Общая социология
Сущность социологии, предпосылки антропосоциетального подхода, структура личности. Сущность родства, брака и семьи, индивидуализация жизни в обществе, большие общества и социетально-функциональные структуры. Антропосоциетальные трансформации в России.
Рубрика | Социология и обществознание |
Вид | учебное пособие |
Язык | русский |
Дата добавления | 18.03.2015 |
Размер файла | 2,1 M |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Этот обрывок разговора, как мне кажется, передает основные элементы и саму тональность немецкой реакции. Он хорошо перекликается с формальными исследованиями, которые тогда проводились, и лишь в деталях отличается от других разговоров, записанных мной в 1948 г.
Одним из самых очевидных моментов, заключенных в нем, оказывается нежелание думать о сделанной грязной работе. В данном случае -- возможно, случайно, а может быть, и нет -- хороший человек пережил действительный провал в памяти прямо посреди разговора. На первый взгляд тут все просто. Но психиатры показали, что эти вещи не так просты, как кажутся. Они проделали огромную работу по изучению сложнейших механизмов, при помощи которых индивидуальный разум не допускает до сознания неприятные и невыносимые знания, и показали, насколько серьезной может быть в некоторых случаях вытекающая отсюда потеря эффективности личности. Между тем коллективное нежелание знать неприятные факты принимается нами в большей или меньшей степени как само собой разумеющееся. То, что люди могут хранить и хранят молчание о вещах, открытое обсуждение которых могло бы поставить под угрозу представление группы о самой себе, а следовательно, и ее солидарность, -- это известно всем. Это механизм, который действует в каждой семье и в каждой группе, имеющей чувство групповой репутации. Нарушение такого молчания считается нападением на группу и своего рода предательством, если молчание нарушается членом этой группы. Это общее молчание позволяет развиваться групповым фикциям, например, что дедушка был не таким мерзавцем, как на самом деле, а человеком гораздо более романтичным. И, на мой взгляд, можно доказать, что, прежде всего, это молчание противодействует выражению коллективной вины где-либо, помимо официальной церемонии. В нынешней Германии примечательно не то, что там так мало говорят о том, по поводу чего люди чувствуют себя глубоко виноватыми, а то, что об этом вообще говорят.
Чтобы понять этот феномен, нам надо выяснить, кто говорит о зверствах в концлагерях, в каких ситуациях и под действием какого стимула. На этот счет я располагаю лишь собственным ограниченным опытом. Одним из сильнейших моих впечатлений была первая послевоенная встреча с пожилым профессором, с которым я был знаком еще до нацистских времен. Он -- героическая душа. Не склонившись перед нацистами, он и теперь ходит с высоко поднятой головой. Его первые слова, произнесенные со слезами на глазах, были такими:
«Как трудно поверить, что люди бывают такими дурными, какими они обещают быть! Гитлер и его люди говорили: «Покатятся головы». Но многие ли из нас, даже ярые его противники, могли поверить, что они и в самом деле это сделают!»
Этот человек в 1948 г. мог говорить и говорил самым естественным образом о нацистских зверствах не только людям вроде меня, но также своим студентам, коллегам и общественности, которая читала его статьи; он делал это везде, где только было возможно, в своих неустанных попытках реорганизовать германские университеты и вдохнуть в них новую жизнь. У него не было ни навязчивого побуждения говорить, дабы иметь возможность простить себя или защититься, ни осознанной или неосознанной потребности хранить молчание. Такие люди были редкостью; сколько их было в Германии, я не знаю.
Другими случаями, в которых нарушалось это молчание, были случаи, когда я сам в учебной аудитории, в публичной лекции или на неформальных встречах со студентами откровенно говорил о расовых отношениях в других частях земного шара, включая линчевания, которые иногда происходят в моей стране, и ужасающую жестокость в отношении коренного населения в Южной Африке. Это сбрасывало защитную броню (со стороны немцев), так что некоторые люди говорили довольно свободно о том, что происходило при нацистском режиме. Но более обычными были ситуации, подобные ситуации с архитектором, когда я бросал какое-то замечание о жестокостях в ответ на жалобы немцев, что мир так жестоко с ними обращается. В таких случаях обычно возникало выражение стыда, которое сопровождалось принесением всяческих извинений (включая то, что они были в неведении) и за которым следовал поспешный уход от этой темы.
В какой-то момент, рассматривая проблему «обсуждение или молчание», мы должны спросить: а что хорошие (т.е. обычные) люди в Германии знали об этих вещах? Ясно, что наиболее кровавые детали концентрационных лагерей СС хранило в строжайшей тайне. Даже высокопоставленные должностные лица в правительстве, армии и самой нацистской партии в какой-то мере держались в неведении, хотя, разумеется, именно они снабжали лагеря жертвами. Простые люди в Германии знали, что лагеря существуют: большинство знало людей, которые в них исчезли; некоторые видели жертвы, ходячие скелеты в лохмотьях, когда их перевозили в грузовиках или поездах или когда они строем брели по дороге со станции в лагерь, или на работу в поля, или на фабрики в окрестностях лагеря. Многие знали людей, освобожденных из концентрационных лагерей; и эти люди под страхом смерти хранили свою тайну. Секретность взращивалась и поддерживалась страхом и террором. В отсутствие решительной и героической воли к знанию и обнародованию истины и в отсутствие всяких инструментов оппозиции степень знания была, несомненно, низкой, несмотря на то, что всем было известно, что происходит что-то масштабное и чудовищное, и несмотря на то, что в Mein Kampf Гитлера и в речах его приспешников говорилось, что нет участи слишком ужасной для евреев и прочих «ошибочных» или низших народов. А следовательно, мы должны спросить, при каких условиях воля к знанию и обсуждению сильна, решительна и эффективна? Этот, как и большинство других поднятых мною важных вопросов, я оставляю без ответа, если не иметь в виду ответы, которые могут содержаться уже в самой постановке проблемы.
Но вернемся к нашему умеренно хорошему человеку, архитектору. Он снова и снова настаивал, что ничего не знал, и мы можем предположить, что он знал не больше и не меньше, чем большинство немцев. Но при этом он давал ясно понять, что хотел, чтобы с евреями что-то сделали. В моем распоряжении есть похожие утверждения, исходившие от людей, о которых я знал, что у них до прихода нацистов были близкие друзья среди евреев. И это ставит во весь рост следующую проблему: в какой степени парии, делающие грязную работу общества, действуют в действительности как агенты всех нас остальных?
