Общая социология

Городское гражданство

С термином «гражданство» в социальной истории связываются три друг от друга отличных понятия. Прежде всего «гражданство» включает в себя определенные категории классов, связанных общими экономическими интересами специфического рода; в этом смысле класс горожан не составляет единого целого: сюда относятся одинаково и богатые и бедные горожане, предприниматели и ремесленники; в понятие «граждан» в политическом смысле входит все население государства как носитель определенных политических прав; наконец, под буржуазией в сословном смысле мы понимаем те слои населения, которые бюрократией, пролетариатом, но всегда вне их стоящими слоями населения, обозначаются как «люди с состоянием и просвещенностью»: предприниматели, рантье и, наконец, вообще все, обладающие высшим образованием, все люди с определенным общественным положением и уважением.

Первое из этих понятий -- экономическое -- развилось только на Западе. Везде и во все времена были и ремесленники и предприниматели, но нигде и никогда они не объединялись в понятие одного класса. Второе понятие гражданства мы встречаем в древнем и средневековом городе. Здесь гражданин выступал как носитель известных политических прав; в то же время вне Европы мы встречаем лишь намеки на это, как, например, в Вавилонских патрициях и в иохеримах -- полноправных городских жителях Ветхого Завета. Чем дальше на Восток, тем эти следы реже: «гражданин» совершенно неизвестен мусульманскому миру, Индии, Китаю. Наконец третья -- сословная классификация гражданина как человека с состоянием и образованием или только с состоянием, или только с образованием, отличающегося этим и от дворянства, и от пролетариата, точно также является исключительно современно-западным понятием, выраженным в слове буржуазия. Однако и в древности, и в средние века слово «гражданин» обозначало не только экономическое, но и сословное понятие: так называли только человека, принадлежащего к определенным сословным группам. Но там он обладал частью положительными, частью же отрицательными привилегиями. Положительными в том отношении, что ему разрешалось заниматься определенными ремеслами; отрицательными в том, что он был лишен некоторых прав, как-то: правом быть вассалом, принимать участие в турнире, вступать в привилегированные духовные учреждения. Гражданин как человек, принадлежащий к определенной сословной группе, всегда является вместе с тем обитателем определенного города, а город в настоящем смысле этого слова существует только в Западной Европе; в других странах, например в древней Месопотамии, рождались лишь его зачатки.

Роль городов в истории культуры огромна. Города создали партии и демагогов. Повсюду в истории мы встречаем борьбу между кликами, группами знати, искателями должностей и т.д. Но нигде, за исключением западного города, мы не встречаем партии в современном смысле этого слова, а также демагогов, как ее руководителей и претендентов на министерские кресла. Город и только он создал также характерные особенности в развитии искусства. Греческое и готическое искусство, в противоположность микенскому и романскому, является специфически городским.

Город создал и науку в современном ее виде: в городской культуре греческих городов возникла дисциплина, на которую опирается все дальнейшее научное мышление -- математика в том ее виде, в каком она, постепенно развиваясь, существует до наших дней. Точно так же городская культура вавилонян положила начало астрономии. Далее город является носителем религии -- не только иудейство в противоположность религии Израиля было от начала до конца городским явлением (крестьянин не мог исполнить ритуального закона), но и раннее христианство было связано с городом: чем больше был город, тем выше поднимался процент его граждан, присоединившихся к христианству. То же самое можно сказать относительно пуританизма и пиетизма; крестьянина стали рассматривать как образец религиозности только в наше время; в эпоху раннего христианства слово paganus означало одновременно и язычника, и жителя деревни. Точно так же городские фарисеи после возвращения из изгнания с презрением смотрели на незнающих закона жителей деревни (Am-ha-arez), аФомаАквинский, оценивая общественную роль различных сословий, говорит о крестьянах со снисходительным пренебрежением. Наконец, только город создал теологическое мышление и наряду с этим также, наоборот, свободную от господствующей религии мысль. Платон, когда ставил основной вопрос: «как сделать из людей хороших граждан?» -- не мог отделить своей мысли от образа города.

