насилуется, не разрывается на составные слоги, не подвергается никакой модификации, не меняется сфера, к которой оно принадлежит (например, собственному имени не придается другое значение); оставаясь таковым, каково оно есть и каковым оно стоит в строении предложения, оно, при некоторых благоприятных обстоятельствах, может выражать двоякий смысл.

Примеров здесь изобилие.

Врач, уходя от постели больной, говорит, покачивая головой, сопровождающему его супругу: Ваша жена мне не нравится. Мне она уже давно не нравится,-- поспешно соглашается супруг.

Врач, конечно, имеет в виду состояние здоровья больной женщины, но он выразил свои опасения за больную такими словами, что муж может найти в них подтверждение своего собственного нерасположения.

Об одной комедии-сатире Гейне сказал: Эта сатира не так сильно кусалась бы, если бы у поэта было больше что кусать. Эта острота -- скорее, пример метафорической и обыкновенной двусмысленности, чем настоящая игра слов. Но для кого важно держаться тут строгих разграничений?

В своем «Путешествии по Гарцу» Гейне говорит: Я в данную минуту не помню всех имен студентов, а среди профессоров есть некоторые, которые еще не имеют никакого имени.

Возьмем еще другую, общеизвестную профессорскую остроту: Разница между ординарным и экстраординарным профессором состоит в том, что ординарные профессора не создают ничего экстраординарного, а экстраординарные -- ничего ординарного. (Ординарный -- обыкновенный, заурядный; ординарный профессор-- старший по службе профессор.) Это, конечно, игра слов: ординарный и экстраординарный.

Другая игра слов облегчит для нас переход к новому подразделу техники двусмысленности. Остроумный врач, о котором было упомянуто выше, во время разбирательства дела Дрейфуса сказал следующую остроту: Эта девушка напоминает мне Дрейфуса: армия не верит в ее невинность.

Слово невинность, на двусмысленности которого построена острота, имеет в одной связи обыкновенный смысл, в противоположность: провинности, преступлению, а в другой связи -- половой смысл, противоположностью которого является половая опытность. Существует очень много подобных примеров двусмысленности; действие остроумия во всех них сводится, главным образом, к половому смыслу. Для этой группы можно было бы сохранить название «двусмысленность».

Существуют остроты, техника которых не состоит почти ни в какой связи с техникой рассмотренных до сих пор групп.

Про Гейне рассказывают, что однажды вечером он находился вместе с поэтом Сулье в каком-то парижском салоне; они разговаривали между собою; в это время вошел в салон один из тех денежных королей, которых сравнивают по богатству с Мидасом; толпа окружает его и оказывает ему величайшее почтение. Посмотрите,-- говорит Сулье, обращаясь к Гейне,-- как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу. Бросив взгляд на предмет поклонения, Гейне отвечает, как бы внося поправку: О, он должен быть уже старше.

В чем же заключается техника этой прекрасной остроты? По мнению К. Фишера в игре слов: так, например, слова золотой телец могут означать Маммону (богатство), а также и поклонение идолу; в первом случае самое существенное -- золото, а во втором -- изображение животного: «Эти слова могут служить также и для не особенно лестного отзыва о человеке, который имеет много золота, но очень мало ума». Если мы на пробу устраним выражение золотой телец, то мы, конечно, уничтожим и остроту. Тогда мы заставляем Сулье выразиться так: Посмотрите, как люди окружают этого дурака только потому, что он богат, и это, конечно, уже совсем не остроумно. Ответ Гейне тогда будет уже невозможным. Но мы должны помнить, что речь идет, ведь, не об остроумном сравнении Сулье, а об ответе Гейне, который, разумеется, гораздо остроумнее. Тогда мы не имеем никакого права касаться фразы о золотом тельце; она остается предпосылкой для слов Гейне; редукции могут подвергаться только эти последние. Если мы подвергнем анализу слова: О, он должен быть уже старше, то мы можем их заменить следующими: О, это уже не телец, а взрослый бык.

Итак, для остроты Гейне осталось только перенести выражение золотой телец не в метафорическом, а в личном смысле на самого богача. Не заключается ли эта двусмысленность уже в словах Сулье?

Но нам кажется, что эта редукция не вполне уничтожает остроту Гейне; напротив, самая суть ее остается нетронутой. Теперь Сулье говорит: Посмотрите, как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу! А Гейне отвечает: О, это уже не телец, а бык. И в такой редуцированной форме это все же еще острота. Другой редукции слов Гейне не может быть.

Жаль, что в этом прекрасном примере заключаются такие сложные технические условия. На нем трудно уяснить себе технику остроты, а поэтому мы оставим его в стороне и поищем другой пример, в котором мы могли бы почувствовать внутреннее сродство с предыдущим.

Возьмем одну из «купальных острот», которые трактуют об отвращении галицийских евреев к купанью.

Два еврея встречаются около бани.

Ты брал ванну? -- спрашивает один.

Как так? -- говорит в ответ другой,-- разве одной не достает?

Когда от всей души смеешься над остротой, то бываешь мало расположенным предаваться исследованию техники. Поэтому бывает затруднительно привыкнуть к этим анализам. «Это комическое недоразумение» -- напрашивается мысль.-- Ладно, но в чем же заключается техника этой остроты? -- Очевидно, в двусмысленном употреблении слова брать. Для одного брать является бесцветным вспомогательным глаголом, а для другого -- глаголом, полным своего значения. Следовательно, это случай полного и ослабленного значения одного и того же слова.

Если мы выражение брал ванну заменим равнозначащим и более простым купался, то острота исчезает. Ответ уже не подходит. Итак, острота опять заключается в выражении брал ванну.

Это верно. Однако, кажется, что также и в этом случае редукция произведена не в надлежащем месте. Острота заключается не в вопросе, а в ответе, во встречном вопросе: Как так? Разве одной не достает? И у этого ответа нельзя отнять его остроумия ни посредством расширения, ни посредством изменения. Кроме того, у нас получается впечатление, что в ответе второго еврея важнее то, что он не обратил внимания на купанье, чем недоразумение по поводу слова брал.

