Традиции семейного романа в отечественной прозе XX столетия

Как говорит сама писательница в одном из интервью, «прототипом героини стала подружка моей бабушки, гречанка, живущая в Крыму, вырастившая шестерых детей и никогда не бывшая замужем. Впрочем, было, наверное, человек пять, чья кровь течет в ее жилах. Это люди начала века, которые успели дожить до советской власти. Удивительное чувство - принадлежность к семье Медеи, к такой большой семье, что всех ее членов даже не знаешь в лицо, и они теряются в перспективе бывшего, не бывшего и будущего...» [149, с. 126].

Медея является «корнем» семьи, основой. «Семья была столь благословенно велика, что являла бы собой прекрасный объект для генетика, интересующегося распределением наследственных признаков. Генетика не нашлось, зато сама Медея, со свойственным ей стремлением все привести к порядку, к системе, от чайных ложек на столе до облаков в небе, не однажды в своей жизни забавлялась, выстраивая своих братьев и сестер в шеренгу по усилению рыжести - разумеется, в воображении, поскольку она не помнила, чтобы вся семья собиралась вместе <...>» [10, с. 112]. Конечно же, были и такие родственники, с кем Медея была похожа не только внешне, например ее племянник Георгий: «Медея и Георгий сидели в свете керосиновой лампы и радовались друг другу. У них было много общего: оба были подвижны, легки на ногу, ценили приятные мелочи и не терпели вмешательства в их внутреннюю жизнь» [10, с.121]

Медея живет в Крыму, многочисленные родственники навещают ее, начиная с апреля и заканчивая осенью. «Спустя много лет бездетная Медея собирала в своем доме в Крыму многочисленных племянников и внучатых племянников и вела над ними свое тихое научное наблюдение. Считалось, что она всех их очень любит.Она испытывала к ним живой интерес, который к старости даже усиливался. Сезонными наплывами родни Медея не тяготилась, как не тяготилась и своим осеннее-зимним одиночеством» [10, с. 9]. Так, по мере прибытия очередной родни, читатель получает новую информацию о семье в целом, вновь прибывшем герое и самой Медее.

На наш взгляд, Медея, крымская гречанка, ровесница века, становится одной из центральных фигур (почти символической). Ее вдовство длится уже более двадцати лет, и она «хранит верность образу вдовы в черных одеждах, который очень ей пришелся». Своих детей у нее нет. Облик ее необычен, аристократичен, она похожа «на ненаписанный Гойей портрет» [10, с. 32]. Она уникальна: единственная из огромной семьи Феодосийских греков продолжающая жить в родных местах, хозяйка здешних мест, известных ей как «содержимое собственного буфета». Она обладает способностями, которые ее молодые родственники склонны даже объяснять мистически. Она очень наблюдательна. Например, у нее дар находить редкие вещи, или от нее невозможно скрыть личную жизнь. Даже ее собаку-дворняжку звали по особенному - Нюкта, как древнегреческую богиню ночи. И образ Медеи, равно как и фигуры других женщин большой семьи Синопли, уникален. И дело даже не в том, что они умелые хозяйки, привлекательные внешне совершенно «особой красотой». Они подсознательно знают, что «через понтийских мореходов получили, вероятно, каплю царской крови, почетное родство с теми царицами, всегда обращенными к зрителю в профиль, которые пряли шерсть, ткали хитоны и выделывали сыр для своих мужей, царей Итаки и Микен» [10, с. 20].

Истоки характера Медеи - в её глубочайшей нравственной интеллигентности. И не о настоящем гимназическом образовании здесь речь. Интеллигентность эту Медея впитала с самим воздухом, который -- «чудесный, смолистый, древний и смуглый» - помогал ей понять нечто... В частности то, что настоящая любовь не нуждается в словах.

По-своему прожила Медея свою жизнь, и после неё стоит дом! И приезжают сюда снова и снова, в этот Посёлок, в этот дом... Зачем? Почему? А ещё всегда была вера. Вера была и в душе Медеи. Медея верила в жизнь, в силу духа человека, в то, что в жизни будет “всё, как надо”, и надо принимать жизнь такой, какая она есть» [58, с. 15]. «Какая красивая старуха из меня образовалась», - думает героиня. И невдомек Медее, что эта красота - её душевная красота, лицо “иконописное”. А почему? Потому что верила: «Всё хорошо!»

