Русская риторика

Выше мы сказали, что основные положения лучше всего формулировать на бумаге: они вследствие этого станут более ясными, отчетливыми. Так, между прочим, работал и Цицерон, как это видно из слов Квинтилиана, замечающего, что сильно занятые люди, не могущие писать всего, ограничиваются написанием существеннейших мест, как поступал и Цицерон. Набрасывайте на бумаге важнейшие места своей речи: это их усовершает и укрепляет в памяти. Об остальных частях речи размышляйте постоянно -- сидя дома, обедая, гуляя, везде и всегда -- до конца дела. «Размышляйте,-- говорит один автор сочинения об импровизации,-- размышляйте еще, размышляйте постоянно -- в этом заключается весь секрет ораторского искусства!» (...)

Печатается по изданию: Судебное красноречие.-- М., 1992.--С. 60--64, 88--89.

51. К.Л. ЛУЦКИЙ: СУДЕБНОЕ КРАСНОРЕЧИЕ

(1913 г.)

СПОСОБЫ ВЫЗВАТЬ УБЕЖДЕНИЕ, НАСТРОЕНИЕ И РАСПОЛОЖЕНИЕ СУДЕЙ И ПРИСЯЖНЫХ ЗАСЕДАТЕЛЕЙ

Задача судебного оратора во время речи состоит в том, чтобы склонить судей к решению или приговору, а присяжных заседателей к вердикту, для него желательному, в деле, по которому он выступает. Для успешного выполнения этой задачи ему необходимо знание ораторских способов и приемов, пригодных для того, и умение ими воспользоваться. Таких способов наблюдение указывает,-- как то замечено было еще классическими ораторами Цицероном и Квинтилианом,-- три: «ut probet, ut delectet, ut fleclat»1, «ut doceat, moveat, delectet»2.

Оратору должно или убедить, или взволновать, или пленить. Убеждают -- доказательствами, взволновывают -- возбуждением соответствующего настроения или чувства и пленяют -- своею личностью, т. е. чертами характера. В судебной речи в зависимости от самого дела и того, произносится ли она перед коронными судьями или присяжными заседателями, бывает часто достаточным применение одного из указанных способов, но еще чаще является необходимым воспользоваться двумя из них в разных комбинациях, а иногда и всеми тремя.

Несомненно, что доказательства в судебной речи, в особенности перед судьями коронными, являются краеугольным камнем всей речи, и без них самая речь немыслима. Материал для доказательств дает каждый процесс, и потому останавливаться на этом вопросе здесь нет необходимости. Следует лишь добросовестно изучить защищаемое дело во всех подробностях, и тогда, без сомнения, найдутся веские убедительные доказательства. Что же касается порядка распределения их в судебной речи, то в своем месте об этом будет нами сказано. Гораздо важнее является вопрос о создании судебным оратором речью у судей и присяжных заседателей соответствующего настроения, необходимого для достижения цели речи. Возникает вопрос этот, главным образом, если не исключительно, в отношении речей перед присяжными заседателями.

«доказать, усладить, склонить» (Цицерон), «поучать, возбуждать, услаждать» (Квинтилиан).

Если бы судьи -- присяжные заседатели -- были только людьми рассудка, оратору достаточно было бы для того, чтобы убедить их, выяснить перед ними путем доказательств правильность отстаиваемого им положения. Но люди есть люди, и ничто человеческое им не чуждо: в своих решениях они руководствуются помимо рассудка различными душевными движениями, чувствами, которые часто вызывают такое изменение в их уме, что «ум,-- как говорит Жильбер,-- начинает воспринимать явления иным образом, чем прежде». Если доказательства вразумляют, то порывы чувств подчиняют и порабощают.

Во всем ораторском искусстве едва ли есть что-либо более великое и важное. Чувство -- это душа красноречия. «Легче,-- говорит Лонжен,-- следить за сверканием молнии, чем противиться страстному порыву чувств». Если оратору удастся вызвать подъем в душах присяжных заседателей и они, по его желанию, отдадутся ненависти и любви, негодованию или жалости, они не будут уже отделять себя от оратора, но обратят его дело как бы в свое собственное и дадут увлечь себя тому потоку, который, подхватив, унесет их туда, куда направит его оратор. Высокое красноречие на суде, то «красноречие, которому можно только поражаться, предполагает всегда порыв и огонь»,-- говорит Блер. Огонь, волнующий и воспламеняющий душу, не отнимает у нее свойств, но придает им особую силу. Ум обретает новый свет, становится более проницательным, более острым и энергичным. Живое чувство возвышает человека над ним самим. Он начинает ощущать в себе новую силу, в нем загораются высокие мысли, встают огромные планы, и он решается на то, о чем в другое время не посмел бы и мечтать. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в умении судебного оратора вызвать чувство у присяжных кроется часто, а иногда и единственно, тайна его успеха, и все остальное без него может оказаться бедным, бесплодным и жалким. Самая же тайна -- волновать других, главным образом, заключается в способности оратора волноваться самому. «Чтобы вызвать мои слезы -- плачь сам»,-- говорит Гораций.

Оратору не удается возбудить речью негодования у присяжных, если они не заметят негодования в нем самом, не удастся внушить им скорби, если не почувствуют они его скорби. Подобно тому как самому горючему материалу, чтобы вспыхнуть, необходимо соприкосновение с огнем, так людям, даже наиболее склонным к волнению, необходимо быть воспламененными оратором. Зажигают только огнем и все окрашивают лишь той краской, какой само окрашено.

Для того же, чтобы быть способным самому волноваться, оратор должен соединять в себе живое воображение, чуткость сердца и наблюдательность ума. Живым воображением предметы отсутствующие, явления, нами не видимые, рисуются в уме нашем, точно они находятся перед глазами нашими, и нам кажется, что мы не только видим их, но что мы их почти осязаем. Душа человеческая так создана, что она не способна вспыхнуть порывом по поводу явлений отвлеченных. Мы отдаемся чувством только тому, что имеет реальное бытие и жизнь или кажется нам имеющим его. Понятие преступления, например убийства, нас не возмущает до чувства крайнего, страстного негодования, но нас не может не охватить оно тогда, когда убийство совершается перед нами или когда перед глазами нашими предстают в речи все реальные подробности его: и внезапность нападения на жертву, и нож у горла, и прерывистость дыхания, и судороги. Своим воображением судебный оратор творит то, свидетелем чего он не был, и рисует перед взором присяжных картину, которая должна вызвать у них яркое чувство и которая создана им на основании холодных бесстрастных записей протоколов осмотра и следственного производства.