Но и здесь нам не все еще ясно, а поэтому мы возьмем третий пример. Обедневший мужчина занял у своего богатого знакомого некоторую сумму денег, ссылаясь на свое бедственное положение. В тот же самый день кредитор встречает его в ресторане за блюдом семги с майонезом. Он делает ему упреки: «Как, вы заняли у меня деньги и заказали себе семгу с майонезом! Для этого вам нужны были мои деньги?» -- «Я вас не понимаю,-- отвечает обвиняе-мый,-- когда у меня нет денег, я не могу есть семгу с майонезом, когда у меня есть деньги, то я не смею есть семгу с майонезом. Когда же я, собственно, должен есть семгу с майонезом?»

Здесь уже нельзя найти никакой двусмысленности. Также и в повторении слов семгу с майонезом не может заключаться техника остроты, так как это повторение не есть «многократное применение одного и того же материала», а необходимое по своему содержанию действительное повторение одного и того же.

Мы некоторое время остаемся беспомощны перед этим анализом; у нас, может быть, явится желание прибегнуть к отговорке, что анекдот, который заставил нас смеяться, вовсе не имеет характера остроты. Что же другое, замечательное, можно сказать об ответе бедняка? Что этот ответ носит характер логичности? Но это неверно; ответ, разумеется, нелогичен. Должник защищается от упрека в том, что он потратил занятые деньги на лакомое блюдо, и спрашивает с видом человека, имеющего на это право, когда же ему, наконец, позволено есть семгу. Но это неправильный ответ: кредитор не упрекает его в том, что он позволил себе полакомиться семгой именно в тот самый день, когда он занял у него деньги, а напоминает ему лишь о том, что он, при настоящих условиях своей жизни, вообще не имеет права думать о таких лакомствах. На этот, единственно возможный смысл упрека обедневший лакомка не обращает никакого внимания и дает ответ на совсем другое, делая вид, что он не понял упрека.

А что, если как раз в этом уклонении ответа от смысла упрека заключается техника этой остроты? Тогда, пожалуй, можно было бы доказать, что и в обоих прежних примерах, сродство которых мы чувствуем, произошло подобное же изменение точки зрения, перемещение психического акцента (ударения).

Оказывается, что это можно легко доказать и тем самым выяснить технику этих примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество в девятнадцатом столетии поклоняется золотому тельцу подобно тому, как это делал когда-то в пустыне еврейский народ. Подходящим ответом для Гейне был бы приблизительно следующий: Да, такова человеческая природа; столетия ничего не изменили в ней, или какой-либо другой ответ, выражающий согласие со словами Сулье.

Гейне же в своем ответе уклоняется от затронутой мысли; он вообще не отвечает на нее, но пользуется двусмысленностью, к которой приспособлены слова золотой телец, и поворачивает в сторону; он выхватывает одну часть фразы -- телец и отвечает так, как будто Сулье в своей речи подчеркнул именно это слово: О, это уже не телец и т. д. Ответ Гейне представляет комбинацию из двух примеров остроумия: уклонения и намека. Он, ведь, не говорит прямо: это бык.

Еще яснее уклонение в остроте о купании.

Первый спрашивает: Ты брал ванну} Ударение падает на элемент ванну.

Второй отвечает так, как будто вопрос гласит: Ты брал ванну}

Выражение брал ванну предоставляет возможность этого перемещения ударения.

Если бы вопрос гласил: Купался ли ты? -- то всякое перемещение стало бы, ведь, невозможным. Тогда лишенный остроумия ответ был бы таков: Купался? Что ты хочешь сказать? Я не знаю, что это. Техника же остроты заключается в перемещении ударения со слова ванну на слово брал.

Возвратимся к примеру о «семге с майонезом», как самому чистому случаю перемещения. Поищем в разных направлениях, что нового в этом примере.

Прежде всего мы должны дать открытой здесь технике наименование. Назовем ее перемещением, потому что самое существенное в ней заключается в уклонении от хода мыслей, перемещении психического ударения на другую тему, уклонение от первоначальной. Затем нам надлежит исследовать, каковы отношения между техникой перемещения и способом выражения остроты. Наш пример («семга с майонезом») указывает нам, что острота посредством перемещения в высшей степени независима от словесного выражения ее; она не цепляется за слово, а зависит от хода мысли.

Если мы произведем замену слов, но сохраним смысл этих слов, то острота не исчезнет.

Редукция возможна только тогда, когда мы изменим ход мыслей и заставим лакомку ответить прямо на упрек, от которого он в тексте остроты уклонился. Редуцированное изложение гласило бы тогда: Я не могу отказать себе в том, что мне по вкусу, а откуда я возьму деньги для этого,-- для меня безразлично. Вот вам объяснение, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом, взяв у вас деньги взаймы.-- Но это было бы не остротой, а цинизмом.

Поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой к ней по смыслу.

Мужчина, предававшийся пьянству, зарабатывает себе средства к существованию уроками в маленьком городке. Но постепенно его порок становится известным, и он теряет вследствие этого большинство своих учеников. Одному из его приятелей было поручено заняться его исправлением. «Видите ли, вы могли бы иметь самые лучшие уроки в городе, если бы вы бросили пить. Поэтому бросьте пить».-- «Что за бессмысленное требование предъявляете вы мне?» -- отвечает возмущенно пьяница. «Ведь я даю уроки лишь для того, чтобы иметь возможность пить; неужели мне бросить пить, чтобы получить уроки!»

И эта острота имеет такую же видимость логичности, которая нам бросилась в глаза в остроте о «семге с майонезом»; но это уже не острота посредством перемещения, а прямой ответ. Цинизм, который там был скрыт, здесь высказывается открыто.-- «Пьянство, ведь, для меня самое главное». Техника этой остроты, собственно, очень жалка и не может объяснить нам ее действия; она заключается в перестановке того же материала, точнее говоря, в перестановке отношения средств к цели между пьянством и даванием уроков. Не подчеркивая в редукции этого момента, мы уничтожим эту остроту, излагая ее приблизительно так: Что за бессмысленное требование? Для меня, ведь, самое главное -- пьянство, а не уроки. Уроки являются для меня лишь средством к тому, чтобы иметь возможность продолжать пьянство. Следовательно, острота заключалась, действительно, только в способе выражения.

