24

Размещено на http://www.allbest.ru/

МАГНИТОГОРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

СВОЕВОЛИЕ И СМИРЕНИЕ КАК МОТИВЫ ТВОРЧЕСКИХ ИНТУИЦИЙ

А.С. ПУШКИНА

Научный руководитель:

А.П. Власкин

Магнитогорск 2006

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ПУШКИНОВЕДЕНИЕ И ПРАВОСЛАВИЕ «СВОЁ» И «ЧУЖОЕ» В ПУШКИНОВЕДЕНИИ

1.1 Пушкиноведческая интрига и ее составляющие

1.2 Православный фактор в пушкиноведческой интриге новейшего времени

1.3 Рецепция христианской этики русским обществом в начале XIX века

ГЛАВА 2. АКСИОЛОГИЧЕСКАЯ НАПРЯЖЕНОСТЬ ТВОРЧЕСКИХ ИСКАНИЙ А.С. ПУШКИНА

2.1 «Полюс своеволия» в творчестве Пушкина

2.2 «Полюс смирения» в творчестве Пушкина

ГЛАВА 3. ОППОЗИЦИЯ «СВОЕВОЛИЕ -- СМИРЕНИЕ» В ДРАМАТИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА

3.1 «Борис Годунов»

3.2 «Маленькие трагедии»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность темы заявленной диссертации «Своеволие и смирение как мотивы творческих интуиций А.С. Пушкина» определяется положением дел в современной отечественной пушкинистике, которое обусловлено значительным пересмотром отношения к русской классической литературе, происходящим в наше время. Несмотря на то, что творчество А.С. Пушкина как первого национального поэта России изучено наиболее подробно и основательно, вопрос о его значении в современной культуре снова принял необычно острый характер. Творчество поэта получило разную интерпретацию в русской и западной культурной традиции, а в XX веке -- в двух отечественных школах пушкиноведения: советской и русской зарубежной. Существующие школы пушкинистики настолько радикально разошлись в оценках творчества Пушкина, что это уже само по себе порождает проблему, заслуживающую тщательного рассмотрения и самого серьёзного анализа.

Положение Пушкина как бесспорного нравственного авторитета русской литературы не было признано на Западе и вызвало жесткую полемику между русским советским и русским зарубежным пушкиноведением в XX веке. Западное пушкиноведение развивалось под влиянием совершенно иных факторов, чем отечественное, и оказалось наименее восприимчивым именно к специфически российской традиции.

Не вызывает сомнений, что размежевание западного и советского пушкиноведения середины XX века (как и литературоведения в целом) перешло в осознанное и принципиальное противостояние по причинам идеологического характера. Среди западных ученых было общепринятым мнение, что партийно-государственная цензура подвергала известной деформации советские трактовки творчества Пушкина и даже в определенной степени санкционировала его безусловное главенство в русской литературе. В глазах западных ученых это сильно компрометировало советское пушкиноведение.

В свою очередь наиболее сильные возражения советских ученых сосредоточивались вокруг формалистических подходов к изучению пушкинских произведений, которые затушёвывали столь обязательную для того времени «общественно-политическую проблематику» и «идейную направленность» творчества Пушкина, а также нравственный смысл его произведений.

Очевидно, что многие из этих взаимных упреков отошли в прошлое, но также очевидно, что проблемы взаимоотношений отечественного и зарубежного пушкиноведения (и по некоторым позициям их продолжающееся противостояние) глубже и сложнее, чем это представлялось ранее. Главное, что их разделяло и разделяет до сих пор, лежит не в идеологической сфере. Можно согласиться, что нравственный смысл творчества Пушкина слабо воспринят западными учёными, что его духовные искания почти не нашли сочувственного отклика в западном литературоведении. Но ведь этот же упрек можно предъявить и советским ученым. Подлинный накал духовных и нравственных поисков Пушкина, заложенные в его творчестве национальные нравственно-религиозные ценности были принципиально исключены из поля зрения советской науки.

Непростые взаимосвязи российского и зарубежного пушкиноведения перешли в новую фазу и в наши дни приобретают совершенно новый характер, что является дополнительным осложняющим фактором их изучения. В последнее десятилетие идеологический и культурологический барьер между ними был разрушен, и сейчас уже невозможно провести четкую разграничительную линию между «нашим» и «не нашим» литературоведением. Традиция и современность, отечественное и теперь уже тоже очень объемное зарубежное пушкиноведение делают все написанное о Пушкине почти неохватным, и в этой безбрежности все более утрачивается понимание специфичности поэта как русского национального гения. Пушкинское наследие осмысляется интенсивно и очень разнопланово. Радикально изменившаяся социокультурная ситуация, глубочайшие духовные и мировоззренческие перемены, произошедшие в российском обществе, вызывают появление самых неожиданных концепций пушкинского творчества, что ведет к дальнейшей дифференциации пушкиноведения. Но именно это обстоятельство как никогда остро ставит перед современными учеными-пушкинистами проблему научно корректного изучения творчества поэта.

Актуальность обращения к нравственно-религиозному аспекту творчества Пушкина объясняется кроме того необходимостью компенсировать недооценку духовного и гуманистического значения его художественных творений и его личного религиозного опыта, которая до сих пор ощутима и в отечественном, и в зарубежном пушкиноведении.

Наряду с этим, проблема значимости религиозного сознания вообще и православного сознания в частности является сегодня актуальной не только для науки, но и для общества в целом. Её разработка на материале творчества Пушкина может сыграть важную роль в прояснении вопросов, связанных с определением национальной ментальности.

Степень разработанности проблемы подробно освещена в первой главе диссертационного исследования в связи с исключительным объёмом и сложностью пушкиноведческой библиографии.

Научная новизна работы состоит, во-первых, в том, что в ней дифференциация отечественного и зарубежного пушкиноведения подвергнута регистрации и выведена на уровень научной проблемы, которая понята в аспекте восприятия (или игнорирования) духовной составляющей пушкинского творчества. Во-вторых, творческая эволюция Пушкина впервые рассмотрена в свете становления и развития его личностной ценностной системы, восходящей к общенациональной православной духовности. В этой связи для анализа пушкинского творчества также впервые использованы прикладные средства аксиологической методологии.