Чтобы приступить к обсуждению этого вопроса, нужно заметить, ЧТО, разъясняя свой случай, архитектор решительно вытолкнул евреев в они-группу (out-group); они были для него грязными, вшивыми и беспринципными (странное утверждение для жителя Франкфурта, родины старых еврейских купцов и интеллектуальных семей, издавна отождествляемых с теми аспектами культуры, которыми немцы больше всего гордятся). Четко отъединив себя от этих людей и объявив их «проблемой», он явно желал позволить кому-то другому сделать в отношении них ту грязную работу, которую он сам бы делать не стал и по поводу которой он выразил чувство стыда. Этот случай, наверное, аналогичен нашей установке по отношению к осужденным за преступления. Время от времени мы поднимаем шум о жестокости, практикуемой в отношении заключенных в пенитенциарных учреждениях или тюрьмах, или, возможно, просто публикуем доклад о том, что их плохо кормят и что они живут в скверных санитарных условиях. Возможно, мы не хотим, чтобы с заключенными жестоко обращались и плохо их кормили, но наша реакция, вероятно, сдерживается пониманием того, что они кое-чего заслуживают, в силу некоторой их диссоциации от мы-группы хороших людей. Если то, что они получили, хуже того, о чем нам приятно было бы думать, то это уже некоторый перебор. В этом случае мы амбивалентны. Кампании за реформу тюрем часто сменяются контркампаниями против слишком высокого уровня жизни заключенных и против того, чтобы тюрьмами руководили всякие мямли. Так вот, люди, управляющие тюрьмами, это наши агенты. Насколько далеко они заходят или могут зайти в осуществлении наших желаний, сказать трудно. Младший тюремный охранник, хвастливо оправдывая некоторые свои наиболее сомнительные практики, говорит в итоге: «Если бы эти реформаторы и крупные шишки, отирающие задницы наверху, пожили с этими птенчиками, как я, у них бы быстро поменялись их дурацкие представления об управлении тюрьмой». Он намекает на то, что хорошие люди либо наивны, либо лицемеры. К тому же он прекрасно знает, что желания его работодателя, общественности никоим образом не чисты. На него с равной вероятностью могут наброситься и за то, что он слишком добр, и за то, что он слишком суров. И если, как иногда бывает, он оказывается человеком, предрасположенным к жестокости, то может быть некоторая справедливость в его ощущении, что он всего лишь делает то, что другие были бы не прочь сделать сами, если бы осмелились, и что они бы делали, случись им оказаться на его месте.
В нашем мире я мог бы собрать сколько угодно примеров для сравнения с немецкой установкой в отношении концентрационных лагерей. Например, в Денвере одна газета произвела большой скандал, высказавшись в том духе, что наших соотечественников-японцев слишком хорошо кормят в лагерях, куда они были согнаны во время войны. Я мог бы привести печальную историю людей японского происхождения в Канаде. Я мог бы сослаться на линчевания, на тот или иной аспект расовой дискриминации. Но я намеренно беру заключенных, осужденных за преступления. Ибо заключенные официально изолируются для того, чтобы с ними обращались по-особому. Они образуют они-группу во всех странах. Это предельно ясно обнажает перед нами суть проблемы, ибо мало кто питает иллюзию, что проблема обращения с преступниками может быть решена пропагандой, призванной доказать, что никаких преступников не существует. Почти каждый согласится, что с ними что-то нужно делать. Вопрос заключается в том, что именно делается, кто это делает и какова природа тех полномочий, которые предоставляются остальными из нас тем, кто это делает. Возможно, мы, сами того не сознавая, уполномочиваем их выйти за рамки и совершить то, что мы сами не только не рискнули бы сделать, но и не рискнули бы даже признать. Осмелюсь предположить, что вышестоящие и более знающие функционеры, действующие от нашего имени, представляют собой нечто вроде дистилляции того, что мы считаем нашими общественными чаяниями, тогда как некоторые из других демонстрируют своего рода концентрат тех импульсов, которые мы меньше сознаем или желаем меньше сознавать.
Так вот, выбор заключенных в качестве примера выводит нас на еще одну критическую точку в межгрупповых отношениях. Во всех сколько-нибудь крупных по размеру обществах есть мы-группы и они-группы; и в самом деле, один из лучших способов описать общество -- это рассмотреть его как сеть больших или меньших по размеру мы-групп и они-групп. И любая мы-группа является таковой только потому, что есть они-группы. Когда я говорю о моих детях, я, разумеется, предполагаю, что они мне ближе, чем дети других людей, и что для них я буду прилагать больше стараний купить апельсинов и рыбьего жира, чем для детей других. В действительности это может значить, что я буду давать им рыбий жир, хотя мне приходится заставлять их его глотать. Мы сами делаем грязную работу в отношении самых близких нам людей. Сама заповедь, велящая мне любить ближнего своего как самого себя, начинается с меня; если я не люблю самого себя и моих ближних, то это изречение наполняется очень мрачным смыслом.
Каждый из нас является центром сети мы- и они-групп. Различия между внутри (in) и вне (out) могут проводиться различными способами, и нет ничего более важного для исследователя общества и для педагога, чем выяснить, как прочерчиваются эти границы и как их можно перечертить более справедливо и разумно. Однако считать, что мы можем избавиться от этого различия между внутри и вне, нами и ими в социальной жизни, -- полнейшая бессмыслица. Если брать позитивную сторону, то обычно мы чувствуем больше обязательств перед мы-группами и соответственно меньше обязательств перед они-группами; и в случае таких групп, как осужденные преступники, они-группа решительно передается для наказания в руки наших агентов. Это крайний случай.
Но есть и другие они-группы, в отношении которых мы испытываем агрессивные чувства и неприязнь, хотя не передаем никому официальных полномочий разобраться с ними от нашего имени и клянемся в убеждении, что они не должны страдать от притеснений и ущемления в правах. Чем больше их социальная дистанция от нас, тем больше мы как бы по оплошности оставляем в руках других мандат на расправу с ними от нашего имени. Сколько бы сил мы ни вкладывали в попытки переделать границы, разделяющие мы- и они-группы, остается вечная проблема нашего обращения, прямого или делегированного, с группами, считающимися в какой-то степени внешними. И здесь нашему взору предстает во всей полноте проблема наших явных и, возможно, более глубоких скрытых желаний, а также связанная с нею проблема того, что мы знаем, можем знать и хотим знать об этом.
В Германии агенты вышли из-под контроля и учинили такой террор, что лучше было ничего не знать. Также ясно, что совести многих немцев тогда было легче и сейчас легче ничего не знать. В конце концов, мы не погрешим против истины, если скажем, что агенты работали, по крайней мере, в русле желаний многих людей, хотя, возможно, вышли за рамки желаний большинства. Те же вопросы можно задать и в отношении нашего общества, причем касательно не только узников тюрем, но также многих других групп, на которых не лежит правовой или моральной стигмы. И опять у меня нет ответов. Предоставляю вам искать их самостоятельно.
