Общая социология

Мануэль Кастелъс

Сведения об М.Кастельсе приведены перед его текстом в предыдущем разделе Хрестоматии (подраздел 5.3). Помещенные ниже фрагменты его статьи «Становление общества сетевых структур» (1996) раскрывают одну из фундаментальных характеристик зрелого либерального общества, общая характеристика которого дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Становление общества сетевых структур*

Исследование зарождающихся социальных структур позволяет сделать следующее заключение: в условиях информационной эры историческая тенденция приводит к тому, что доминирующие функции и процессы все больше оказываются организованными по принципу сетей. Именно сети составляют новую социальную

* Цит. по: Кастелъс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология. / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 494--497,503, 505. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

морфологию наших обществ, а распространение «сетевой» логики в значительной мере сказывается на ходе и результатах процессов, связанных с производством, повседневной жизнью, культурой и властью. Да, сетевая форма социальной организации существовала и в иное время, и в иных местах, однако парадигма новой информационной технологии обеспечивает материальную основу для всестороннего проникновения такой формы в структуру общества. Более того, я готов утверждать, что подобная сетевая логика влечет за собой появление социальной детерминанты более высокого уровня, нежели конкретные интересы, находящие свое выражение путем формирования подобных сетей: власть структуры оказывается сильнее структуры власти. Принадлежность к той или иной сети или отсутствие таковой наряду с динамикой одних сетей по отношению к другим выступают в качестве важнейших источников власти и перемен в нашем обществе; таким образом, мы вправе охарактеризовать его как общество сетевых структур (network society), характерным признаком которого является доминирование социальной морфологии над социальным действием.

Прежде всего я хотел бы дать определение понятия сетевой структуры, коль скоро последняя играет столь важную роль в моей характеристике общества информационного века. Сетевая структура представляет собой комплекс взаимосвязанных узлов. <...> Конкретное содержание каждого узла зависит от характера той конкретной сетевой структуры, о которой идет речь. К ним относятся рынки ценных бумаг и обслуживающие их вспомогательные центры, когда речь идет о сети глобальных финансовых потоков. К ним относятся советы министров различных европейских государств, когда речь идет о политической сетевой структуре управления Европейским союзом. К ним относятся поля коки и мака, подпольные лаборатории, тайные взлетно-посадочные полосы, уличные банды и финансовые учреждения, занимающиеся отмыванием денег, когда речь идет о сети производства и распространения наркотиков, охватывающей экономические, общественные и государственные структуры по всему миру. К ним относятся телевизионные каналы, студии, где готовятся развлекательные передачи или разрабатывается компьютерная графика, журналистские бригады и передвижные технические установки, обеспечивающие, передающие и получающие сигналы, когда речь идет о глобальной сети новых средств информации, составляющей основу для выражения культурных форм и общественного мнения в информационный век. Согласно закону сетевых структур, расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками (или социальными положениями) короче, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети. С другой стороны, в рамках той или иной сетевой структуры потоки либо имеют одинаковое расстояние до узлов, либо это расстояние вовсе равно нулю. Таким образом, расстояние (физическое, социальное, экономическое, политическое, культурное) до данной точки находится в промежутке значений от нуля (если речь идет о любом узле в одной и той же сети) до бесконечности (если речь идет о любой точке, находящейся вне этой сети). Включение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет конфигурацию доминирующих процессов и функций в наших обществах.

Сети представляют собой открытые структуры, которые могут неограниченно расширяться путем включения новых узлов, если те способны к коммуникации в рамках данной сети, то есть используют аналогичные коммуникационные коды (например, ценности или производственные задачи). Социальная структура, имеющая сетевую основу, характеризуется высокой динамичностью и открыта для инноваций, не рискуя при этом потерять свою сбалансированность. Сети оказываются институтами, способствующими развитию целого ряда областей: капиталистической экономики, основывающейся на инновациях, глобализации и децентрализованной концентрации; сферы труда с ее работниками и фирмами, основывающейся на гибкости и адаптируемости, сферы культуры, характеризуемой постоянным расчленением и воссоединением различных элементов; сферы политики, ориентированной на мгновенное усвоение новых ценностей и общественных умонастроений; социальной организации, преследующей своей задачей завоевание пространства и уничтожение времени. Одновременно морфология сетей выступает в качестве источника далеко идущей перестройки отношений власти. Подсоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы) выступают в качестве орудий осуществления власти, доступных лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот и обладает властью. Поскольку сети имеют множественный характер, рабочие коды и рубильники, позволяющие переключаться с одной сети на другую, становятся главными рычагами, обеспечивающими формирование лица общества наряду с руководством и манипулированием таким обществом. Сближение социальной эволюции с информационными технологиями позволило создать новую материальную основу для осуществления таких видов деятельности, которые пронизывают всю общественную структуру. Эта материальная основа, на которой строятся все сети, выступает в качестве неотъемлемого атрибута доминирующих социальных процессов, определяя тем самым и саму социальную структуру.