Материалом и объектом исследования является творчество Пушкина: его отдельные художественные произведения, некоторые критические статьи, фрагменты исторической прозы, дневниковых записей и черновиков. Конкретный выбор продиктован соображениями наглядности, с которой в различных текстах отражена творческая эволюция Пушкина в её духовной составляющей.

Предметом диссертационного исследования являются закономерности становления и развития философско-религиозной составляющей в творческих исканиях Пушкина.

Целью диссертационного исследования является выявление общей значимости философско-религиозной составляющей творчества Пушкина и ее реальной соотнесенности с национальными доминантами духовной культуры, сформированными под влиянием православия.

Задачи исследования, обусловленные его целью, состоят в следующем:

Рассмотреть подходы к изучению философско-религиозного содержания творческих исканий Пушкина, проявившиеся в современном пушкиноведении;

Прояснить особенности восприятия христианской этики русским обществом пушкинской поры;

Проанализировать основные темы творчества Пушкина в аспекте христианской аксиологии;

Выявить на примере отдельных произведений соотнесённость пушкинской ценностной системы с идеалами русской духовной культуры.

Проследить репрезентацию оппозиции «своеволия-смирения» в драматических произведений Пушкина;

Методология исследования базируется на сочетании следующих аналитических методов:

1) историко-функционалъного (изучение проблем бытования произведений, их оценки в критике и в литературоведении);

2) историко-литературного (исследование произведений писателя в контексте его творчества и исторического процесса).

3) историко-биографического (рассмотрение отдельных произведений писателя как отражения тех или иных поворотов в его судьбе);

4) генеалогического (исследование истоков образности произведений, эстетических и философских пристрастий автора);

5) проблемно-тематического (изучение тематики и проблематики произведений писателя в связи с особенностями его миропонимания).

Значительные возможности для современного прочтения русской классической литературы и творчества Пушкина открывает аксиологический аспект. Аксиология -- это особое измерение философских знаний, «учение о природе ценностей», связанных «с социальными и культурными факторами и структурой личности» [190, с. 15]. «Новейший философский словарь» (1998) фиксирует переход аксиологии в статус особой научной дисциплины, «занимающейся исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, задающих направленность и мотивированность человеческой жизни, деятельности и конкретным деяниям и поступкам» [135, с. 17].

За рубежом в этом своём качестве аксиология оказалась востребованной не только в экономике и социологии, но в философии, эстетике и других гуманитарных дисциплинах, включая литературоведение. Нет надобности напоминать, что основоположник современной социологии, наш соотечественник Питирим Сорокин, придавал ценностям (особенно религиозным) исключительное значение, так как был убеждён, что именно они лежат в основе любой великой культуры и, пронизывая все стороны национального бытия -- социальную, экономическую, правовую, политическую, а также нравы, обычаи и т.д., образуют главный принцип жизнеустройства нации. Если это так, то обращение западных литературоведов к методам аксиологии следует считать оправданным и целесообразным.

Тогда же, в 20-х годах XX века, русские ученые П. Флоренский, А. Лосев, М. Бахтин делали первые шаги в этом направлении. М. М. Бахтин в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» указывал на необходимость более тесных связей литературоведения с философией и эстетикой: «Вообще должно сказать, что эстетика словесного творчества много бы выиграла, если бы более ориентировалась на общую философскую эстетику /…/; к сожалению, приходится признаться, что важные явления в области общей эстетики не оказали ни малейшего влияния на эстетику словесного творчества, существует даже какая-то наивная боязнь философского углубления /…/» [12, с. 13]. Философское углубление, на котором настаивал М.М. Бахтин, требовало от филологических исследований гораздо большего внимания именно к ценностной природе художественного творчества.

Как известно, эти начинания не были продолжены в советском литературоведении, так как идеологический диктат исключал не только оппонирование, но делал излишним само обсуждение ценностной системы, установленной философией материализма.

Современное российское литературоведение долго оставалось самой инертной областью гуманитарного знания по отношению к тому творческому потенциалу, который заложен в аксиологическом аспекте. Это привело к тому, что, по мнению многих исследователей, «истории русской литературы как научной дисциплины, которая бы хоть в какой-то степени совпадала в своих аксиологических координатах с аксиологией объекта своего описания пока ещё не существует» [60, с. 9].

Ситуация стала меняться только в 90-е годы прошлого века. В 1995 году была защищена докторская диссертация В.А. Свительского «Герой и его оценка в русской психологической прозе 60-70-х годов XIX в.», продемонстрировавшая обнадёживающие возможности новой методологии.

Аксиологический аспект изучения художественной литературы стал одним из главных направлений научной работы филологов Магнитогорского университета. Докторская диссертация магнитогорского учёного В.Б. Петрова «Художественная аксиология Михаила Булгакова» является примером эффективности нового метода.

А.П. Власкиным разработаны аксиологические категории, которые могут стать основой теоретико-понятийной базы нового метода в литературоведении. Это -- нормы, ценности и идеалы, которые связаны между собой сложными и динамичными отношениями. Их иерархию можно представить так: «Ценности -- это конкретные ориентиры, к ним можно стремиться и достигать их. Но всё это само собою не приходит. К ценностям нужно как-то двигаться, и тут есть свои нормы жизни. Человек и общество их вырабатывают. Заметим далее, что человек -- существо духовное, не всегда и не во всем прагматичное. Помимо целей достижимых, реальных, для него порой приобретают значение цели высшие, ориентиры мечтательные. И это уже -- область идеалов» [156, III, с. 206].

Такой подход, несмотря на его трудоемкость, обеспечивает научным знаниям о литературе ту основательность и серьезность данных, которых пока не хватает современной пушкинистике в вопросе о ценностной природе пушкинского творчества.

Таким образом, аксиология входит в литературоведческую науку как способ, открывающий новую перспективу изучения классической литературы, обнаруживающий в ней на новом уровне конфликтность и концептуальную содержательность. Естественно, что аксиологический аспект подключает к сфере своего внимания и область религиозных ценностей, которые занимают такое важное место в духовном содержании русской классической литературы и в творчестве Пушкина. Такой подход к изучению творчества Пушкина заставляет делать упор на смысле, а не на поэтике высказывания, на поведении и мировосприятии героя и автора, а не на специфике художественной реальности, на закономерности развития идей и на изменении системы ценностей.

