Традиции семейного романа в отечественной прозе XX столетия

«Московская сага» В П. Аксенова, создававшаяся в течение десятилетия, представляет собой один из наиболее значительных историко-литературных документов своей эпохи. Цикл из трех романов: «Поколение зимы», «Война и тюрьма», «Тюрьма и мир», объединенные писателем в единое целое, совершенно правомерно признано московской сагой в силу масштабности, эпичности и историчности повествования, в которой вымышленные персонажи, имеющие, впрочем, реальных прототипов, присутствуют в пространстве романа рядом с историческими фигурами. Не случайно Аксенов в качестве художественного ориентира для своей трилогии избрал зрелое творчество Л. Н. Толстого [98].

«Московская сага» написана в духе классических семейных хроник и начиналась как американский телевизионный проект. В США реализовать замысел сериала о трех поколениях Градовых не удалось, и Аксенов переработал черновые наброски сценария в роман, который был закончен в 1992 г., опубликован в России и содержал в заглавии вполне конкретную жанровую дефиницию «сага».

Оговоримся, что сага (др.-исл. sаgа) - древнейшее прозаическое повествование, особенно развившееся в Ирландии и Исландии в 8 -13 вв. В так называемых родовых сагах, авторство которых не установлено -

авторские и бытовые реалии, психологизм, эпическая простота. В метафорическом смысле (а иногда и иронически) сагой называют также литературные произведения других стилей и эпох (в том числе и современные) или жизненные истории, имеющие нечто общее с древнейшими сагами: обычно это некоторая эпичность стиля или

содержания, имеющая отношение к семейным историям нескольких поколений. Некоторые авторы включают слово «сага» в название своих произведений [46; 134].

В своих интервью В. Аксенов неоднократно подчеркивал автобиографичность «Московской саги»: «Они (герои «Московской саги» - АД.) - были просто как-живые, потому что я воплотил то, что накапливалось годами. Скажем, одна из главных героинь, Нина Градова, поэтесса, - во многом моя мама» [1, т. 1, с. 285]. Образ матери, детские впечатления от тех салонов, которые она умела устроить в самых немыслимых условиях, галерея неординарных личностей, которые были с ней дружны, - все это вместе повлияло на решение Аксенова создать семейную сагу, масштабную историю рода, и определило концепцию романа, которую в общих чертах можно определить как историю сообщества естественных людей в неестественных обстоятельствах. В «Московской саге», стремясь развить и доказать собственный тезис о том, что для интеллигенции в России XX века духовная жизнь становится единственным способом выживания, Аксенов обращается от типических обобщений к конкретным реалиям, к конкретным, подчас узнаваемым персонажам.

Трилогию В. Аксенова «Московская сага» составляют три романа: «Поколение зимы», «Война и тюрьма», «Тюрьма и мир». Их действие охватывает едва ли не самые страшные в нашей истории годы: с начала двадцатых до начала пятидесятых - борьба с троцкизмом, коллективизация, лагеря, война с фашизмом, послевоенные репрессии. Вместе со страной главные герои романа - семья Градовых, проходят вес круги этого ада сталинской эпохи.

Роман «Московская сага» исследователи относят к жанру семейной хроники (П. Басинский, Ю. Крохин, Б. Панин). На страницах романа В. Аксенов обстоятельно изображает историю жизни нескольких поколений русской интеллигентной семьи - врачей Градовых. При этом нарратор подчеркивает групповое, клановое начало. «Градовы» - это собирательное понятие: в роду имя деда переходит к внуку - Борисы Никитичи сменяются Никитами Борисовичами, а родившийся мальчик получает «порядковый», династийный номер и фамильную профессию уже на выходе из материнской утробы: «У меня сын родился, Борис Четвертый Градов, русский врач» [1, т. 3, с. 61]. Некоторые мотивы повествования «Московской саги» позволяют провести параллели с сюжетом романа М. Булгакова «Белая гвардия». Прежде всего вполне сопоставим образ дома у Булгакова и Аксенова: уютный дом Градовых, где за кремовыми занавесками звучит рояль и можно отдохнуть израненной душой, преданная домоправительница Агаша, частые застолья с весьма откровенными беседами, - все это весьма схоже с квартирой Трубиных, единственно надежным пристанищем в смутное и тревожное постреволюционное время.