Таким образом, можно говорить о том, что новые экономические формы строятся вокруг глобальных сетевых структур капитала, управления и информации, а осуществляемый через такие сети доступ к технологическим умениям и знаниям составляет в настоящее время основу производительности и конкурентоспособности. Компании, фирмы и, во все большей степени, другие организации и институты объединяются в сети разной конфигурации, структура которых знаменует собой отход от традиционных различий между крупными корпорациями и малым бизнесом, охватывая секторы и экономические группы, организованные по географическому принципу. Поэтому трудовые процессы обретают все более индивидуализированный характер, происходит фрагментизация деятельности в зависимости от производственных задач с ее последующей реинтеграцией для получения конечного результата. Это находит свое проявление в осуществлении взаимосвязанных задач в различных точках земного шара, что означает новое разделение труда, основывающееся на возможностях и способностях каждого работника, а не на характере организации данной задачи...

Процессы преобразований, находящие свое выражение в идеальном типе сетевого общества, выходят за пределы сферы социальных и технических производственных отношений: они глубоко вторгаются в сферы культуры и власти. Проявления культурного творчества абстрагируются от исторических и географических факторов. Их обусловливают скорее сети электронных коммуникаций, взаимодействующие с аудиторией и в конечном счете формирующие оцифрованный, аудиовизуальный гипертекст. Коммуникация в основном распространяется через диверсифицированную, всеобъемлющую систему средств информации, и поэтому политическая игра все чаще и чаще разыгрывается в этом виртуальном пространстве...

Сегодня мы вступаем в новую эпоху, когда культура настолько подчинила себе природу, что ее приходится искусственно восстанавливать в качестве одной из культурных форм: именно в этом, по сути, заключается смысл экологическихдвижений. <...> Мы приблизились к созданию чисто культурной структуры социальных взаимодействий. Именно поэтому информация стала основным компонентом нашей социальной организации, а потоки идей и образов составляют основную нить общественной структуры. Это отнюдь не означает, что история завершилась счастливым примирением человечества с самим собой. Наделе все обстоит совсем иначе: история только начинается, если понимать под ней то, что после тысячелетий доисторической битвы с природой, сначала выживая в борьбе с ней, а затем покоряя ее, человеческий вид вышел на такой уровень знаний и социальной организации, который дает нам возможность жить в преимущественно общественном мире. Речь идет о начале иного бытия, о приходе нового, информационного века, отмеченного самостоятельностью культуры по отношению к материальной основе нашего существования. Но вряд ли это может послужить поводом для большой радости, ибо, оказавшись в нашем мире наедине с самими собой, мы должны будем посмотреть на свое отражение в зеркале исторической реальности. То, что мы увидим, вряд ли нам понравится.

5.5 Порядок и кризис в либеральном обществе

Макс Вебер

Сведения о М. Вебере даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 1 (подраздел 1.2). Ниже приведены, с сокращениями, параграфы V и VI из работы М. Вебера «Основные социологические понятия». Эта работа опубликована посмертно в виде первой главы «Хозяйства и общества» в «Собрании сочинений по наукоучению» (1921).

Как известно, впервые проблему социального порядка поставил Т. Гоббс. В приведенной ниже работе Вебер «для себя» осмысливал эту проблему в новой исторической эпохе -- эпохе перехода от раннего к зрелому либеральному обществу, рассмотренной в базовом пособии учебного комплекса (раздел 5).

Понятие легитимного порядка*

Поведение, особенно социальное поведение, а также социальные отношения могут быть ориентированы индивидами на тхпред-

ставленые о существовании легитимного порядка. Возможность такой ориентации мы будем называть «значимостью» данного порядка.

Под «значимостью» порядка следует понимать нечто большее, чем простое единообразие социального поведения, обусловленное обычаем или констелляцией интересов... Это требование, нарушение которого ... несовместимо (в большей или меньшей степени) с ... «чувством долга» как рациональной ценностью.

Содержание социальных отношений мы будем называть «порядком» только в тех случаях, когда поведение (в среднем и приближенно) ориентируется на отчетливо определяемые максимы...

Порядок, устойчивость которого основана только на целерацио-нальных мотивах, в целом значительно лабильнее, чем тот порядок, ориентация на который основана только на обычае, привычке к определенному поведению (наиболее распространенный тип внутреннего отношения). Однако последний еще несравненно более лабилен, чем порядок, обладающий престижем, в силу которого он диктует нерушимые требования и устанавливает образец поведения, то есть чем порядок, обладающий «легитимностью». Совершенно очевидно, что в реальной действительности нет четких границ между чисто традиционно или чисто ценностно-рационально мотивированной ориентацией на порядок и верой в его легитимность.