Однако одного воображения для судебного оратора недостаточно. Оно может создавать успех его речи только тогда, когда его поддерживает и, так сказать, оживляет другая способность, еще более ценная -- ораторская чуткость. Та чуткость, которая является естественной наклонностью сердца -- непосредственно воспринимать впечатления радости, горя, страдания и любви. Тот, у кого такой чуткости нет, не сможет, как бы он искусно ни притворялся, какую бы маску на себя ни надевал, ни сам проникнуться чувством, ни, тем более, у других вызвать его. Его воображение останется в этой области бессильным. Кто не чуток и считает себя оратором,-- тот жестоко ошибается: он только пустой и холодный декламатор. Только сердце -- источник красноречия: «pectus est quod disertos facit»'. Высокие порывы в речи рождаются только из глубины чувств, и это мы наблюдаем у всех великих художников судебного слова. Своим сердцем они чувствуют судьбу защищаемых ими лиц и, искусные в постигании нравов и характеров, проникновением, точно перевоплощаются в них и сами, как бы испытывая их чувства своими, умеют вызвать в других то, что переживают сами.

«душа (сердце) делает красноречивым...» (Квинтилиан).

Но сколь ни важны для судебного оратора воображение и чуткость, отдаться ему в их власть было бы слишком рискованным, если бы их не направляли и ими не руководили разум и наблюдательность, которые, как испытанные проводники, не дадут оратору уклониться в речи в сторону от верного пути.

Чтобы речью вызвать чувства, судебному оратору нужно знать природу и характер их, ибо каждому из них, несомненно, свойственны свой способ выражения, свой язык, своя речь. Лучшее средство научиться выражать их -- это наблюдать каждое в себе, ибо все люди носят в самих себе более или менее развитые зародыши их, из которых вырастают приблизительно одинаковые у всех чувства. Но одни подчиняются им, другие борются с ними, и в этом лежит различие характеров. (...)

Переходим теперь к выяснению вопроса, каким образом можно проникать в сердца тех, кого судебный оратор хочет взволновать. Ответ на этот вопрос дают нам следующие наблюдения.

I. Судебному оратору прежде всего надлежит рассмотреть, насколько самый предмет его речи подходит для возбуждения чувства. Возбуждать большие чувства в пустом, незначительном процессе -- значило бы поднимать «бурю в стакане воды». Это вызвало бы скорее смех. Мартиал обратил в смешную сторону этот общий многим судебным ораторам недостаток. «В моем деле,-- говорит он своему адвокату,-- нет вопроса о насилии, об убийстве или об отравлении; дело идет всего-навсего о трех козах, которых у меня украли. Я обвиняю в этом своего соседа, и надо выяснить судье, что я имею для того основания. А вы говорите о сражении при Каннах и о войне с Митридатом; ради Бога, г. адвокат, скажите слово о моих трех козах».

II. Если содержание речи дает материал для возбуждения чувства, оратор не должен сразу без всякой подготовки судей -- присяжных заседателей -- прибегать к тому; ему необходимо подойти к нему постепенно и ввести в него незаметно. Ему следует сначала привести факты, изложить свои соображения. Подготовленный таким образом ум легче дает себя увлечь. Такова система больших судебных ораторов. Они умеют вызвать наибольший подъем речью, каждому душевному движению предпосылая факты и соображения, из которых оно логически вытекает. Они развивают чувства постепенно, усиливают его, доводят до высокой степени напряжения и, в конце концов, настолько овладевают слушателями, что как бы уничтожают самую личность их, заменяя ее своей. Оратор же, который без ясных для судей и присяжных мотивов неожиданно отдастся сильному волнению и будет стараться вызвать его у них, уподобиться «пьяному среди трезвых»,-- как говорит Цицерон. Это будет гром не по сезону.

III. Судебный оратор не должен останавливаться слишком долго на каком-либо сильном чувстве в своей речи: оно не может быть продолжительно, для него есть определенная граница. Ничто ведь не высыхает скорее слез: Nil enim lacrima citius arescit (Цицерон). Необходимо давать отдых в движении его. Речь, в которой от начала до конца поддерживалось бы одно страстное чувство непрерывно и продолжительно, напоминала бы такую грозу, в течение которой беспрерывно гремел бы гром. В природе этого не бывает. Душа, как и тело, перестает реагировать на то, что ее долго поражает; она притерпевается к порывам, как тело к ударам.

IV. Но если большая ошибка -- слишком долго поддерживать душевного подъема, после возбуждения, которое у них отняли, развитие слишком рано.

Часто бывает на суде, что оратор стал уже овладевать сердцами судей и присяжных, начал волновать их, но неожиданно, как бы опасаясь того пожара, который возник благодаря искрам, им брошенным, он угашает огонь, и присяжные после короткого душевного подъема, после возбуждения, которое у них отняли, испытывают неприятный осадок, точно после обмана, в какой их хотели ввести, и впадают в род какой-то апатии, одного из самых страшных врагов ораторского успеха.

Вот почему судебная речь, в которой чувство не доводится до его высоты, а умирает, не развившись, есть речь несовершенная, а иногда и слабая. Наблюдательность оратора должна указать ему точные границы в этом отношении.

V. Судебный оратор должен далее помнить, что все то, что не связано в речи с вызываемым им чувством, чуждо ему или мало к нему подходит, придает речи характер искусственности, неестественности, делающих ее холодной или комичной.

Если оратор речью стремится вызвать печаль, нельзя ему прерывать ее веселым отступлением: душа не может делиться между двух крайностей. Истинная сила чувства обусловливается его единством. В противном случае сердце остывает, ум успокаивается, и все успехи оратора останутся бесплодны.

VI. Наконец, последнее, что необходимо для судебного оратора, это -- вникнуть в настроение судей или присяжных, которых он хочет взволновать. Иначе он рискует вызвать результат, противоположный тому, который он желает. Присяжным, настроенным враждебно к подсудимому, невозможно сразу внушить расположение к нему: надо успокоить их враждебность. Настроение слушателя -- это характер его души в данный момент, и его нельзя внезапно изменить, но возможно, как и всякий характер, лишь постепенно перевоспитать. Прекрасным классическим примером в этом отношении навсегда останется речь Антония над трупом Цезаря, где ему удается мало-помалу настолько подействовать на римлян, что вместо страстной ненависти к Цезарю и ликования по поводу его смерти они начинают испытывать злобу и ненависть к его убийцам и даже решаются сжечь дом одного из них -- Брута.