При рассмотрении вопроса о грязной работе мы должны в конце концов подумать о людях, которые ее делают. В Германии это были члены СС и той внутренней группы СС, которая орудовала в концентрационных лагерях. Было подготовлено много отчетов о социальных характеристиках и личностях этих жестоких фанатиков. Те, кто их изучал, говорят, что очень многие среди них были gescheiterte Existenzen, -- мужчинами или женщинами с историей неудачи, плохой адаптации к требованиям работы и тех классов общества, в которых они были воспитаны. Между войнами в Германии было очень много таких людей. Их приверженность движению, провозгласившему доктрину ненависти, была вполне естественной. Но это движение предложило нечто большее. Оно создало внутреннюю группу, которая собралась превзойти всех других, даже немцев, в своей эмансипации от обычной буржуазной морали -- подняться над обычной моралью и выйти чл ее пределы. Я рассуждаю об этом не как о доктрине, а как об организационном принципе. Ибо, как говорил Ойген Когон, автор самого проницательного анализа СС и эсэсовскихлагерей, нацисты пришли к власти, создав государство в государстве, организацию с внутренней контрморалью и контрправом, собственными судами и своей системой исполнения наказаний в отношении тех, кто не соответствовал их установлениям и стандартам.
Даже как движение СС имело внутренние круги внутри внутренних кругов; каждый из них был окутан завесой секретности для ближайшего внешнего круга. Борьба между этими внутренними кругами продолжалась и после прихода Гитлера к власти; в конце концов верх Ваял Гиммлер. Его СС стало государством внутри нацистского государства, точь-в-точь как нацистское движение стало государством внутри Неймарской республики. Вспоминается часто цитируемое, но недооцененное утверждение Сигеле: «В центре толпы ищите секту». Он, < разумеется, имел в виду политическую секту -- фанатичную группу внутри движения, стремящуюся захватить власть революционными методами. Как только нацисты оказались у власти, эта внутренняя векга, ставшая признанным агентом государства и, следовательно, народных масс, смогла в то же время почти полностью диссоциироваться ОТ них в действии благодаря самому факту обладания полномочиями. Геперь ей совершенно не грозили вмешательство и расследование. Ибо инструменты вмешательства и расследования находились в ее собственных руках. Они же -- и инструменты секретности. Таким образом, СС могло построить и построило могущественную систему, в которой получило возможность распоряжаться ресурсами государства И экономики Германии и завоеванных стран и красть из них все необходимое для осуществления своей расточительной и безнаказанной оргии жестокости.
Теперь зададим в отношении исполнителей грязной работы вопросы, аналогичные тем, которые задавались в отношении хороших пюдей. Есть ли запас кандидатов на такую работу в других обще-G iпах? Легко было бы сказать, что дать так много подобных людей способна только Германия. Ответ на этот вопрос содержится в самой его постановке. Проблема людей, выброшенных за борт (gescheiterte Existenzen), -- одна из самых серьезных в наших современных обществах. Любой психиатр, я думаю, подтвердит, что мы имеем достаточный фонд деформированных личностей, склонных к извращенным наказаниям и жестокости и готовых сделать любой объем грязной работы, которую хорошие люди могут быть склонны морально поддержать. Не требуется какого-то очень уж крутого поворота событий, чтобы повысить число таких людей и вывести на поверхность их недовольство. Это не значит, что во главе каждого движения, основанного на недовольстве текущим положением вещей, будут стоять такие люди. Это очевидно неверно; и я подчеркиваю это, дабы не потворствовать тем, кто порицает каждого, активно выражающего свое недовольство. Вместе с тем, на мой взгляд, изучение воинственных социальных движений показывает, что эти деформированные люди ищут в них место. Точнее говоря, они склонны становиться заговорщической, тайной полицией группы. Одна из проблем воинственных социальных движений состоит в том, чтобы не допустить внутрь себя таких людей. Сделать это, конечно, проще, если дух движения позитивен, его представления о человечестве возвышенны и открыты по отношению к другим (inclusive), а цели разумны. В случае нацистского движения этого не было. Когон пишет: «Сотрудник СС был всего лишь высшим типом нациста вообще»2. Но иногда такие люди привлекаются за неимением лучшего и в движения, цели которых противоположны духу жестокости и наказания. Я бы предположил, что все мы поглядываем на руководство и антураж движений, к которым присоединяемся, в поисках признаков негативистской, суровой установки. Ибо как только такой дух в движении получает развитие, наказание ближайшей и наиболее доступной жертвы обычно становится более привлекательным, чем борьба за достижение принципиальных целей. И если нацистское движение вообще чему-то нас учит, так это тому, что если таким людям будут предоставлены хотя бы призрачные полномочия, они будут -- при нашем согласии -- увеличивать их все больше и больше. Процессами, посредством которых они это делают, являются: развитие власти и внутренней дисциплины в их собственной группе, прогрессирующее отсоединение их от правил человеческой благопристойности, существующих в их культуре, и все более нарастающее презрение к благосостоянию масс.
Власть и внутренняя дисциплина в СС стали такими, что люди, однажды ставшие его членами, могли покинуть его только со смертью, самоубийством, убийством или умопомешательством. Приказы, исходившие от центральных органов СС, формулировались обтекаемо, словно с целью подстраховаться от возможного судного дня. Когда стало ясно, что такой судный день близится, секретность и интриги еще более возросли; увеличилась и тяга к убийствам, ибо каждый узник становился потенциальным свидетелем.
И опять мы имеем дело с феноменом, обычным для всех обществ. Почти каждая группа, наделенная специализированной социальной функцией, является в какой-то мере тайным обществом, которое обладает своим корпусом правил, создаваемых и проводимых в жизнь его членами, и некоторой способностью защищать своих членов от внешнего наказания. И здесь мы находим один из парадоксов социального порядка. Без меньших властей, создающих правила и обеспечивающих дисциплину, общество вообще не было бы обществом. Не было бы ничего, кроме закона и полиции; именно этого и добивались нацисты, подавляя семью, церковь, профессиональные группы, партии и иные подобные ядра спонтанного контроля. По, очевидно, единственным способом сделать это, будь то в благих или злодейских целях, является передача власти в руки какой-то фанатичной небольшой группы, которая будет обладать гораздо большей самодисциплиной и гораздо большей защищенностью от внешнего контроля по сравнению с традиционными группами. 11роблема, следовательно, не в том, что нужно избавиться от всех дисциплинирующих Я и протекционистских групп внутри общества, а в том, что надо удерживать их в интеграции друг с другом и поддерживать их максимальную восприимчивость к общественному мнению, которое всех их превосходит. Это проблема сдержек и противовесов, того, что можно было бы назвать социальной и моральной конституцией общества.
Люди, особенно ревностно пытающиеся выкорчевать из хороших людей как индивидов все те чувства, которые, видимо, порождаются большой и малой грязной работой мира, могут счесть мои замечания атакой на их методы. Они в известной степени правы; я 11 астаиваю, что мы должны посвятить часть своих усилий задейство-нлнным здесь социальным механизмам, а не только индивиду и тем его чувствам, которые касаются людей иных родов.