3. «Ориентировать» поведение на «значимость» порядка можно,

конечно, не только «следуя» его (усредненно понятому) смыслу. Даже

в тех случаях, когда этот (усредненно понятый) смысл «обходят» или

сознательно «нарушают», на поведение в ряде случаев продолжает

оказывать действие возможность того, что порядок в какой-то мере

сохраняет свою значимость (в качестве обязательной нормы).

... Значимость и отсутствие значимости определенного порядка не являются в социологии абсолютной альтернативой, подобно тому как это имеет место в юриспруденции с ее непреложными целями. Напротив, здесь границы между обоими случаями стерты; «значимы», как мы уже указывали, могут быть одновременно противоположные друг другу системы, каждая из них -- в той мере, в какой существует вероятность того, что поведение действительно будет ориентировано на нее...

... Между возможностью того, что поведение ориентируется на представление о значимости так или иначе усредненно понятого порядка, и экономическим поведением, безусловно, существует (при известных условиях) каузальное отношение в самом обычном смысле слова. Для социологии именно такая возможность ориентации на это представление и есть значимый порядок как таковой.

Типы легитимного порядка: условность и право

I. Легитимность порядка может быть гарантирована только внутренне, а именно:

чисто аффективно: эмоциональной преданностью;

ценностно-рационально: верой в абсолютную значимость порядка в качестве выражения высочайших непреложных ценностей (нравственных, эстетических или каких-либо иных);

религиозно: верой в зависимость блага и спасения от сохранения данного порядка.

II, Легитимность порядка может быть гарантирована также (или только) ожиданием специфических внешних последствий, следова

тельно, интересом, причем это ожидание особого рода.

Порядком мы будем называть:

а) условность, если ее значимость внешне гарантирована воз можностью того, что любое отклонение натолкнется внутри определенного круга людей на (относительно) общее и прак тически ощутимое порицание;

б) право, если порядок внешне гарантирован возможностью (морального или физического) принуждения, осуществляе мого особой группой людей, в чьи непосредственные функции входит охранять порядок или предотвращать нарушение его действия посредством применения силы.

Условностью мы будем называть «обычай», который считается в определенном кругу людей «значимым» и невозможность отклонения от которого гарантируется порицанием. В отличие от права (в принятом нами смысле слова) здесь отсутствует специальная группа людей, осуществляющая принуждение...

Мы в данном случае считаем решающим для понятия «права» (которое для других целей может быть определено совершенно иным образом) наличие специальной группы принуждения. Она, разумеется, совсем не должна быть всегда похожа на то, к чему мы привыкли теперь. Прежде всего, совсем не обязательно наличие «судебной» инстанции. Такой группой может быть, например, «род» (в вопросах кровной мести и «файды»), если для его реакции действительно значимы установления какой-либо системы...

Средства принуждения здесь иррелевантны. Сюда относится даже «братское предупреждение», принятое в ряде сект в качестве первичной меры мягкого воздействия на грешников, при условии, что оно основано на определенном правиле и совершается специальной группой людей. То же можно сказать о порицании, высказанном цензорами, если оно служит средством гарантировать «нравственные» нормы поведения, а тем более о моральном принуждении, которое осуществляет церковь. Следовательно, «право» может быть иерократическим и политическим, может быть гарантировано статутами какого-либо объединения или авторитетом главы дома, сообществами или ассоциациями...

Значимый порядок необязательно должен быть общим, абстрактным по своему характеру. Значимое «правовое положение» и «судебное решение» в конкретном случае совсем не всегда были так резко отграничены одно от другого, как нам представляется вполне естественным сегодня. «Система» может поэтому применяться к отдельному конкретному случаю. Все остальное относится уже к социологии права. Наиболее целесообразно, как мы полагаем, пользоваться (если особо не оговорено обратное) современным представлением об отношении правовых положений к судебным решениям.

«Внешне» гарантированные системы могут быть гарантированы и «внутренне». Взаимоотношения между правом, условностью и этикой не составляют проблем для социологии. «Этическим» социология считает тот критерий, для которого специфическая ценностно-рациональная вера людей служит нормой человеческого поведения, пользующегося предикатом «хорошего» в нравственном отношении, также как поведение, применяющее предикат «красивый», прилагает к своему определению эстетический критерий...