Глава рода, Борис Никитич Градов - потомственный русский врач, свое главное призвание - лечить людей - исполняет виртуозно и самозабвенно, не придавая ни малейшего значения чинам и званиям пациентов. Его дети, волей судьбы втянутые в жуткую круговерть гражданской войны, а затем политических битв 20-х гг., независимо ни от чего чтят традиции славного профессорского рода. Как и в булгаковско.м романе, исторические бури не минуют дом в Серебряном Бору, но дом и семейный очаг для героев священен. И вновь бабушка Мэри играет вечного Шопена, вновь на столе вкуснейшие пироги или кулебяка, вновь в любое время дня и ночи отправляется профессор помочь больному, а дети (а потом и внуки) непременно слетаются под крышу родительского дома.

В густонаселенном пространстве «Московской саги» среди вымышленных частенько мелькают реальные лица. Этого писатель добивается сознательно, как своего рода знак посвященным. Вот сам Михаил Афанасьевич Булгаков оказывается на банкете у Градовых и восхищенно поглядывает на дочь профессора. А та некоторое время спустя в свою очередь охотно принимает поклонение Осипа Мандельштама.

Здесь же автор демонстрирует своему читателю «галерею вождей». Отвратительный Берия в неизменно зловеще поблескивающем пенсне, злобствующий Клим Ворошилов, интеллигентный Бухарин, проигравший партию Троцкий и его рьяные приспешники. Наконец, образ «отца народов» Сталина, с которым провидение сталкивает Градовых, со всей очевидностью отсылает к текстам А. Солженицына и Ф. Искандера, где воссоздается «поток сознания» вождя.

Жанровое обозначение романа «сагой», как нам представляется, абсолютно правомерно. Пусть не всегда достаточно глубоко анализируя исторические реалии, исторический контекст, писатель все же предпринял попытку максимально раздвинуть художественные рамки повествования и жанровые границы семейной хроники. Судьбы членов градовского клана - лишь повод продемонстрировать исторические извивы России ХХ в.

Персонажи «Московской саги» отчетливо поляризованы. Нравственные их мотивировки как бы заданы изначально. С одной стороны - это сотрудники ВЧК-ОГПУ-НКВД, такие как Семен Строило, Нугзар Ламадзе, вохровцы и «мутноглазые, криворотые особисты». Для них нет ничего святого - убить на допросе собственного дядюшку, выдать любимую женщину, похитить девочку-подростка. Верные сторожевые псы чудовищного режима, они людоедствуют почти рефлекторно, не мучимые химерой совести.

С другой стороны - внутренне противостоящие беззаконию и насилию Градовы и их друзья. Но не зря говорил «вечно живой»: нельзя жить в обществе и быть от него свободным. И прекраснодушные и порядочные лучшие представители русской интеллигенции оказываются сопричастны - прямо или косвенно - к злодеяниям режима.

Никита Градов подавлял восстание моряков в Кронштадте. Человек военный, он вроде бы не должен рефлектировать, всегда легко находя объяснение типа «выполнял приказ». Однако кронштадтские кошмары неотступно преследуют молодого красного командира, не помогает бром, и много лет спустя Никита признается себе: «А ты сам, кронштадтский лазутчик, каратель, убийца моряков, жрешь лососину в логове грязного зверя! Мы все запятнаны, все покрыты шелухой преступлений, красной проказой ...» [1, т. 2, с. 258].

Арест, пытки в Лефортово Никита принимает как возмездие за Кронштадт, за Тамбов. Как расплату за трусость, за опасение додумать все до конца, за гипноз революции. В глубине души он сознает, что революция - миф, а нерешительность ведет к гибели.

Но вот судьба совершает очередной кульбит: фашисты у ворот столицы, Сталину нужны испытанные полководцы. И Градова буквально «выдергивают» из колымского лагеря, лечат, откармливают, разом присваивают следующее звание. Генерал-полковник, принимая прежние и новые регалии, думает: «Биться за Родину, защищать тем самым кремлевских уголовников, что за страшная и извечная доля!» [1, т. 2, с. 324]. Эту дилемму ни Никита, ни его отец - никто из почтенного семейства решить не могут.