Заканчивая этот отдел, должно сказать, что воздействие на чувство является естественной принадлежностью красноречия в уголовном процессе, и самое название судебного оратора едва ли может подойти к тому, кто говорит исключительно для ума. Ему нужно было бы присяжных без сердца. А где сердце не затронуто и чувства молчат, там нет всего человека, и потому тот, кто речью подчинил только ум, но не взволновал души, не всегда одержал полную победу: ему остается победить другую половину слушателя, часто более сильную, всегда более активную -- его душу. (...)

Печатается по изданию: Луцкий К.Л, Судебное красноречие.-- СПб., 1913.-- С. 3--9. Военное красноречие

52. Я.В. ТОЛМАЧЕВ: ВОЕННОЕ КРАСНОРЕЧИЕ, ОСНОВАННОЕ НА ОБЩИХ НАЧАЛАХ СЛОВЕСНОСТИ С ПРИСОВОКУПЛЕНИЕМ ПРИМЕРОВ В РАЗНЫХ РОДАХ ОНОГО

(...) Словесность, способствующая более других наук к образованию ума и сердца, необходима и для военного человека. Она доставит ему многие сведения, полезные в разных обстоятельствах жизни, откроет многие пути к употреблению своих познаний на пользу общую, облегчит средства действовать на умы подчиненных благоразумным советом слова. Но должно признаться, что словесность нужна воину не в таком обширном круге, в каком она необходима для ученого человека или для гражданского оратора. Правильность, ясность, краткость, сила: вот качества слога, удовлетворяющие цели военных сочинений!

Существенно необходимые науки для военных людей суть науки военные. Они до времен великого Фридерика заключались в одних почти частных наблюдениях полководцев и не основывались на твердых началах; но с тех пор, а особливо со времени революции Французской, сии науки приведены в положительные и определительные правила'.

История, сохраняющая достопамятные события, может служить весьма полезным училищем для военного человека. Читая ' Французские писатели весьма много одобряют для молодых офицеров сочинение генерала Ронья (Rogniat) под названием «Рассуждение о военном искусстве» («Considerations sur 1'art de la guerre»). Сие сочинение показывает нравы, склонности, привычки простого воина. В нем стратегия непрестанно соединяется с метафизикою войны.

о великих подвигах знаменитых полководцев, он извлечет из их деяний полезные для себя наставления. Высокие образцы представленные для подражания потомству Фукидидом, Ксенофонтом, Титом Ливией, Тацитом, Плутархом, обогатят память его поучительными примерами, возбудят в его сердце благородное рвение к славе, воспламенят любовь к Отечеству и не дадут ему никогда уснуть сном праздности, как Фемистоклу трофеи побед Мильциадовых. Все великие полководцы получили первоначальное образование в училище Истории.

Нет сомнения, что кроме выше упомянутых многие другие науки могут принести великую пользу начальнику войска. Даже знание астрономии иногда служило средством к победе. Но при дарованиях, основательном и быстром уме могут быть достаточны для военных людей науки исторические, словесные и военные. Первые доставят материал познаний, вторые дадут оному форму, третьи поведут непосредственно к практике.

Опыт есть самый лучший и самый верный наставник. Он один поверяет умозрительные познания наши. Военному человеку преимущественно перед другими нужна опытность. (...)

Нравственные качества подвластных воинов

Военачальник действует на подчиненных силою власти и силою слова. В сем отношении подчиненные, как цель его действий, соответствуют иногда более, иногда менее намерениям его, смотря по свойству душевных побуждений: так художник действует с большим или с меньшим успехом, смотря по доброте вещества и совершенству своих орудий.

Нравственный дух войска есть та могущественная сила, коею полководец совершает неимоверные подвиги. Одно слово, сказанное им соответственно сему духу, воспламеняет сердца воинов, как искра порох. Силою сего слова полководец собирает войско, приводит его в движение, преодолевает трудности, делает простых воинов ч у доб о г а ты р я м и . (...)

Качества военного слога

Военачальник более действует, нежели говорит; речь его есть, так сказать, только дополнение действия. Но каким образом быстрота и сила составляют существенные качества военного действия; так и слог всех речей военных должен отличаться сими совершенствами.

Быстрота в речи происходит от пламенного стремления страсти. Чувствование, одушевляющее военачальника, переносит воображение его с неизъяснимою быстротою от предмета к предмету и часто, где хладнокровный оратор составляет несколько периодов, он употребляет одно выражение и чего не договорил, дополняет действием. Переходя от одной мысли к другой, он не соблюдает строгой связи между ними, но, не успев объяснить предмета, нечаянно обращается к другому; от угроз вдруг переходит к ласкам, от наказаний к награждениям; обещая спокойствие, в то же время убеждает к трудным подвигам. Он не заботится о том искусстве, которое, сопрягая различные мысли с приметною постепенностию в переходах, дает им единство при всем их разнообразии. Следовательно, одно из обыкновенных качеств военного слога есть некоторый беспорядок в соединении мыслей, происходящий от быстроты оных.

Второе качество военного слога, проистекающее от быстроты мыслей, есть краткость. Пламенное воображение в своем стремлении касается обыкновенно только главных предметов, опуская маловажные обстоятельства, которые подразумевать можно. Военный писатель иногда одним взглядом обнимает множество предметов, довольствуется немногими словами для выражения самых богатых мыслей; объясняет кратко действия, решившие судьбу государств; выражается с быстротою, подобною быстроте победы: таким образом Цезарь, донося римскому сенату о победе над Фарнаком, употребил только три слова: (я) пришел, увидел, победил (veni, vidi, vici) '.

Третье качество военного слога есть живость. Военачальник, увлекаемый сильным желанием передать свои мысли и чувствования подчиненным, пламенеет нетерпением убедить и склонить их на свое мнение. Он вопрошает их и, не дожидая ответа, спешит сам отвечать вместо их. Знаменитый Камилл, увидев римлян, устрашенных многочисленностию антиатов, так укоряет их: Сподвижники! где ваша бодрость и тот жар мужества, который я всегда видел на лицах ваших? Ужели вы забыли, кто я, кто вы и кто враги ваши? Не выли, предводительствуемые мною, покорили Веии, победили галлов, освободили Рим? Или я уже не Камилл? Нападите только на врагов, и они побегут пред вами. Ободренные сею речью римляне устремились на антиатов и победили их.