Часть IV ДИНАМИКА ОБЩЕСТВА
Динамика общества представлена в настоящей Хрестоматии с позиций антропосоциетального подхода, изложенного в базовом пособии учебного комплекса (часть I, главы 2, 3). В данном подходе ключевым является соотношение личности и общества. Суть этого соотношения выражает принцип неполного антропосоциетального соответствия. Наблюдаются два исторических типа соответствия/несоответствия: традиционалистское и либеральное. Традиционалистское соответствие означает безусловное подчинение человека обычаям, верованиям, традициям -- базовым нормам, которые ранее сложились в данном обществе и считаются незыблемыми. Либеральное несоответствие означает возможность для индивида легитимно изменять сложившиеся нормы согласно новым ценностям, потребностям.
Поскольку данный раздел Хрестоматии посвящен динамике общества, в нем представлены социологические тексты, характеризующие переход от традиционалистского соответствия к либеральному, т.е. антропосоциетальные трансформации в странах Запада и в России. Основное содержание этих трансформаций составляет противоречивое высвобождение творческого потенциала личности по мере формирования раннего, затем зрелого либерального общества.
Раздел 5. Антропосоциетальные трансформации в западных странах
В данном разделе представлены тексты свыше 20 выдающихся социологов и социальных мыслителей XIX, XX и начала XXI столетий, которые с различных позиций характеризуют антропосоциетальные трансформации традиционалистских отношений, господствовавших в западных странах до XVII в., в либеральные. В первый подраздел включены тексты, которые дают представление о повседневной хозяйственной жизни и общественных отношениях средневековой, традиционалистской Европы. В следующих двух подразделах представлены тексты, характеризующие два этапа либерализации западноевропейских обществ: ранний и зрелый. Тексты других подразделов демонстрируют, что в зрелом состоянии динамика либерального общества отнюдь не затухает. Напротив, активизируются действия социальных акторов -- индивидуальных и групповых, перерастающие в социальные движения. Нарастают социетальные напряжения и острые конфликты. Нередко изменения социетального порядка перерастают в кризисы, некоторые из них чреваты глобальным хаосом. Эти тексты конкретизируют и дополняют соответствующие главы базового пособия учебного комплекса (см. раздел 5).
5.1 Западноевропейская традиционализация
Фернан Бродель
Фернан Бродель (1902--1985) -- оригинальный мыслитель, один из крупнейших историков современности. Родился в небольшой деревушке, учился в Париже, окончил Сорбоннский университет, получил звание агреже исторических наук (1923). Преподавал в Алжире, Париже, Сан-Паулу. В начале 30-х гг. Ф. Бродель определил первую тематику своих исследований -- Средиземноморье эпохи Филиппа II -- и стал собирать материалы в архивах разных городов Р.вропы. С началом Второй мировой войны он был на фронте, после разгрома французских войск оказался в плену (1940-- 1945). Используя свою феноменальную память, он писал главы будущей книги. 11осле войны защитил диссертацию (1947) и выпустил книгу «Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II» (1949). Стал заведующим кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс (с 1949 г.), затем президентом VI Секции Практической школы высших исследований (с 1956 г.), главным администратором Дома наук о человеке (с 1962 г.). Главное дело жизни Ф. Броде-ля -- продолжение и развитие исследований известной исторической школы, которая была основана М. Блоком и Л. Февром в 1929 г. и получила свое название по журналу «Анналы: экономики, общества, цивилизации». В 1946 г. Ф. Бродель стал одним из директоров этого журнала, а с середины 50-х гг., после кончины Л. Февра, в течение 30 лет был общепризнанным ее лидером и внес значительный вклад в осуществление ее стремлений исследовать все стороны жизни общества в их повседневном многообразии и единстве. Разносторонняя исследовательская и организаторская деятельность Ф. Броделя получила международное признание: он удостоен звания почетного доктора университетов Брюсселя, Кембриджа, Мадрида, Женевы, Лондона, Чикаго, Флоренции, Сан-Паулу, Падуи, Эдинбурга.
Фундаментальный труд Ф. Броделя -- «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV--XVIII вв.» в трех томах (1979) -- стал высшим достижением школы «Анналов». Автор предложил «трехчастную схему» интерпретации наблюдаемых в обществе явлений: 1) элементарная повсеместная деятельность людей, их материальная жизнь, или материальная цивилизация; 2) вырастающие из нее механизмы производства и обмена, или рыночная экономика; 3) возвышающиеся над ними активные иерархические социальные структуры, непрозрачная сфера -- капитализм. Первому из этих уровней посвящен том 1 -- «Структуры повседневности», второй и третий уровни представлены в томе 2 («Игры обмена»), а изменения трех уровней в их единстве, в локальных и мировом масштабах даны в томе 3 («Время мира»).
Ниже помещены фрагменты из главы 1 второго тома, которые иллюстрируют характер рыночных обменов на нижнем уровне в Париже и других городах Европы XV--XVIII вв. Ф. Бродель называет их «механизмами на нижнем пределе обменов». По сути, это механизмы рынка как базара, т.е. традиционалистские (см. базовое пособие учебного комплекса, глава 15); они сохраняются поныне как элементы неформальной экономики, но утратили доминирующее влияние.
Европа: механизмы на нижнем пределе обменов*
Итак, прежде всего Европа. Еще до XV в. она элиминировала самые архаичные формы обмена. Цены, которые мы знаем или о существовании которых догадываемся, -- это начиная с XII в. цены колеблющиеся: доказательство того, что наличествуют уже «современные» рынки и что они, будучи связаны друг с другом, могут при случае наметить очертания систем, связей между городами. В самом деле, практически только местечки и города имели рынки. В редчайших случаях деревенские рынки существовали еще в XVв., но то была величина, которой можно пренебречь. Город Запада поглотил все, все подчинил своим законам, своим требованиям, своему контролю. Рынок сделался одним из его механизмов.
* Цит. по: Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV--XVIII вв. / Перевод с французского Л.Е. Куббеля. Ред. Ю.Н. Афанасьева. М: Прогресс, 1988. Т. 2. Гл. 1. С. 12--22. Многочисленные ссылки на источники опущены. -- Сост. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 15 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.