В остроте о купании ясно видна зависимость остроты от выражения (Ты брал ванну?), и изменение его влечет за собой уничтожение остроты. Техника здесь более сложная: соединение двусмысленности и перемещения. Текст вопроса допускает двусмысленность, и острота создается благодаря тому, что ответ дается не в том смысле, который имел в виду спрашивающий, а в другом, побочном. Соответственно этому, мы можем найти такую редукцию, которая сохранит выражение и все-таки уничтожит остроту, благодаря лишь тому, что уничтожается перемещение. Ты брал ванну?--Что я брал? Ванну? Что это такое? Но это уже не острота, а враждебное или шутливое преувеличение.

Подобную же роль играет двусмысленность в остроте Гейне о «золотом тельце».

Она дает возможность ответу уклониться от возбужденного хода мыслей, что в остроте о «семге с майонезом» происходит без затрагивания самого выражения. В редуцированном виде речь Сулье и ответ Гейне гласили бы приблизительно так: Как живо представляется поклонение золотому тельцу, когда видишь, как публика окружает здесь человека лишь потому, что он богат. А Гейне отвечает: То, что его так почитают из-за его богатства, еще не самое худшее. Но вы слишком мало подчеркиваете то, что ему из-за его богатства прощают его глупость. Тогда острота посредством перемещения уничтожается, причем двусмысленность сохраняется.

В этом месте мы можем ожидать, что нам укажут на то, что мы пытаемся отделить друг от друга эти замысловатые разновидности, которые вместе составляют ведь одно целое. Не дает ли каждая двусмысленность повода к перемещению (сдвигу), к уклонению хода мыслей от одной мысли к другой? Или мы должны согласиться с тем, что «двусмысленность» и «перемещение» являются представителями двух совершенно различных типов техники остроумия? Да, эти взаимоотношения между двусмысленностью и перемещением действительно существуют, но они не имеют ничего общего с нашим подразделением техники остроумия. При двусмысленности острота не содержит ничего другого, кроме слова, которое можно разно толковать и которое дает слушателю возможность найти переход от одной мысли к другой, причем этот переход можно, с некоторой натяжкой, поставить наряду с перемещением. А при остроте, получающейся при помощи перемещения, сама острота содержит в себе ход мыслей, в котором произошло такое перемещение; перемещение относится здесь к той работе, которая создала остроту, а не к той, которая необходима для того, чтобы понять ее (остроту). Если это различие нам не ясно, то мы имеем в процессах редукции верное средство, наглядно показывающее нам это различие. Но приведенное выше указание все же имеет некоторую ценность. Оно обращает наше внимание на то, что мы не должны смешивать психические процессы при образовании остроты (работу остроумия) с психическими процессами при восприятии остроты (работой ума). Только первые процессы составляют предмет нашего настоящего исследования. (...)

Следующие примеры острот, на которых мы будем продолжать наше исследование, не представляют больших затруднений. Их техника напоминает нам что-то знакомое. Вот, например, острота Лихтенберга: январь -- это месяц, когда приносят своим друзьям благие пожелания, а остальные месяцы -- те, в течение которых эти пожелания не сбываются.

Так как подобные остроты можно назвать скорее тонкими, чем сильными, и так как они пользуются недостаточно энергичными средствами, то увеличим их число, чтобы усилить впечатление от них. Человеческая жизнь распадается на две половины: в первой половине мы желаем наступления второй, а во второй -- желаем возвращения первой.

Житейские испытания заключаются в том, что испытываешь то, чего не желаешь испытать. Эти примеры напоминают нам раньше рассмотренную группу, отличительной чертой которой является «многократное применение одного и того же материала». Особенно последний пример побуждает нас поставить вопрос: почему мы не поместили его там, вместо того, чтобы привести его здесь в новой связи? Испытание описывается опять словами его собственного содержания, как в другом месте ревность. Но в двух других примерах подобного же характера имеется другой, более поразительный и более значительный момент, чем многократное применение одного и того же слова, в котором здесь нет и намека на двусмысленность. Здесь созданы новые и неожиданные единства, соотношения представлений, определения одного понятия другим или же отношением к общему третьему понятию. Этот процесс можно назвать унификацией; он явно аналогичен сгущению, уплотнению в одни и те же слова. Таким образом, две вышеупомянутые половины жизни описываются посредством открытого между ними соотношения: в первой половине желаешь наступления второй, а во второй возвращения первой. Это, точнее говоря, два очень похожих отношения друг к другу, которые выбраны для изображения. Сходству отношений соответствует сходство слов. Прекрасным примером унифицированной остроты, не требующей пояснения, может служить следующая.

Один французский сочинитель написал оду «К потомству». Вольтер нашел, что стихотворение не обладает такими достоинствами, благодаря которым оно могло бы дойти до потомства, и остроумно заметил: «Это стихотворение не дойдет по своему адресу».

Последний пример может обратить наше внимание на то, что все так называемые находчивые остроты базируются, в сущности, на унификации. Находчивость состоит ведь в «переходе от защиты к нападению, в обращении острия копья, направленного на тебя, в сторону противника» в «отплате тою же монетою», следовательно, в создании неожиданного согласования между атакой и контратакой, например: Пекарь говорит трактирщику, у которого нарывает палец: «Ты, вероятно, попал им в свое пиво?». Трактирщик: «Нет, но мне попала под ноготь одна из твоих булочек».

Светлейший князь объезжает свои владения и видит в толпе человека, поразительно похожего на его собственную высокую особу. Он подзывает его и спрашивает: «Не служила ли твоя мать когда-нибудь в резиденции?» -- «Нет, ваша светлость,-- гласил ответ,-- но мой отец служил».

Герцог Карл Вюртембергский, прогуливаясь верхом на лошади, случайно натолкнулся на красильщика, занятого своей работой. «Можешь ли ты выкрасить мою белую лошадь в голубой цвет?» -- обращается к нему герцог и получает в ответ: «Да, ваша светлость, если только она сможет перенести кипячение».

В подобной отплате той же монетой, когда на бессмысленный вопрос дан ответ с таким же невозможным условием, действует еще и другой технический момент, которого не было бы, если бы ответ красильщика гласил: Нет, ваша светлость, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения.