Исследуемая проблема предполагает обращение к смежным областям гуманитарного знания: к философии и культурологии.

Категориальный аппарат. Отличительным свойством русской литературы является наличие в ней некоего «нравственного императива», под которым принято понимать постоянное соотнесение изображаемой действительности с моральной нормой. Эта «норма» формировалась под интенсивным влиянием этической доктрины христианства.

Исторически сложившиеся духовные константы национального жизнеустройства А.М. Панченко называл «культурогенетическими скрепами», главными из которых считал веру и патриотизм. Именно их наличие в творчестве Пушкина делает его великим русским поэтом и помещает Пушкина в культурную и духовную национальную традицию.

Пушкин одним из первых насытил внутренний пафос своих творений нравственными вопросами, которые в дальнейшем составят самую сердцевину русской литературы. В своем творчестве он отразил почти весь спектр национальной нравственной проблематики: совесть и грех, веру и безверие, отечество и патриотизм, народ и власть, свободу и совесть, личность и государство. В последнее творческое семилетие Пушкина его искания особенно настойчиво и явственно связывались с христианской системой ценностей. В романе «Капитанская дочка» нравственные проблемы решаются с отчетливо православной точки зрения.

Но следует безоговорочно признать, что антиклерикальные (антиправославные) идеи вызвали в творчестве Пушкина не менее глубокую реакцию и представлены в едва ли не большем корпусе его художественных произведений. Во всей русской литературе вряд ли найдется другой писатель и поэт, чье обращение к христианским мотивам вызывало бы такую острую непрекращающуюся полемику. Книжно-куницынское вольнодумство, переросшее в декабристский комплекс идей политического радикализма и крайнего антиклерикализма, с одной стороны, и идущая от глубинных пластов народного сознания религиозность, этические ценности, базирующиеся на православии, с другой стороны, -- это важнейшая оппозиция в сознании Пушкина, которая объясняет и противоположность его ценностных систем, и динамику их смены.

Процесс мировоззренческой, нравственной и духовной переориентации протекал в сознании Пушкина чрезвычайно болезненно и интенсивно и вызвал глубочайший кризис, самые тяжёлые последствия которого Пушкин переживал в начальный период своей ссылки в Михайловское.

Тематический размах нравственных проблем творчества Пушкина так широк, что позволяет их разместить между двумя этическими полюсами православия -- своеволием и смирением. Как категории общеевропейской христианской духовной культуры, своеволие и смирение в своём предельном выражении являются не только ценностными абсолютами, но включают в себя сами иерархически выстроенные положительные и отрицательные ценностные содержания: своеволие -- человеческие страсти (грехи), смирение -- человеческие добродетели. Своеволие и смирение, как понятия, входящие в область этических ценностей, могут стать предметом не только рациональной рефлексии, но и интуитивного переживания. Этим объясняется включение понятия «интуиция» в формулировку темы диссертации. Очевидно, что различные подступы к теме православия в творчестве и жизни поэта были обречены на относительный неуспех и бесконечность, поскольку сфера интуитивного оказалась вне исследовательских полей. Таким образом, своеволие-смирение выделяются как базовые структуры в системе ценностных смыслов, имеющие взаимную корреляцию.

Обращение к нравственным категориям православия неизбежно при современном изучении творчества Пушкина, хотя эти категории не обладают необходимыми строгостью и точностью научных дефиниций, что чрезвычайно затрудняет их использование в научных работах и в данном диссертационном исследовании. Тем не менее представляется возможным рассматривать религиозные понятия в соответствии с представлениями, закрепленными в русской ментальности и в словарях русского языка, поскольку язык является объективным и надёжным средством сохранения этнокультурных когнитивных структур. В данной диссертационной работе главными из таких категорий являются свобода, своеволие, смирение и совесть.

В настоящей работе мы сознательно сужаем содержание понятия духовности до религиозности, хотя отдаем себе отчёт в том, что знак равенства между ними поставить нельзя. Редукция понятия духовности до православной религиозности обусловлена тем, что православие является одним из главных культурогенетических факторов в истории России. Существующий интерес к религиозной стороне творчества Пушкина, даже в отечественной традиции, не всегда учитывает этот факт в достаточной степени. При этом мы имеем в виду то, что отождествление русского и православного не являлось и не является общепринятым положением в современной науке. На условную редукцию этих понятий мы идём в силу невозможности в каждом случае учитывать и оговаривать весь спектр их значений.

ГЛАВА 1. ПУШКИНОВЕДЕНИЕ И ПРАВОСЛАВИЕ «СВОЁ» И «ЧУЖОЕ» В ПУШКИНОВЕДЕНИИ

1.1 Пушкиноведческая интрига и ее составляющие

Общепризнано, что место Пушкина в русской литературе и культуре - исключительное, единственное, первое. Лапидарная формула Ап. Григорьева «Пушкин -- наше все» не выглядит преувеличением, если иметь в виду объемы современной пушкинистики. Гоголь писал о Пушкине как о чрезвычайном и единственном явлении русского духа. Достоевский, продолжив «гоголевское направление» в пушкиноведении, увидел в поэте пророка, явившегося у самых истоков русского самосознания и во многом определившего его дальнейшие пути.

Между тем отношение к Пушкину не было всегда и у всех ценителей его творчества ровным и однозначным. Конкретные поводы и основания к высоким оценкам возможны были и находились -- разные. И потому пушкинистика исторически развивалась не без интриги. Одна ее составляющая связана с разными потоками русских критических оценок.