Подлинно значимая в социологическом смысле этика в большинстве случаев обычно гарантируется тем, что ее нарушение может вызвать неодобрение, то есть гарантируется конвенционально. Однако не все (во всяком случае, необязательно) конвенционально или юридически гарантированные системы претендуют на этическую нормативность, причем правовые, в ряде случаев чисто целерацио-нальные по своему характеру, претендуют еще в значительно меньшей степени, чем конвенциональные. Следует ли относить к сфере «этики» распространенное в определенном кругу представление о значимости или не следует (то есть рассматривать его в последнем случае «просто» как условность или «просто» как норму права), решается для эмпирической социологии только в соответствии с тем, какое понятие «этического» фактически определяло или определяет поведение в данном кругу людей. Поэтому никакого обобщения здесь быть не может.

Ален Турен

Сведения об А. Турене даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 1 (подраздел 1.3). Ниже приведен подраздел из второй части его монографии «Возвращение человека действующего» (1984). В нем обсуждается проблема изменений в условиях зрелого либерального общества, общая характеристика которого дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Действие, порядок, кризис и изменение*

Только что рассмотренная совокупность проблем составляет одну из больших «областей» социологического анализа, относящуюся к социальному действию. Но существуют также и другие «области». Свойство социального действия заключается в том, что оно всегда анализируется в терминах неравных социальных отношений (власть, господство, влияние, авторитет). Но социальные отношения никогда не остаются полностью «открытыми», уже было сказано, что они закрываются, трансформируются в социальный порядок, поддерживаемый агентами социального и культурного контроля и, в конечном счете, государственной властью. Этот социальный порядок может также войти в кризис, особенно когда его стабильность противостоит изменениям окружающей среды, так что к областям социального действия и порядка добавляется область кризиса. Наконец, в одном и том же типе общества, в данном случае индустриальном, социальные отношения и формы порядка находятся постоянно в изменении. Вопрос, может ли анализ общественных движений выйти из его собственной области и проникнуть в области порядка, кризиса и изменения?

Нужно устранить всякую претензию социологии общественных движений на гегемонию: она не управляет целиком и полностью исследованием порядка (а значит, также репрессии и устранения), так же как кризиса или изменения. В настоящее время все происходит даже таким образом, будто социология общественных движений является одной из самых слабых, наименее разработанных областей социологического анализа. Однако нельзя удовлетвориться и тотальным методологическим плюрализмом, который бы привел к полному расчленению социальной действительности и ее анализа.

Проникновение социологии общественных движений в то, что я назвал областью порядка, кажется почти невозможным, настолько эти два интеллектуальных направления противоположны. Вот уже по крайней мере двадцать лет, начиная с Маркузе и до Фуко, с Альтюсе-ра и до Бурдье, вся совокупность их, впрочем, часто различных между собой размышлений завоевала широкое влияние в общественных науках. Она поддерживает убеждение, что современное общество подвергается все более строгому контролю и наблюдению, так что общественная жизнь представляет собой только систему знаков безраздельного господства. Невозможно, таким образом, оказывается любое общественное движение, которое было бы чем-то большим, чем возмущение, быстро отбрасываемое на края «одномерного общества» . Фактически растущее воздействие общества на самого себя не увеличивает общественное пространство, а заставляет его исчезнуть, давая центральной власти средства вмешиваться во все сферы социальной организации, культурной жизни и индивидуальной личности. Правда также, что живые протесты шестидесятых годов сменились длительным ослаблением общественных движений.

Эти пессимистические концепции имели тем больше влияния, что исследования в областях обучения или социального труда показали бессилие последних в борьбе против социального неравенства и даже тенденцию его укреплять с помощью механизмов отбора. Поэтому социология общественных движений сталкивается сегодня не столько с социологией институтов и социальной системы, -- ослабленной вследствие культурных и общественных кризисов, -- сколько с социологией идеологических аппаратов государства. Отсюда важной кажется задача проникновения социологии общественных движений на эту, по-видимому, чуждую ей территорию.

Подчеркнем сначала, что теперь можно видеть ограниченность тезисов, согласно которым школа или социальный труд представляются институтами, не способными ощутимо уменьшить общественное неравенство. Этим предполагается, что преподаватели или воспитатели не могут никоим образом реально быть действующими лицами. Таким безапелляционным утверждениям можно противопоставить много исследований (Roger Girod. Politique de l'Education. PUF, 1981), из которых с очевидностью следует, что неравенство в исходном пункте дано только частично и развивается затем внутри школьной системы и с ее помощью. Безличную ответственность «системы» нужно, значит, заменить индивидуальной или коллективной ответственностью преподавателей. Уменьшению неравенства

шансов (эта тема была развита Жаном Фукамбером: FoucambertJean. Evolution comparative de quatre types d'organisation a l'ecole elemen-taire. JNRDP, 1977--1979) служит все то, что позволяет ограничить установленный школьный порядок в пользу активного обучения, когда ребенок выступает не только школьником, а индивидом, признанным во множестве его социальных ролей (включая занимаемое им в классе место).