Унификация располагает еще другим, особенно интересным средством: присоединением посредством союза и. Такое присоединение означает тесную связь. Когда, например, Гейне в своем «Путешествии по Гарцу» рассказывает о городе Геттингене: в общем жители Геттингена подразделяются на студентов, профессоров, филистеров и скот,-- то мы понимаем это сопоставление именно в том смысле, который еще более подчеркивается добавлением Гейне: Эти четыре сословия не очень отличаются друг от друга. Или, когда он говорит о школе, где ему пришлось претерпеть «большое количество латыни, колотушек и географии», то это присоединение, которое является для нас вполне ясным благодаря тому, что колотушки поставлены между двумя учебными предметами, говорит нам о том, что мы должны распространить ясно выраженное отношение ученика к побоям также на латынь и географию.

У Липпса мы встречаем среди примеров остроумного перечисления стих, очень близкий гейневскому «студенты, профессора, филистеры и скот»: С вилкой и трудом мать вытащила его из соуса -- «как будто бы труд такой же инструмент, как и вилка» -- прибавляет, поясняя, Липпс; но мы получаем такое впечатление, как будто этот стих совсем не остроумен, хотя и очень комичен, между тем, как гейневское присоединение, несомненно, остроумно.

В примере о герцоге и красильщике мы заметили, что, благодаря унификации, этот пример остался бы остротой и в том случае, если бы красильщик ответил: Нет, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения. Но его ответ гласил: Да, ваша светлость, если она перенесет кипячение. В замене собственно уместного нет словом да заключается новое техническое средство для остроумия, применение которого мы проследим на других примерах.

В следующих двух примерах оно проявляется почти в чистом виде.

Гейне: Эта женщина во многих отношениях -- настоящая Венера Милосская: она также чрезвычайно стара, у нее также нет зубов и на желтоватой поверхности ее тела имеется несколько белых пятен.

Это -- изображение безобразия посредством аналогии с красотой; эта аналогия может, конечно, заключаться только в двусмысленно выраженных качествах или во второстепенных признаках. Последнее оказывается верным в следующем примере:

Лихтенберг: «Гений»:

В нем были объединены свойства величайших мужей: он держал голову наклоненной в сторону, как Александр; он всегда что-нибудь закреплял в волосах, как Цезарь; мог пить кофе, как Лейбниц, и когда он удобно сидел в своем кресле, то забывал про еду и питье, как Ньютон, и его приходилось будить, как последнего; свой парик он носил, как д-р Джонсон, и одна пуговица брюк у него всегда была расстегнута, как у Сервантеса.

Эти примеры немногим отличаются от одной маленькой группы, которую можно было бы назвать остротами с преувеличением. В них да, уместное в редукции, заменяется словом нет, которое, однако, благодаря своему содержанию, равноценно еще более усиленному да. То же самое бывает и в обратном случае: отрицание стоит на месте утверждения с преувеличением. Прекрасная Галатея! Говорят, что она красит свои волосы в черный цвет. Это неправда: они уже были черны, когда она их купила.

Прекрасной остротой с преувеличением, которую легко свести к изображению посредством противоположности, является также следующая: король, снизойдя, является в хирургическую клинику и застает профессора за производстом ампутации ноги. При отдельных стадиях этой ампутации король громко высказывает свое королевское благоволение. Браво, браво, мой дорогой тайный советник! Окончив операцию, профессор подходит к королю и спрашивает с низким поклоном: Прикажете, ваше величество, отрезать и другую ногу?

То, что профессор, вероятно, думал про себя, слушая королевские одобрения, можно было бы, наверное, выразить так: Oт этого, ведь, получилось впечатление, будто я отнимаю у этого несчастного ногу по королевскому приказу, чтобы заслужить

371королевское благоволение. В действительности же у меня совсем другие основания для этой операции. Но потом он подходит к королю и говорит: У меня не было никаких других оснований для этой операции, кроме указа вашего величества. Выраженное мне одобрение так осчастливило меня, что я жду только повеления вашего величества, чтобы ампутировать и здоровую ногу.

Высказывая противоположное тому, что он думал про себя и о чем он вынужден был умолчать, хирург имел, таким образом, возможность выразить свои действительные мысли.

Изображение посредством противоположности является, как видно из этого примера, часто употребляемым и сильно действующим средством в технике остроумия. Но мы не должны забывать и того, что эта техника свойственна не одному только остроумию. Когда Марк Антоний, создав своею речью соответствующее настроение у слушателей, собравшихся вокруг трупа Цезаря, наконец опять бросает слова: ибо Брут -- достойный уважения муж -- то он знает, что народ прокричит ему в ответ настоящий смысл его слов: Они изменники -- эти достойные уважения мужи!

Или когда «Simplizissimus» (немецкий сатирический журнал) озаглавливает собрание циничных выражений, как «Выражения нравственных людей», то это также изображение посредством противоположности.

Но это называется уже не остротой, а иронией. Ирония не пользуется никакой другой техникой, кроме изображения посредством противоположности. Кроме того, говорят и пишут об иронической остроте. Следовательно, нельзя больше сомневаться в том, что одной техники недостаточно, чтобы охарактеризовать остроту. Она должна быть дополнена чем-то таким, чего мы до сих пор еще не нашли. С другой стороны, до сих пор еще не опровергнуто, что с упразднением техники исчезает и острота.

Если изображение посредством противоположности принадлежит к техническим средствам остроумия, то мы можем предполагать, что остроумие могло бы пользоваться и противоположными средствами, а именно: изображением посредством подобия и сродства. Продолжение нашего исследования действительно обнаруживает, что это есть техника новой, особенно обширной группы острот. Мы опишем особенности этой техники гораздо лучше, если мы вместо «изображение посредством сродства» скажем: изображение посредством взаимной связи. Мы начнем с последнего -- изображения посредством связи друг с другом -- и объясним это на примере.

В одном американском анекдоте рассказывается:

Двум не очень щепетильным дельцам удалось, благодаря целому ряду довольно рискованных предприятий, составить себе большое состояние, после чего они стали прилагать все свои старания к тому, чтобы проникнуть в высшее общество. Между прочим, им показалось целесообразным заказать свои портреты самому аристократическому и дорогому художнику, на портреты которого смотрели, как на целое событие. На званом вечере эти драгоценные портреты были показаны впервые, и хозяева сами подвели к стене салона, на которой висели оба портрета рядом, самого влиятельного критика и знатока искусства, чтобы услышать от него восхищенный отзыв. Критик долго рассматривал портреты, покачал затем головой, как будто он чего-то не находил, и лишь спросил, указывая на свободное место между обоими портретами: «А где же Христос? Я не вижу здесь изображения Христа».