Борис Никитич тоже «празднует труса» - под грубым нажимом чекистов соглашается принять участие в операции, затеянной с целью уничтожить Фрунзе. Правда, сам доктор Градов не оперирует, но он знает, что операция не нужна, и - соглашается. На Бориса Никитича сыплется водопад милостей: назначен главным хирургом РККА, завкафедрой, главным консультантом наркомздрава. Но никто в этой Богом проклятой стране не застрахован от ужаса: ни звания, ни широкая профессиональная известность не спасает его детей. Вслед за Никитой, сподвижником врага народа Блюхера, арестован марксист-ленинец Кирилл. Арестована невестка Вероника. Мэри заявляет супругу: «Ты просто потерял способность отказывать начальству! Ты получил свои награды и высшие посты, но потерял духовную свободу!» [1, т. 2, с. 243].

Однако тот же доктор Градов хладнокровно выдерживает взгляд главного палача и принимает вызов: «Мне семьдесят шесть лет, и больше я не потеряю ни капли своего достоинства» [1, т. 2, с. 245]. С завидной стойкостью старый врач переносит запугивания Рюмина, хамское обхождение Берии. Столь же достойно держится Борис Никитич, когда наступает все же его черед арест и допросы по делу врачей.

Логика характера Градова-старшего такова, что именно на закате жизни он, позитивист и материалист, вдруг понимает потаенные глубины «Откровения Иоанна Богослова», в молодые годы, воспринимавшиеся с улыбкой. Теперь-то ему очевидно, что годы его жизни пришлись на власть зверя и лжепророчества. Страшная истина с предельной ясностью открывается старому доктору: подмена христианских, то есть подлинно нравственных ценностей новыми коммунистическими, - не что иное, как лжепророчество и дьявольская усмешка. И ужаснее всего, что и гуманнейшая из наук, медицина, в этом царстве Зазеркалья тоже, пошла на выверт. Он, Градов, и прежде-то не слишком верил в эту подлую демагогию, в коммунистическое шаманство. Но вынужден был принимать условия игры, гнать от себя подступающие прозрения. Возраст и пережитое дают ему силу и стойкость, мудрость правоты.

Устами персонажей В. Аксенов выдвигает собственную концепцию отечественной истории последних десятилетий. «Вся современная история России, - говорит врач Савва Китайгородский, - выглядит как череда прибойных волн. Это волны возмездия. Февральская революция - это возмездие нашей высшей аристократии за ее высокомерие и тупую неподвижность по отношению к народу, Октябрь и гражданская война - это возмездие буржуазии и интеллигенции за одержимый призыв к революции, за возбуждение масс. Коллективизация и раскулачивание - возмездие крестьянам за жестокость в гражданской войне, за избиение Духовенства, за массовое Гуляй-поле. Нынешние чистки - возмездие революционерам за насилие над крестьянами... Логически можно предположить еще несколько волн, пока не завершится весь этот цикл ложных устремлений...» [1, т. 2. ,с. 195]. Здесь все верно, хотя и схематично. Зараженная безверием и скарлатиной марксизма, интеллигенция несла и по сей день несет историческую ответственность за кровавые катаклизмы, происходившие в стране в нынешнем столетии.

С ощущением правоты живет свои последние годы Никита Градов. Возвращение регалий и назначение командующим Особой ударной армией, а потом и фронтом, он принимает - но на своих условиях. И Власть с его условиями вынуждена согласиться! Он дерзко возражает Верховному Главнокомандующему - и добивается принятия своего плана. Настойчивость Никиты в поединке со Сталиным - не упрямство или честолюбие. Тем самым он спасает жизни нескольких десятков тысяч солдат, которым сталинская стратегия уготовила безусловную гибель.

Рыцарство Никиты вызывает ненависть гэбиста Строило: «Градовы, тонкая кость, аристократия...» [1, т. 2, с. 202]. Этому плебею, прошедшему выучку костолома-следователя в лубянских застенках, Никита чужд и откровенно враждебен. А тут еще джентльменское обхождение маршала с поляками из Армии Крайовой. И летят в Москву доносы, и готовился уже западня для Никиты Градова, от которой его «избавляют» лишь фаустпатроны гитлерюгенда.