Медея чувствует красоту, она видит её во всём, и прежде всего, в той неброской жизни, которой она живёт и которая её окружает. В этом укладе Медеиной жизни есть свой особый смысл, который придаёт всему особую наполненность. Кажется, жизнь героини течёт однообразно, монотонно, завтра будет похоже на вчера. Но это не однообразие, бесцельное, бездумное, а то, что мы называем традицией дома. Её зимнее одиночество - не тоска, не безнадёжность, не брошенность. Это неосознанное накопление чувств и сил, которые Медея отдаст летом, когда приедут все. И в летней жизни тоже свои традиции: время приезда, количество гостей, даже свой «график», по которому будут приезжать родственники. И ничуть не коробит читателя, что «лучший на свете вид открывается из Медеиного сортира». Георгий «видел двойную цепь гор, опускающуюся довольно резко вниз, к далёкому лоскуту моря и развалинам древней крепости, различимым лишь острым глазом, да и то в ясную погоду. Он любовался этой землёй, её выветренными горами и сглаженными предгорьями...» [10, с. 146].

В Медее сохранилось мудрое, доверчивое и благодарное отношение к жизни. Она - тонкий и интеллигентный человек. Она всю жизнь проработала в поселковой больничке. С годами Медея становится сильнее, красивее, приобретает что-то неуловимо величественное. Она человек необыкновенной духовной силы и стойкости. Не утеряв привитой с детства культуры, по мнению О.Н. Чистяковой, «она приобрела понимание природы, даже стала ее естественной частью» [156, с. 174]. Героине одинаково легко дается и переписка на французском языке, и чтение Священного писания, и шитье простеньких платьев, и сбор полевых и горных трав. Как и героини - праведницы, она не боится никакой работы, потому что любое ее занятие воспринимается как свободный выбор. Даже тяжелую работу она делает спокойно и внешне легко. Кажется, совсем не в тягость Медее изо дня в день ухаживать за больным, полупарализованным мужем, обстирывать чужих детей, готовить обед на десяток человек. «Пока вода согревалась на керогазе, Медея застилала свою постель, складывая подушки и одеяла в сундучок у изножия кровати, и бормотала коротенькое утреннее правило из совершенно стершихся молитвенных слов, которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о чем она просила: принять новый день с его трудами, огорчениями, чужими пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить до вечера радостно, ни на кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства знала за собой это неприятное качество - обидчивость и, так давно с ней борясь, не заметила, что уже многие годы ни на кого не обижается. Только одна давняя, многолетняя обида сидела в ней глухой тенью... «Неужели и в могилу унесу?» - мимолетно подумала она» [10, с. 65].

В трактовке Л. Улицкой традиционная, архетипическая тема Матери звучит по-новому: не всегда главной оказывается кровная связь (важнейший античный мотив) [112, с. 107]. В повествовании современной российской писательницы гречанка Медея оказывается собирательницей многонациональной семьи и хранительницей дома Синопли, сохранившей традиции своего народа и "изношенный полнозвучный язык" предков. Дом Медеи стал семейным домом для многочисленных родственников - далеких и близких, родных по духу и не очень, разных по возрасту и национальности [120, с. 346]. Повествование компонуется из воспоминаний, отрывков из писем, включает рассказанные истории, диалоги.

Особая интерпретация семейной проблематики обусловливает концентрацию диалогов, по мнению Сунь Чао, в которых раскрываются межличностные отношения и монологов, отражающих внутренний мир персонажей [135, с. 185]. «Она [Медея] поковыряла землю между корнями можжевелового куста и позвала Нику. На ладони у нее лежало потемневшее кольцо с небольшим розовым кораллом.

- Находка? - восхитилась Ника.

Все знали о необыкновенном Медеином даровании. Медея покачала головой:

- Как сказать?.. Скорее потеря. Твоя мать потеряла это кольцо. Думала, что смыло море. Оказалось, здесь.

Она вложила в руку Ники простенькое колечко и подумала:

“Неужели болит? Кажется, все еще болит.”

- Когда? - коротко спросила Ника. Она догадалась, что касается края запретной темы, давней ссоры сестер.

- Летом сорок шестого - быстро ответила Медея» [10, с. 62].

Этот диалог приведен нами не случайно - это достаточно наглядный пример отражения в коммуникации героев подтекстовых конфликтов и одновременно средство характеристики главной героини, которая при всей открытости и общительности оберегает свое «Я» от чужого вторжения.

За всем этим судьбы и характеры людей, объединенных в семью Медеи. А общение с ней, как утверждает автор-повествователь, - целебно. Медея Улицкой - Мать - «постоянная величина» не только мира поселка, но и мира вообще, некое гармонизирующее начало, вечная константа человеческого существования, продолжения жизни через традицию и древнюю женскую мудрость [161, с. 184].