Обычные рынки, такие же, как сегодня
В своей простейшей форме рынки существуют еще и сегодня. Они самое малое получили отсрочку, и в определенные дни они на наших глазах возрождаются в обычных местах наших городов, со своим беспорядком, своей толчеей, выкриками, острыми запахами и с обычной свежестью продаваемых съестных припасов. Вчера они были примерно такими же: несколько балаганов, брезент от дождя, нумерованное место для каждого продавца, заранее закрепленное, надлежащим образом зарегистрированное, за которое нужно было платить в зависимости от требований властей или собственников; толпа покупателей и множество низкооплачиваемых работников, вездесущий и деятельный пролетариат: шелушильцицы гороха, пользующиеся славой закоренелых сплетниц, свежеватели лягушек (лягушек доставляли в Женеву и Париж целыми вьюками на мулах), носильщики, метельщики, возчики, уличные торговцы и торговки, не имеющие разрешения на продажу своего товара, суровые контролеры, передающие свои жалкие должности от отца к сыну, купцы-перекупщики, крестьяне и крестьянки, которых узнаешь по одежде; буржуазки в поисках покупки, служанки, которые, как твердят богачи, большие мастерицы присчитывать при закупках (тогда говорили «подковать мула»), булочники, торгующие на оптовом рынке хлеба, мясники, чьи многочисленные лотки загромождают улицы и площади, оптовики (торговцы рыбой, сыром или сливочным маслом), сборщики рыночных пошлин... И наконец, повсюду выложены товары: куски масла, кучи овощей, сыры, фрукты, рыба, с которой стекает вода, дичь, мясо, которое мясник разделывает на месте, непроданные книги, страницы которых служат для завертывания товара. А кроме того, из деревень привозят солому, дрова, сено, шерсть и даже пеньку, лен -- вплоть до домотканых холстов.
Если этот простейший рынок, оставаясь самим собою, сохранялся на протяжении столетий, то наверняка потому, что в своей грубой простоте он был незаменим, принимая во внимание свежесть поставляемых им скоропортящихся видов продовольствия, привозившихся прямо с близлежащих огородов и полей. А также принимая во внимание его низкие цены. Ибо простейший рынок, где продают главным образом «из первых рук», есть самая прямая и самая наглядная форма обмена, за которой легче всего проследить, защищенная от плутней. Самая ли она честная? «Книга ремесел» Бу-ало, написанная около 1270 г., настойчиво твердит об этом: «Ибо есть резон, чтобы съестные припасы попадали прямо на открытый рынок и можно было бы видеть, доброго ли они качества и честно ли изготовлены или нет... ибо к вещам... продаваемым на открытом рынке, имеют доступ все: и бедный и богатый». В соответствии с немецким выражением, это торговля из рук в руки, глаза в глаза (Hand-in-Hand, Auge-in-Auge Handel), прямой обмен: все, что продается, продается тут же; все, что покупается, забирается тут же и оплачивается сразу же. Кредит почти не играет роли между рынками. Этот очень старый тип обмена практиковался уже в Помпеях, в Остии или Тимгаде Римском, да и веками, тысячелетиями раньше: свои рынки имела Древняя Греция, они существовали в Китае классической эпохи, как и в фараоновском Египте и в Вавилонии, где обмен был столь ранним явлением. Европейцы расписывали красочное великолепие и устройство рынка «в Тлальтеко, что прилегает к Теночтитлану (Мехико)», и «упорядоченные и контролируемые» рынки Черной Африки, порядок на которых вызывал у них восхищение, невзирая на скромные масштабы обменов. А в Эфиопии истоки рынков теряются во мраке времен.
Города и рынки
Городские базары обычно бывали раз или два в неделю. Для их снабжения требовалось, чтобы у деревни было время произвести и собрать продовольствие и чтобы она смогла отвлечь часть своей рабочей силы для поездки на рынок (что поручалось преимущественно женщинам). Правда, в крупных городах рынки обнаруживали тенденцию к тому, чтобы стать ежедневными, как то было в Париже, где в принципе (а часто и фактически) они должны были функционировать лишь по средам и субботам. Во всяком случае, действуя с перерывами или постоянно, эти простейшие рынки, связующее звено между деревней и городом, из-за своего числа и своей непрестанной повторяемости представляли самый крупный из всех знакомых [обществу] видов обмена, как это заметил Адам Смит. К тому же и городские власти прочно взяли в свои руки их организацию и надзор за ними: для городов это был жизненно важный вопрос. А это ведь были «ближние» власти, скорые на расправу, на регламентацию, власти, которые жестко контролировали цены. Если на Сицилии продавец запрашивал цену, хоть на «грано» превышавшую установленный тариф, его запросто могли послать на галеры! Такой случай и произошел в Палермо 2 июля 1611 г. В Шатодёне булочников, в третий раз уличенных в нарушении правил, «нещадно сбрасывали с повозки перевязанными, как колбасы»29. Такая практика восходила 494
к 1417 г., когда Карл Орлеанский дал городским магистратам (эшеве-нам) право досмотра (визитации) пекарей. Только в 1602 г. община добьется отмены такого наказания.
Но надзор и разносы не мешали рынку расширяться, разрастаться по воле спроса, укореняться в самом сердце городской жизни. Посещаемый в определенные дни рынок был естественным центром общественной жизни. Именно там люди встречались друг с другом, договаривались, поносили друг друга, переходили от угроз к [обмену] ударами. Именно здесь зарождались инциденты и затем судебные процессы, выявлявшие пособников; здесь случались довольно-таки редкие вмешательства стражи, эффектные, несомненно, но и осторож-ные. Именно здесь распространялись политические и иные новости. В 1534 г. на рыночной площади в Фекенхэме, графство Норфолк, открыто критиковали действия и планы короля Генриха VIII. Да и на каком английском рынке не услышишь пылкие речи проповедников? Налицо была восприимчивая толпа, готовая на любые дела, даже на добрые. Рынок был также излюбленным местом для заключения сделок и устройства семейных дел. «В XV в. в Джиффони, в провинции Салерно, мы видим по нотариальным реестрам, что в рыночные дни, помимо продажи съестных припасов и изделий местного ремесла, наблюдался повышенный [против обычного] процент заключенных договоров о купле-продаже земельных участков, о долгосрочных ипотечных операциях, о дарениях, брачных контрактов, составления описей приданого». Все ускоряется благодаря рынку, даже сбыт в лавках (что достаточно логично). Так, в Ланкастере, в Англии, в конце XVII в. Уильям Стаут, который держал там лавку, нанял дополнительного приказчика «на рыночные и ярмарочные дни» (on the market and fair days) . Это, вне сомнения, было общим правилом. Естественно, при условии, что лавки не бывали официально закрыты в дни рынка или ярмарок, как это случалось во многих городах.
Доказательством тому, что рынок находился в самом сердце целого мира отношений, может служить сама мудрость пословиц. Вот несколько примеров: «Все продается на рынке, кроме молчаливой осторожности и чести»; «Покупая рыбу в море [до ее вылова], рискуешь получить только ее запах». Ежели ты недостаточно знаком с искусством покупать или продавать -- что же, «рынок тебя обучит». На рынке никто не бывает один, посему «думай о себе самом и думай о рынке», т.е. о других. Итальянская поговорка гласит, что для рассудительного человека «лучше иметь друзей на рынке, чем монеты в сундуке» (valpiu avere amid in piazza che denari nella cassa). Для сегодняшнего дагомейского фольклора противостоять соблазнам рынка -- это признак мудрости. «Если торговец кричит: «Зайди и купи!», разумно будет ответить: «Я не трачу сверх того, что имею!»