Градов, сродни полковнику Буэндиа у Маркеса, воюет честно. «За танками мчится толпа мародеров с мешками! - рассуждает Никита. - Сначала была бдительность и всеобщий донос, сегодня - это грязная идея неудержимого мщения!» [1, т. 2, с. 152]. Своей властью он жестко пресекает насилие и грабежи, вызывая возмущение смершевцев. Никита проходит испытания и славой, и тюрьмой, и войной.

Но в третьей книге все отчасти возвращается на круги своя, в главные персонажи выходят младшие Градовы: Борис младший (Борис IV) - фронтовой разведчик, мотогонщик и в то же время студент-медик «продолжатель династии русских врачей Градовых» [1, т. 3, с. 494], юная Елена, маленький Никита - побочный сын погибшего Никиты- старшего, усыновленный дедом и бабушкой.

Славные градовские традиции нарушает лишь Борис. Жажда подвига, неясные романтические идеалы увлекают юношу на фронт. Но фронт, куда он попадает, особый. Это тайная, грязная война, которая ведется с целью поработить Польшу, подчинить ее коммунистическому владычеству. И храбрый Борис в составе специального диверсионного отряда ГРУ воюет с Армией Крайовой, не щадя и мирных жителей, вызволяет из охваченной восстанием Варшавы (которую Сталин оставил без помощи)

коммунистического генерала.

Возвращенный усилиями деда в родные пенаты, Борис становится идолом столичной золотой молодежи. Мотогонки, кабацкая богема, лихие кутежи в компании славных спортсменов ВВС, в обществе самого Василия Сталина. Единоборство Бориса с режимом, точнее, с главарями тайной полиции начинается тогда, когда в ее лапах оказываются близкие люди. Да и тут не он, бывший офицер разведки, мастер спорта, сын героя, оказывается победителем, ибо такое никому не под силу. Выручает попавших в беду тетку и племянницу Бориса всесильный сын вождя. Этим-то «суперменом», покорителем женщин, не хмелеющим после бутылки водки атлетом, особенно любуется автор. Может быть, лишенный сомнений ковбой, облаченный в кожаные доспехи, воплощал мечту самого автора?

Вероника после смерти мужа решается на месть советской власти и уезжает в Америку с американским дипломатом. Кирилл в Магадане поверил в Бога, а его приемный сын Митя Сапунов, сначала был солдатом власовской освободительной армии, а потом стал паханом. И все это на фоне - то отдаленном, то близком - старой уютной дачи, где бабушка-грузинка красиво старится и играет Шопена, преданная прислуга печет пирожки, где сохраняется традиционный семейный уклад.

Завершается трилогия сценой в саду: старый доктор в окружении детей, семьи тихо и красиво умирает. Последняя его мысль - про то, что жена внука беременна, что свидетельствует о продолжении жизни, о продолжении рода Градовых.

В идеологической оппозиции «человек-социум» Аксенов обращается к первоначальным человеческим ценностям. Это не только итог романа, но и итог его творчества. Недаром в романе побеждает именно «мысль семейная». Заканчиваются войны и революции, умирают тираны, и семья Градовых справляет новую свадьбу. Спасительная сила любви, рождения ребенка, семейного единения дают опору достаточно сильную, для того чтобы противостоять тоталитарному хаосу. Очевидная связь с толстовской традицией подчеркивается и на формальном уровне текста. Отсылка к Толстому явлена на уровне названий отдельных частей трилогии - «Война и тюрьма», «Тюрьма и мир». Путь, по которому проходят герои «Московской саги» - это, с одной стороны, символически прочитывающийся исторический путь России ХХ столетия, с другой - путь персонажей через лишения, голод, предательства, к самим себе через, к дому и семье, которые остаются единственно незыблемыми ценностями.