Для всех членов этой семьи, а для Медеи в особенности, характерно такое восприятие людей, когда человек воспринимается прежде всего через свою семейную или даже родовую принадлежность - вне родственных связей и отношений он перестает существовать как личность, личность нравственная. В романах Л. Улицкой всегда упоминается, откуда человек родом, кто его родители, как он взрослел. Для любой его черты внешности, качества, или свойства характера подбирается семейная аналогия. Считается, что по наследству передаются не только генетические черты, но и свойства характера.

Писательница уделяет пристальное внимание особым знакам семьи Синопли, которые проявляются во внешнем облике: рыжие волосы и укороченный мизинец. Главным же объединяющим началом, по наблюдению И. Савкиной, становится «особое напряжение внутренней духовной жизни» [124, с. 173]. Все члены этой большой семьи - люди ищущие, готовые к переменам во всех сферах своей жизни. При этом одним из наиболее общих правил Семьи Медеи является их осознанная преемственность. В сознание членов семьи Медея - хранительница семейных правил, традиций, даже внешним своим обликом она напоминает жрицу.

Для того чтобы принадлежать к Семье Медеи не обязательно, чтобы родство было кровным, его членом можно стать и через супружество, и через воспитание в семье. Один из способов вхождения в Семью - через детей: "женщины расходились с одними мужьями, выходили за других. Новые мужья воспитывали старых детей, рожали новых, сводные дети ходили друг другу в гости, а потом бывшие мужья приезжали сюда с новыми женами и с новыми детьми, чтобы вместе со старшими провести отпуск" [10, с. 56].

Символическое значение имеет образ дома Медеи (и здеь нельзя не согласиться с Н. Танковой) - это своеобразный аналог «пупа земли» [140, с. 147]. Как мифопоэтический символ «пуп земли» связан с мотивом родового места, местом происхождения человечества. В романе проводится мысль о существовании общей для всех прародины на берегу моря, поэтому члены семьи Синопли ежегодно возвращаются к своему историческому истоку. В гостеприимном доме преемственность поколений не нарушается даже после смерти героини. «Пуповинность» дома Медеи необходимо рассматривать не только как мифопоэтический центр, где «сходилось небо с холмами» (В. Маканин), но и в библейском контексте, как Храм Господень - религиозный и культурный центр.

Крым становится центром притяжения русских, литовских, грузинских, еврейских потомков Медеи по многим причинам. Во -первых, это необъяснимая, почти мистическая, сила притяжения в крымской земле, земле, которая зовёт и не даёт забыть о себе. Действительно, земля удивительная, «приходящая в упадок», но в то же время «удивительно щедрая и благосклонная». Но тайна кроется ещё и в том «доме», который собирал всю семью, давал силы, питал душу. Автор говорит о Медее: «Родом она была из Феодосии, вернее, из огромного, некогда стройного дома в греческой колонии, давно слившейся с феодосийской окраиной. Ко времени её рождения дом потерял изначальную стройность, разросся пристройками, террасами и верандами...» [10, с.14]. Повествователь подчёркивает: не из Феодосии, а именно из дома была родом героиня.

Примечательно, что писательница не даёт подробного описания дома Медеи. Известно лишь, что он «стоял в самой верхней части Посёлка, его усадьба была ступенчатая, с террасами». В доме была «умная печурка, которая брала мало топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков. Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол...» [10, с. 36]. Всё просто: умная печурка, керогаз, белоснежные занавески на окнах, лёгкая постель... Но тепло и светло в этом доме, потому что есть в нём хозяйка, на которой и держалось всё.

Дом Медеи -- не просто жилой дом с многочисленными пристройками, это дом, дающий силы, радость жизни, это колодец, из которого пьёшь, утоляя жажду (не случайно с реальной водой у Медеи туго, как и вообще в Крыму, но здесь жажда иного рода). Дом Медеи «дышит, влюбляется, страдает вместе с его жильцами, а они самые разные, но все прекрасные, красивые, умные, талантливые. Они могут совершать проступки, ошибаться, заставляя страдать других, но при этом сами страдают едва ли не сильнее <...>» [110, с. 182]

Этот дом и есть первооснова бытия, как справедливо отмечает Т.Г. Прохорова, он «настоящий дом и делает человека ЧЕЛОВЕКОМ» [117, с. 290]. Он даёт ощущение полноты жизни, не прячет от житейских бурь, а хранит свою силу и питает ею, чтобы дети потом смогли выстоять в этой жизни, не сломаться, протянуть руку помощи друг другу. В доме Медеи - тончайшая аура духовности, которая так притягивает к себе, такая аура, когда без слов «душа с душою говорит».