Во-вторых, отметим, что порядок никогда не царит абсолютно. Говорят об идеологическом контроле, манипуляции, отчуждении, но в действительности прежде всего существуют физические репрессии, насилие и бунт, сведенные к своим деградировавшим формам. Как молчание никогда не царит тотально в условиях рабства и в лагерях, ибо всегда существует сопротивление и, следовательно, прямая борьба, так всегда позади видимости порядка живут социальные отношения господства и протеста. Исключительный пример этого мы имели недавно, когда вдребезги разлетелась слишком поверхностная идея, согласно которой тоталитарные режимы могли бы упрочиться до такой степени, что оказалась бы бессильной или полностью маргинализованной всякая оппозиция. В один прекрасный день Польша увидела, что официальный порядок разрушился и общественная жизнь возродилась, подобно Лазарю, выходящему из могилы. В несколько недель повсюду возникли действующие лица, дебаты, конфликты, переговоры. Это доказательство бессилия режима, если ему не оставлена возможность прибегнуть к силе государства. Точно так же в других по видимости безмолвных странах ослабление или кризис репрессивной системы может освободить общественную жизнь, оставшуюся живой вопреки преследованиям и засилью «казенного языка». Не замечательно ли видеть, как она оживает там, где казалась раздавленной -- в Бразилии и даже в Чили, в Польше, Румынии и даже в Китае? Самое потрясающее в творчестве Солженицына не столько описания ужасов ГУЛАГа (которые, к тому же, были известны), сколько то, что он заставил услышать голоса, не замолчавшие даже под угрозой истребления.

Если обратиться к анализам в рамках кризиса, то обнаружится, что они более открыты для идеи общественного движения, чем анализы в области порядка. Возьмем самый актуальный пример социальных последствий безработицы. Посвященные этому предмету многочисленные исследования очень часто говорят только об аномии и маргинальное™. В тридцатые годы было, наоборот, трудно удовлетвориться разговорами о психологических последствиях безработицы и о маргинализации. Тогда в Америке проходили голодные марши и в Европе безработица питала фашистские движения. Углубимся далее в прошлое. Возможно было бы в XIX веке полностью отделить так называемые «опасные классы» от «трудящихся классов»? В более близкое к нам время в Окленде могли ли рассматривать маленькую группу «Черная Пантера» только как банду молодых черных маргиналов? Также сегодня относительно молодых иммигрантов из Менгетты трудно сказать, являются ли они простыми маргиналами или участниками нарождающегося общественного движения?

Действительно, кризис чаще заставляет родиться не общественные движения, а поведение отклоняющегося от нормы гиперконформизма (William Foote Whyte. Street Corner Society. University of Chicago Press, 1965), секты и другие формы общественных антидвижений. Но во всех случаях очевидна недостаточность анализа, ограничивающегося только исследованием кризиса и разложения общественной организации.

Рассмотрим, наконец, формы поведения, связанные с изменением. Эти последние кажутся очень близкими общественным движениям, так что их часто смешивают и здесь нужно четко определить разделяющую их дистанцию. Пространство социального изменения имеет, фактически, два склона. С одной стороны, оно связано с социальными отношениями и последствиями институционализации конфликтов, то есть с реформами; с другой -- с развитием, то есть с переходом от одного культурного и общественного поля к другому. Именно такое необходимое разделение искусственно составленного целого позволит социологии общественных движений проникнуть в эту сферу общественной жизни.

Во всех этих различных случаях употребляется и является важным понятие подкрепления. Наблюдаемые формы поведения, действительно, могут быть поняты как ответы на интеграцию или исключение, на кризис или изменение, но такие толкования упускают из виду важный остаток, который может быть проанализирован только как совокупность косвенных следствий то ли формирования, то ли, напротив, отсутствия общественных движений. Там, где конфликт не формируется, царит искусственное единство порядка, но также насилие и отступление. Понятие подкрепления имеет то преимущество, что считается с автономией соответствующих более прямо той или иной области общественной жизни способов анализа, утверждая одновременно существование общих принципов анализа. Добавим, что, говоря о подкреплении, мы вовсе не хотим сказать, что объяснение в терминах общественных движений подходит лучше, чем другие, для исследования любой исторической действительности. Ослабление многих недавних конфликтов, особенно экологических, доказывает, напротив, слабость их веса в общественном движении и определяющую роль в этой области поведений другого типа. Признаем даже, что каждый в соответствии со своими целями и перспективами может организовать социологический анализ в целом вокруг того или иного общего подхода. Таким образом, чем больше заняты прикладной областью социологических исследований (например, чтобы приготовить социальную политику), тем более плодотворным оказывается анализ в терминах социальной системы, интеграции и кризиса. Напротив, когда стремятся к исследованию обширных и сложных общественных объединений и к определению природы тех общественных сил, которые смогут их трансформировать, то понятия историчности и общественного движения должны занять центральное место.