Сила есть второе по быстроте существенное качество военного слога. Она происходит или от языка, или от мыслей.

Язык содействует силе слога своею краткостию. Чем он способнее представляет меньшим количеством слов большее число мыслей, тем более силы придает слогу. Мысли в сем отношении могут быть уподоблены пороху, который чем теснее бывает сжат, тем сильнее действует. Опытные писатели стараются, сколько возможно, уменьшать слова, не заключающие никаких понятий, как-то: союзы, местоимения и т. п., требуемые одною нуждою механизма речи. Бессмертный Суворов отличался силою слога, проистекающею от краткости.

По переходе российских войск чрез Альпийские горы Суворов

1 Речь Генриха IV перед сражением Иврийским может служить примером подобной быстроты и краткости. Он говорил воинам: Я ваш король, вы французы; вот неприятель, нападем!

писал к графу Федору Васильевичу Ростопчину следующее: «Пришел в Биллинцоп ... Нет лошаков, нет лошадей; а есть Тугут и горы и пропасти... Но я не живописец. Пошел и пришел ... Видели и французов; но всех пустили ... холодным ружьем ... По колена в снегу ... Массена проворен, не успел ... Каменской молодой молод, но стар больше, чем г-н Майор ...А под Цирихом дурно и Лафатера ранили ... Цесарцы под Мангеймом; Тугут везде, Гоц нигде Геройство побеждает храбрость; терпение -- скорость, рассудок -- ум, труд -- лень, история -- газеты ... Готов носить Марию Терезию. У меня и так на плечах много сидит ... Караул!.. Я Русской, вы Русские!»

Сила мыслей проистекает или от быстроты воспламененного воображения, о которой выше сказано, или от величия описываемых предметов, или от личных качеств говорящего. (...)

(...) Общие качества слога суть: правильность, ясность, определительность, чистота, истина и основательность. Сих качеств не могут заменить никакие совершенства речи. (...)

(...) Военные речи и воззвания часто бывают сходны содержанием между собою; но различаются они тем, что одни произносятся живым голосом, другие назначаются для чтения. От сего различия проистекают различные качества их слога. Живость, сила, естественная простота мыслей и нередко нечаянные обороты составляют отличительные достоинства речей военных; воззвания хотя пишутся также слогом сильным, но показывают некоторое старание об искусстве красноречия.

Военные речи говорятся в разных обстоятельствах; но большею частию они произносятся перед началом войны, перед сражением, во время сражения и по окончании оного.

Речи, произносимые перед началом войны или во время похода, бывают сходны содержанием своим с манифестами. В них полководец доказывает необходимость войны; побуждает воинов к праведному мщению за обиды и оскорбления, нанесенные врагом государству; убеждает их быть мужественными, терпеливыми, ободряет их надеждою успеха в предстоящей брани. (...)

Речи, произносимые перед с р а ж ен и ем,. бывают весьма кратки. Полководец не имеет времени и почитает неприличным пространно вычислять причины войны в те минуты, когда присутствие неприятеля воспламеняет воинов, когда враждующие полки готовы с ожесточением устремиться друг на друга. В сие время нужно только утвердить надежду победы полным уверением: почему он напоминает воинам о их прежних победах; говорит о слабости или малодушии неприятеля, о невыгодном его положении; показывает разные свои преимущества перед ним, свои силы, свои средства к получению верной победы. Благородные чувствования воинов довершают действие и силу сих речей.

Во время сражения, среди громов оружия, красноречие нередко возвышает свой голос. Оно ободряет устрашенных воинов, соединяет иногда одним словом рассеянные полки, возвращает их к битве, устремляет на мечи, на огнь, на смерть. Краткие, но сильные слова полководца пролетают быстрее молнии по рядам преданных ему воинов.

После сражения речь полководца может быть пространнее. Если одержана победа, он исчисляет трофеи, отнятые у неприятеля; превозносит терпение и мужество воинов; описывает претерпенные ими опасности и понесенные труды в минувшей битве; (...) с восторгом говорит о плодах победы, о славе отечества, о наслаждениях близкого мира. Но если счастие изменило оружию, полководец ободряет унывших воинов. Он старается найти разные причины неудачи не в их малодушии, не в мужестве и силе врагов, но в случайных обстоятельствах войны; он старается вселить в них надежду и желание скорой победы.

Бывают еще многие случаи, в которых полководец должен действовать на сердца воинов силою слова. Благоразумие и опытность покажут ему и предмет и тон речи.

Военные речи, как и прежде было сказано мною, должны быть кратки; должны состоять из одних существенных частей. Иногда один период, одно изречение достаточны для воспламенения воинов.

Печатается по изданию: Толмачев Я.В.

Военное красноречие, основанное на общих началах словесности с присовокуплением примеров в разных родах оного.-- СПб., 1825.--С. 21--23, 26, 43--48, 51, 97--101.

53. Е.Б. ФУКС О ВОЕННОМ КРАСНОРЕЧИИ

(1825 г.)

(...) Всякое красноречие есть способность выражать свои мысли так, как должно для достижения своей цели. Она двоякая: или поучать, или убеждать. Отсюда возникли у нас, новейших народов, красноречия церковное и судебное. Известно, что главные достоинства речи суть: ясность для слушания, округленные периоды, счастливый выбор метафор и фигур, чистота, полнота и благозвучие. Но должно признаться, что красноречие военное отличается весьма от духовного и гражданского. В сих наблюдается тщательно строгая правильность в расположении всех частей речи, чтобы действовать на ум ученостию; военное же действует на сердце и воображение. Военный оратор предстоит своему воинству, в виду которого победа или смерть. Его речь кратка и быстра, подобно пулям и ядрам, которые нередко прекращают период в самом его начале. Тут красноречие и действие вместе. Он говорит и поражает. Минуты драгоценны. Речь его одушевляется временем, местом и нечаянностью обстоятельств. Не нужна тут чистота слога академика. Иногда самая оригинальная неправильность в выражении, отпечатывающая смятение войны, бывает полезна. Там одно слово -- Бог, отечество, слава или честь -- собирает всех под одно знамя и сливает в одну душу. Нужно вообще, чтобы мысли, выбор выражений были совершенно военные. Солдатам надобно говорить языком внятным, солдатским. Война зависит от сил физических и нравственных. Первые подчинены искусному образованию военного начальства, но нравственные требуют совсем иного влияния. Солдат, чтобы сражаться с мужеством, не может руководим быть одною дисциплиною. Его должна подстрекать страсть, и если ее в нем нет, то должно уметь ее в нем возродить. Разуму предлежит приводить в движение все силы армии, сей воинственной машины (...)