Нет у Медеи своих детей. Но широко её сердце, так широко, что в нём находится место каждому, всему тому, что позволяет говорить, что «дом Медеи Синопли - целый духовный мир. Что дом Медеи как бы принадлежит вечности, а принадлежащие этому дому люди - самоценны, уникальны, и в душе каждого свой сокровенный смысл» [157, с. 213].

Как к самой старшей и умудренной опытом, как к главе семейства, все относились с уважение и некоторым восхищением к самой Медее, ее дому и правилам жизни в нем: «В доме был давно заведен старый распорядок: ужинали обыкновенно между семью и восьмью, вместе с детьми, рано укладывали их спать, а к ночи снова собирались за поздней трапезой, столь не полезной для пищеварения и приятной для души» [10, с.21]. «Медея, человек вообще молчаливый, по утрам была особенно несловоохотлива. Все это знали и вопросами ее донимали по вечерам... Это был один из обычаев дома: после захода солнца не ходить к колодцу. Из уважения к Медее и этот, и другие необъяснимые законы всеми жильцами строго соблюдались» [10, с. 32].

Внешние границы семьи открыты, дом Медеи - открытый. В нем постоянно ждут приезда гостей, даже неожиданных. Оказавшиеся по соседству люди тут же могут быть привлечены к семейному времяпрепровождению, быть принятым в Доме Медеи просто: надо принимать семейные правила. Соответственно, внутренние границы - жесткие. Это касается не только подсистемы детей (семейное правило: младших детей кормят за отдельным столом), но и индивидуальных границ, по замечанию Д. Хорчак: в семье не принято вмешиваться в личную, часто очень бурную жизнь ее членов [154, с. 68]. Дети без сомнения представляют ценность, но это не единственная ценность семьи, их не воспитывают, а скорее растят. В этом процессе могут принимать участие не только родители, но и другие родственники. Возможно, эта традиция зародилась после смерти родителей Медеи. Детей легко перекидывают из дома в дом, от одних родственников к другим, детьми не тяготятся, выращивание их не является подвигом. Складывается такое впечатление, что дети, составляют некую общность - это общие дети - дети Медеи [76, с. 277]. Они усваивают семейные правила не только от родителей, но и от других взрослых родственников. Например, Георгий, племянник Медеи и ее будущий наследник, «вовсе не ставя перед собой никаких педагогических задач, из года в год давал детям своей родни ни с чем не сравнимые уроки жизни на земле. От него перенимали мальчики и девочки языческое и тонкое обращение с водой, с огнем, с деревом» [10, с. 148].

Одна из болезненных семейных проблем всегда проблема «отцов и детей». Медея очень точно и мудро определяет поколение детей: «Когда -то поколения считались по тридцатилетиям, теперь, я думаю, каждые десять лет они меняются. Вот эти - Катя, Артем, Шушины близнецы и Софико - очень целеустремленные. Деловые люди будут. А эта мелочь нежная, любвеобильная, у них все отношения, эмоции...» [10, с. 68].

В доме бездетной Медеи все дышит детством. Даже дверная коробка «была по бокам вся иссечена зарубками - дети метили рост» . Приезжающие в гости взрослые каждый раз будто окунаются в свое детство. Поэтому неудивительно стремление Георгия перебраться в Крым насовсем: «Как хорошо бы он жил здесь, в Крыму, если бы решился плюнуть на потерянные десять лет <.> Построил бы здесь дом.» [10, с. 69].

Отношения к детям в этой огромной семье строятся по каким-то не писаным законам. Художница из Петербурга Нора с восхищением и недоумением присматривается к ним и приходит к выводу, что они «к детям относятся несколько иначе, чем она к своей дочери. «Они слишком суровы с детьми», - думала она утром. «Они дают им слишком много свободы», - делала она вывод днем. «Они ужасно им потакают», - казалось ей вечером» . На самом же деле, Нора просто не догадывалась, что детям у них отводится только часть жизни, а не вся жизнь. Поэтому и дети в этой большой семье чувствуют себя независимыми и самостоятельными, с самого раннего детства проявляют характер.