Традиция видеть в Пушкине духовный ориентир, сложившаяся еще при младших современниках Пушкина, укрепилась в русском зарубежном литературоведении начала ХХ века. Русские писатели-эмигранты обратились прежде всего к философско-религиозному смыслу русской классики и к Пушкину как его наиболее верному выражению. Тогда многим, как С.Л. Франку, казалось, что в «эпоху упадка духовной жизни, гонения на нее и ее кажущейся гибели нет более благодарной и настоятельно нужной задачи, как заняться пристальным и непредвзятым изучением самого богатого и адекватного выражения русской духовности и ее вечной правды в духовном мире Пушкина» [157, с. 451]. Привлекал особое внимание пушкинский опыт обращения к русской действительности‚ над которой поэт не возносился‚ но саму ее -- силой собственного творческого духа -- стремился и умел поднять на высочайший уровень художественного воплощения в образах. Б.К. Зайцев выражал более или менее общее мнение, когда писал: «Пушкин показал такую красоту русской души, такое величие простой русской жизни, такое богатство духовных сил ее, что в явлении Пушкина находит свое оправдание и высшее примирение вся русская действительность» [62, с. 18].

В отечественном литературоведении эта же традиция оживилась в последние десятилетия прошлого века. Ярко проявилась она‚ например‚ в работах В.С. Непомнящего, который уже в наши дни пишет о Пушкине как об «актуальном факторе единства своей культуры и ее самосоответствия» [125, III, с. 11]. Однако нельзя упускать из виду и показательный «советский» этап в пушкиноведении. Тогда изучение творчества великого поэта демонстрировало принципиально иные подходы‚ опиралось на иную методологическую базу. Таким образом, сам вопрос о значении Пушкина получал в науке совершенно иное решение. Но и советская Россия также решительно заявила на Пушкина свои права, не желая уступать его эмиграции.

Другая составляющая пушкиноведческой «интриги» связана с необходимостью согласовать отечественные оценки с зарубежным опытом восприятия творчества великого поэта. Так‚ общеизвестно, что исключительное значение русского поэта вполне безоговорочно очевидно только для самих русских. Неоднократные попытки оценить и обобщить восприятие Пушкина в зарубежных странах отмечают традиционно невысокий уровень оценок его творчества. Чем объяснить такое расхождение? Вопрос важный, способный изначально многое прояснить, и потому мы остановим теперь на нем специальное внимание.

С учетом нескольких существенных исключений долгое время суммарная точка зрения на Пушкина в зарубежном литературоведении сводилась примерно к следующему: Пушкин имеет исключительное значение только для России, так как он создал литературный язык своей нации и, написав первоклассные произведения в жанрах современной ему европейской литературы, подготовил почву для писателей действительно мирового масштаба. Конечно, это величайшая заслуга Пушкина перед своей культурой, но Европе у него взять нечего. Подводя итог подобным оценкам Пушкина вне России, В.С. Непомнящий заключает: «Остальной культурный мир лишь уважает его, -- веря нам на слово, из пиетета к литературе Толстого, Достоевского и Чехова» [125, III, с. 6]. Разумеется, были ученые, высказывавшиеся в противовес подобным мнениям. Например, французский историк В. Арминжон, который считал Пушкина самым европейским из великих европейских писателей, или М. Беринг, вынужденный всерьез убеждать английских читателей в том, что Пушкин больше, чем талантливый русский романтик, и уж тем более -- не простой подражатель Байрона. Справедливости ради надо признать, что в Германии общеевропейское значение Пушкина не подвергалось такому откровенному сомнению, но ведь именно это и вызывало удивление.

Наверняка многое объясняется неудачами перевода. Стихи Пушкина -- это такое сращение русского слова с «русской манерой понимать вещи», что перевести его в другую языковую стихию без потерь не удается. По мнению и наших, и зарубежных исследователей, Пушкин остается одним из самых непереводимых поэтов -- и это притом, что существует, по крайней мере, семь переводов «Евгения Онегина» только на английский язык. Ни один из них не был признан вполне удачным, включая знаменитый перевод Набокова. В ходе завязавшейся вокруг этого перевода дискуссии английский пушкинист Джон Бейли выпустил рецензию под характерным названием «Набоков против Пушкина». Е.П.Челышев в статье «Пушкиноведение. Итоги и перспективы. К 200-летию со дня рождения Пушкина» (1996) рассказал об очередной попытке перевести «Евгения Онегина» на английский, предпринятой в 1994 году московским переводчиком и преподавателем С.Н. Козловым. Проанализировав существующие переводы Пушкина, С.Н. Козлов пессимистично замечает: «Печально и больно видеть, как не повезло России с переводами поэзии А.С. Пушкина /…/. По существу, с его поэзией совсем не могли познакомиться люди, знающие только английский язык /…/. Изучение переводов «Евгения Онегина» показывает, что никто из переводчиков, для которых английский - родной, не передал адекватно стиль А.С. Пушкина, его ритмику, ударения, размер строки. В их переводах есть содержание поэмы, но нет самого А.С. Пушкина, - в этом вся суть дела» [159, с. 26]. Гейне сравнивал переводную поэзию с лунным светом в тумане. Об этом невозможно не вспомнить, сталкиваясь с таким, например, заявлением современной американской пушкинистки С. Сандлер: «Мы находим у Пушкина /…/ привычку выражаться туманно, словами, которые часто риторически преуменьшают значение прямого высказывания или опровергают его» [167, с. 12].

В конце ХХ века под руководством Ефима Эткинда появился первый перевод на французский язык Полного собрания сочинений А.С. Пушкина, который, возможно, поставил больше языковых проблем, чем решил их. Во всяком случае, не исключено, что теперь возникнет новый виток трудностей в восприятии Пушкина на французском языке. И в итоге, именно теперь французский читатель столкнется с теми же проблемами, что давно существуют для читателя англо-американского.

Рассуждая о трудностях перевода Пушкина на свои языки, французы, испанцы, англичанине и американцы, как правило, сходятся на том, что Пушкин по-настоящему еще не переведен и что иностранным читателям пока остается больше догадываться о достоинствах пушкинских стихов. Едва ли не общепринятую за рубежом точку зрения выразил американский исследователь творчества Пушкина Э. Симмонс: «Пока у нас, в англоязычном мире, не вырастет несколько поколений образованных людей, так же сведущих в русском языке, как сейчас -- во французском или немецком, мы не сможем полностью оценить поэтический гений Пушкина и его подлинный масштаб» [176, с. 85].