Но никакой предводитель никогда не достигнет своего намерения красноречием, если сам он не украшается личными, войску известными, качествами. Необходимо, чтобы он имел любовь и доверенность к себе войска, которые приобретаются благочестием, нравственностью, долговременного, с нижних чинов уже лаврами увенчанною, службою, опытностью, бесстрашием, храбростью, бескорыстием, беспристрастием в наградах, правосудием, присутствием духа, простотою солдатской жизни и другими воинскими добродетелями. (...)

У греков и римлян народное воспитание, умоначертание и образ правления способствовали ораторству. В Греции аттическое красноречие давало законы, владычествовало над народом своевольным и предписывало мир и войну. Демосфен спасает витийством отечество от оков Филиппа. Победа его на поприще состязания над знаменитым оратором Эсхином приобретает ему венец от всей стекшейся, по словам Цицерона, в Афины Греции. Красноречие Перикла провозглашается, по свидетельству Плутарха, Олимпийским, потому что оно уподоблялось грому Юпитера, а правление его веком Перикла. Гордая, доблественная Спарта учит сынов своих воинственному красноречию: дорожит словами, но не мыслями и делами. Погибающий от несметного ополчения Ксеркса Леонид в Термопилах не отдает требуемого у него неприятелем оружия. Слова его: «Приди и возьми сам!». Когда его устрашают, что стрелы персов затмят солнце, ответ спартанца: «Тем лучше; мы будем сражаться в тени». Образец подобного лаконического красноречия видим мы в Риме. Камилл из заточения летит спасать неблагодарное отечество к Капитолию, осажденную Бренном, где взвешивается уже злато на искупление мира. Он разбивает галлов и восклицает: «Не златом, а железом должны римляне обретать свое отечество. Они вступают в переговоры только с побежденными, а не с победителями».

В наши времена, когда публичное красноречие ограничивается одними проповедями и государственный человек никогда не имеет случая говорить многочисленному народу или военачальник войску, чтобы живым словом наклонять и одушевлять к известной цели, в наши времена красноречие сие не существует в том виде. Мы имеем, а особливо со времени изобретения книгопечатания, много писателей, но не ораторов. Мы имеем способность написать то, что думаем, но не сказать.

(...) Раскрывая летописи России, мы встречаем повсюду знаменитые события, блистающие редкими образцами военного красноречия. И в отдаленной древности показывают племена славянские, что возвышенный воинственный дух был отличительным их характером и приобретал им уважение всех народов. Перед сражением с греками Святослав сказал своим воинам следующую речь: Уже нам не камо ся дети: волею и неволею стати противу, да не посрамим земли Русския, но ляжем костьми ту; мертвыи бо срама не имут. Аще ли побегнем, срам имам; не имам убежати, но станем крепко; аз же пред вами поиду. Аще моя ляжет, то промышляйте о себе. И реша вои... «Иде же глава твоя, ту и своиглавы сложим».

Не будем проникать далее в мрачную древних веков мглу, покрывавшую колыбели всех народов. Можно ли отыскивать извивающиеся в подземных глубинах корни величественного того древа, которое осеняет ныне всю Европу? (...)

(...) Полтавская победа положила основание славе и величию Российской Европейской державы. Екатерина Вторая, поборствуя Петру Первому, соделалась и сама первою и великою. Она знала тайну воспламенять ум и сердце и сотворила великих мужей. Вверив меч на защиту Отечества Румянцеву, она ожидала известий о победах. Но когда он ей пишет, что турки втрое его многочисленнее,-- то она ответствует ему: «Римляне никогда не спрашивали о числе врагов; но где они, дабы их поразить», и строки сии сделали Задунайского героем Кагульским.

(...) Говоря здесь о военном российском красноречии, можно ли не говорить о том Рымникском-Италийском, который был всегда непобедим и прославил себя сколько победами, столько всякого рода воинственным витийством. Иногда с простотою солдатского сердца наставлял он воинов и говорил: «Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу, благочестиву». Иногда кричал он вслед идущим атаковать: «Вали на месте! Гони, коли, остальным давай пощаду! Грех напрасно убивать: они такие же люди... Кто остался жив, тому честь и слава!» (...)

(...) В сражении под Кремсом, когда колонна наша по неприбытию вспоможения должна была отступить от гораздо многочисленнейшего французского войска, генерал Милорадович, увидя невозможность остановить бегство солдат, тотчас нашелся и воскрикнул: «Хорошо, бегите, вот до того возвышения!». Тут, собрав все войско с подоспевшим подкреплением, поразил неприятеля жестоко.

В кратком обозрении сем видели мы, как речи и слова, кстати сказанные, действовали на ум и сердце воинов. Но теперь взору нашему предстоит Отечественная война 1812 года. Какое обшир-нейшее поле отверзается военному красноречию!

Несметные полчища всей почти Европы под предводительством всеобладавшего Наполеона угрожали, казалось, России неминуемым разрушением. Уже с берегов Вислы и Немана неслись громовые тучи, которых мрак устрашал вечною ночию; в устах гордыни лютого завоевателя: «Россия увлечена неизбежным роком к своему падению». Но знал ли он землю русскую? Знал ли ее сынов? (...) Печатается по изданию: Фукс Е.Б. О военном красноречии.--СПб., 1825.--С. 3--5, 6--9, 33--40, 44. Духовное (религиозно-нравственное) красноречие

54. А.С. ШИШКОВ: РАССУЖДЕНИЕ О КРАСНОРЕЧИИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ И О ТОМ, В ЧЕМ СОСТОИТ БОГАТСТВО, ОБИЛИЕ, КРАСОТА И СИЛА РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА И КАКИМИ СРЕДСТВАМИ ОНЫЙ ЕЩЕ БОЛЕЕ РАСПРОСТРАНИТЬ, ОБОГАТИТЬ И УСОВЕРШЕНСТВОВАТЬ МОЖНО

(1810 г.)