Несмотря на все искушения и испытания истории, клан Градовых сохраняется как целое, сохраняет уклад, передавая его младшим как совокупность заветов, запретов, мнений и поведенческих практик. Этот семейный уклад в романе соотносится с групповым габитусом, или, лучше сказать, Градовы превращаются в символизацию понятия «русская интеллигенция»: «Они полны друг к другу любви и привязанности в лучших традициях недобитой русской интеллигенции» [1, т. 3, с. 24]. Профессор Градов говорит о себе: «Я только лишь русский врач, как мой отец, и дед, и прадед» [1, т. 3, с. 42]. Никита, «несмотря на все свои регалии... попросту русский офицер» [1, т. 3, с. 94]. Жена профессора Мэри Вахтанговна «прямая и строгая, скромнейшая русская интеллигентка, мать защитника отечества маршала Градова» [1, т. 3, с. 373]. Борис младший, думая об «остатках градовского клана» [1, т. 3, с. 487], формулирует: «патриотизм - это не партия, даже не коммунизм, просто русское чувство, ощущение традиции, градовизм» [1, т. 3, с. 486].

Умножение и усиление идеи клановости и избранности осуществляется с помощью включения рода «врачей-позитивистов». Градовых в гораздо более древнюю традицию: к членам семьи причислен и немецкий овчар, живущий в доме, «Пифагор Градов» - в прошлой своей жизни не кто иной, как князь Андрей Курбский. Князь-овчар - законный член градовской семьи, он в своих внутренних монологах именует младших Градовых братьями и сестренками.

Идея избранности и кастовости организует сюжет «Московской саги» так же, как она организовывала сюжет «Журбиных» В. Кочетова, на что впервые указала О. Ю. Осьмухина [101, с.50-54; 105, с. 263-267]. В романе Кочетова был свой патриарх и глава клана - дед Матвей «Того и гляди праправнуков патриарх дождется» [6, с. 27]. Радость по поводу рождения нового члена семьи и у Кочетова была связана с идеей продолжения династии: «Рабочий человек родился» [6, с. 7]; «С новым человеком! С новым строителем кораблей» [6, с. 27]. Семья Журбиных - клан, руппа, «бригада» - нечто цельное и символическое. «В семье Журбиных все жили дружно, семья считалась одной из наиболее крепких в Старом поселке» [6, с. 75]; «Ложась спать, Зина думала о Журбиных, о людях, у которых свои семейные песни, свои музыканты, своя гордость» [6, с. 111]. В книге Кочетова тоже есть идея «журбинства»: «журбинский характерец» [6, с, 141], «журбинская порода» (которая плодит одних мужчин - «не терпит женского пола - да и только!» [6, с. 284].

Как справедливо замечает И. Савкина, «в советском романе о рабочей династии идея семьи, рода связана с хронотопом Дома, родового гнезда на Якорной, 19» [125]: «В семье Журбиных сложилась традиция не покидать родительского крова: под ним хватало места всем, и никто никого не принуждал поступать против воли» [6, с. 138]. В родовом гнезде есть свой заведенный, никогда не нарушаемый порядок: «Агафья Карповна неизменно из года в год, изо дня в день, следовала за ним до калитки и смотрела вслед, пока он не скроется за углом. Уходил Илья Матвеевич всегда в одно и то же время, точно - минута в минуту...» [6, с. 29].

Распределение ролей в этой патриархальной семье традиционно: мать ведет дом, воспитывает детей, проявляя тем самым «материнское геройство» [6, с. 267], отец - добытчик, дети продолжают отцовское дело. В семье - склад, лад и порядок.

В «Московской саге» Аксенова маркированный для автора позитивно групповой габитус («градовизм») тоже связан с символическим своим местом, топосом - Домом. Правда, в отличие от (соц)оптимистической концепции Кочетова, изображающего мир победившего пролетариата как огромную коммунальную квартиру, населенную «большой родней», топография аксеновского романа строится почти на мифологическом противопоставлении замкнутого пространства Дома и мира вокруг. Дом профессора Градова в Серебряном Бору, по мысли И. Савкиной, - «это град обетованный, обнесенный незримой оградой, это твердыня и пристанище посреди исторических сквозняков и ураганов» [125].