Но даже если делать поправку на исключительную сложность перевода пушкинских стихов, надо признать, что «претензии» к нему западных пушкинистов гораздо глубже, существеннее, чем те, которые можно объяснить только неадекватностью перевода.

С этой точки зрения специальный интерес представляют работы М.П. Алексеева, в которых содержится богатый материал о восприятии творчества Пушкина в Западной Европе. Автор книги «Пушкин и мировая литература» был убежден, что роль и значение Пушкина в общеевропейском литературном процессе ХIХ века недооценены, что освоение Пушкиным «лучшего из наследия» европейских литератур не сводимо к простому заимствованию, а представляет собой переосмысление и взаимодействие разных культурных традиций, а главное -- Пушкин оказал некоторое влияние на европейских писателей ХIХ века, не всегда признаваемое и даже не всегда замечаемое нашими и зарубежными исследователями. Ссылаясь на мнение французского биографа Мериме Г. Брандеса, М.П. Алексеев указывает на связь популярнейшей повести Мериме «Кармен» с поэмой Пушкина «Цыганы» и упоминает о том, что Марсель Прево нашел мотивы «Пиковой дамы» у Мопассана. И, наконец, приводится возмущенный отклик Шамиссо на стихотворение Гоффмана фон Фаллерслебена «Убитый рыцарь», когда Шамиссо обнаружил, что оно навеяно пушкинской балладой «Два ворона»: «Может ли слабая трость не быть лишь тенью пушкинской могучей зелени, если она произросла от одного с ним корня?» [6, с. 293].

Свою работу «Пушкин и Запад» М.П. Алексеев завершает утверждением, что западноевропейским писательским Пантеоном Пушкин был встречен как равный. «В такой оценке Пушкина сошлись Гете и Гюго, Ламартин и Манцони, Мериме и Гонкур, Карлейль и Теннисон, несмотря на все различия их творческих сил и вкусов, идеологических и стилистических тенденций» [6, с. 313]. Как раз с этим утверждением труднее всего согласиться. М.П. Алексеев скрупулезно собирает все примеры «восторженного отношения» к Пушкину. Так он пишет, к примеру, о саксонском посланнике при русском дворе бароне Карле-Теодоре Лютцероде, который хорошо знал русский язык, любил русскую литературу и даже сам пробовал переводить Пушкина. Приводятся его слова из донесения в Дрезден о том, что после смерти Гете и Байрона Пушкину принадлежало первое место в мировой литературе. «Число подобных отзывов, -- продолжает М.П. Алексеев, -- можно было бы значительно увеличить» [6, с. 287]. Действительно, можно -- взять хотя бы Жюльетту Адан (Ламбер), французскую писательницу и публицистку: «Я фанатически люблю Пушкина потому, что он -- полнейшее выражение гения. Его плодовитость гениальна. В его форме все гениально: оригинальность и верность наблюдения, блистательная ясность образов, чистая красота стиля /…/» [6, с. 309].

Но в том-то и дело, что восторженные отзывы не заменят исследований специалистов. А материал, так тщательно подобранный советским ученым, заставляет думать, что, несмотря на многочисленные «восторженные отзывы», творчество Пушкина в Европе не стало объектом серьезного и глубокого внимания, такого, с каким европейцы изучали действительно «своих»: Гете и Гюго, Ламартина и Манцони, Мериме и Гонкура, Карлейля и Теннисона. Среди подробнейшего перечня работ, посвященных Пушкину, на которые ссылается исследователь, большинство -- краткие обзоры, знакомящие читателя с экзотической литературой далекой варварской страны, к тому же часто полные неточностей и ошибок. Немногочисленные по-настоящему серьезные научные работы Г. Кенига, Фарнгагена фон Энзе, Фридриха Боденштедта, Джорджа Борро, Проспера Мериме не изменили главного: Пушкина в Европе знали плохо. В немецкой, французской, английской критике были сильны антипушкинские настроения. На интерес к Пушкину еще очень сильно влияла злоба дня: факты его личной биографии (скандалы, связанные с его дуэлью, смерть на поединке) и политические факторы (подавление польского восстания, взятие Варшавы, Крымская война).

Настоящее зарубежное пушкиноведение должно было начаться только в ХХ веке, но оно сохранило характерные черты, появившиеся при первой встрече с Пушкиным, и в своем дальнейшем развитии. Мы отдаем себе отчет в том, насколько приблизительно и условно общие обзоры отражают истинную сложность такого масштабного явления, как зарубежная пушкинистика ХХ века, но все же вынуждены к ним обратиться. Нам придется ограничиться наиболее очевидными итогами и самыми широкими обобщениями. Тем более, что зарубежные пушкинисты, испытывая потребность в решении сходных проблем, в значительной степени упрощают нашу задачу. У нас в стране регулярно проводимые юбилейные торжества, посвященные Пушкину, также стимулируют подведение некоторых итогов и обобщающих наблюдений.

Первое из таких наблюдений уже упоминалось выше. Оно сводится к следующему: Пушкин, будучи уже хорошо известным и изученным на Западе, не был там признан фигурой, равной Толстому и Достоевскому. Авторитетнейший американский пушкинист У.М. Тодд открывает своим Введением сборник «Современное американское пушкиноведение» (1999), и показательна его оговорка: «Хотя Пушкин и не завоевал в американской литературной жизни того положения, какое считали бы достойным его гения те, кто читал его по-русски /…/» [176, с. 9]. Далее сам же У.М. Тодд отмечает, что уникальность статуса Пушкина в русской культуре -- одно из самых приоритетных направлений в американской пушкинистике, и пристрастное внимание американцев к этой проблеме объясняется тем, что они «не склонны считать этот статус как нечто само собой разумеющееся» [176, с. 11].

Маркус Ч. Левитт в статье этого же сборника «Пушкин в 1899 году» видит в Пушкине средство пропаганды среди неграмотных масс и русского «сверхчеловека», с помощью которого утверждается ницшеанское неприятие плебейской культуры. Довольно доброжелательно настроенные к Пушкину исследователи Давид Бетеа и С. Давыдов в статье «Угрюмый Купидон: поэтика пародии в «Повестях Белкина» признают, что единственным западным поэтом, чья библиография могла бы сравниться с пушкинской, является Шекспир. Но и они полагают: величайшим поэтом и величайшим явлением культуры Пушкин остается только в России, хотя он и демонстрировал в своем творчестве уникальный европейский кругозор.