Вопрос о том, следует ли назвать данный населенный пункт городом, решают, конечно, не пространственные его размеры², но соображения хозяйственного свойства. С этой точки зрения как в Европе, так и вне ее городом называется торговый и ремесленный центр, нуждающийся в постоянном подвозе жизненных припасов. Крупные населенные места разделяются в хозяйственном отношении на несколько категорий, именно в зависимости от того, откуда они получают припасы и чем их оплачивают. Крупное место оседлости, не располагающее собственными сельскохозяйственными продуктами, может оплачивать ввоз таковых или предметами собственного ремесленного производства, или посредством торговли, или из ренты (она может доставляться или содержанием служащих, или поземельными доходами), или, наконец, из пенсий (таков, например, Висбаден, где потребности жителей покрываются их пенсиями чиновников и офицеров). В зависимости от источника оплаты съестных припасов и намечается разделение крупных населенных мест на группы. Это имеет силу по отношению ко всем странам, и именно для таких крупных населенных мест, но не для городов. Дальнейшим отличительным признаком городов является то, что в прежние времена все они служили крепостями. В продолжение долгого времени город признавался за таковой в зависимости от того, был ли он крепостью, и до тех пор, пока оставался таковой. В качестве города он является обыкновенно местопребыванием власти, светской и духовной. На Западе иногда словом civitas называли город, в котором жил епископ. В Китае основным признаком города считалось проживание в нем мандарина³, и города подразделялись в зависимости от рангов находящихся в них мандаринов. Даже во времена итальянского Возрождения города разделялись в зависимости от того, к какому рангу принадлежали действовавшие в нем должностные лица синьории и какие категории знати жили там постоянно. Конечно, и вне Европы существуют города как крепости и как места пребывания светской и духовной власти. Но нигде, кроме Запада, мы не видим города в качестве общинного союза. Отличительными чертами его в средние века являются собственное право, собственный суд и до известной степени автономное управление. Средневековый горожанин был гражданином, потому и поскольку он принимал участие в этом суде и в избрании этого управления. Теперь возникает вопрос, почему же вне Европы не существовало городов в виде такой общинной единицы. Сомнительно, чтобы причины тут были хозяйственного характера. Точно так же их нельзя искать в каком-то специфическом «германском духе», создавшем будто бы такое объединение, так как Китай и Индия знают примеры еще более тесной союзности, чем Запад, хотя там и не встречается городского союза. Обратимся поэтому к историческим фактам. Источниками общинного единения не могли быть ни привилегии, шедшие от средневековых феодальных сеньоров или князей, ни в более древнюю эпоху исходившие от Александра Македонского попытки основывать города на пути в Индию. Уже древнейшие упоминания о городах как о добровольных союзах отмечают присущий им революционный характер. Западный город возникает на основании клятвы в братском союзе: cuuoixicuoc, -- в древности, coniuratio -- в средние века. Нельзя, однако, упускать из виду, что под часто внешней юридической формой, в которую облекалась столь нередко происходившая в истории городов вооруженная борьба на почве таких coniurationes, лежали определенные и неотделимые от нее фактические основания. Направленные против городов указы Штауфенов протестуют не против тех или иных требований граждан, но против самого coniuratio, вооруженного «побратания» в целях защиты и наступления, тем самым -- ради захвата политической власти. Первым примером этого является в средние века революционное движение 726 г., центром которого была Венеция и которое привело к отпадению Италии от Византии. Оно было вызвано недовольством иконоборческими тенденциями императоров, проводившимися под давлением войска, и если религиозный элемент не был единственным, который вызвал движение, то он был ближайшей причиной его вспышки. До тех пор венецианский dux (позднее -- дож) назначался императором; далее, существовали фамилии, члены которых по наследству занимали должности военных трибунов (командовали округами). Теперь был проведен закон о выборе трибунов и dux'a военнообязанными, то есть теми, которые несли рыцарскую службу. Это и послужило толчком к возникновению движения. Однако прошло еще четыре столетия, до 1143 г., пока впервые появилось название commune Venetiarum. He иначе слагался синойкизм в древности, например, во время деятельности Неемии в Иерусалиме. Он призывал отдельные роды и свободную часть сельского населения к заключению клятвенного союза в целях управления городом и его защиты. То же самое должны мы сказать и о возникновении античных городов. ПоХк; [полис] всегда является плодом синойкизма -- если не всегда фактического совместного поселения, то уж, во всяком случае, фактического клятвенного объединения; это означало установление общего культа, основание религиозного союза, членами которого могли быть лишь те, у кого имелись гробницы в акрополе и дома в городе.

Ф. Энгельс

Сведения о Фридрихе Энгельсе даны перед его текстом «Марка» в подразделе 3.3. Ниже приведены фрагменты известной его работы, также посвященной крестьянскому вопросу в Германии. Поражение трудящихся, широких демократических слоев в результате буржуазных революций 1848--1850 гг. во многих странах Европы, включая Германию, побудило Маркса и Энгельса к глубокому изучению причин этого исторического факта. Воспользовавшись обширными

материалами, содержавшимися в книге историка-демократа В. Циммермана «История крестьянской войны в Германии» (в трех томах, 1841-1843), Ф. Энгельс осуществил в 1850 г. анализ расстановки классовых сил в Германии эпохи протестантской Реформации. По сути, он реконструировал социальную структуру западноевропейского феодализма, или традиционализма (см. базовое пособие учебного комплекса, глава 15).

Вместе с тем собственно духовное содержание Реформации, в том числе вклад М.Лютера в становление личности человека Нового времени, остались на периферии внимания атеиста Энгельса. Более того, он подчинил это духовное содержание интересам социально-политической борьбы своего времени, проводя прямые параллели между механизмами процессов эпохи протестантизма и революции конца 40-х гг. XIX в. Такой параллелизм отвечал вызовам времени. Работа Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии» (1850) была переиздана в Германии в 1870 и 1875 гг. В 80-х гг. он намеревался заново ее переработать, представив Крестьянскую войну как «краеугольный камень всей немецкой истории». Но этот замысел не был осуществлен.

Крестьянская война в германии*

В то время как в Англии и Франции подъем торговли и промышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям, вокруг чисто местных центров, и поэтому к политической раздробленности, которая вскоре особенно прочно утвердилась вследствие вытеснения Германии из мировой торговли. По мере того как происходил распад чисто феодальной империи, разрывалась и вообще связь между имперскими землями; владельцы крупных имперских ленов стали превращаться в почти независимых государей, а имперские города, с одной стороны, и имперские рыцари -- с другой, начали заключать союзы то друг против друга, то против князей или императора. Имперское правительство, переставшее понимать свое собственное положение, беспомощно колебалось между различными элементами, которые составляли империю, все более теряя при этом свой авторитет; предпринятая этим правительством попытка, в духе Людовика XI, централизовать государство, несмотря на все интриги и насилия, не пошла дальше укрепления связи между австрийскими наследственными землями. Если в этом хаосе, в этих бесчисленных взаимно перекрещивающихся столкновениях кто-нибудь в конечном счете выигрывал и должен был выигрывать, то это были представители централизации в самой раздробленности, носители местной и провинциальной централизации, князья, рядом с которыми сам император все более и более становился таким же князем, как и все остальные.