Многие считают, что наше общество не может породить новых общественных движений. Такое мнение подкрепляется разными аргументами: тем, что общественные движения были бы поглощены непреодолимым подъемом государств, которым принадлежат функции управления и объединения, или тем, что обогатившееся общество способно поглотить все напряжения, или, наконец, тем, что общественные движения были продуктом обществ накопления, подверженных быстрым изменениям, тогда как мы, де, возвращаемся к обществам равновесия. Напротив, те, кто стремятся понять новые общественные движения, защищают другое представление о нашем обществе и его будущем. С их точки зрения, мы входим в новый способ производства, который, пробуждая новые конфликты, породит и новые общественные движения, расширяя и разнообразя общественное пространство. Но может быть, это движение приведет также к более глубоким и более способным к манипуляции формам господства и общественного контроля.

Зигмунд Бауман

Сведения о 3. Баумане даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 2 (подраздел 2.4). Ниже приведена, с сокращениями, глава 2 из первой части монографии 3. Баумана «Индивидуализированное общество» (2001). В ней излагается авторское понимание социального порядка в условиях зрелого либерального общества, глубокой его противоречивости в контексте глобализации. Представленная здесь позиция акцентирует динамичные аспекты зрелой либерализации, общая характеристика которой дана в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Локальный порядок на фоне глобального хаоса*

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вы того ожидали; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит главная привлекательность порядка: он обеспечивает возможность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует определенную безопасность. Можно делать все, что хочется, концентрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспокоиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не думаете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже -- как о задаче. И как только вы задумываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контроля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привычное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хватает ясного и внятного распределения вероятностей. Порядок имел бы место, если бы возможным было не любое событие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в равной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи -- крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются равновероятными, следует говорить о хаосе. Если порядок столь привлекателен в силу того, что он дает возможность предсказывать и тем самым контролировать результаты своих поступков, то хаос предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим, поскольку он разрывает связи между тем, что вы предпринимаете, и тем, что с вами происходит, между «действием» и «страданием».

Чем более различаются шансы возможных реакций на ваши действия, чем менее случайны последствия этих действий, тем больший, если так можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями тех или иных событий. Именно это и делает или, по крайней мере, должна делать любая культура...

Постижение вероятностей и тем самым волшебное превращение хаоса в порядок есть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря точнее, именно постоянное воспроизведение такого чуда мы и называем культурой. Мы рассуждаем о «культурном кризисе», если повседневный порядок игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы считаться надежным, не говоря уж о том, чтобы восприниматься как должное.

<...> Культура есть деятельность по установлению различий: классификации, сегрегации, проведению границ и тем самым разделению людей на категории, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; по определению диапазонов поведения, предписываемых людям, относящимся к различным категориям. Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, определение культурой различий, причем достаточно значительных, чтобы было оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ, а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представляющегося легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасности», которую Мэри Дуглас видит в смешении категорий; опасности, которую человек во все времена и в любом месте склонен ассоциировать с объектами и людьми, находящимися «по разные стороны баррикады», или обнаруживающими черты, которые не должны были бы появляться одновременно, если бы классификации сохраняли свою предсказующую и тем самым обнадеживающую ценность. Досадное обыкновение таких черт не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное положение свидетельствует об условности, а значит, и хрупкости там, где предположительно должны были бы царить «объективная реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас вслед за Жан-Полем Сартром назвала скользкими созданиями, упрямыми «посредниками», играющими злые шутки с упорядоченностью мира и размывающими четкость разграничения его частей, позволяет судить о том хаосе, на котором покоится всякий порядок, готовый в любой момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпитывает стремление к упорядочению и разжигает страсти, бушующие в связи с наведением, подправлением и защитой порядка. Усилия культуры по дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению безопасности, определенному Людвигом Витгенштейном как «знание того, как действовать дальше», если бы одновременно не преодолевалась «скользкость», то есть не устранялись бы все взявшиеся неведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и нечеткие названия; иными словами, если бы не устранялась двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность мира к аккуратной и исчерпывающей классификации могут быть успешными, двойственность едва ли будет побеждена и перестанет угрожать алчущим безопасности. Скорее, карты показывают обратное: чем сильнее желание порядка и лихорадочней попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими беспокойство. И мало шансов, что установление порядка будет когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием самоподдерживающимся и самовозрастающим, оборачивающимся саморазрушительной деятельностью.