Показание красноречия Священнаго Писания сопряжено неразрывно с показанием богатства, изобилия и силы российского языка; а потому есть купно и показание средств, какими, подражая сему красноречию, можем мы распространить, обогатить и усовершенствовать язык и словесность нашу. (...)

СТАТЬЯ I

О превосходных свойствах нашего языка ,

Поистине язык наш есть некая чудная загадка, поныне еще темная и не разрешенная. В каком состоянии был он до введения в Россию православной христианской веры, мы не имеем ни малейшего о том понятия, точно, как бы его не было. Ни одна книга не показывает нам оного. Но вдруг видим его возникшего с верою. Видим на нем Псалтирь, Евангелие, Иова, премудрость Соломонову, деяния Апостолов, Послания, Ирмосы, Каноны, молитвы и многие другие творения духовныя. Видим его в оных не младенцем, едва двигающим мышцы свои, но мужем, поражающим силою слова, подобно как Геркулес силою руки. Дивимся острым и глубоким мыслям, заключающимся в словах его. Дивимся чистоте, согласию, важности, великолепию. Кажется, как будто ум и ухо истощили все свое тщание на составление оного. Надлежало ли назвать какую-либо невидимую вещь: ум примечал действие и звук ее, или раздробляющийся по воздуху, или вдруг потрясающий оный, или с великим стремлением свистящий; тогда ухо тотчас давало имена: гром, треск, вихрь. Надлежало ли составить наречия далеко, близко, низко, глубоко, широко, высоко и проч., кажется сам рассудок придумывал сии названия, говоря в них: даль око (т.е. простирай зрение далее); близь око (не простирай оного вдаль); низь око (опускай вниз); глубь око (углубляй); ширь око (расширяй); высь око (возвышай). Сличим оныя с наречиями других языков: говорят ли сие французу слова его loin, proche, bas, profond, hauf? или немцу слова его weit, nahe, niedrig, tie], breit, hoch? Надлежало ли дать имена чувствам нашим слух, зрение, обоняние и проч., ум искал в них самих изобразить знаменование оных. В слове слух (I'ouie франц.) поместил и название той части тела, которая служит орудием к возрождению в нас сего чувства: ухо (I'oreil франц.). Слово зрение сблизил с подобными же свет означающими понятиями зрение, заря. Слово обоняние (сокращенное из обвоняние) составил из предлога об и имени воня, следовательно, сделал его выражающим чувствование окрестного запаха. Надлежало ли назвать какую-либо видимую вещь: ум разбирал качества ее; ежели примечал в ней круглость, то для составления имени ее выбирал и буквы такой же образ имеющие: око. Потом от каждого названия производил ветви так, чтобы оные, означая разные вещи, сохраняли в себе главное, от корня заимствованное понятие. От грома произвел громко, громогласно, громоздко, огромно, гремушка и проч. От ока -- около, околица, околичность, окно и проч. Потом от сих ветвей пустил еще новыя отрасли: коло, или колесо, коловратно, колесница, кольцо, колыхать, колыбель и так далее. Все сии ветви, подобно ветвям дерева, питаются от своего корня, т. е. сохраняют в себе первоначальное понятие о круглости: потому коловратность, что изображает вращение кола или колеса; потому колыхать, что движение сие совершается не по прямой черте, но по дуге, подобной колу или колесу и пр.

Таковые семейства слов, из которых иные весьма плодородны, часто примечаются в языке нашем. Они подобны древам, составляющим великий лес.

СТАТЬЯ II О красноречии Священных Писаний

Мы показали отчасти богатство мыслей, заключающееся в словах наших; видели превосходство их пред словами других языков. Из сего краткого показания можем посудить, какая разность в высоте и силе языка долженствует существовать между Священным Писанием на славенском и других языках: в тех сохранена одна мысль; в нашем мысль сия одета великолепием и важностию слов.

(...) Священные Писания равно необходимы нам, как для души нашей, так и для ума. Сколько полезны они для нравственности, столько же и для словесности, ибо без чтения и упражнения в оных не познаем мы никогда высоты и силы нашего языка. Может быть, они становятся уже для нас темны; но сие то самое и показывает падение словесности. Гомеров язык должен отчасу темнее становиться для тех новейших греков, которые никогда не читают творений сего бессмертнаго стихотворца; между тем, как оные по сие время не потемнеют для тех чужестранцев Гомеру, которые не могут никогда престать красотам его удивляться. Когда мы пределы языка и красноречия так стесним, что станем только то почитать хорошим, к чему разум и ухо наше от ежедневного употребления привыкли или что от частого повторения в чтении светских книг сделалось нам ясно, тогда мы некоторых кратких выражений (в которых часто вся сила и красота языка заключается), некоторого особого словосочинения священных книг понимать не будем; следовательно, и красноречие их над нами не подействует. Например, когда мы вдруг прочитаем сей Ирмос: судилищу Пилатову предстоит хотяй беззаконному суду, яко судим судия, и от руки неправды защищается Бог, Его же трепещут земля и небесная (Шестодн. л. 178), то не прежде выразумеем всю силу слов сих, как по некоем внимательном рассмотрении оных. Судилищу Пилатову предстоит хотяй -- что такое хотяй? краткость выражения сего нас остановит. Но при малейшем внимании мы тотчас увидим, что оное значит по собственному своему произволению, ибо если бы Христос не хотел стоять пред судом Пилатовым, так бы и не стоял. Далее: беззаконному суду, яко судим судия.-- Также и сие выражение затруднит нас: но с малейшим знанием языка и вниманием мы тотчас проницаем в нем следующую мысль: кто предстоит беззаконному суду? Судия всего мира! как предстоит? яко подсудимый! Не открывается ли уже нам красота мыслей в словах сих: судилищу Пилатову предстоит хотяй, беззаконному суду, яко судим судия? За сим прекрасным началом какой удивительный конец следует: и от руки неправды защищается Бог, Его же трепещут земля и небесная. Можно ли что-нибудь сильнее сего представить для возбуждения в нас любви ко Всевышнему Творцу? Какое величество и в каком

посрамлении! Судия всего мира предстоит, яко подсудимый, беззаконному суду Пилатову, и от руки неправды претерпевает самое поноснейшее поругание: ударение по ланитам! Кто претерпевает? Бог, котораго трепещут земля и небеса! По какой нужде претерпевает сие? Без всякой нужды, хотяй! для чего хогяй? для того, чтоб во удовлетворение истине и правосудию бесчестием и страданием своим искупить весь род человеческий от погибели! Ежели таковое изображение величия Божия, восхотевшего по безмерной благости и милосердию сойти для нас в самое уничиженнейшее состояние, ежели, говорю, таковое поразительное изображение не в силах поколебать души нашей, так она должна быть каменная, не имеющая ни чувств, ни разума.