В этих условиях положение сохранившихся от средних веков классов существенно видоизменилось и рядом со старыми классами образовались новые.

Из высшего дворянства выделились князья. Они были уже почти независимыми от императора и обладали большинством суверенных прав. Они на свой собственный страх и риск вели войны и заключали мир, держали постоянное войско, созывали ландтаги, облагали население налогами. Значительную часть низшего дворянства и городов они уже подчинили своей власти и продолжали прибегать к любым средствам, чтобы присоединить к своим владениям остальные, пока еще непосредственно подчиненные империи города и баронства. По отношению к этим последним они были централизаторами в такой же мере, в какой были децентрализаторами по отношению к имперской власти. Во внутренних делах их правление уже тогда отличалось очень большим произволом. Они созывали сословные собрания, как правило, лишь тогда, когда у них не было другого выхода. Они вводили налоги и собирали деньги, когда им было угодно; право сословий разрешать налоги редко признавалось и еще реже осуществлялось на деле. И даже в этом случае князь обычно получал большинство при помощи двух сословий, свободных от уплаты налогов, но принимавших участие в их потреблении, -- рыцарства и высшего духовенства...

Из феодальной иерархии средневековья почти совершенно исчезло среднее дворянство: одна его часть возвысилась до положения независимых мелких князей, другая -- опустилась в ряды низшего дворянства. Низшее дворянство, рыцарство, быстрыми шагами шло навстречу своей гибели. Значительная часть его совершенно разорилась и жила лишь службой у князей, занимая военные или гражданские должности; другая часть находилась в ленной зависимости

и подчинении у князей; наконец третья, самая маленькая, была подчинена непосредственно империи. Развитие военного дела, возрастающая роль пехоты, усовершенствование огнестрельного оружия подорвали значение военной службы рыцарей в качестве тяжеловооруженной кавалерии и в то же время уничтожили неприступность их замков. Прогресс промышленности сделал рыцарей излишними, так же как и нюрнбергских ремесленников...

К другим сословиям низшее дворянство относилось также отнюдь не дружески. Дворянство, обязанное ленной службой князьям, стремилось стать непосредственно подчиненным империи; имперское рыцарство старалось сохранить свою независимость; отсюда непрерывные столкновения с князьями. Надменное духовенство того времени казалось рыцарю совершенно лишним сословием, он с завистью смотрел на его обширные владения и накопленные благодаря безбрачию и церковной организации богатства. С городами он жил в вечных раздорах; он был их постоянным должником, кормился грабежом их территорий, ограблением их купцов, выкупом за пленников, взятых в войнах с ними. И борьба рыцарства со всеми этими сословиями становилась тем более ожесточенной, чем более денежный вопрос и для него становился вопросом жизни и смерти.

Духовенство -- представитель идеологии средневекового феодализма -- не в меньшей степени испытало влияние исторического перелома. В результате изобретения книгопечатания и роста потребностей все более расширяющейся торговли оно лишилось монополии не только на чтение и письмо, но и на более высокие ступени образования. Разделение труда происходило и в интеллектуальной области. Вновь образовавшееся сословие юристов отобрало у духовенства ряд наиболее влиятельных должностей. Духовенство также начинало становиться в значительной степени лишним, само подтверждая это своей все возрастающей леностью и невежеством. Но, чем более оно делалось лишним, тем многочисленнее становилось оно благодаря своим огромным богатствам, которые оно непрерывно увеличивало всевозможными средствами.

Духовенство распадалось на два совершенно различных класса. Аристократический класс составляла духовная феодальная иерархия: епископы и архиепископы, аббаты, приоры и прочие прелаты. Эти высшие сановники церкви либо сами были имперскими князьями, либо же в качестве феодалов, подчинявшихся верховной власти других князей, владели обширными пространствами земли с многочисленным крепостным и зависимым населением. Они не только эксплуатировали своих подданных так же беспощадно, как дворянство и князья, но действовали еще более бесстыдно... Чтобы выжать у народа еще больше средств, они пользовались -- и долгое время весьма успешно -- изготовлением чудотворных икон и мощей, устройством благочестивых паломничеств, торговлей индульгенциями.

На этих прелатах и их бесчисленной, с усилением политических и религиозных гонений всевозраставшей жандармерией из монахов и была сосредоточена ненависть к попам не только народа, но и дворянства. В тех случаях, когда они были подчинены непосредственно империи, они являлись помехой князьям. Привольная жизнь откормленных епископов, аббатов и их армии монахов вызывала зависть дворянства и негодование народа, который должен был все это оплачивать, и это негодование становилось тем сильнее, чем больше бросалось в глаза кричащее противоречие между образом жизни этих прелатов и их проповедями.

Плебейская часть духовенства состояла из сельских и городских священников. Они стояли вне феодальной иерархии церкви и не имели доли в ее богатствах. Их деятельность контролировалась сравнительно мало и, несмотря на всю свою важность для церкви, была в тот момент гораздо менее необходимой, чем полицейская служба монахов, находившихся на казарменном положении. Поэтому они оплачивались гораздо хуже, и их духовные наделы были большей частью очень скудны. Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы, и потому, несмотря на свое духовное звание, они разделяли настроения бюргеров и плебеев. Участие в движениях того времени, являвшееся для монахов исключением, для них было общим правилом. Из их рядов выходили теоретики и идеологи движения, и многие из них, выступив в качестве представителей плебеев и крестьян, окончили из-за этого свою жизнь на эшафоте. Народная ненависть к попам обращалась против них лишь в единичных случаях.