В чрезвычайно интересной юбилейной статье Р. Гальцевой и И. Роднянской «В подлунном мире» (1987), содержащей обзор западных концепций творчества Пушкина, отмечается, что европейское пушкиноведение во многом разделяет оценку американских ученых. Признанный английский пушкинист Джон Бейли, как и У.М. Тодд, убежден, что одни только русские ставят Пушкина выше Достоевского, Тургенева и Толстого: «Как имя он не возбуждает определенных ассоциаций. Для большинства англоязычных читателей он не существует ни как создатель сцен и образов, вошедших во всеобщую культуру, ни даже как поэт, за которым числится несколько памятных и достойных перевода изречений» [160, с. 81]. Известный славист Э. Эгеберг указывает на аналогичные затруднения, существующие у норвежского читателя: «До сознания публики предстоит довести, что именно он, а не Достоевский или Толстой считается у русских величайшим национальным писателем» [160, с. 81]. Мишель Кадо почти дословно повторяет Эгеберга, констатируя, что во Франции к Пушкину относятся как предтече Толстого и Достоевского, и что сам Пушкин истинного успеха не имел.

Подводя итог подобным оценкам Пушкина, Р. Гальцева и И. Роднянская приводят слова английского критика Дональда Дэви, который после прочтения Пушкина задается вопросом: «Уж не дурачат ли нас, пользуясь нашим легковерием?! Подозрение недостойное, но неизбежное» [160, с. 81].

Разойдясь с русскими (и советскими, и эмигрантскими) учеными уже в изначальной, исходной оценке Пушкина, зарубежные авторы все более и более моделируют «своего» Пушкина. Русский поэт за рубежом приобретает все более отчетливый облик, мало похожий на тот, к которому мы привыкли у себя на родине. Это хорошо понимают и отечественные, и зарубежные пушкинисты. Самая влиятельная и плодовитая современная зарубежная пушкинистика -- в Америке, поэтому особенности зарубежного изучения Пушкина наиболее ярко проявляются именно там.

Признавая проблематичность выявить что-то «специфически североамериканское», У.М. Тодд все же предпринимает эту попытку и формулирует три главные, на его взгляд, особенности, которые отличают американское пушкиноведение от российского: активное привлечение нелитературоведческих источников (философия, социология, антропология, психоанализ и т.д.), принципиальный методологический эклектизм и предпочтительное внимание к отдельным текстам, а не ко всему творчеству писателя или к определенным периодам.

Отмеченные У. М. Тоддом особенности американского пушкиноведения во многом показательны, а главное -- так отличают его от российского, что их стоит основательно обдумать и для наглядности проиллюстрировать развернутыми примерами.

нение американского пушкиниста представляется совершенно верным не только применительно к уже упомянутому сборнику «Современное американское пушкиноведение» и даже не только к пушкиноведению вообще. Для американских славистов-литературоведов обращение к философии, социологии, антропологии и т.д. характерно и давно привычно. Известный американский славист Г. Кокс свою книгу «Тиран и жертва у Достоевского» начинает с аналогии, сравнивающей литературный анализ с этнографическим изучением примитивных социальных систем. Он допускает, что «население» романов Достоевского можно представить в виде членов какого-нибудь первобытного племени и подвергнуть их изучению, пользуясь теми же приемами, какими пользуются ученые-этнографы. По его мнению, Достоевский далеко не первый писатель, у которого герои-мужчины объединены отношениями («иерархиями господства»), действующими у примитивных народов или племен: каждый член такого коллектива находится в положении либо тиранического господства, либо жертвенного подчинения. Среди предшественников Достоевского Г. Кокс называет Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Бальзака. Свой «литературно-этнографический» анализ Г. Кокс проводит на примере «Повестей Белкина». Сильвио, на его взгляд, идеальный герой-лидер, одержимый страстью первенствовать, господствовать над людьми, подобно тому как господствует над соплеменниками какой-нибудь индейский вождь. Вся конфликтность пушкинского цикла оказывается сведенной к конфликту тирана и жертвы, так как любая иная конфликтность кажется американскому исследователю просто излишней.

К. Эмерсон и Д. Клейтон - также из тех исследователей, которые в поисках новых методологических моделей и максимально свободного индивидуального прочтения Пушкина активно черпают из «нелитературоведческих дисциплин». Главный их союзник -- психология и психоанализ. Так, например, К. Эмерсон в большой статье «Сон Гринева: ''Капитанская дочка'' и отцовское благословение» пытается решить проблему, вынесенную в заголовок своей работы. Известно, что описание сна, в котором Гринев получает благословение от Пугачева, явившегося к нему сначала в образе отца, -- одно из самых непонятных и «темных» мест романа Пушкина. В отеческом благословении видели нечто символическое и пророческое, связанное с судьбой России. Но Эмерсон «прочитывает» пушкинский фрагмент с фрейдистских позиций. Вспомнив о том, что у Гринева и Швабрина есть общий предок-прототип (предатель Шванчич), она переориентирует прочтение символического сна. Швабрин трактуется как олицетворение подавленных инстинктов Гринева, и от «непонятного» благородства героя «Капитанской дочки» не остается и следа.