Дети в семье Медеи представляются как особая страна со своими взаимоотношениями, своими историями, своими тайнами. Машин пятилетний сын Алик и Никина младшая дочь Лиза были почти ровесниками, любили друг друга, можно сказать, с рождения. И неслучайно Медея, наблюдая за ними, приходит к выводу, что они постоянно воспроизводят «взрослые отношения: женское кокетство, и ревность, и петушиное удальство». Но Л. Улицкая подчеркивает, что подобное копирование характерно для всех детей в этой большой и дружной семье. Например, старший сын Георгия Артем проявляет свою гордость и отворачивается от Кати, старшей Никиной дочери, обиженный прошлогодней отставкой, совершенно им незаслуженной.

Этот пример весьма показателен: он подтверждает, что мир детства в творчестве Л. Улицкой - это мир маленьких взрослых, который является копированием жизни родителей.

Еще одно семейное правило касается отношения к властям. Оно вполне осознается: «... в нашей семье есть одна хорошая традиция - держаться подальше от властей» [10, с. 166], - говорит Ника. Вероятно, это правило возникло из опыта жизни во время революции и гражданской войны: с ранней юности Медея привыкла относиться к политическим переменам, как к смене погоды - «с готовностью все перетерпеть, зимой мерзнуть, летом потеть.», а может эта традиция долго хранилась в наследственной семейной шкатулке, а гражданская война просто дала новые примеры того, как опасно нарушать это правило. Избегать внимания властей можно, используя особенности собственного характера, как это произошло с Сандрочкой, сестрой Медеи: «ее гражданская неполноценность была установлена, и ее неискоренимое легкомыслие стало диагнозом, освобождающим ее от участия в великом деле построения... чего именно, Сандрочка не удосужилась вникать». К властям, как указывает Л. Кукин, «не принято испытывать сильные чувства любви и ненависти, в крайнем случае, отношение к ним определяется семейной историей» [74, с. 144]. Это для других Сталин - великий вождь или великий злодей. Для Медеи за ним числится давний семейный вполне житейский счет. «Задолго до революции, в Батуме, он сбил с толку тетушкиного мужа Ираклия, и тот попал в неприятнейшую историю, связанную с ограблением банка, из которой вытянула его родня, собравши большие деньги.» [10, с. 95]

Герои романа творческой волей писателя оказываются включенными в какие-то подчас им самим неведомые глобальные процессы мировой истории. На них возложена миссия соединить прошлое с настоящим, образовать единое и непреходящее историческое пространство жизни.

Семья Медеи - традиционная семья в том смысле, что в ней сохраняются семейные традиции и правила, модели поведения. Эта семья в каком -то смысле асоциальна, она не меняется от того, в каком социуме она живет, поведенческие модели в ней определяются ее внутренними законами. Она не отдает государству роль по обеспечению своей безопасности, эти функции остаются в семье, поэтому в ней должны встречаться такие монументальные фигуры, как Медея. Женщины этой семьи ощущают в себе родство с древнегреческими царицами. Медея - царственная, жреческая материнская фигура, она не отдала свое достоинство социуму, «иная над ней власть», - говорит про нее Георгий.

В подзаголовке своего произведения Л. Улицкая подчеркивает, что это «семейная хроника». Действительно, уже в этом романе происходит определенный «сдвиг» от семейного романа к семейной хронике. Хотя хроника - во-первых, описание событий в хронологической последовательности, по порядку. В романе же происходят очевидные хронотопические сдвиги: время постоянно меняется, «тасуется». Во-вторых, автор предельно внимателен к «внутренней» жизни персонажей, чьи внутренние монологи становятся неотъемлемой составляющей повествовательной структуры книги. Роман Л. Улицкой, по сути, предстает эпическим произведением, в котором повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности в процессе ее становления и развития. Перед нами судьба героини, ее история, описание ее быта, нравов и обычаев ее семьи. Роман Л. Улицкой «Медея и ее дети» явно ориентирован на семейную хронику, признаком которой является изложение исторических событий, определенной социальной среды, влияющей на судьбу народа и судьбы персонажей. Однако, в отличие от классических образцов семейной хроники, в романе «Медея и ее дети» историческое время не является главной движущей силой сюжета.

Таким образом, роман Л. Улицкой «Медея и ее дети» - «синтетическое» жанровое образование, вбирающее в себя признаки семейного и любовного романов, жития, что свидетельствует не столько о постмодернистском стремлении к «размыванию» жанровых границ, сколько о желании писательницы подчеркнуть: история не движется сама по себе, она проходит через человеческие судьбы. Уцелеет ли человек под «напором» истории - это зависит от семьи, а семейное счастье, во многом, - от женщины.