Подобно тому как над князьями и дворянством стоял император, так над высшим и низшим духовенством стоял папа. Как императору платили «всеобщий пфенниг», имперские налоги, так и папе шли общие церковные налоги, которыми оплачивалась роскошь римской курии. Ни в одной стране эти церковные налоги не взыскивались -- благодаря могуществу и многочисленности попов -- с большим усердием и большей строгостью, чем в Германии. Особенно строго собирались аннаты при освобождении епископских кафедр. С ростом потребностей изобретались новые средства для добывания денег: торговля реликвиями, продажа индульгенций, юбилейные сборы и т.д. Таким образом, из Германии ежегодно текли в Рим огромные суммы денег, и возраставший вследствие этого гнет не только увеличивал ненависть к попам, но возбуждал и национальное чувство, особенно среди дворянства, в то время наиболее национального сословия.

Из первоначального посадского населения средневековых городов с расцветом торговли и ремесла развились три резко обособленные группы.

Верхушку городского общества составляли патрицианские роды, так называемые «благородные». Это были наиболее богатые семьи. Они одни заседали в городском совете и занимали все городские должности. Поэтому они не только ведали доходами города, но и растранжиривали их. Сильные своим богатством, своим традиционным, признанным императором и империей аристократическим положением, они всеми способами эксплуатировали как городскую общину, так и подвластных городу крестьян...

Патриции позаботились о том, чтобы права городских общин, особенно в финансовых делах, всюду были преданы забвению. Лишь позднее, когда злоупотребления этих господ перешли всякие границы, общины снова пришли в движение, чтобы добиться по крайней мере контроля над городским управлением. В большинстве городов они действительно восстановили свои права. Но при наличии вечных раздоров между цехами, при том упорстве, которым обладали патриции, и покровительстве, которое они находили у империи и правительств союзных с ними городов, патрицианские члены советов очень скоро то хитростью, то силой восстановили фактически свое прежнее безраздельное господство. В начале XVI столетия во всех городах община опять находилась в оппозиции.

Городская оппозиция патрициату делилась на две фракции, которые весьма четко определились во время Крестьянской войны.

Бюргерская оппозиция, предшественница наших нынешних либералов, охватывала богатых горожан и горожан среднего достатка, а также большую или меньшую часть -- в зависимости от местных условий -- мелких бюргеров. Ее требования носили чисто конституционный характер. Она требовала контроля над городским управлением и участия в законодательной власти, через посредство собрания самой общины или через ее представителей (большой совет, комитет общины); далее -- ограничения патрицианского непотизма и олигархической власти нескольких избранных семейств, олигархии, которая все более открыто обозначалась даже внутри самого патрициата...

Впрочем, бюргерская оппозиция очень серьезно боролась против попов, праздная, привольная жизнь и распущенные нравы

Плебейская оппозиция состояла из разорившихся горожан и массы городских жителей, не обладавших правами гражданства: ремесленных подмастерьев, поденщиков и многочисленных представителей возникающего люмпен-пролетариата, которые встречаются уже на низших ступенях развития городов. Люмпен-пролетариат вообще представляет собой явление, которое -- в более или менее развитом виде -- имело место почти во всех бывших до сих пор фазах общественного развития. Как раз в то время вследствие разложения феодализма в обществе, где каждая профессия, каждая сфера жизни была еще ограждена бесчисленными привилегиями, значительно увеличилась масса людей, лишенных определенной профессии и постоянного места жительства. Во всех развитых странах количество бродяг никогда не было так велико, как в первой половине XVI в. Часть их в военное время нанималась в армии, другая бродила по деревням, занимаясь попрошайничеством, наконец, третья добывала свое скудное пропитание в городах поденной работой и другими занятиями, не требовавшими принадлежности к какому-либо цеху. Все эти три элемента сыграли свою роль в Крестьянской войне: первый -- в княжеских войсках, нанесших поражение крестьянам, второй -- в крестьянских заговорщических союзах и крестьянских отрядах, где каждую минуту давало себя знать его деморализующее влияние, третий -- в борьбе городских партий. Впрочем, не следует забывать, что большая часть этого класса, именно та, которая жила в городах, в то время еще обладала значительной долей здоровой крестьянской природы и ей еще долгое время была чужда продажность и испорченность современного «цивилизованного» люмпен-пролетариата.

Как мы видим, городская плебейская оппозиция того времени состояла из весьма смешанных элементов. Она соединяла в себе разложившиеся составные части старого феодального и цехового общества с еще не развившимся, едва пробивавшимся наружу пролетарским элементом зарождающегося современного буржуазного общества... Партийная позиция этой смеси разнородных элементов была поэтому неизбежно в высшей степени неустойчивой и различалась в зависимости от местных условий. До Крестьянской войны плебейская оппозиция выступает в политической борьбе не в качестве партии, а лишь в виде шумной, склонной к грабежам толпы, которую можно купить и продать за несколько бочек вина и которая

плетется в хвосте у бюргерской оппозиции. В партию превращают ее лишь крестьянские восстания, но и в этом случае она почти везде следует в своих требованиях и выступлениях за крестьянами -- яркое доказательство того, насколько город тогда зависел еще от деревни. Она выступает самостоятельно лишь постольку, поскольку требует восстановления монополии городского ремесла в деревне, поскольку возражает против сокращения городских доходов за счет отмены феодальных повинностей в городской округе и т.д.; словом, в той мере, в какой она самостоятельна, она реакционна и подчиняется своим собственным мелкобуржуазным элементам, исполняя тем самым характерную прелюдию к той трагикомедии, которую вот уже в течение трех лет разыгрывает современная мелкая буржуазия под вывеской демократии...