Смысл этой фразы ясен. Речь идет опять об изображении чего-то такого, что в данном случае не может быть выражено прямо. Каким путем создается это «косвенное изображение»? Проследим при помощи легко возникающих ассоциаций и заключений путь изображения такой остроты в обратном порядке.

Вопрос: Где же Христос, изображение Христа? -- позволяет нам догадываться, что вид обоих портретов напоминает говорящему подобную же картину, в которой посередине между двумя лицами изображен еще Христос, которого здесь недостает. Но существует только одна такая картина: Христос, висящий между двумя разбойниками. Недостающее подчеркивается остротой, сходство же заключается в портретах направо и налево от Христа, о которых не упоминается в остроте. Оно может состоять только в том, что вывешенные в салоне портреты -- изображения разбойников. Итак, то, чего критик не хотел и не мог сказать, было следующим: Вы -- пара грабителей; точнее: какое мне дело до ваших портретов; я знаю только, что вы пара грабителей. И, в конце концов, он это сказал, умалчивая некоторые ассоциации и выводы, таким путем, который мы называем намеком.

Мы сейчас припоминаем, что мы уже встречались с намеком, а именно, при двусмысленностях. Если из двух значений, заключающихся в одном и том же слове, более частое и более употребительное значение настолько выдвигается на первый план, что оно прежде всего приходит нам на ум, между тем, как другое понятие, более отдаленное, отступает на задний план, то этот случай мы назовем двусмысленностью с намеком. В целом ряде исследованных нами до сих пор примеров мы заметили, что их техника не проста и что усложняющим их моментом является намек.

В американском анекдоте мы имеем теперь перед собою намек без двусмысленности, характерной чертой которого является замена одного понятия другим, связанным с ним по ходу мыслей. Легко догадаться, что связь может быть использована многими способами. Чтобы не потеряться в изобилии их, мы остановимся лишь на разъяснении самых ярких вариаций и то лишь в нескольких примерах.

Связь, применяемая в случае замены, может быть только созвучием, и тогда этот низший разряд острот становится аналогичным каламбуру. Но это не созвучие отдельных слов, а созвучие целых предложений, характерных оборотов речи и т. п.

Например, Лихтенберг создал изречение: Новые курорты хорошо лечат, которое напоминает нам поговорку: Новая метла хорошо метет. Как в изречении, так и в поговорке первые и третьи слова одни и те же и все строение предложения одинаково. Оно, вероятно, и в голове остроумного мыслителя возникло, как подражание известной поговорке. Изречение Лихтенберга становится, таким образом, намеком на поговорку. Посредством намека нам дают знать о чем-то таком, что не высказывается прямо, а именно, что в лечебных свойствах курорта участвует еще что-то другое, кроме теплых вод, качество которых остается одно и то же.

Связь по своему сходству может быть почти полная, имея лишь одно какое-нибудь незначительное изменение (модификацию). Итак, эта техника протекала опять параллельно словесной технике. Оба рода остроумия вызывают одинаковое впечатление, но лучше отделять их друг от друга, сообразуясь с процессами, происходящими при работе остроумия, например: Что ни сажень -- го королева,-- изменение (модификация) известных шекспировских слов: Что ни дюйм -- то король и намек на эту цитату. Это было сказано по отношению к одной знатной даме необыкновенно высокого роста. Конечно, нельзя было бы ничего возразить, если бы кто-нибудь предпочел отнести эту остроту к сгущению с модификацией (изменением) вместо того, чтобы отнести ее к остротам с заместительным образованием.

Намека посредством модификации почти нельзя отличить от сгущения с замещением, если модификация ограничивается изменением букв, например: дихтерит (Dichteritis). (Dichter -- поэт.) Этот намек на страшную заразительную болезнь дифтерит (Diphteritis) выставляет поэтическое творчество бездарностей также общественно опасным.

Отрицательные частицы дают возможность создать прекрасные намеки при незначительных изменениях.

Мой товарищ по неверию Спиноза, говорит Гейне. Мы немилостью божьей поденщики, крепостные, негры, батраки и т. д. ...-- начинается у Лихтенберга неоконченный манифест этих угнетенных, которые, во всяком случае, имеют большие права на подобное титулование, чем короли и князья на немодифицированное. Одним из видов намека является, наконец, также пропуск, который можно сравнить со сгущением без замещения.

Собственно говоря, при всяком намеке что-нибудь пропускается, а именно, не указывается путь мыслей, ведущий к намеку.

Дело лишь в том, что более бросается в глаза: пробел или частично заполняющая его замена в тексте намека. Таким образом, рассмотрев несколько примеров, мы возвращаемся опять от грубых пропусков к намеку в собственном смысле слова.

Пропуск без замещения имеется в следующем примере: в Вене живет один остроумный и воинственный писатель, который из-за своих резких полемических статей неоднократно подвергался оскорблению действием со стороны своих противников. Когда однажды обсуждалось новое преступление одного из его обычных противников, кто-то выразился: Если X это услышит, то он опять получит пощечину. К технике этой остроты относится, прежде всего, смущение, вызванное непониманием этой мнимой бессмыслицы, так как нам совершенно не понятно получение пощечины, как непосредственное следствие того, что кто-то о чем-то слышал. Бессмыслица исчезает, если мы восполним пробел словами: тогда он напишет такую ядовитую статью против него, что... и т.д.

Следовательно, намек посредством пропуска и бессмыслица являются техническими средствами этой остроты.

Намек принадлежит к числу самых употребительных средств остроумия. Он лежит в основе большинства недолговечных произведений остроумия, которые мы обыкновенно вплетаем в наши разговоры и которые, будучи оторваны от взрастившей их почвы, не могут существовать самостоятельно. Но как раз намек напоминает нам снова о том соотношении, которое чуть было не ввело нас в заблуждение при оценке техники остроумия. Ведь и намек сам по себе не остроумен; существуют безукоризненные намеки, которые все же не могут претендовать на остроумие. Остроумен только «остроумный» намек, так что признак остроумия, который мы проследили вплоть до техники, опять там от нас ускользает.