Рынки множатся и специализируются
Став достоянием городов, рынки растут вместе с ними. Они множатся, взрываясь в городском пространстве, слишком стесненном, чтобы их сдержать. А так как они -- сама движущаяся вперед новизна, ускоренное их развитие почти что не ведает преград. Они безнаказанно навязывают свою толчею, свои отбросы, свои упрямо [собирающиеся] скопища людей. Решением проблемы было бы отбросить рынки к воротам города, за городские стены, в предместья. Что и делали нередко, когда создавался новый рынок -- как это было в Париже на площади Сен-Бернар в Сент-Антуанском предместье (2 марта 1643 г.); как было «между воротами Сен-Мишель и рвом нашего города Парижа, улицей д'Анфер и воротами Сен-Жак» в октябре 1660 г. Но старинные места скоплений народа в самом центре городов сохранялись, было уже трудным делом даже слегка их потеснить, как, например, с моста Сен-Мишель к оконечности этого моста в 1667 г. или полувеком позднее, в мае 1718 г., с улицы Муффтар на близлежащий двор особняка Патриархов. Новое не изгоняло старого. А так как городские стены раздвигались по мере того, как росли поселения, рынки, благоразумно размещенные по периметру стен, в один прекрасный день оказывались в пределах крепостной ограды да там и оставались...
Само собой разумеется, едва какое-нибудь пространство освобождается, как им завладевают рынки. Каждую зиму в Москве, когда Москва-река замерзала, на льду размещались ларьки, балаганы и лавки мясников. Это было как раз то время года, когда благодаря удобству санных перевозок и замораживанию прямо под открытым небом [разделанного] мяса и [туш] забитых животных на рынках накануне и сразу же после рождества неизменно наблюдался рост оборота торговли. В Лондоне в необычно холодные зимы XVII в. праздником бывала возможность вынести на покрытую льдом реку веселье карнавала, который «по всей Англии длится с рождества до богоявления». «Будки, что служат кабачками», огромные части говяжьих туш, что жарятся на открытом воздухе, испанское вино и водка привлекают все население, а при случае -- и самого короля (например, 13 января 1677 г.). Однако в январе и феврале 1683 г. дела обстояли не так весело. Неслыханные холода обрушились на город; в устье Темзы огромные ледяные поля грозили раздавить скованные [льдом] суда. Продовольствия и товаров не хватало, цены возросли втрое-вчетверо, а улицы, заваленные снегом и льдом, сделались непроезжими. И тогда жизнь переместилась на замерзшую реку: она служила дорогой для повозок, везших в город все необходимое, и для наемных карет. Купцы, лавочники, ремесленники строили на ней палатки, балаганы. Возник громадный импровизированный рынок, позволяющий измерить могущество числа в огромной столице, настолько громадный, что он, как писал очевидец из Тосканы, имел вид «величайшей ярмарки». И, разумеется, тотчас же появились «шарлатаны, шуты и мастера на всяческие штуки и проделки с целью выудить хоть сколько-нибудь денег». И память об этом невероятном сборище сохранилась именно как память о ярмарке (The Fair on the Thames, 1683). Неумелая гравюра воспроизводит этот случай, не передавая его живописной пестроты.
Рост торгового оборота повсеместно вынудил города строить крытые рынки (halles), которые часто бывали окружены рынками под открытым небом. Чаще всего «эти крытые рынки были постоянными и специализированными. Нам известны бесчисленные суконные рынки. Даже такой средней величины город, как Кар-пантра, имел свой рынок. Барселона устроила свой ala dels draps над Биржей. Лондонский крытый рынок Блэкуэлл-холл (Blackwell Hall), построенный в 1397 г., перестроенный в 1558-м, уничтоженный пожаром в 1666-м и построенный заново в 1672 г., отличался исключительными размерами...
Никакой план парижского Крытого рынка не может дать верной картины этого обширного ансамбля: крытые и открытые пространства, опоры, поддерживающие аркады соседних домов, и торговая жизнь, захлестывающая все окрест, которая одновременно пользуется беспорядком и толчеей и создает их к своей выгоде. По утверждению Савари (1761 г.), этот разношерстный рынок больше не менялся с XVI в. Не будем слишком верить этому: происходили постоянное движение и внутренние перемещения. Плюс в XVIII в. два нововведения: в 1767 г. хлебный рынок был перемещен и воссоздан на месте снесенного Отель де Суассон, а в конце века произойдут перестройка рынка морской рыбы и кожевенного рынка и перенос винного рынка за ворота Сен-Бернар. И не переставали появляться проекты благоустройства и -- уже тогда! -- переноса крытого рынка. Но огромный (50 тыс. кв. метров) комплекс построек остался на месте, и вполне логично...
В 1742 г. Пиганьоль де ла Форс признавал, что прекрасный Рынок, представляя совокупность прижатых друг к другу базаров, где скапливались отбросы, сточные воды, гнилая рыба, был «также самым мерзким и самым грязным из парижских кварталов». И в не меньшей мере был он средоточием шумных скандалов и «блатной музыки». Торговки, куда более многочисленные, чем торговцы, задавали тон. Они пользовались славой «самых хамских глоток во всем Париже»: «Эй ты, бесстыдница! Поговори еще! Эй, шлюха, сука школярская! Иди, иди в коллеж Монтегю! Стыда у тебя нет! Старая развалина, сеченая задница, срамница! Двуличная дрянь, залила зенки-то!» Так без конца перебранивались базарные торговки в XVII в. И, несомненно, в позднейшее время.
Макс Вебер
Сведения о Максе Вебере даны перед его текстом «Понятие социологии...» в подразделе 1.2. Ниже приведены фрагменты из его посмертно опубликованной «Истории хозяйства» (1921), в которых он формулирует свое понимание социальных механизмов торговли и гражданства в средневековой Европе. Будучи традиционными, они служат предпосылками грядущей рационализации и либерализации европейских обществ. Эти вопросы рассматриваются в разделе 5 базового пособия учебного комплекса. Его аргументация служит одним из оснований широкого, антропосоциетального объяснения процессов ранней либерализации, которое развито в базовом пособии учебного комплекса (см. главу 17).
Экономические формы производства торговли*
Рациональная торговля является средой, в которой принцип строгой отчетности возникает впервые, чтобы, в конце концов, приобрести решающее значение во всей хозяйственной жизни. Необходимость точного счетоводства прежде всего появилась повсюду там, где производилась торговля компаниями. В первое время торговля считалась с такими незначительными оборотами и таким большим
* Цит. по: Вебер М. Экономические формы производства торговли // Вебер М. История хозяйства. Город / Перевод с немецкого под ред. И. Гревса. М., 2001. Глава 2. 4. С. 211--217, 286--291. Цитируемый текст иллюстрирует содержание раздела 5 базового пособия учебного комплекса по общей социологии. барышом, что не было надобности в точном счетоводстве: цена была традиционно установлена, и торговец мог быть уверен в том, что продаст товар с большой прибылью. Только тогда, когда произошло объединение в торговые товарищества, пришлось в целях расчета приступить к тщательному ведению счетных книг.