Подо всеми этими классами, за исключением плебеев, находилась громадная эксплуатируемая масса народа -- крестьяне. На крестьянина ложилась своей тяжестью вся общественная пирамида: князья, чиновники, дворянство, попы, патриции и бюргеры. Принадлежал ли он князю, имперскому барону, епископу, монастырю или городу -- с ним всюду обращались как с вещью или вьючным животным, или же еще того хуже. Если он был крепостным, он находился всецело во власти своего господина; если же он был зависимым, то уже одних законных, установленных по договору повинностей было вполне достаточно, чтобы его придавить, а эти повинности увеличивались с каждым днем. Большую часть своего времени он должен был работать в поместье своего господина; а из того, что ему удавалось выработать в течение немногих свободных часов для себя самого, он должен был выплачивать десятину, чинш, поборы, налоги в пользу князя [Bede], походную подать (военный налог), местные и общеимперские подати. Он не мог ни вступить в брак, ни умереть, без того чтобы господин не получил за это деньги. Помимо установленной барщины он должен был собирать для своего милостивого повелителя солому, землянику, чернику, улиток, загонять во время охоты дичь, рубить дрова и т.д. Право рыбной ловли и охоты принадлежало господину, и крестьянин обязан был спокойно взирать на то, как дичь уничтожает его урожай. Общинные пастбища и леса, принадлежавшие крестьянам, были почти везде насильственно отобраны господами. И не только собственность крестьянина, но и его личность и личность его жены и дочерей были подчинены произволу господина. Господин пользовался правом первой ночи. Он мог в любой момент, когда ему вздумается, бросить крестьянина в темницу, где того в те времена ждали пытки с той же неизбежностью, как теперь ждет арестованного судебный следователь. Он забивал крестьянина насмерть и, если хотел, мог приказать обезглавить его. Из тех назидательных статей Каролины, которые говорят об «отрезании ушей», «отсечении носа», «выкалывании глаз», «обрубании пальцев и рук», «обезглавливании», «колесовании», «сожжении», «пытке раскаленными щипцами», «четвертовании» и т.д., нет ни одной, которой бы милостивый сеньор и покровитель не мог бы применить к своим крестьянам по своему усмотрению. И кто бы мог оказать крестьянину защиту? В судах сидели бароны, попы, патриции или гористы, которые хорошо знали, за что они получают деньги. Ведь все официальные сословия империи жили за счет высасывания последних соков из крестьян...

<...> Средневековье развилось на совершенно примитивной основе. Оно стерло с лица земли древнюю цивилизацию, древнюю философию, политику и юриспруденцию, чтобы начать во всем с самого начала. Единственным, что оно заимствовало от погибшего древнего мира, было христианство и несколько полуразрушенных, утративших всю свою прежнюю цивилизацию городов. В результате, как это бывает на всех ранних ступенях развития, монополия на интеллектуальное образование досталась попам, и само образование приняло тем самым преимущественно богословский характер. В руках попов политика и юриспруденция, как и все остальные науки, оставались простыми отраслями богословия и к ним были применены те же принципы, которые господствовали в нем. Догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские тексты получили во всяком суде силу закона. Даже тогда, когда образовалось особое сословие юристов, юриспруденция еще долгое время оставалась под опекой богословия. А это верховное господство богословия во всех областях умственной деятельности было в то же время необходимым следствием того положения, которое занимала церковь в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя...

Своим переводом библии Лютер дал в руки плебейскому движению мощное оружие. Посредством библии он противопоставил феодализированному христианству своего времени скромное христианство первых столетий, распадающемуся феодальному обществу -- картину общества, совершенно не знавшего многосложной, искусственной феодальной иерархии. Крестьяне всесторонне использовали это оружие против князей, дворянства и попов. Теперь Лютер обратил его против крестьян и составил на основании библии настоящий дифирамб установленной богом власти...

Противопоставим теперь бюргерскому реформатору Лютеру плебейского революционера Мюнцера.

Томас Мюнцер родился в Штолъберге, у подножия Гарца, около 1498 г. Его отец, жертва произвола штольбергского графа, окончил, по-видимому, свою жизнь на виселице. Уже пятнадцати лет от роду Мюнцер основал в школе в Халле тайный союз против архиепископа Магдебургского и римской церкви вообще. Его глубокие познания в тогдашней теологии рано обеспечили ему докторскую степень и место капеллана в женском монастыре в Халле. Здесь он проявляет уже величайшее презрение к церковным догматам и обрядам, совершенно опускает во время обедни слова о пресуществлении и ест, как рассказывает о нем Лютер, тело господне неосвященным...

Его политическая доктрина тесно примыкала к... революционным религиозным воззрениям и так же далеко выходила за пределы тех общественных и политических отношений, которые были тогда непосредственно налицо, как и его теология выходила за пределы господствовавших в то время представлений. Подобно тому как религиозная философия Мюнцера приближалась к атеизму, его политическая программа была близка к коммунизму, и даже накануне февральской революции многие современные коммунистические секты не обладали таким богатым теоретическим арсеналом, каким располагали «мюнцерцы» в XVI в. Эта программа, которая представляла собой не столько сводку требований тогдашних плебеев, сколько гениальное предвосхищение условий освобождения едва начинавших тогда развиваться среди этих плебеев пролетарских элементов, требовала немедленного установления царства божьего на земле -- тысячелетнего царства, предсказанного пророками, -- путем возврата церкви к ее первоначальному состоянию и устранения всех учреждений, находившихся в противоречии с этой якобы раннехристианской, в действительности же совершенно новой церковью. Но под царством божьим Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти...