Различные виды намека можно соединить в одну группу с изображением посредством противоположности и с другим техническим приемом (...) Для этой группы название «косвенное изображение» было бы всеобъемлющим. Следовательно, ошибки мышления -- унификация -- косвенное изображение -- это наименования тех технических приемов остроумной мысли, с которыми мы теперь познакомились.

(...) Все вышеизложенное не дает, конечно, полного описания техники остроумия. (...) Однако, важнейшие и наиболее употребительные приемы техники остроумия здесь указаны.

Печатается по изданию: Давыдов Г.Д. Искусство спорить и острить (Составлено по сочинениям А. Шопенгауэра и проф. З. Фрейда).-- Изд. 4-е.-- Аткарск, 1928.-- С. 5--14, 17--32, 38--46.

44. И.А. ИЛЬИН Я ВГЛЯДЫВАЮСЬ В ЖИЗНЬ. КНИГА РАЗДУМИЙ

(1938 г.)

VI. ОБ ИСКУССТВЕ ЖИЗНИ

Если два поезда идут по одним и тем же рельсам и сталкиваются -- это несчастье; порою катастрофа. В споре -- наоборот: он Удается только тогда, когда противники движутся по тем же «рельсам» и по-настоящему «сталкиваются». Один должен утверждать именно то, что другой отрицает; иначе возникает масса недоразумений, нечто вроде мальчишеской игры, когда один все время перепрыгивает через другого. Тихо улыбается этому Богиня мудрости: а меленькие кобольды' комического, которые постоянно окружают нас, хохочут над нами до смерти (...)

В этом их упрекать не надо. Ибо неосмотрительно поступает тот, кто, начиная спор, делает вид, что намеревается добиться истины и объективно спорить за нее с другим, а вместо этого самодовольно заводит медвежий танец с рычанием или впадает в ярость. Тогда он проигрывает сражение уже только потому, что не постигает сущности борьбы и принципиально грешит против искусства спора.

Прекрасно присутствовать при удачном и солидном споре. Почему? Потому что в таком споре объективная гармония господствует над чисто личной дисгармонией и духовное единство празднует победу над человеческой разобщенностью. Как бы велики ни были разногласия и напряженность противоречий -- стремление к истине и искусство объективности преодолевают все и объединяют противников, которые оказываются подлинными сыновьями истины и настоящими братьями объективности!

Кто хочет такого рыцарского и творческого спора, тот прежде всего должен усвоить следующее: не воспринимать столь серьезно свое дорогое «я» и по возможности оставлять его дома. По-человечески, слишком по-человечески хотеть быть всезнайкой, всегда быть правым и отдавать должное тому, что с этим связано: тщеславию, честолюбию, стремлению к власти и, наконец, страху перед возможностью опозориться. Кто хочет настоящего спора, должен пробиться через эти дебри.

Настоящий спор требует спокойствия, почти олимпийского спокойствия. Это спокойствие достигается тем, что целиком отдаешься делу и забываешь себя в нем; а на это способен лишь тот, кто обладает настоящим стремлением к истине. Тогда приобретаешь остроту взгляда на существо дела, чуткое ухо, чтобы слышать противника, и рыцарскую форму выражения. Противник не будет ни презираем, ни ненавидим; его откровенность не подвергается сомнению; его умственные способности не будут ничтоже сумняшеся приравнены к нулю. Напротив: с ним будут обращаться как с другом, с которым исследуешь предмет спора. Оба противника тогда подобны богам, обсуждающим проблему, и кто уступает по существу, того чествуют как героя спора.

Кобольды комического тогда уже не осмелятся показаться. Ибо там, где совещаются боги, мир внемлет им в священной тишине.

Печатается по изданию: Ильин И.А. Собр. соч. в десяти томах.--М., 1994.--Т. 4.--С. 175--177.

Кобольд--наименование в германской мифологии нечистого духа, подобного русскому домовому.

45. Л.Г. ПАВЛОВА: СПОР, ДИСКУССИЯ, ПОЛЕМИКА

(1991 г.)

«Музыкальная» «архитектурная» гармония

(Манера спорить.-- Поведение полемистов.-- Уважение оппонентов друг к другу.-- Несколько правил спора.)

В книге французского философа-гуманиста XVI века М. Монтеня «Опыты» дается любопытная характеристика поведения различных людей во время спора:

Один из спорщиков устремляется на запад, другой -- на восток, оба они теряют из виду самое главное, плутая в дебрях несущественных частностей. После часа бурного обсуждения они уже сами не знают, чего ищут: один погрузился на дно, другой слишком высоко залез, третий метнулся в сторону. Тот цепляется за одно какое-нибудь слово или сравнение; этот настолько увлекся своей собственной речью, что не слышит собеседника и отдается лишь своему ходу мыслей, не обращая внимания на ваш. А третий, сознавая свою слабость, всего боится, все отвергает, с самого начала путает слова и мысли или же в разгаре спора вдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрение от досады на свое невежество либо из глупой ложной скромности уклоняясь от возражений. Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открывает свои слабые места. Другой считает каждое свое слово, и они заменяют ему доводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делает выводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам уши пустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооружен лишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассориться и тем самым уклониться от собеседования с человеком, с которым он не может тягаться умом. И наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, зато он забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формулами своего ораторского искусства.

Действительно, существует множество разновидностей и оттенков манеры спорить, большое количество, если можно так сказать, промежуточных вариантов. Понаблюдайте за своими товарищами во время диспута, дискуссии, полемики, и вы тоже убедитесь, что ведут они себя по-разному. Одни, например, держатся достойно, Уважительно по отношению друг к другу, не прибегают к нечестным приемам и уловкам, не допускают резкого тона. Они внимательно анализируют доводы оппонента, основательно аргументируют свою позицию. Во время такого спора стороны испытывают глубокое удовлетворение, желание разобраться в обсуждаемых проблемах. Другие, напротив, вступив в спор, начинают себя чувствовать, как на войне. Поэтому они считают вполне оправданным применение различного рода уловок, в том числе и непозволительных. Главное -- разбить противника, поставить его в невыгодное положение. Значит, нужно быть настороже, находиться в боевой готовности. И наконец, есть спорщики, которые ведут себя самым непозволительным образом. Они могут в грубой форме оборвать оппонента, унизить его оскорбительными выпадами, говорят в пренебрежительном или презрительном тоне, насмешливо переглядываются со слушателями и т. п.