<...> Стратегия борьбы за власть состоит в том, чтобы сделать одну из сторон неизвестной переменной в расчетах других сторон и в то же время предотвратить любую их возможность выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что господство достигается устранением правил, ограничивающих собственную свободу выбора, и установлением максимально возможного количества правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути своей спорная концепция. В рамках одного и того же социального контекста видение порядка резко различается. То, что выглядит порядком для властей предержащих, стоящих у власти, представляется жутким хаосом тем, кем они управляют. В борьбе за власть именно противоположную сторону хочется видеть более «упорядоченной» и предсказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть рутинными, лишить их всех элементов случайности и неожиданности, оставляя за собой право игнорировать какие бы то ни было установления и действовать по собственному разумению. В обстановке борьбы за власть процесс установления порядка не может не быть чреват конфликтами.

<...> Позвольте напомнить, что концепция «глобализации» была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию «универсализации», когда стало ясно, что установление глобальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные результаты. Без большого преувеличения можно сказать, что это понятие отражает беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном от той «в основном скоординированной» территории, которая управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных государств...

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового... В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь подходит к концу... Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» -- один из самых удачных, если не лучший...

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приемам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности население, обезоруженное и лишенное сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу крайней его уязвимости и ненадежности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом...

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании Фердинандом Теннисом основывалась на значительной плотности связей, обеспечивающей высокую интенсивность повседневного общения. Если информация не может перемещаться без своих носителей, имеющих весьма небольшую скорость транспортировки, близкое имеет преимущества перед отдаленным, а товары и новости, происходящие из окрестных местностей, преобладают над прибывающими издалека. Границы локального сообщества обусловливались возможностями и скоростью передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися средствами транспорта и связи. Короче говоря, пространство было значимым. Но сегодня его значение утрачивается...

Деградация [значения] местности отражается на «аборигенах» -- людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, -- это обстоятельство подчеркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы; этот факт находит символическое отражение в растущей популярности тюремного заключения как способа борьбы со всем нежелательным...

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утратило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, кто столь слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой работы, даже если знает, что его усилия, несомненно, будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.

Раздел 6. Социетальные трансформации российского общества

Заключительный раздел Хрестоматии содержит тексты, отражающие социетальные трансформации российского общества: его традиционализацию и либерализацию. Их характеристика дана в базовом пособии учебного комплекса (часть IV, разделы 6 и 7). Тексты Хрестоматии позволяют более конкретно представить данные процессы.

Первый подраздел посвящен российской традиционализации. Основное его содержание составляют извлечения из курсов лекций русских историков XIX в. -- СМ. Соловьева и В.О. Ключевского. В них отражены общие и конкретные черты социетальной эволюции России: от Древней Руси до конца XIX в. Нетрудно заметить определенное различие позиций двух историков, отразивших особенности двух исторических эпох: дореформенной, сохранявшей традиционализм, и послереформенной, положившей начало российской либерализации. Читатель сопоставит позиции и самостоятельно размыслит о характере и тенденциях российских трансформаций. Этому помогут и фрагменты из известной статьи Н.А. Добролюбова и менее известного исследования Н.В. Калачова.

Последующие три подраздела посвящены современной трансформации российского общества. Они включают тексты ряда известных российских социологов, которые характеризуют различные аспекты современной российской трансформации. Чтобы читатель мог получить более четкое представление об этих аспектах, тексты сгруппированы в следующие подразделы: человек в трансформирующемся обществе; векторы и механизм социетальной трансформации; роль социологического знания в российской трансформации.

Данные тексты демонстрируют многообразие теоретико-методологических позиций их авторов, характерное для современной российской социологии. Надо учитывать, что эти позиции выражают не только особенности научных подходов авторов, но и различия конкретных этапов эволюции духовной атмосферы российского общества, в которой создавались те или иные тексты. Одно дело -- атмосфера накануне распада СССР, другое -- в условиях нараставшего кризиса российского общества первой половины 90-х гг., и существенно иное -- в контексте стабилизации, определившейся в начале XXI в.

6.1 Российская традиционализация

В.О. Ключевский

Василий Осипович Ключевский (1841-1911) -- крупнейший отечественный историк второй половины XIX -- начала XX в., профессор Московского университета (1882), председатель Общества истории и древностей российских при университете (1893), академик Российской Академии наук (1900). Он родился в Пензе и рос в обедневшей семье рано умершего сельского священника. Не закончив духовную семинарию, в 1861 г. уехал в Москву и был зачислен на историко-филологический факультет Московского университета. Молодой историк подготовил диссертацию «Жития святых, как исторический источник» (1870), в которой показал роль монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси. Был репетитором, затем читал курс по всеобщей истории нового времени в Александровском военном училище (1867-1883); приват-доцент (1871-1906) кафедры русской гражданской истории в Московской духовной академии (г. Сергиев Посад); читал лекции на Высших женских курсах (1872--1887).