<...> Лютер дал в Виттенберге сигнал к движению, которое должно было вовлечь все сословия в водоворот событий и потрясти все здание империи. Тезисы тюрингенского августинца оказали воспламеняющее действие, подобное удару молнии в бочку пороха. Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыцарей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и низшего духовенства, тайных мистических сект и литературной -- ученой и бурлеско-сатирической -- оппозиции нашли в этих тезисах общее на первых порах, всеобъемлющее выражение и объединились вокруг них с поразительной быстротой. Этот сложившийся за одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше ускорил его развитие.

Но как раз это быстрое развитие движения должно было вызвать очень скоро созревание имевшихся в нем зародышей раздора, должно было, во всяком случае, вновь вызвать разрыв между теми составными элементами возбужденной массы, которые были прямо противоположны друг другу по всему своему жизненному положению, должно было привести их в нормальное для них состояние вражды. Это размежевание пестрой оппозиционной массы, сосредоточивающейся на двух полюсах, вокруг двух центров притяжения об-11аружилось уже в первые годы Реформации; дворянство и бюргеры, не задумываясь, сгруппировались вокруг Лютера; крестьяне и плебеи, не видя еще в Лютере прямого врага, составили, как и прежде, особую революционную оппозиционную партию. Только движение приняло теперь гораздо более всеобщий и глубокий характер, чем до Лютера, и это обстоятельство должно было неизбежно привести к резко выраженному антагонизму и к непосредственному столкновению обеих партий. Этот прямой антагонизм выступил вскоре наружу: Лютер и Мюнцер повели борьбу друг с другом в печати и с кафедры, а войска князей, рыцарей и городов, состоявшие большей частью из лютеранских или, по крайней мере, из склонявшихся к лютеранству сил, рассеивали отряды крестьян и плебеев...

Талкот Парсонс

Сведения о Т.Парсонсе даны перед его текстом «Теоретические ориентиры...» в подразделе 1.2. Ниже приведен подраздел главы 2 «Досовременные основы современных обществ» его книги «Система современных обществ» (1970). Их содержание раскрывает процесс формирования в Европе новых интеграторов (веротерпимость и другие): они способствовали консолидации населения традиционных государств, разделившихся на протестантов и католиков, в новые, демократические государства. Наиболее продвинулась в этом направлении Англия, в которой социетальное сообщество глубоко отдифференцировалось от религии, государства и прежней экономики. Это стало одной из важнейших предпосылок лидирующей

роли Англии в мире на этапе ранней либерализации, чему уделено специальное внимание в базовом пособии учебного комплекса (глава 17).

Средневековое общество*

То, что период развития и перехода от конца Средневековья к первым новообразованиям общества, вступившего на путь модернизации, был длительным и неровным, во многом объясняется тем, что в средневековом обществе прихотливо сочетались черты, благоприятствующие этому процессу, с такими, которые в основе своей были несовместимы с современностью и становились очагами сопротивления переходу к ней. Рассмотренное в качестве «типа» соци-етального устройства феодальное общество резко противоположно более развитым типам -- как тем, что предшествовали ему, так и тем, что пришли ему на смену. Оно характеризовалось кардинальным отступлением почти от всех элементов развитого римского общества к более архаичным формам. Однако, как только была достигнута точка максимальной регрессии, быстро началось выздоровление и динамичное продвижение вперед. Ключевым моментом в этом развитии было то, что феодализм -- продукт попятного движения -- получил лишь вторичную легитимизацию. Хотя лояльности феодального типа и были, несомненно, романтизированы и получили фактически церковное благословение, это признание носило условный и ограниченный характер. В целом же они оказались довольно легко уязвимы со стороны иных притязаний, которые могли появиться и раньше, и позже их и которые были глубже укоренены в культуре с достаточно высокорационализированными ключевыми компонентами.

Начиная с XI в. в обществе стали утверждаться элементы, способные породить первичную легитимизацию, инициируя процесс дифференциации и связанные с ним изменения, которые в конце концов привели к созданию современного структурного типа. Общее направление этой эволюции определялось достижениями в рамках «структурных мостов», о которых уже было сказано выше: это основная ориентация западного христианства, относительная функциональная обособленность организационной структуры церкви, территориальный принцип политического подданства, высокий статус римской правовой системы и принцип ассоциации, лежащий В основе городских общин.

Дробление социальной организации Римской империи постепенно вело к созданию в высшей степени децентрализованного, локализованного и утратившего структурную дифференцирован-пость типа общества, обычно именуемого «феодализмом»¹. Общей тенденцией феодального развития было уничтожение универсалистской основы порядка и замена ее партикуляристскими связями, изначально «племенного» или местного характера. Попутно старые элементы относительного равенства индивидуальных членов ассоциаций уступали место, по крайней мере на уровне основных политических и юридических прав, размытым иерархическим отношениям, базирующимся на неравенстве взаимных обязательств вассального подчинения, покровительства и служения.