Д. Клейтон обращается к феминистическому прочтению произведений А.С. Пушкина. Предметом его рассмотрения стал роман «Евгений Онегин». В отказе Татьяны Онегину он видит символ принятия Пушкиным николаевского режима, и поэтому смело допускает, что в образе Татьяны воплотился сам Пушкин. Письмо Татьяны к Онегину он рассматривает как аллегорию взаимоотношений Пушкина с декабристами, а замужество Татьяны -- как литературную параллель женитьбы самого Пушкина. По мнению Клейтона, Пушкин, ненавидевший и презиравший высший свет, вынужден был в последние годы жизни пойти с ним на компромисс. Это позволяет исследователю-феминисту относиться к Пушкину не как к герою, а как героине романа: «Близость Татьяны ко двору, ее блистательность и нежность, страстность и уверенность в себе были теми качествами, которые искал для себя Пушкин, а отказ Онегину, воплощавшему дух отрицания и разрушения, символизировал душевную борьбу самого поэта» [176, с. 195]. Отождествление Пушкина с Татьяной и анализ сна Татьяны, проведенный с фрейдистских позиций, позволяет автору приходить к неожиданным для русского читателя выводам. И‚ предвидя реакцию неприятия, Д. Клейтон заранее пытается объяснить предполагаемое затруднение: «Кому-то может показаться оскорбительным наше предположение о том, что Пушкин изображает героиню в момент мастурбации. Однако причину подобного негодования следует искать скорее не в творчестве самого поэта, а в той традиции его восприятия, которая сформировалась под воздействием «викторианских взглядов» предшествующих поколений, а в более позднее время стала следствием усердной выборки советских редакторов» [176, с. 197].

Монография Стефани Сандлер «Далекие радости: Пушкин и творчество изгнания» (1999) может служить примером того, какие возможности таит в себе методика внимательного прочтения отдельного произведения как основного объекта анализа. В центре внимания исследователя оказывается одно из «трудных» произведений Пушкина -- «Борис Годунов». Главным фактором, определившим особенности конфликта драмы «Борис Годунов», по мнению Сандлер, было то, что произведение создавалась в ссылке. Поэтому в драме Пушкина она находит «три вида отстраненности»: отстраненность Пушкина от своих современников, отстраненность пушкинских текстов от их референтов и отстраненность Пушкина во времени и в пространстве от сегодняшних читателей. С. Сандлер считает, что всё это ставит под сомнение саму возможность понять пушкинское произведение, или, используя ее выражение, «возможность приблизиться к его словам» [167, с. 13]. Следовательно, единственное, что нам остается, -- сосредоточиться на поэтике. Анализ пушкинского текста, который предпринимает американская исследовательница, удивительно точен. Но какова цель этого анализа? Сандлер пытается поколебать устоявшуюся в России репутацию Пушкина, которая, как она считает, «держит читателя в рабстве»: воздействие пушкинских стихов -- это «иллюзия», которую она хочет ослабить. Отсюда и главная задача ее книги -- «идентификация приемов дистанцирования и попытка проследить влияние, которое такого рода тропы и приемы оказали на политические и литературные пристрастия Пушкина» [167, с. 12]. Автор старается не упустить из виду ни одну из поставленных в трагедии проблем. Но подробнее всего останавливается на вопросах риторики и формы, так как именно пушкинские тропы, по ее мнению, способствуют формированию идей: «Моя мысль состоит в следующем: если ложь в «Борисе Годунове» обретает такую силу, что все исторические истины оказываются под вопросом, то истины, которые «Борис Годунов» может донести до читателя, будут истинами о самом языке» [167, с. 117].

Не будет лишним оговориться, что работы ученых, занимающихся поэтикой Пушкина, опираются на учение американского шекспироведа Стивена Гринблатта о культуральной поэтике. Этот термин обозначает применение методов литературного анализа в бихевиористских и культурологических исследованиях. Но и школа семиотики Юрия Лотмана оказала ощутимое влияние на американское пушкиноведение, особенно через пушкинистов-эмигрантов, поэтому крайности структуралистских «штудий» до некоторой степени умерялись строгостью сравнительной исторической поэтики. Однако её влияние со временем было ослаблено, и сейчас все более и более смещается в область историко-литературных комментариев. И хотя У.М. Тодд пишет, что в последние десятилетия американские исследователи все более свободно сочетали между собой трудно совместимые подходы (например, немецкую рецептивную эстетику и французский постструктурализм), в «принципиальном методологическом эклектизме» сохранилось доминирующее влияние родовых черт структурализма.

В этом нетрудно убедиться. Так, Ю.К. Бегунов, делая в своей статье «Вопросы русской литературы ХVII-ХIХ веков /…/» (1986) обзор амстердамского журнала «Русская литература», выделял как главную особенность его интерес к писателям и поэтам, связанным с модернистскими течениями. Но Пушкин, как это ни удивительно, также не был обойден вниманием. И хотя редакция журнала подчеркивала, что не отдает предпочтения ни одному из подходов, большинство в обзоре составляли статьи структуралистского направления.

Тогда, в 80-ые годы прошлого века, «структуралистские упражнения» в пушкинистике хотя и не были редкостью, но все же не вызывали такого обилия фантастических интерпретаций, которые отличали зарубежное изучение Гоголя или Достоевского. Р. Гальцева и И. Роднянская объясняли такую осторожность в обращении с творчеством Пушкина своего рода тактичностью зарубежных исследователей, их боязнью оскорбить чужую заветную ценность. Поэтому Пушкин меньше, чем Гоголь и Достоевский, пострадал от обращения «к лихим и иссушающим приемам вроде эксцессов структурализма или психоанализа» [160, с. 86-87]. Критикуя эти «эксцессы», Ю.К. Бегунов останавливается на неудачах, к которым приводит исследователей их сосредоточенность на писательской технике. Голландский литературовед Шарль Тиммер анализирует пушкинскую «Историю села Горюхина» как «историю одной истории», пытаясь доказать, что Пушкин пародировал «Историю русского народа» Н.А. Полевого, что невозможно даже хронологически. Американский пушкинист Пол Дебрецени (Дебречни), исследуя стиль «Станционного смотрителя», приходит к сомнительному выводу о том, что пушкинский стиль восходит к прозе сентименталистов. А.К. Жолковский, преподаватель Корнуэльского университета США, в статье, посвященной Роману Якобсону, прочитывает стихотворение А.С. Пушкина «Я Вас любил …» в ключе «поэзии грамматики». Он открывает свой анализ сопоставлением двух математических формул и характеризует поэтический мир Пушкина как систему обязательных смыслов. Но главная его задача -- «показать, в каком аспекте и ракурсе, в какой из потенциально возможных вариаций, в качестве реакции на какие проблемы в данном Т раскрывается ПМ автора. Иначе говоря, - какова т и какие invт и в каких комбинациях друг с другом «привлечены» для ее осмысления» [13, с. 203].