Другим романом, соединившим в себе, равно как и «Медея и ее дети», элементы романа любовного, социального, семейного, является следующий текст писательницы - роман «Искренне ваш Шурик». Его сюжет, как справедливо отмечает О. Ю. Осьмухина, «не столько развивается, сколько пополняется новыми обстоятельно описанными женскими персонажами, играющими в романе одну и ту же роль» [99, с. 39]. Они появляются как очередной вариант тоже «скучного женского несчастья» и намечают себе Шурика как инструмент для изменения жизни к лучшему. При этом отношения с ними одни и те же, они никогда не развиваются: Шурик начинает заботиться об еще одной женщине, будучи однажды соблазненным ею, не в силах противостоять женскому началу: «В какой-то момент он задремал на несколько минут и проснулся, потому что под боком у него заворочалось что-то теплое. Она была без шубы и прижалась к его животу, как грелка. Это было приятно. Она расстегнула его куртку, залезла в ее распах и задышала горячим дыханием.

“Совсем как котенок”, - подумал Шурик. И в нем шевельнулась жалость. Но как-то слабенько. А горячие кошачьи лапки уже теребили его слабенькую жалость. Он сунул руку вниз, и в ладони оказалась крошечная женская ступня, голая, теплая. И жалость победила...» [11, с. 69].

Здесь локальная проблема взаимоотношений сына и матери, подчинение человека чувству долга и связанные с этим потери. Оттенки любви - эгоистической материнской, бескорыстной сыновней, а также «целая галерея чувств разнообразных женщин - одиноких, несчастных, больных, часто агрессивных - к герою, который полон доброжелательности и самых лучших намерений, но никого не может сделать счастливым» [99, с. 40].

Как мы отметили, роман содержит элементы семейной хроники. Это касается не только детально описанного детства героя, но и концентрированности персонажа непосредственно в кругу семьи, откуда не позволяют ему «вырваться» мать и бабушка. Маленькому Шурику, казалось, было обеспечено свободное развитие. В их семье царила полная гармония: «И мать, и бабушка его мужскую жизнь уважали от самого его рождения. Мужская жизнь была для них загадка, даже священная тайна, и обе они ждали с нетерпением, как в один пре-красный день их Шурик станет вдруг взрослым Корном - серьёзным, надёжным, с большим твёрдым подбородком и властью над глупым окружающим миром, в котором всё постоянно ломалось, расплывалось, приходило в негодность и только мужской рукой могло быть починено, преодолено, а то и создано заново» [11, с. 29].

Шурик отвечал обеим женщинам преданной любовью, прекрасно учился в школе, а любимым занятием даже в подростковом возрасте для него было слушание бабушкиного чтения по вечерам или посещение с матерью театра: «Чуть ли не до четырнадцати лет любимым его вечерним времяпрепровождением было домашнее чтение вслух. Разумеется, читала бабушка. Читала она прекрасно, выразительно и просто, он же, лежа на диване рядом с уютной бабушкой, продремал всего Гоголя, Чехова и столь любимого Елизаветой Ивановной Толстого. А потом и Виктора Гюго, Бальзака и Флобера. Такой уж был у Елизаветы Ивановны вкус.

Мать тоже вносила свой вклад в воспитание: водила его на все хорошие спектакли и концерты, даже на редкие гастрольные - так он маленьким мальчиком видел великого Пола Скофилда в роли Гамлета, о чем, без сомнения, забыл бы, если бы Вера ему время от времени об этом не напоминала» [11, с. 38].

Однако, в отличие от Медеи, где семья, родство одухотворяют главную героиню, наполняют ее жизнь смыслом, в этом романе семейные отношения постепенно превращают Шурика в гоголевскую «мертвую душу» - человека неспособного к полноценной эмоциональной жизни [99, с. 40]. У Н.В. Гоголя каждый персонаж поэмы одержим какой-нибудь безличной деятельностью: Плюшкин одержим бережливостью, Собакевич поглощен упрочнением хозяйства, Коробочка - накопительством, то есть они приспособлены к своему делу и это пародия на призвание, на предназначение. В этом отношении, на наш взгляд, справедливым подставляется провести параллель с образом Шурика у Улицкой: Шурик тоже «предназначен» играть совершенно определенную роль в жизни женщин. Он должен был стать настоящим мужчиной: «Чтобы обеспечить достойные мужские развлечения, она заранее обзавелась в «Детском мире» деревянным ружьём, солдатиками и лошадкой на колесиках. С помощью этих незамысловатых предметов Елизавета Ивановна намеревалась оградить мальчика от горечи безотцовщины, истинные размеры которой должны были определиться спустя короткое время, и воспитать его истинным мужчиной - ответственным, способным принимать самостоятельные решения, уверенным в себе, то есть таким, каким был её покойный муж» [11, с. 19].