Возьмем другой Ирмос: страхом к Тебе яко рабыня, смерть повелевшися приступи Владыце живота, тою подающаго нам бесконечный живот и воскресение. (Там же.) Без сомнения, сии первые слова: страхом к Тебе яко рабыня, смерть повелевшися приступи Владыце живота покажутся нам темны; но вникая в оные, мы скоро увидим, что смысл их есть следующий: смерть, по повелению Твоему, со страхом, яко рабыня приступила к Тебе Владыке живота, и тогда тотчас почувствуем, что не можно ничего приличнее и лучше сказать, говоря о смерти Богочеловека -- Христа. Из сего мы удобно видим, что не токмо в ясных Священного Писания местах, но и в самых тех, которые по причине песнопевного расположения слов их кажутся быть темными, открываются однако ж великие красоты, как скоро оные с вниманием рассмотрены будут. Высоких творений невозможно с такою же легкостью читать, с какою пробегаются простые стишки или повести и рассказы, служащие пищею одному любопытству, а не уму. Глубокомысленный писатель требует и в читателе глубокомыслия. Отсюду происходит, что духовные творения наши весьма полезны тому, кто в красноречии желает упражняться. Они принуждают его о каждом выражении, о каждом слове размышлять, умствовать, рождают в нем чувство, рассудок, вкус и часто научают его тому, чего он прежде не знал и чего никакие книги иностранные показать ему не могли. Когда я в Иове (гл. 15) прочитаю сие изречение о злом человеке: посечение его прежде часа растлеет, и леторасль его не облиственеет, тогда научаюсь, конечно, сему новому для меня, сему прекрасному выражению: и леторасль его не облиственеет. Когда там же прочитаю вопрос сей: егда первый от человек рожден ecu? или прежде холмов сгустился ecu? Тогда опять нахожу новое для меня выражение сгустился. Оно подает мне повод к размышлению. Не лучше ли, думаю, поставить здесь сотворился, сделался, составился, произшел? Нет, продолжаю думать, в первом вопросе, где человек сносился с человеками, сказано рожден; но во втором вопросе, где человек сносится с холмом, надобно сыскать и слово обоим им, но более холму приличное; а потому сотворился, сделался нехорошо; составился, произшел, хотя и лучше, однако сии глаголы не показывают, не

457изображают мне той густоты, какую глаз мой видит в холме; и так все сии слова испортят выражение: или прежде холмов сгустился ecu. Когда в главе шестнадцатой прочитаю: да приидет мольба моя ко Господу, пред Ним же да каплет око мое, тогда хотя и знаю много других выражений, подобных последним в сей речи словам, таковых, как станем плакать пред ним, рыдать, проливать слезы, однако чувствую, что все сии выражения не так сильны, не так важны, как выражение да каплет око мое пред Ним! Сколько найду я подобных мест, из которых обогащаюсь мыслями и научаюсь знать силу слов и языка! Что может быть поразительнее и ужаснее сих выражений, какими удрученный всеми злосчастиями Иов описывает свое состояние: тлею духом носим -- прошу же гроба и не улучаю. Молю болезнуя, и что сотворю? -- Дние мои прейдоша в течении, расторгошася же удове сердца моего. Нощь в день преложил -- ад ми есть дом, в сумрац же постлася ми постеля: смерть назвах отца моего быти, матерь же и сестру ми гной. Где убо еще есть ми надежда? и проч. Какое сближение самых любезнейших предметов с самыми ужаснейшими? Могилу почитать домом своим! Мрак постелею! Смерть отцом! Гной матерью и сестрою! Но таков есть образ смерти. Истина представлена здесь в самом только ужаснейшем виде, впрочем, не престает быть истинною.

(...) Наконец, обратимся ли от Библии к молитвам нашим, к священным обрядам, сколько и там найдем сильных, красноречивых мест? Что может быть печальнее сего размышления о смерти при погребении человека: плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида. О чудесе! что сие еже о нас бысть таинство? Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти? Во истину Бога повелением, и пр. Во многих риториках читаем мы примеры известного в красноречии украшения, называемого займословием, которым влагается речь в уста мертвого; но где найдем пример жалостнейший сего при погребении пения: зряще мя безгласна, и бездыханна предлежаща, восплачите о мне братия и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный: но приидите вcu любящии мя, и целуйте мя последним целованием. К судии бо отхожду, иде же несть лицеприятия, раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий, в равном достоинстве: кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится, и проч.? Каждая речь, каждое слово пронзает сердце.

Но неужели могу я исчислить все красоты в Священных Писаниях, в нравоучительных духовных творениях, в житиях Святых отец, в сочинениях Димитрия Ростовского, в проповедях Феофановых, Платоновых и проч.? Не достанет моих на то ни сил, ни разума, ни жизни! Итак, оставим сие великое море тому, чей ум, для обогащения своего, хочет в нем плавать, странствовать, собирать и обратимся к третьему нашему рассуждению.

СТАТЬЯ III

В которой рассматривается, какими средствами словесность наша обогащаться может и какими приходит в упадок

Мы рассмотрели в первой статье превосходные свойства языка нашего. Мы показали во второй статье употребление сих свойств в красотах Священных Писаний. Из сих двух рассмотрений довольно явствует, что источник языка нашего богат коренными словами, изобилен ветвями от оных, и что нам для украшения нынешнего нашего наречия остается только черпать из оного. (...)