Дом в народной культуре - символическое место, обжитое, защищенное пространство, которое надо разными магическими способами ограждать от вторжения чужого или чужих. Дом, сооруженный руками хозяина или его родителей, воплощает идею единства семьи и рода, связи предков и потомков [144]. Все эти признаки, как показала И. Савкина [125], присутствуют и в семейной хронике Аксенова (как и у Кочетова). Уставший от бездомья войны и тюрьмы Никита Градов, оказавшись в Москве, заворачивает в Серебряный Бор не из сентиментальных соображений, а оттого, что ему хотелось прикоснуться к чему-то своему, исконному, невоенному, неисторическому, к чему-то более важному, к тому, что излучает и поглощает любовь. Даже не к отцу и матери лично, а к материнству и отцовству [1, т. 3, с. 369].

Он вспоминает деда, который построил этот дом, и бабушку («из тех самых Якубовичей») [1, т.3, с. 369]. Сама история возведения и строительства Дома не рассказывается в романе даже ретроспективно. Он уже есть, он - данность, нечто «исконное, неисторическое». Дом - это олицетворение давно и прочно сложившейся традиции, воплощение порядка, правильности, правды и праведности, строя и обустроенности.

Переступая порог этого дома, всякий подумал бы: вот остров здравого смысла, порядочности, оплот светлых сил российской интеллигенции. Даже в годы военного коммунизма среди частично разобранных на дрова дач Серебряного Бора градовский дом всегда поддерживал свой очаг и свет в окнах, ну а теперь-то среди нэповского процветания, все вообще как бы вернулось на круги своя, к «до-пещерному» периоду истории. Постоянно, например, звучал рояль. Хозяйка, Мэри Вахтанговна, когда -то окончившая консерваторию по классу фортепьяно («увы, моими главными концертами оказались Никитка, Кирилка и Нинка»), не упускала ни единой возможности' погрузиться в музыку. «Шопеном Мэри отгоняет леших», - шутил профессор. Разгуливал по коврам огромный и благожелательнейший немецкий овчар Пифагор. Из библиотеки обычно доносились мужские голоса - вековечный «спор славян». Няня, сыгравшая весьма немалую роль в трех «главных концертах» Мэри Вахтанговны, проходила по комнатам со стопками чистого белья или рассчитывалась за принесенные на дом молоко и сметану [1, т. 1, с, 18].

Градовский дом - очерченный почти магическим кругом священный очаг, где царствуют порядок, чистота и культура, где есть библиотека - мужской интеллектуальный мир, гостиная-салон - женский эмоциональнокультурный мир, детская с няней - «земной ипостасью» материнско- женственного.

Весь роман Аксенова - это история отпадений героев от уклада и возвращений в него. Те, кто покидает дом, становятся уязвимыми, они меняют дом на антидом. Последний, который у В. Проппа называется также «Большим домом», имеет в мифологических текстах такие характеристики: он, во-первых, огромен, во-вторых, огражден, в-третьих, он многоэтажен и все отверстия в нем (окна и двери) тщательно замаскированы. Все эти особенности говорят о ненастоящей, неживой природе этого Большого дома [116, с. 112-116]. Всем этим характеристикам и функциям в «Московской саге» соответствует тюрьма, куда попадают Градовы: Кирилл, Никита и его жена Вероника.

Пространства дома и антидома несовместимы. В антимире нельзя думать о доме и семье: В этих попытках самосохранения Никита почему-то преисполнился странной сухости по отношению к семье. Он старался отгонять от себя тепло серебряноборского дома, лица родителей, сестры, детей, няньки... Даже во сне пытался эту память о невозвратимом тепле отгонять, и это удавалось, Серебряный Бор исчезал, лишь прыгала взад - вперед какая-то толстая мужиковатая белка [1, т. 3, с. 254].

Никита и Вероника возвращаются из лагерей «порченные», бездомные: «Отцовский дом, лоно семьи... в этот момент все это показалось какой-то досадной несусветицей, неуместным привеском к его, мягко говоря, несентиментальной жизни... Еше один шаг, и эти гадкие мысли выветрились, он открыл дверь и окунулся в родное, теплое, в этот чудом сохранившийся пузырь мира и добра» [1, т. 3, с. 290].