В 1879 г. В.О. Ключевский был избран доцентом Московского университета. Подготовил вторую, докторскую диссертацию «Боярская дума Древней Руси», которую с блеском защитил (1982). В середине 80-х гг. опубликовал несколько монографий, в том числе «Происхождение крепостного права в России» (1885). Основным делом жизни В.О. Ключевского стал «Курс русской истории». Он начал его читать, сменив скончавшегося профессора СМ. Соловьева, с конца 1879 г. и продолжал почти до самой смерти. Курс пользовался огромной популярностью, и В.О. Ключевский приступил к последовательному его изданию в пяти частях: первые четыре части были изданы в 1904-1910 гг., а пятая, не законченная часть увидела свет после его смерти.

Содержание «Курса русской истории» несет на себе отпечаток новой, пореформенной эпохи истории России. Последовательный критик крепостного права, именно в этом институте В.О. Ключевский усматривает один из главных факторов исторического отставания России от Западной Европы. Его новый подход к изучению истории характеризуется в определенной мере социологическим ее видением. Показательно, что он использует новый термин «историческая социология».

Ниже приведены фрагменты из первой части «Курса», которая при жизни автора выдержала четыре издания, с дополнениями (1904, 1906, 1908, 1911). Они дают представление о концепции «исторической социологии» русского историка. Их можно рассматривать как историко-социологическую пропедевтику к данному разделу Хрестоматии.

[Историческая социология]*

Научная задача изучения местной истории. Исторический процесс. История культуры или цивилизации. Историческая социология. Две точки зрения в историческом изучении -- культурно-историческая и социологическая. Методологическое удобство и дидактическая целесообразность второй из них в изучении местной истории. Схема социально-исторического процесса. Значение местных и временных сочетаний общественных элементов в историческом изучении. Методологические удобства изучения русской истории с этой точки зрения.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС. На научном языке слово история употребляется в двояком смысле: 1) как движение во времени, процесс, и 2) как познание процесса. Поэтому все, что совершается во времени, имеет свою историю. Содержанием истории как отдельной науки, специальной отрасли научного знания служит исторический процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах...

ДВА ПРЕДМЕТА ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ... Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой -- устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми, -- словом, выработка человека и человеческого общежития -- таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой, или цивилизацией; признаки, по которым историческое изучение определяет эту степень, составляют содержание особой отрасли исторического ведения, истории культуры, или цивилизации. Другой предмет исторического наблюдения -- это природа и действие исторических сил, строящих человеческие общества, свойства тех многообразных нитей, материальных и духовных, с помощью которых случайные и разнохарактерные людские единицы с мимолетным существованием складываются в стройные и плотные общества, живущие целые века. Историческое изучение строения общества, организации людских союзов, развития и отправлений их отдельных органов -- словом, изучение свойств и действия сил, созидающих и направляющих людское общежитие, составляет задачу особой отрасли исторического знания, науки об обществе, которую также можно выделить из общего исторического изучения под названием исторической социологии. Существенное отличие ее от истории цивилизации в том, что содержание последней составляют результаты исторического процесса, а в первой наблюдению подлежат силы и средства ее достижения, так сказать, его кинетика. По различию предметов неодинаковы и приемы изучения...

ИДЕАЛЬНАЯ ЦЕЛЬ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ. <...> Значит, тайна исторического процесса, собственно, не в странах и народах, по крайней мере не исключительно в них самих, в их внутренних, постоянных, данных раз навсегда особенностях, а в тех многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время. Эти сочетания -- основной предмет исторической социологии... Изучая местную историю, мы познаем состав людского общежития и природу составных его элементов. Из науки о том, как строилось человеческое общежитие, может со временем -- и это будет торжеством исторической науки -- выработаться и общая социологическая часть ее -- наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий...

ЕГО ЭЛЕМЕНТЫ. Итак, человеческая личность, людское общество и природа страны -- вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие. Каждая из этих сил вносит в состав общежития свой запас элементов или связей, в которых проявляется ее деятельность и которыми завязываются и держатся людские союзы.

СМ. Соловьев

Сергей Михайлович Соловьев (1820-1879) -- один из крупнейших русских историков XIX в., блестящий педагог. Окончил исторический факультет Московского университета (1842), два года слушал лекции известных ученых в ряде университетов Европы. Защитил в Москве магистерскую диссертацию об отношениях Новгорода к великим князьям (1845) и докторскую диссертацию об истории отношений между русскими князьями Рюрикова дома (1847). С 1850 г. -- ординарный профессор Московского университета, декан историко-филологического факультета (1864--1870), ректор университета (1871--1877). Среди его учеников были К. Н. Бестужев-Рюмин, В.О. Ключевский и др. В знак протеста против реакционной политики министерства просвещения подал в отставку с должностей ректора и ординарного профессора (1877), вскоре заболел и скончался, не дожив до 60 лет.