Технические средства счисления были несовершенными почти до начала новой истории. Цифровая система, которой мы ныне пользуемся, изобретена индийцами, передавшими ее арабам, после чего, вероятно, евреи перенесли ее в Европу. Но только во времена крестовых походов она фактически распространилась так широко, что могла служить общим средством счета. А без этой арифметической системы рациональное исчисление было невозможно. Все народы, производившие счет при помощи цифр, выраженных буквами, как народы античного мира и китайцы, наряду с этим должны были еще располагать механическим приспособлением для счисления. В античную эпоху и вплоть до последних времен средневековья этой цели служила счетная доска (abacus), употреблявшаяся долго и после того, как стали известны арабские порядковые цифры. Дело в том что когда i юрядковая система проникла в Европу, на нее сначала смотрели как i ia предосудительный способ выигрыша нечистыми средствами, так как она давала преимущество конкуренту даже перед самым дельным купцом, не желающим ее применять. Поэтому сначала пытались запретить ее употребление, и даже передовые флорентийские цехи сукноделов на первых порах наложили на нее запрет. Но abacus затруднял деление, которое поэтому считалось сначала тайным искусством; дошедшие до нас флорентийские счета того времени, поскольку они проведены в цифровых буквах, неверны в составе трех четвертей или четырех пятых своего общего количества. По этой причине римские числовые знаки были сохранены для записей в торговых книгах, а сами счета фактически проводились арабскими цифрами. Около XV и XVI вв. порядковая цифровая система наконец получает и публичное признание. Первые учебники арифметики, пригодные для купцов, были написаны в XV в., между тем как более древняя литература по этому предмету, восходящая до XIII в., недостаточно популярна. Под руководством знакомства с порядковой цифровой системой развилось западное счетоводство. Оно не имеет подобного себе на всем свете, и даже в эпоху античного мира существуют только крайне несовершенные его предшественники.
Европейский Запад, и только он один, стал местом производства расчетов на деньги, в то время как Восток остался при натуральном счете (напоминаем о египетском переводном счете, выражавшемся в зерновом хлебе). Правда, со счетоводством мы встречаемся в античном банковском деле -- у греческих трсшчтоа и римских argentarii -- менял и банкиров. Но записи у них носили документальный характер и велись лишь с той целью, чтобы иметь возможность устанавливать законным образом правовые отношения; поверка же доходности не входила в расчет. Настоящая бухгалтерия возникла только в средневековой Италии: в XVI в. некий немецкий приказчик отправился в Венецию, чтобы научиться счетоводству. Бухгалтерия развивалась на почве торгового общества. Древнейшим носителем непрерывного торгового производства является повсюду семья; так было в Китае, Вавилонии, Индии, в раннем Средневековье. Сын хозяина торгового дома в силу вещей был сначала приказчиком, а позже компаньоном своего отца. Таким образом, в течение столетия одна и та же семья могла производить денежные платежи и давать разные ссуды, как, например, в Вавилонии дом Игиби в VI в. до Р. Хр. Правда, здесь дело касается не широко рассчитанных и сложных предприятий, как ныне, а только сделок несложного свойства. В связи с этим характерно, что у нас нет более подробных сведений о счетоводстве ни вавилонских, ни индийских торговых домов, несмотря на то, что по крайней мере в Индии была известна порядковая цифровая система. Причину нужно искать, вероятно, в том, что там, как и вообще на всем Востоке и в Китае, торговая ассоциация оставалась семейным делом, и поэтому не было нужды в отчетности. Типичной почвой для торговых ассоциаций с лицами, не принадлежащими к семье, станет только европейский Запад.
Первичной формой соединения в товарищество является форма единичных торговых сделок: это -- commenda. Частое заключение подобных сделок могло привести к постоянным предприятиям. Такое развитие действительно имело место, но с характерными различиями между югом и севером Европы. На юге путешествующий купец постоянно является предпринимателем, которому вручается комменда, так как его нельзя было контролировать вследствие его многолетних странствований на Востоке. Он сделался предпринимателем, брал комменды с различных сторон (до десяти или двадцати) и производил особый расчет с каждым лицом, давшим ему комменду. На севере же, наоборот, предпринимателем постоянно являлся компаньон, остававшийся дома; он являлся лицом, состоявшим в связи с несколькими путешествующими компаньонами и давал им комменды. Путешествующему же фактору, напротив, запрещалось принимать несколько комменд; тем самым он очутился в зависимости от товарища по торговле, остававшегося дома и превратившегося по указанным мотивам в руководителя предприятия. Причина такой разницы лежит в разнородности северной и южной торговли; на юге путешествия были сопряжены с гораздо большим риском, так как вели купца на Восток.
С распространением торговых дел в форме комменды развиваются постоянные производственные предприятия. Прежде всего, благодаря торговой связи с лицом, принимавшим комменду и не принадлежавшим к семье, в семью проникает практика счетоводства, так как по поводу каждой отдельной сделки надо было производить расчет, даже если к комменде принадлежал член семейства. В Италии это развитие совершилось быстрее чем в Германии, а здесь, в свою очередь, юг предварил север. Фуггеры еще в XVI столетии, правда, принимали в свое предприятие чужой капитал, но очень неохотно чужих компаньонов1. В Италии же ассоциация с чужими на основании общего домоводства распространилась в возрастающей мере уже в XIV в. Первоначально при этом не происходило никакого разделения между домохозяйством и предприятием. Оно установилось только постепенно на базисе средневекового счета, в то время как в Индии и в Китае, как мы видели, такого разделения не знали. У крупных флорентийских торговых домов, как, например, у Медичи, первоначально расходы по хозяйству и денежные дела с папами вносились в книги вперемежку; расчет производился сначала только с чужими по делами комменд, а внутри семьи все оставалось в большом котле общего домохозяйства.