Феодальные иерархические отношения начинались как «договорные», когда вассал, давая присягу на верность, соглашался служить господину в обмен на его покровительство и иные привилегии². На практике, однако, они быстро превратились в наследственные, так что только при отсутствии у вассала законного наследника его господин мог свободно распорядиться его феодом и назначить преемником «нового человека». Для крестьян феодальная система устанавливала наследственную несвободу в виде института крепостничества. Полное признание законной наследственности статуса было, однако, и одним из признаков аристократии.

Вероятно, самой насущной повседневной проблемой в то время было обеспечение простой физической безопасности. Беспорядок, порожденный «варварским» нашествием, продолжался и дальше ввиду постоянных набегов (например, мусульман -- на востоке и на юге, гуннов -- на востоке и севере, скандинавов -- на севере и на западе) и непрерывной междоусобицы как следствия политической раздробленности. Поэтому военная функция получила преимущественное развитие, и военные средства противостояния насилию стали основой безопасности. Опираясь на мощные традиции античности, в светском обществе возвысилось военное сословие, закрепившее свое положение посредством иерархического института вассальной зависимости.

Однако с течением времени возможность поддерживать простые и ясные иерархические отношения становилась все более проблематичной. Они сделались настолько запутанными, что многие люди осуществляли свои феодальные права и обязанности в рамках сразу нескольких потенциально враждебных друг другу иерархий. Хотя ленные отношения, считавшиеся главными по отношению ко всем другим обязательствам, и были попыткой разрешить эту проблему, все же скорее они являлись знаком того, что институт королевской власти не феодализировался окончательно и постепенно восстанавливал свое верховенство.

После XI в. территориальная организация государства, тесно связанная с монархическим принципом, стала уверенно набирать силу, хотя и не везде одинаково. В Европе постепенно увеличивалась плотность населения, росла экономическая организованность, возрастала физическая защищенность, все это в целом вело к сдвигу в принципах равновесия от феодальной организационной зависимости вассалов (с ее весьма хрупкими равновесием) к территориальному. Попутно совершалась важная кристаллизация института аристократии, который можно рассматривать как «компромисс» между феодальным и территориальным принципами организации. В своих полностью раскрытых формах аристократия была явлением позднего Средневековья. На макросоциальном уровне она представляла собой фокус двухклассовой системы, из которой развивался современный тип секулярной социальной стратификации национального государства.

С политической феодализацией раннего Средневековья тесно переплетался резкий экономический упадок. Ресурсная база общества становилась все более аграрной, обретая относительно устойчивую форму организации в виде института феодального землевладения. Поместье было относительно самодостаточным аграрным хозяйством с наследственно закрепленной за ним рабочей силой, зависевшей в своем легализованном статусе «несвободы» от феодала, обычно какого-то физического лица, но часто им выступала и какая-нибудь церковная корпорация -- монастырь или соборный капитул. Функциональная размытость поместья отражалась в статусе землевладельца, который сочетал в себе роли собственника земли, политического лидера, военного предводителя, судьи и организатора хозяйственной жизни. Такая диффузность вполне соответствовала манориальному поместью как средоточию гарантированной безопасности посреди феодального хаоса, но помешала ему стать организацией, способствующей осуществлению модернизации на местах. К такого типа организации гораздо ближе стояли города.

Можно утверждать, что в широком смысле социальная структура церкви была основным институциональным мостом между древним и современным (модернизованным) западным обществом. Но для того чтобы эффективно повлиять на эволюцию, церковь должна была В каких-то стратегически важных точках соединиться со светскими структурами. М. Вебер настаивал на том, что именно одну из таких стратегических точек представляла собой европейская городская община. Что касается приобщенности к церкви, то социальные различия в рамках городских общин были в известном смысле приглушены, хотя и не уничтожены вовсе. Прежде всего это выражалось и том, что всем членам городской общины без всяких различий был открыт доступ к мессе³.

Какова природа религиозного компонента в городской организации, наиболее наглядно продемонстрировал кафедральный собор, который был не просто зданием, а институтом, в котором соединялись два уровня церковной организации -- местонахождение епархиальной власти и средоточие кафедрального капитула, представляющего собой важный коллегиальный элемент церковной структуры. Весьма значительное участие гильдий в финансировании капитулов и строительстве храмов указывает на то, что религиозная организация была тесно связана с экономической и политической жизнью набирающих силу городов.

Важнейшим явлением в развитии в городах ассоциаций секуляр-ного типа стало возникновение городского варианта аристократии в виде патрициата -- высшего слоя горожан, организованного в корпоративное целое. Отличительная особенность этих групп заключалась В самом принципе их организации, противоположном феодальному принципу иерархии. Они были организованы в гильдии, среди которых наиболее заметное и влиятельное место занимали гильдии торговцев. Но сама каждая отдельная гильдия, следуя образцу полиса или municipium, была в основе своей ассоциацией равных. Хотя в i феделах одной городской общины существовали гильдии, находившиеся на разных уровнях престижа и власти, занимавшие неравные позиции в политической структуре города, и хотя сами города могли занимать различное место в более широких политических структурах феодального общества, все-таки городские общины представляли собой образчик организации, противоположный феодализму и созвучный основному направлению будущего развития.