Они могут войти в родительский дом, но жить в нем по-прежнему не могут, потому что сами перестали быть прежними - антидом-тюрьма расчеловечила их: «Человеческое во мне «засыхает», - говорит Никита. «Бедный мой мальчик... Сволочи, грязные красные, что вы с нами сделали?» - думает в ответ Вероника [1, т. 3, с. 365]. Второй сын Кирилл в тюрьме и на каторге не хочет, «чтобы его считали живым там, в том мире, где отец стоит с добрыми огнями в глазах посреди своего, похожего на него самого дома и сам похожий на этот дом» [1, т. 3, с. 439].

Но отпадение отдельных частей не разрушает родового, семейного целого. Дом в Серебряном Бору нерушим. Герои могут уходить из него - «преодолевать границу», но никогда не происходит противоположного - вторжения стихии извне в дом, «вторжения хаоса в космос» [116, с. 99].

То и дело повторяются однотипные сцены в несменяемых декорациях - прежде всего ритуалы семейных обедов. Мэри все время играет Шопена и подстригает розы в саду (а у Кочетова «Большая мать» Агафья Карповна «вела дом и разводила огород. Сеяла морковь, свеклу и непременно фасоль, которая цвела яркими, огненными цветами» [6, с. 32]). Сохранение Дома, рода, - это способ действенной борьбы с изменившимся окружением, с социумом и хаосом. Борис-младший думает: «Бабушка Мэри и дедушка Бо умудрились среди всего этого бедлама сохранить серебряноборскую крепость. Вот только там-то и не было их... Да они, может быть, туда приходили, но они никогда не могли там жить, потому что там Мэричкин Шопен, дедовские книги, Агашины пироги, а они этого не выдерживают и, если не могут сразу разрушить или подменить фальшивкой, тогда испаряются. Вот так и надо делать - жить так, как будто их нет, создавать среду, в которой они задыхаются» [1, т. 3, с. 538-539].

Разделение на Мы и Они, Своих и Чужих так же абсолютно, как противопоставление Дома и Антидома. Но эта абсолютность в то же время, как это ни парадоксально звучит, относительна, ибо границы своего определяются через чужое, и в этом смысле названная оппозиция выражаем не только контраст, взаимоисключение, но и взаимозависимость составляющих ее категорий [63, с. 167].

Клан Градовых - это крут избранных, людей «одной крови», туда непросто, а может, и невозможно войти человеку со стороны. Не только антиподы, люди типа Берии или тюремных надзирателей, но и формально принятые в дом люди не могут стать своими. Ни жена Никиты Вероника, ни тем более жена Кирилла, пламенная коммунистка Цецилия, ни усыновленный Кириллом и Цецилией кулацкий сын Митя Калугин не становятся в полной мере Градовыми, они «отчужденные элементы» как говорится в одном эпизоде о Цецилии [1, т. 3, с. 152]. Единственный «династический брак», который совершается на страницах романа, это брак Нины с Саввой Китайгородским, учеником и «сыном души» профессора Градова, про которого последний говорит: «Савва потомственный, как и они, Градовы, интеллигент разночинного класса, к тому же врач, стало быть, зачинатель будущей и косвенный продолжатель династии» [1, т. 2, с. 306].

Связанность и династическая замкнутость семьи порождает и звучащую под сурдинку тему инцеста: Борис испытывает неродственные чувства к тете Нине; думая о предательстве матери, находит «сурротагную мать» - похожую на Веронику актрису Веру Горда. Проницательная Вера это замечает: «Вот ты, Бобочка, во мне свою маму Веронику компенсируешь» [1, т. 3, с. 536], а затем связывается со второй женой отца - Таисией Пыжиковой и «усыновляет» сводного братца Никиту.

Семья Градовых олицетворяет собой своего рода космос,

противостоящий хаосу, тепло и свет домашнего очага, родовую общность, преемственность, основанный на традиции уклад. «Градовизм» для автора - это воплощение красоты, завершенности, витальности и прочих универсальных ценностей. Поэтому строй жизни Градовых так привлекателен даже для ментально чужих - таких как Сталин или «марьинорощинский молодчага Семен Строило», герой кратковременного романа Нины, чисто советская, энкавэдэшная карьера которого развивается параллельно с историей Градовых.