Поведение полемистов, их манера дискутировать имеют большое значение и, конечно, влияют на успех обсуждения. Этого нельзя не учитывать в споре. Знание и понимание особенностей манеры спорить, умение вовремя уловить изменения в поведении своих оппонентов, понять, чем они вызваны, позволяют лучше ориентироваться в споре и находить более правильные решения, наиболее точно выбирать вариант собственного поведения и определять тактику в споре.

Поведение полемистов в значительной степени определяется теми целями и задачами, которые они преследуют в споре, их личными интересами.

Известный французский философ-материалист XVIII века Гельвеции восклицал: «Чего только мы не способны сделать под влиянием интереса!». В его книге «О человеке» содержатся рассуждения о том, что одни и те же взгляды кажутся истинными или ложными, в зависимости от того, заинтересованы ли люди считать их теми или иными. Философ утверждал, что все люди признают истину геометрических аксиом только потому, что это не затрагивает их интересов. Если бы их интересы задевались этими аксиомами, тогда наиболее явно доказанные положения стали бы казаться им спорными. В случае необходимости они стали бы доказывать, что содержимое больше содержащего.

Поведение в споре зависит и от того, с каким противником приходится иметь дело. Если перед нами сильный противник, т. е. человек компетентный, хорошо знающий предмет спора, уверенный в себе, пользующийся уважением и авторитетом, логично рассуждающий, владеющий полемическими навыками и умениями, то мы более собранны, напряжены, стараемся освободить его от излишних разъяснений, силимся сами вникнуть в суть его высказываний, больше готовы к обороне. Со слабым противником, недостаточно глубоко разбирающимся в предмете обсуждения, нерешительным, застенчивым, не имеющим опыта в спорах, мы ведем себя по-иному. Нередко требуем пояснений и дополнительных доводов, чтобы убедиться, не случайно ли он оказался прав, ставим под сомнение его высказывания.

Чувствуем в себе больше уверенности, независимости, решительности.

Интересно спорить с противником, который равен тебе по уму, знаниям, образованию. В одной из книг по ораторскому искусству, вышедшей до революции, автор приводит такое сравнение. Как в фехтовальном искусстве, на турнирах, к борьбе допускаются только равносильные противники, так и в словесном споре ученый не должен спорить с невеждой, так как не может употребить против него своих лучших аргументов, потому что тот просто не поймет или не оценит их из-за недостатка знаний. (...)

Не рекомендуется горячиться в споре. Наблюдения показывают, что из двух полемистов, равных друг другу во всех прочих отношениях, победителем оказывается тот, у кого больше выдержки и самообладания. Да это и понятно. У хладнокровного человека явные преимущества: его мысль работает ясно и спокойно. В возбужденном состоянии трудно анализировать позицию оппонента, подбирать веские доводы, не нарушать логической последовательности в изложении материала. (...)

Умение сохранить спокойствие -- важное качество полемиста. Нельзя допустить, чтобы спор превращался в перепалку, в беспорядочную свару. Философ М. Монтень считал, что воздействие такого неистового советчика, как раздражение, губительно не только для разума нашего, но и для совести. А брань во время споров должна запрещаться и караться, как другие словесные преступления. Порождаемая злобным раздражением, она приносит полемистам огромный вред.

Памятка полемиста

Во время спора обращайте внимание на поведение своего оппонента. Попытайтесь понять мотивы его действий и высказываний, учитывайте индивидуальные особенности его характера, манеру спорить. Старайтесь правильно соизмерять свои способности и возможности с силами противника.

Относитесь с уважением к взглядам и убеждениям своего оппонента. Если вы не согласны с его точкой зрения, решительно опровергайте ее, приводите убедительные аргументы в защиту своей позиции, но не унижайте достоинства вашего противника, не оскорбляйте его резкими словами, не прибегайте к грубости. Говорите в спокойном и дружеском тоне.

Сохраняйте выдержку и самообладание. Не следует горячиться по пустякам. Помните, что в возбужденном состоянии сложнее верно оценить возникшую ситуацию, подобрать веские доводы.

46. К.К. АРСЕНЬЕВ: РУССКОЕ СУДЕБНОЕ КРАСНОРЕЧИЕ А.Ф. КОНИ. СУДЕБНЫЕ РЕЧИ (1868--1888)

(1888 г.)

(...) Мы пришли к концу нашей статьи, далеко не исчерпав все замечательное в речах А. Ф. Кони. Наша задача исполнена, если нам удалось показать в них некоторые характеристические черты русского судебного красноречия. Главную его силу составляет, как нам кажется, простота -- та самая простота, которою запечатлены лучшие произведения русской литературы. Русский судебный оратор, наиболее близкий к идеалу русского судебного красноречия, не становится на ходули, не гоняется за эффектами, невысоко ценит громкие, трескучие фразы. Он больше беседует, чем декламирует или вещает, обращается больше к здравому смыслу, чем к фантазии присяжных; ему случается, конечно, апеллировать к их чувству, но не к их чувствительности. Он не чуждается украшений речи, но не в них ищет и находит главный источник силы. Он никогда не говорит только для публики, никогда не забывает о деле, к разъяснению которого он призван, никогда не упускает из виду, что от его слов зависит, в большей или меньшей степени, судьба человека. Он не нарушает, без надобности, уважения к чужой личности, щадит, по возможности, даже своих противников, ни в чем существенном, однако, не уступая и не отступая. Таким мы видим А. Ф. Кони -- и такими желали бы видеть всех наших обвинителей и защитников. Само собой разумеется, что разница в темпераменте, в направлении, в свойстве дарования всегда будет сказываться в судебном красноречии, как и во всех других видах творчества,-- но мы и не думаем подводить судебную речь под действие неподвижных, для всех и всегда одинаковых правил. В пределах, нами указанных, возможно величайшее разнообразие приемов; к одному и тому же идеалу можно стремиться самыми различными путями.