Священные книги обыкновенно пишутся высоким или важным слогом, а потому, хотя бы в них и не было некоторых слов, это не отрицает еще существования оных в славенском языке, ибо в каком важном сочинении найдем мы калякать, кобениться, задориться, пригорюниться, ошеломить, треснуть в рожу и подобные тому простые или низкие слова? Весьма бы странно было признать их не славенскими для того только, что их нет в высоких творениях, в которых им и быть неприлично. Возьмем Библию, летописи, народные сказки или песни: в каждом из сих трех родов сочинений найдем мы разные слоги, разные наречия и множество слов особливых, в другом роде не существующих, но которым корни однако ж находятся в общем языке, все сии роды объемлющем. Мы, конечно, не найдем в народном языке ни благовония, ни воздоения, ни добледушия, ни древоделия, а напротив того в Библии не найдем ни любчика, ни голубчика, ни удалого доброго молодца; однако не можем из сего различия заключить о разности языков. Всякое слово, как мы в первой статье видели, пускает от себя ветви, из которых иные приличны высокому, а другие простому наречию или слогу. Из сего разделения их не следует утверждать, будто бы оные не одно и тож дерево составляли. Могут еще сослаться на слова лошадь, колпак, кучер, артиллерия, фортификация и проч., но сии столько же не славенские, сколько и не русские, потому что из чужих языков взяты.

(...) Главнейшая сила и богатство языка нашего в том состоит, что мы имеем великое изобилие высоких и простых слов, так что всякую важную мысль можем изображать избранными, а всякую простую обыкновенными словами. Сие изобилие языка нашего требует от нас такого в прибирании слов искусства, какое должны иметь продавцы жемчужных нитей: малейшая худость или неравенство одной жемчужины с другими уменьшает в глазах знатока цену всей нитки. Например, рамена и плечи суть два слова, оба не низкие; но возьмем следующий стих Ломоносова:

Напрягся мышцами и рамена подвигнул,

И тяготу земли превыше облак вскинул.

Мог ли б Ломоносов вместо: и рамена подвигнул сказать здесь и плечи подвигнул? Отнюдь нет. Такое выражение обезобразило бы стих его. Но Херасков во Владимире мог сказать:

Лежат ее власы, как злато по плечам.

Для чего в стихе Ломоносова надлежало сказать рамена, а в стихе Хераскова можно было употребить плечи? Для того, что в первом из оных все прочие слова суть высокие: напрягся, мышцы, подвигнул; следовательно, мысль и слова в нем гораздо выше, нежели в стихе Хераскова, а потому равенство слога и требовало сочетания одинаковой высоты слов.

Когда оды требуют некоего возвышенного слога, то поэмы и подобные тому творения еще более. Откуда же возьмем мы высокий слог или язык, когда не станем почерпать оный из единственного источника Священных Писаний? Возьмем почти сряду несколько стихов из первой песни Владимира поэмы Хераскова:

Рцы, Господи, мне рцы: в Тебе да будет свет!

И важну песнь мой дух во свете воспоет.

Рцы есть славянское выражение.

Жрецы под именем богов народом правят;

Глаголы их Царя вселенные бесславят;

Воспламеняют их гадания войну,

Их руки подают за злато тишину,

Из идольских щедрот позорну куплю деют,

Корысти собственной, не пользе душ радеют. Глаголы, гадания, злато, куплю деять суть тоже славянские выражения.

Поработил себя презренному кумиру

Не Богу вышнему, работал тленну миру.

Кумиру, по-славенски, попросту болвану; работать кому -- тоже есть славянское выражение.

От сей спасительной и чистые струи

Меня, о муж святый, при жажде напои.

От чистые, святый, напои -- все это славенское; попросту из чистой, святой, напой.

Болезненно сие Владимиру веленье.

Болезненно тоже славянское, ибо мы в просторечии не говорим: мне болезненно, а говорим больно, тяжело, досадно или тому подобное.

(...) Ежели отказываться от славенского языка и писать по-разговорному, там уже надобно говорить молодая девка дрожит, а не юная дева трепещет; к холодному сердцу шею гнет, а не к хладну сердцу выю клонит; опустя голову на ладонь, а не склонясь на длань главой; один молод, другой с бородою, а не единый млад, другий с брадой.

Может быть, с некоторым излишеством распространился я в показании примеров, что мы без славенского языка ничего важного и красноречивого написать не можем; но мне нужно было сделать сие ощутительным, дабы показать, что мы не иное что под славенским языком разумеем, как тот язык, который выше разговорного и которому следственно не можем иначе научиться, как из чтения книг. Какое иное определение сделаем мы славенскому языку? Когда же сие есть истинное и единственное определение его,, то само по себе явствует, что он есть высокий, ученый, книжный язык.

(...) Язык наш по природе громок и важен в великолепных, приятен и сладок в простых описаниях. Изобилие и богатство его так велико, что он высокую речь говорит совсем отличными словами от простой речи; иначе по свойству его она бы и не могла быть высокая. Итак, желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, т. е. сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными? Одни хотели, чтоб высокий и широкогрудый мужичинища был равен силою и ростом с сухощавым карликом, а другие хотят, чтоб одинакая была сила языка в описании драки петухов и драки исполинов. Как можно истребление всех коренных слов языка почитать обогащением оного? Может ли река быть многоводна от заграждения всех ея источников? Как можно самопроизвольные, без всякого рассмотрения и рассуждения перемены в языке называть установлением оного? Может ли стена быть тверда от беспрестанного вынимания из оной старых и вкладывания новых камней? Давно ли писали Ломоносов, Херасков? Уже находят в них множество обветшалых слов! Чрез десять лет состареются те, которые ныне почитаются новыми. Через десять других лет опять новое суждение о словесности, новая браковка словам. Это называется вкусом, установлением языка! Но кто сии установители? Несколько журналистов, неизвестных ни именами своими, ни трудами; несколько молодых людей, научившихся превратно видеть вещи. Между тем, ежели послушать их, то они превеликие просветители, всех прежних писателей ни во что ставят, себя одних выше небес превозносят, и тех, которые рассуждают иначе о языке и словесности, называют вкусоборцами, обращающими просвещение и науки во тьму и невежество. Так часто люди своими грехами упрекают других! Однако же как бы такое умствование ни простерлось далеко, оно рано или поздно потеряет к себе доверенность потому, что никакая ложь не обладает долго умами! Нет! не сближение с славенским языком, но удаление от оного ведет нас к истинному упадку ума и словесности. Уже и так много мы удалились от него, много растеряли понятий. Надлежало бы обратиться к нему с любовью, а не отвращаться от него с презрением. Надлежало бы углубить разум свой в исследование мыслей, заключающихся в словах, а не отвергать все то, чего мы не слыхали и чего, не читая книг, и слышать не можем.