Как пишет Улицкая: «Чего “больше не буду”, он, разумеется, и сам не знал. Но это была его всегдашняя детская реакция: не буду делать плохого, буду хорошее, буду хорошим мальчиком, чтобы не расстраивать маму и бабушку...» [11, с. 147].

И, в конце концов, главным в жизни героя становится необходимость иметь рядом какую-нибудь женщину, у которой он сможет просить прощения. Единственной потребностью Шурика становится быть благодарным и быть «хорошим мальчиком». При этом, в отличие от персонажей романа «Медея и ее дети», где образ женщины воплощающей архетип матери, хранительницы рода, призван окружать любовью находящихся рядом, мать Шурика делает его своей собственностью, герой изначально поглощается ею. Шурик опекает свою мать, практически как грудного младенца: «После смерти матери Вера резко постарела и одновременно ощутила себя сиротой, а поскольку сиротство есть состояние по преимуществу детское, она как будто поменялась местом с сыном-студентом, уступила ему старшинство. Все житейские проблемы, прежде решаемые неприметным образом Елизаветой Ивановной, легли теперь на Шурика, и он принял это безропотно и кротко» [11, с. 94].

Шурик так и не научился распознавать свои и чужие желания, распоряжаться своим телом и временем и даже его влечение сексуальное возникает только в связи с жалостью и чувством вины. Со временем Шурик толстеет, опускается., чем-то напоминает чеховского Ионыча. Но сходство только внешнее. По справедливо мнению А. и К. Смородиных, «судьба Ионыча ранит - мы не можем забыть, какое высокое, горячее сердце было у него в юности. Жизнь Шурика оставляет равнодушным» [132, с. 220].

Равно как и в последствие в «Казусе Кукоцкого», где каждый персонаж исторически и социально обусловлен, роман «Искренне ваш Шурик» так же включает социально-исторический компонент человеческих судеб и содержит элементы семейной саги. Прежде всего это касается женских судеб романа (оговоримся, что «женская» тема, осмысление «женской» ментальности становится также одной из определяющих в прозе писательницы, что воплощает стремление женщины-автора к самоопределению и самовыражению).

Например, Аля Тогусова появляется в жизни Шурика как женщина- злодейка, хищница. Она приехала из казахской глубинки, чтобы обосноваться в Москве, и квартиру Шурика намечает себе как добычу. Она примитивна, бесчувственна, ее изображение чаще всего карикатурно. Ее макияж сделан под трогательную японку с календаря, но она больше похожа на самурая, готового убить.

Самым глубоким «художественным переживанием» ее жизни становятся витражи московской станции Новослободская, а москвичи-сокурсники кажутся ей прекрасными, как иностранцы. Однако, не смотря на пародийность облика Али, ее портрет получает иное измерение, когда читателю рассказывается ее предыстория.

За карикатурой вырастает социальная трагедия маленького человека и в сущности, трагедия страны: «Ссыльных после смерти Сталина начали понемногу отпускать. Галина Ивановна могла бы вернуться в Ленинград, но там у неё никого не было. А если кто и был, то она об этом не знала. И куда ей было перебираться на новое место? С годами она и здесь хорошо устроилась: одиннадцатиметровая комната на окраине Акмолинска, у железнодорожного переезда, кровать, стол, ковёр - всё добро от мужа, да и работа уборщицы на вокзале, где было своё золотое подспорье - пустые бутылки от щедрых рук проезжающих» [11, с. 87].

Примечательно, что в романе представлены обширные галереи женских родовых портретов, и на сравнительно небольшом романном пространстве разворачивается «ландшафт» женских судеб России. Равно как и в «Медее и ее детях» и в «Казусе Кукоцкого», писательница внимательна к родословной и детству своих персонажей.

Однако еще более она сосредотачивается на социально-историческом компоненте этих судеб.

Так, мать Али не помнит своих репрессированных родителей: она растет как ссыльный русский ребенок в казахском спецдетдоме, подобном тюрьме, и вырастает бездушной бездельницей. Отец Али - казах, желавший непременно русскую хозяйственную жену и русскую белокурую дочку, быстро разочаровывается в обеих: в жене - из-за безделья, в Але - из-за ее азиатской внешности. Пока отец еще не совсем ее бросил, Алю отправляли на лето к деду: «Последние два лета, пока Тогус ещё приезжал в Акмолинск более или менее регулярно, Алю отправляли к казахскому деду, который всю свою жизнь перемещался по степям между Мугоджарскими горами и Аралом, по ста-рому таинственному маршруту, соотнесённому со временем года, направлением ветра и ростом травы, вытаптываемой проходящими отарами. Острая сквозная боль в животе, заскорузлое от кровавого поноса белье, вонь юр-ты, едкий дым, старшие дети - злые, некрасивые - за что-то её колотят, дразнят... Об этом Аля никогда никому не рассказывала, так же как и её мать, Галина Ивановна, не рассказывала ей о своём детдомовском детстве...» [11, с. 86].