Какою бы точностью ни отличалась передача речи, как бы хорошо ни сохранилась при переходе в печать мысль оратора и даже словесная ее оболочка, многое теряется при этом переходе непоправимо и бесследно. Для читателей оратор никогда не может быть тем самым, чем он был для слушателей. Кто слышал А. Ф. Кони, тот знает, что отличительное свойство его живой речи -- полнейшая гармония между содержанием и формой. Спокойствием, которым проникнута его аргументация, дышит и его ораторская манера. Он говорит негромко, нескоро, редко возвышая голос, но постоянно меняя тон, свободно приспособляющийся ко всем оттенкам мысли и чувства. Он почти не делает жестов; движение сосредоточивается у него в чертах лица. Он не колеблется в выборе выражений; не останавливается в нерешительности, не уклоняется в сторону; слово всецело находится в его власти. Не знаем, в какой мере он подготовляет свои речи заранее, в какой -- полагается на вдохновение минуты. Несомненно в наших глазах только одно: ему вполне доступна импровизация, так как иначе его реплики заметно уступали бы его первоначальным речам,-- а этого нет на самом деле... Глубоко обдуманная и мастерски построенная его речь всегда полна движения и жизни. Ею можно любоваться как произведением искусства -- и вместе с тем ее можно изучать как образец обвинительной техники.

Печатается по изданию: Вестник Европы.-- 1888.--Кн. 4 (апрель).

47. М.Ф. ГРОМНИЦКИЙ: РОЛЬ ПРОКУРОРА НА СУДЕ ПО ДЕЛАМ УГОЛОВНЫМ

(1896 г.)

(...) Я остановлюсь на обыкновенных, средних по достоинству, написанных заранее речах. Они гладки и стройны, они имеют и вступление и заключение,-- так, но они бедны, безжизненны, они не производят должного впечатления; это блеск, но не свет и тепло; это красивый букет искусственных цветов, но с запахом бумаги и клея. «Оазисы» хороши потому, что они кратки; хороши они и потому еще, что сказываются талантливым оратором, а вложите эти же самые «оазисы» в уста сочинителя целой длинной речи, и роскошные оазисы предстанут перед вами занесенными степными песками и пылью! Во сто крат лучше и убедительнее несочиненная речь; пусть будет она шероховата, неплавна, пусть оратор говорит отрывисто, даже и с запинками и краткими паузами,-- это еще только полбеды; с годами все это пройдет; при усилии, при желании, внешность вырабатывается скоро,-- да дело вовсе и не во внешности: внутренняя красота и в речи, как и во всем на свете, заставит забыть неудачную внешность. Лишь бы не было явного безобразия! Внутренняя же красота речи, помимо делового содержания, заключается именно в ее жизненности, в такой наглядной и выпуклой передаче результатов судебного следствия со всеми мельчайшими характерными особенностями, чтобы перед умственным взором слушателя вся эта сложная и пестрая картина человеческих страстей восстала разом так, как бы она и в самом деле развивалась пред их глазами. Затем идут выводы, убедительность которых, конечно, не в красивой внешности, а в логичности, энергии и убежденности самого оратора в том, что он доказывает! Трудно убедить других, когда сам скользишь по поверхности, неуверенно поворачиваясь не то вправо, не то влево. Так говорить нелегко, но достичь этого можно только живою, ненаписанного речью, и притом вовсе не демосфеновскою. Это идеал, но идеал достижимый,-- конечно, не писанием и не разучиванием речей.

Печатается по изданию: Журнал министерства юстиции.-- 1896.-- № 2.-- С. 9--10.

48. П. СЕРГЕИЧ (ПОРОХОВЩИКОВ п. с.): ИСКУССТВО РЕЧИ НА СУДЕ

(1910 г.)

Г л а в а I О слоге

Чтобы быть настоящим обвинителем или защитником на суде, надо уметь говорить; мы не умеем и не учимся, а разучиваемся; в школьные годы мы говорим и пишем правильнее, чем в зрелом возрасте. Доказательства этого изобилуют в любом из видов современной русской речи: в обыкновенном разговоре, в изящной словесности, в печати, в политических речах. Наши отцы и деды говорили чистым русским языком, без грубостей и без ненужной изысканности; в наше время, в так называемом обществе, среди людей, получивших высшее образование, точнее сказать, высший диплом, читающих толстые журналы, знакомых с древними и новыми языками, мы слышим такие выражения, как: позавчера, ни к чему, нипочем, тринадцать душ гостей, помер вместо умер, выпивал вместо пил, занять приятелю деньги; мне приходилось слышать: заманул и обманил.

Наряду с этими грубыми орфографическими ошибками разговор бывает засорен ненужными вводными предложениями и бессмысленными междометиями. Будьте внимательны к своим собеседникам, и вы убедитесь, что они не могут обойтись без этого. У одного только и слышно: так сказать, как бы сказать, как говорится, в некотором роде, все ж таки; это последнее слово, само по себе далеко не благозвучное, произносится с каким-то змеиным пошипом; другой поминутно произносит: ну; это слово -- маленький протей: ну, ну-ну, ну-те, ну-те-с, ну-ну-ну; третий между каждыми двумя предложениями восклицает: да! -- хотя его никто ни о чем не спрашивает и риторических вопросов он себе не задает. Окончив беседу, эти русские люди садятся за работу и пишут: я жалуюсь на нанесение мне по бой; он ничего не помнит, что с ним произошло; дерево было треснуто; все положилися спать. Это -- отрывки из следственных актов. В постановлении одного столичного мирового судьи я нашел указание на обвинение некоего Чернышева в краже торговых прав, выданных губернатором на право торговли. Впрочем, мировые судьи завалены работой; им некогда заниматься стилистикой. Заглянем в недавние законодательные материалы; мы найдем следующие примечательные строки: Между преступными по службе деяниями и служебными провинностями усматривается существенное различие, обусловливаемое тем, что дисциплинарная ответственность служащих есть последствие самостоятельного, независимо от преступности или непреступности, данного деяния, нарушение особых, вытекающих из служебно-подчиненных отношений обязанностей, к которым принадлежит также соблюдение достоинства власти во внеслужебной деятельности служащих.