Вероятно, самые важные эволюционные события раннего Средневековья произошли в церкви -- единственной достаточно всеобъемлющей структуре, чтобы оказать влияние на институциональное устройство по всей Европе. Поворотный момент наступил, возможно, в конце XI в., во времена папства Григория VII. В церкви к этому времени уже возобновился интерес к широким философско-теологи-ческим темам, связанным с утверждением сугубо христианского свода знаний, который мог бы служить путеводителем на пути создания Христианского общества. На горизонте вырисовывалось создание первого великого схоластического синтеза. Уже началось систематическое изучение канонического закона и светского римского права, и папа Григорий VII поддержал эти начинания. На уровне социальной структуры, однако, решающим моментом было, по всей вероятности, настояние Григория на том, чтобы религиозная дисциплина в церкви в целом приближалась к монастырской, в сочетании с отстаиванием интересов церкви в миру. Он и некоторые из его преемников возвели могущество церкви и ее структурную независимость на такие высоты, что противники такого положения говорили о преобладании церкви над секулярными структурами. Такое преобладание невозможно было вообразить в Византийской империи.

В некоторых отношениях главной новацией Григория VII было его требование безбрачия для белого духовенства. В то время как в феодальной системе на смену более «личному» принципу феодальной верности стремительно шел принцип наследственности, он решительно изъял из сферы действия последнего духовенство и особенно епископат. Каковой бы ни была мораль белого духовенства в области сексуальных отношений, у священников не могло быть законных наследников, а их приходы и должности не стали институционализированной наследственной функцией, как это произошло с институтами монархии и аристократий. Это положение не могло быть разрушено даже тем, что согласно распространенной практике высшее духовенство назначалось из числа аристократов. Хотя священнослужители, епископы и в общем-то папы в течение многих столетий избирались во многом с учетом их родовых связей, попытки узаконить такой порядок в основном отвергались, в то вре-мя как во множестве светских контекстов принцип наследственности нее более укоренялся. Состояние напряженности между духовным универсализмом церкви и феодальным мирским партикуляризмом, которое проявлялось в организациях и религиозного, и мирского типа, послужило мощным противодействием соскальзыванию западного общества в удобный традиционализм.

5.2 Ранняя либерализация Карл Маркс

Сведения о Карле Марксе даны в настоящей Хрестоматии перед его текстами в разделе 1, подраздел 1.1. Ниже приведена, с сокращениями, знаменитая 24-я глава первого тома «Капитала» (1867). В ней Маркс раскрывает тайну первоначального накопления капитала и обосновывает историческую тенденцию капиталистического накопления -- тенденцию отрицания капиталистической частной собственности и утверждения общественной собственности. Революционные выводы этой главы, безоговорочно принимавшиеся многими поколениями марксистов, были и остаются предметом острых дискуссий.

Как бы ни относиться к этим выводам, бесспорным остается систематизированный Марксом огромный фактический материал, свидетельствующий о жестокостях, совершавшихся в Англии ради первоначального накопления капитала и создания рынка дешевой рабочей силы. Эти факты служат одним из источников при характеристике процессов ранней либерализации, которая дана в базовом

пособии учебного комплекса (глава 17).

Так называемое первоначальное накопление*

1. Тайна первоначального накопления

Мы видели, как деньги превращаются в капитал, как капитал производит прибавочную стоимость и как за счет прибавочной стоимости увеличивается капитал. Между тем накопление капитала пред-

*Цит. по: Маркс К. Капитал. Т. 1, гл. XXIV// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1960. Т. 23. С. 725--744, 759--761, 770--773. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 17 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

полагает прибавочную стоимость, прибавочная стоимость -- капиталистическое производство, а это последнее -- наличие значительных масс капитала и рабочей силы в руках товаропроизводителей. Таким образом, все это движение вращается, по-видимому, в порочном кругу, из которого мы не можем выбраться иначе, как предположив, что капиталистическому накоплению предшествовало накопление «первоначальное» («previous accumulation», по А. Смиту), -- накопление, являющееся не результатом капиталистического способа производства, а его исходным пунктом...

Капиталистическое отношение предполагает, что собственность на условия осуществления труда отделена от рабочих. И как только капиталистическое производство становится на собственные ноги, оно не только поддерживает это разделение, но и воспроизводит его в постоянно возрастающем масштабе. Таким образом, процесс, создающий капиталистическое отношение, не может быть ничем иным, как процессом отделения рабочего от собственности на условия его труда, -- процессом, который превращает, с одной стороны, общественные средства производства и жизненные средства в капитал, с другой стороны, -- непосредственных производителей в наемных рабочих. Следовательно, так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства. Он представляется «первоначальным», так как образует предысторию капитала и соответствующего ему способа производства.

Экономическая структура капиталистического общества выросла из экономической структуры феодального общества. Разложение последнего освободило элементы первого.

Непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получает возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращаются его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица. Далее, чтобы стать свободным продавцом рабочей силы, который несет свой товар туда, где имеется на него спрос, рабочий должен был избавиться от господства цехов, от цеховых уставов об учениках и подмастерьях и от прочих стеснительных предписаний относительно труда. Итак, исторический процесс, который превращает производителей в наемных рабочих, выступает, с одной стороны, как их освобождение от феодальных повинностей и цехового принуждения; и только эта одна сторона существует для наших буржуазных историков. Но, с другой стороны, освобождаемые лишь тогда становятся продавцами самих себя, когда у них отняты все их средства производства и все гарантии существования, обеспеченные старинными феодальными учреждениями. И история этой их экспроприации вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня...

В истории первоначального накопления эпоху составляют i юревороты, которые служат рычагом для возникающего класса капиталистов, и прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрываются от средств своего существования и выбрасываются нарыноктруда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация земли у сельскохозяйственного производителя-крестьянина составляет основу всего процесса. Ее история в различных странах имеет различную окраску, проходит различные фазы в различном порядке и в различные исторические эпохи. В классической форме совершается она только в Англии, которую мы поэтому и берем в качестве примера...