Зимой маленькая Аля сопровождала мать на вокзал, где та работала уборщицей: «Алю, пока она не пошла в школу, мать брала с собой на вокзал, и там, в зале ожидания, она садилась на корточки и жадно разглядывала людей, которые прибывали вол-нами, а потом куда-то исчезали. Сначала она бессмысленно пялилась на них и видела лишь безликое стадо вроде того овечьего, в казахской степи, но потом стала различать отдельные лица. Особенно привлекательны были русские люди - с другим выражением лиц, иначе одетые, в руках у них были не узлы и мешки, а портфели и чемоданы, а обувь у них была кожаная и блестела, как вымытые калоши. Среди их мужского большинства иногда мелькали и женщины - не в платках и телогрейках, а в шляпах, в пальто с лисьими воротниками и в туфлях на каблуках. Они были русские, но другие, не такие, как её мать» [11, с. 87].

В конце второго класса девочка поняла, что нужно сделать, чтоб уехать в «другую жизнь». Она стала учиться: «Мать отвела её в школу, и в первые годы учёбы она ещё не усвоила никакой связи между выходящими на платформу Акмолинска особенными и счастливыми людьми и кривыми палочками, которые она нехотя выводила в тетради, но в конце второго класса её как осенило: она стала учиться страстно, яростно, и способности её - малые или большие, значения не имело - напрягались постоянно до последнего предела, и предел этот расширялся, и с каждым годом она училась всё лучше и лучше, так что перешла в десятилетку, хотя почти все девочки после седьмого класса устроились ученицами на завод или пошли в ремесленное училище» [11, с. 89].

Закончив школу с серебряной медалью, Аля еще два года напряженно работала, а затем, оставив умирающую от туберкулеза мать, уехала в Москву. Может быть, она была в Шурика влюблена, но «все эти романтические эмоции и в сравнение не шли с тем высоким напряжением, которое рождалось из суммы решаемых задач: высшее образование в сочетании с Шуриком и принадлежавшей ему по праву столицей. Аля чувствовала себя одновременно и зверем, выслеживающим свою добычу, и охотником, встретившим редкую дичь, какая попадается раз в жизни, если повезёт...» [11, с. 136].

Поскольку Шурик оказался чистым гуманитарием, Аля поторопилась стать его наставником в химии, однако, дальше студенческого приятельства дело не шло. Под новый год, когда она хитростью напросилась к Шурику в гости с намерением соблазнить его и привязать к себе, планы маленькой хищницы рухнули по независящим от нее обстоятельствам: «Аля чокнулась со всеми, выпила. О, как её вознесло! Видели бы её акмолинские подружки. В Москве, в таком дому. В шёлковом платье. Шурик Корн, пианино, шампанское.» [11, с. 116].

По сути, планы несчастной хищницы Али в романе постоянно расстраиваются, но ее не удачливость отнюдь не наказание за бесчеловечное поведение - Аля условиями своего рождения обречена быть вечной жертвой среди других хищников, точнее - в случае с Шуриком - хищниц.

В «Искренне вашем Шурике» история героя разворачивается не только на фоне его семьи, но и на фоне исторической и социальной судьбы страны, представленной несколькими поколениями: бабушка, являющаяся воплощением рода, повествует о генеалогии, истории семьи, Лиля Ласкина, Матильда, Валерия, Светлана, и, наконец, приемная дочь Шурика.

Таким образом, в «Искренне вашем Шурике» семейный роман расширяет свои границы, выходя за пределы одной семьи Корнов. Это происходит благодаря входящим в повествование женским персонажам. Эти женщины - представительницы разных поколений, занимают разное социальное положение.

По сути, «Искренне ваш Шурик» - это роман о женщинах. Россия - воплощение женской ментальности, пусть и в иронично пародийном смысле, но женщина-писатель Л. Улицкая все-таки подчеркивает женскость как доминанту исторического прошлого и настоящего страны.

3.2 Традиции семейной саги в романах Л. Улицкой «Казус Кукоцкого» и «Лестница Якова»