Решающим моментом для отделения счетов по хозяйству от делового торгового счетоводства и вместе с тем для развития раннека-питалистических учреждений стала впервые потребность в кредите. Такой потребности не было, поскольку покупали только за наличные деньги; когда же вошли в обыкновение сделки, рассчитанные на долгий срок, то вместе с тем возник вопрос о гарантиях кредита. Для обеспечения его применялись следующие средства. Во-первых, поддерживалось общее домохозяйство даже с отдаленными родичами, и тем сохранялось нераздельным все родовое имущество; для такой цели и сооружались, например, palazzi (дворцы) крупных торговых семейств во Флоренции. Во-вторых, установили солидарную ответственность участвующих в общем хозяйстве. За каждый долг одного из членов общего домохозяйства отвечали все остальные члены. Круговая порука, вероятно, возникла на почве практики уголовного судопроизводства, так как в случаях, например, государственной измены дом виновного разрушался и единство семьи, оказавшейся запятнанной, таким образом разрывалось. Вероятно, отсюда круговая порука перешла в гражданское право. Когда в семейное сообщество, в целях торговли, извне проникал капитал или чужие лица, порука возобновлялась на неправильные промежутки времени. Вместе с этим возникла необходимость в договорном установлении того, какая часть потребления должна причитаться каждому отдельному члену и кто является представителем дома. По существу, семья повсюду ответствует за общего отца; но нигде принцип круговой поруки не развился с такой последовательностью, как в торговом праве Западной Европы. В Италии эта порука выросла на почве общего домовладения; отдельными стадиями ее развития являются общее сожительство, общая мастерская, наконец, общая фирма. Не так происходило на севере, где не знали общности семейного имущества в крупных размерах; здесь потребность в кредите удовлетворялась таким образом, что все участники торгового предприятия совокупно подписывали документ, определяющий взаимное ручательство. В таком случае каждый отдельный компаньон, по большей части без всяких ограничений, отвечал за долги всей фирмы, а не наоборот, не фирма за обязательства отдельного члена. В конце концов одержал верх тот принцип, что каждый компаньон несет ответственность за другого, даже если он не подписал документа. В Англии для этой же цели пользовались общей печатью или доверенностью. Солидарная ответственность всех компаньонов за долги общей фирмы установлена в Италии с XIII в., а на севере -- с XIV в. Наконец, в качестве прочно утверждавшегося вместо всех остальных и самого действенного средства для обоснования кредитоспособности устанавливается выделение особого имущества торгового общества, обособленного от частного имущества компаньонов. Это выделение мы находим в начале XIVb. во Флоренции, к концу того же столетия и на севере. Оно стало неизбежным с тех пор, как в торговое общество в возрастающей мере принимались лица, не принадлежавшие к одному семейству; впрочем, оно сделалось неизбежно и внутри семьи, если она продолжала принимать в дело чужой капитал. Теперь в книгах появляется различие между приходом и расходом, с одной стороны, для фамильной торговли, а с другой -- для частного домохозяйства, причем в основу предприятия уже кладется определенный денежный капитал: рука об руку с имуществом фирмы (согро della compagnia) развивается понятие капитала. В отдельных случаях это развитие пошло совершенно различными путями. На Юге -- и не только в Италии, но и в Германии, как, например, у Фуггеров и Вельзеров -- его носителем были крупные семейные торговые дома, на севере же -- более мелкие единицы, семейства в тесном смысле, товарищества мелких торговцев. Решающим моментом было то, что средоточие крупного денежного обращения и финансового могущества находилось на юге, так же как и центр тяжести торговли металлами и сношений с Востоком, в то время как север остался местопребыванием мелкого капитализма. Поэтому и формы товарищества, развивавшиеся здесь и там, совершенно отличались друг от друга. Типом южного торгового общества было товарищество на вере (коммендитное), при котором один из участников вел дела под личной ответственностью, а другие участвовали вкладами и получали свою долю из вырученной прибыли. Причина такого развития лежит в том, что на юге путешествующий купец, получавший комменду, являлся типичным предпринимателем; когда он становился оседлым, он превращался во владельца постоянного предприятия, принимавшего форму комменды. На севере все происходило наоборот. Документы ганзейского союза на первый взгляд производят такое впечатление, как будто там вообще не существовало постоянных предприятий, и торговля распадалась на массу кратковременных случайных товарищеских соединений и необозримый ряд беспорядочно перемешанных отдельных сделок. В действительности же эти единичные сделки являлись звеньями постоянных предприятий и только вели расчеты поодиночке, так как итальянская (двойная) бухгалтерия была введена здесь только позже. Эта торговля производилась в формах, именовавшихся Sendeve и Wedderleginge. В первом случае путешествующему купцу дают с собой комиссионный товар за известную долю барыша; во втором -- его желают заинтересовать в деле тем, что в его пользу приписывается капитал из заключенных им сделок. <...>
Подобные документы
Предмет, функции и структура современной социологии. Общество как субъект исторического развития, социальная структура общества. Политическая система общества как регулятор социальной жизни. Социальные регуляторы поведения личности. Социология семьи.
курс лекций [706,9 K], добавлен 11.05.2012Сущность социологии и ее взаимодействие с другими науками. Научное изучение специфики общества и социальных отношений, действий и взаимодействия людей и их объединений. Структура социологии по сферам общественной жизни, масштабам и задачам исследования.
контрольная работа [28,1 K], добавлен 03.04.2012Становление и этапы развития социологии как науки. Социальная система: понятие, сущность и структура. Культура в новом обществе. Социальная стратификация и мобильность, социальные институты. Причины и сущность девиантного поведения. Функции семьи.
шпаргалка [432,8 K], добавлен 22.03.2011Социология в системе общественных наук, этапы ее развития. Социальная структура общества. Формы социализации личности. Концепции культуры в мировой социологической мысли. Социальное содержание семьи и брака. Труд как социальное явление, структура религии.
курс лекций [133,2 K], добавлен 09.01.2014Возникновение и развитие социологии. Фундаментальные и прикладные исследования. Социальные статусы и социальные роли личности. Сплоченность общества как необходимое условие его существования. Сущность элиты общества, ее роль в общественной жизни.
учебное пособие [378,1 K], добавлен 20.12.2011Исторические условия возникновения социологии. Социально-демографическая дифференциация общества. Культурно-образовательные структуры и организации в обществе. Концепция ценностного обмена в социологии. Социологические исследования на основе документов.
краткое изложение [61,0 K], добавлен 10.11.2009Общая характеристика социологии как науки об обществе, значение социологии для политологии, экономики, права. Анализ появления рекламы в обществе, понятие социальной рекламы, ее место в механизмах саморегуляции общества. Социальная эффективность рекламы.
шпаргалка [115,2 K], добавлен 25.06.2012Предпосылки возникновения социологии как науки. Объект и предмет социологической науки. Основные функции социологии. Понятие о "позитивизме". Развитие человеческого духа. Основные положения концепции Конта. Социология в системе наук об обществе.
презентация [1,0 M], добавлен 29.11.2013Особенности развития социологии в России в период доминирования тенденции психологизма. Этапы развития и институционализации социологии в России. Социология семьи и образования. Особенности развития социологии организации и социологии религии в России.
курсовая работа [58,8 K], добавлен 10.11.2010Что такое социология. На протяжении полутора веков существовало и существует много различных определений социологии. Главное отличие социологии от предшествующих учений об обществе. Парадигма в социологии. Проблемы социологического изучения общества.
презентация [222,0 K], добавлен 07.02.2011