Автор же настолько очевидно отождествляет свою позицию с градовской, что старается даже фабульно, «телесно» вписаться в их семью, выводя себя самого в качестве персонажа на страницы романа. Прогуливаясь по Красной площади, Борис Градов встречает «странного юнца», «казанца». «Если бы у меня был такой старший брат, - вдруг подумал пацан. ... Его старший брат погиб во время блокады, отец сидел пятнадцатилетний срок в лагерях, мать только что освободилась из лагерей и осела в Магадане» [1, т. 3, с. 468]. Позже на теннисном матче «казанец» Вася знакомится с Елкой Китайгородской (дочерью Нины Градовой), они влюбляются друг в друга, но ожидающую свидания с Васей Елку увозит для своих сладострастных утех Берия. Только трагическая случайность или козни дьявола, или «сволочи, грязные красные» мешают Василию (Аксенову) войти в славную семью Градовых.

Эпилог романа в некотором роде возвращает нас к его началу. В «райском саду» возле своего вечного дома собрались все Градовы: Борис Никитич читает «Войну и мир», Мэри подстригает розы, Агаша готовит, Нина творит, маленький Никита бегает с новой собакой, Борис IV читает «Игрока», Елка и Майка (юная жена Бориса) играют в пинг-понг. Историческое время течет где-то за оградой, а здесь, в семейном грядовском раю - времени нет или это циклическое родовое время, возвращающее все на круги своя. Старого профессора накрывает облако-смерть, но, умирая, он пророческим взором видит в животе у Майки завязь новой жизни (Бориса V). На эту смерть патриарха взирает Сталин, в загробной жизни превратившийся в жука-рогача. Родовая память, а значит, мудрость и бессмертие принадлежат Градовым.

Сохранение рода и продолжение династии (традиции) - долг. Консервация, стабилизация и воспроизводство габитуса, практики выживания и сопротивления изменяющемуся окружению осуществляется через «селекцию», которая «может сохранить породу: много званых, да мало избранных» [98, с. 29].

Роман В. П. Аксенова относится к семейной саге. В центре романа - история жизни нескольких поколении русской интеллигентной семьи - Градовых. Вместе с тем прозаик не ограничивается только лишь описанием жизни семьи Градовых, В. П. Аксенов выдвигает собственную концепцию отечественной истории последних десятилетий. Таким образом, особенностью трилогии В. П. Аксенова «Московская сага» является тесная и прямая взаимосвязь частной жизни семьи и исторических событий того времени, о котором повествует автор.

«Московская Сага» ломает устоявшиеся представления о семейном романе. Аксенов органично и зримо соединил биографии героев с историей страны. Путь семьи Градовых складывается в беллетризованный учебник новейшей истории. Взаимозависимость исторических вихрей и частных судеб здесь очевидна и впечатляюща. Частное и общее перетекают друг в друга. Жизни тирана и скромного обывателя оказываются незримо, но неразрывно связанными. В этом смысле «Сага» неожиданно вступает в полемику с традиционными историческими эпопеями.

Нередко создается впечатление, что Аксенов играет в написание романа- эпопеи. Б. Ланин утверждает, что «в самом обращении к жанру видится задор и озорство, а отчасти - инерция прежнего противостояния официозу: дать бой постылому соцреализму на его жанровой территории, дать «настоящую» историю России и «настоящий» реализм» [78, с. 24]. Но здесь история действительно стала двигателем сюжета. Причем реальная история, а не очередная ее официальная интерпретация. Однако сильнее всевластия истории оказывается всевластие автора. В свое время А. Н. Толстого упрекали за случайные встречи героев в конце трилогии. В «Саге» случайны все встречи, абсолютно все. В конце трилогии он и сам иронизирует над этим обстоятельством, но ирония тут не спасает. Спасает другое: Аксенов действительно играет, и никаких присущих роману-эпопее атрибутов народности, державной идеологии здесь нет как нет. Его сага - это американизированная эпопея с героями-суперменами и могущественными злодеями. Так, в этой случайности встреч нарочитая для