Разумеется, подобные рассуждения, вызвавшие критический отпор советского ученого, нельзя считать общим местом зарубежной пушкинистики рассматриваемого периода. Но надо признать, что именно это направление было наиболее перспективным на протяжении ряда десятилетий и подготовило ситуацию, описанную У.М. Тоддом.

Повторим еще раз: цель всех приведенных примеров не в том, чтобы проиллюстрировать банальный тезис о разнице между русским и нерусским литературоведением (в конце концов, у российского и зарубежного пушкиноведения есть «общее поле»), а в том, чтобы прояснить причины отличий. Несмотря на то, что у истоков европейского и американского пушкиноведения стояли русские ученые-эмигранты, оно в своем развитии -- под преимущественным влиянием формальной и структуралистской школ -- утрачивало восприимчивость к специфически российской традиции. С течением времени зарубежная пушкинистика все более дистанцировалась от неё и, устоявшись в собственных содержательных доминантах, получила иную смысловую перспективу. Концепции творчества Пушкина западных ученых, возникшие в рамках структуралистского метода или культуральной поэтики, опирающиеся на этнографию или психоанализ, при всей несомненной своей научной ценности -- все-таки не улавливали и даже не затрагивали того, что составляло самую суть «российского Пушкина». Они имели иные смысловые ориентиры: «прием», «текст», «комплекс» -- это не те категории, в которых может быть понят главный феномен творчества русского поэта.

Итак, западное пушкиноведение дополнило отечественную науку множеством открытий, осветив неизвестные стороны в творчестве русского поэта. Но вместе с тем оно при этом обозначило и пределы своих возможностей. Можно предполагать, что в «русском» Пушкине сказывается нечто такое, что остается недоступным как для западной науки‚ так и для «инородного» сознания в целом.

Мы упомянули некоторые характерные для западной пушкинистики концепции, в которых, по мнению американских ученых, черты, отличающие ее от российской, выразились в наиболее отчетливой форме. Более общий и подробный обзор западного пушкиноведения представили Р. Гальцева и И. Роднянская в уже упомянутой нами статье «В подлунном мире» (1987). Хотя они не ставили специальной задачи выявить пункты и мотивы расхождения между западной и российской пушкинистикой, впечатление, что эти расхождения очень сильны, при таком обзоре возникает. Это проявляется прежде всего в трактовке пушкинских сочинений на исторические темы. Западные ученые, пытаясь понять механизмы исторического развития России, обращаются к тем произведениям Пушкина, которые освещают некоторые узловые моменты русской истории: «Медный всадник», «Капитанская дочка», «Борис Годунов». На восприятие поэмы «Медный всадник» в западном пушкиноведении влияют историософия и политология, которые сводят на нет «российскую» проблематику пушкинского произведения. Английский ученый Бриггс, которому удалось более свободно подойти к пушкинской поэме, тем не менее основную коллизию «Медного всадника» сводит к вечному контрасту между хрупкостью человеческого существования и мощью природной стихии, отводя на второй план столь важную для Пушкина проблему противостояния личности государству.

Западногерманский пушкинист Ю. Шридтер -- один из немногих, кто считает, что в основе сюжета трагедии «Борис Годунов» лежит нравственный конфликт‚ т.е. динамика драматического действия обусловлена соотношением нравственных позиций героев. Гораздо чаще западных ученых в трагедии Пушкина привлекает проблема самозванства, решаемая опять же без учета «русской точки зрения» на этот исторический феномен. И. Серман в своей работе, посвященной «Борису Годунову», сожалеет об упущенной русскими возможностями «европеизироваться», которую им предоставляло царствование Гришки Отрепьева.

Тем не менее самое читаемое и самое изучаемое произведение Пушкина на Западе -- роман «Евгений Онегин» -- по-прежнему остается таким же непонятым, как «Борис Годунов» или «Медный всадник». Р. Фриборн и Дж. Эндрью финал романа находят слишком возвышенным и отвлеченно-нравственным, с чем не могут согласиться Гальцева и Роднянская: по их мнению, содержание романа нельзя свести только к иллюстрации этической формулы. Д. Мирский и М. Хейвард полагают, что пушкинский мир трагичен и управляется «законом возмездия и воздаяния», что опять же вызывает возражения: ведь Ленский и Татьяна наказаны сильнее, чем «виновный» Онегин. И уж совсем удивительным представляется мнение американского слависта М. Каца, который в статье «Любовь и брак в «Евгении Онегине» Пушкина», объясняет отказ Татьяны Онегину желанием сохранить благополучие, обретенное ею в браке с генералом. Более того, Кац искренне убежден, что и сам Пушкин благополучие приравнивает к счастью. И. Роднянская и Р. Гальцева разделяют мнение Бриггса, что по поводу «Евгения Онегина», как и творчества Пушкина в целом, высказываются «справедливые, но ограниченные истины» [160, с. 92].

«Самым благоприятным сдвигом» в изучении творчества Пушкина на Западе И. Роднянская и Р. Гальцева считают то, что серьезные западные исследователи отказываются от прежних расхожих и непродуманных мнений о русском поэте: в Пушкине перестали отыскивать «оригинальность» как узко понимаемую национальную самобытность, замыкающую его творчество в границах русской культуры. Уже не принято считать, что у Пушкина нет собственной историософской идеи, что его творчество лишено метафизического начала и что сам он -- больше художник, чем мыслитель. Для авторов статьи «важно, что в Пушкине найден ключ к жизненной мудрости, превосходящей отвлеченные истины, и что вообще от него ожидается живая поддержка в повседневном существовании» [160, с. 93]. Западные пушкинисты расслышали в творчестве русского поэта «кардинальные темы человеческого бытия» [160, с. 93]. Это заставляет их серьезно размышлять о характере пушкинского реализма, который пока ускользает от определения. Давно прошли времена, когда в Пушкине видели только романтика, но и как реалист Пушкин слишком неповторим и слишком особен, чтобы уместить его в готовую формулу. Р. Гальцева и И. Роднянская считают, что в этих рассуждениях о природе реализма Пушкина наиболее точен В. Эрлих, который назвал пушкинский реализм «нравственным».