Правды ищи: идея справедливости в русской лингвокультуре

^{Соответственно, «правый» здесь - это тот, кто действует праведно, на чьей стороне правда и на чьей стороне должен быть «правильный суд» (Авв. 1: 4): «Соверши суд над рабами Твоими, воздай виновному, возложив поступок его на голову его, и оправдай правого, воздав ему по правде его» (2 Пар. 6: 23); «Удаляйся от неправды, и не умервщляй невинного и правого» (Исх. 23: 7); «Не хорошо обвинять правого и бить вельмож за правду» (Пр. 17: 26); «А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде» (Кол. 3: 25).}

^{И, наконец, в качестве имени для процессуальной справедливости в библейском тексте употребляется «правосудие»: «Соблюдение правосудия - радость для праведника и страх для делающих зло» (Пр. 21: 15); «Возненавидьте зло и возлюбите добро и восстановится из ворот правосудие» (Ам. 5: 15); «Царь правосудием утверждает землю» (Пр. 29: 4). Как можно видеть, правосудие здесь - не современное «судебная деятельность государства» (БТСРЯ 1998: 953), а, скорее, старославянское «правый суд, справедливое, на законах и совести основанное решение дел» (Дьяченко 2000: 472).}

^{«Правда», «праведность», «справедливость», «правота» и «правосудие» в библейских текстах - частичные синонимы: они взаимозаменимы лишь в определенных контекстах. Все они в том или ином виде передают идею справедливости, но отличаются способом её семантического представления, а «справедливость» отличается от прочих членов этого синонимического ряда своим «светским» регистром.}

^{Для образного представления идеи справедливости в религиозном дискурсе корневой является метафора суда: вынесение моральной оценки обставляется атрибутикой юридического процесса, где есть судья, обвиняемый, приговор и исполнение наказания. Ко всему прочему суд - это как раз то место, где свидетельская ложь тождественна несправедливости, а, соответственно, правда свидетеля равносильна его праведности, о чем неоднократно напоминает Священное Писание: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исх. 20: 16; Вт. 5: 20).}

^{«Бог - судия праведный» (Пс. 7: 12), у него нет «ни лицеприятия, ни мздоимства» (2 Пар. 19: 7). Вся же неправда и неправые суды существуют на земле, где «праведников постигает то, что заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, что заслуживали бы дела праведных» (Ек. 8: 14), где «неодинаковые гири и неверные весы» (Пр. 20: 23), где судьи «производят суд с натяжкою» (2 Прем. 20: 4), «судят неправедно и оказывают лицеприятие нечестивым» (Пс. 81: 2), «за подарки оправдывают виновного и правых лишают законного» (Ис. 5: 23), а «если ты увидишь в какой области притеснения бедному и нарушение суда и правды, то не удивляйся этому: потому что над высоким наблюдает высший, а над ними еще высший» (Ек. 5: 7). То есть в конечном итоге справедливость восторжествует, а несправедливость на земле существует лишь для того, чтобы оттенить справедливость небесную: «Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем?» (Рим. 3: 5).}

^{Для диагностики и корректировки отклонений от «прямых путей», для «восприятия религиозного откровения, правды, добра, целостной истины» (Бердяев 1993: 150) у человека есть особый орган: орган моральной интуиции - совесть. Согласно богословскому учению, человек сотворен по образу и подобию божьему. Он, как и его Творец, обладает врожденной способностью различения добра и зла, а совесть - голос Божий - свидетельствует о его богоподобии и «необходимости исполнения заповедей Божьих» (ППБЭС 1992, т. 2: 2086).}

^{Языковой эквивалент слова «совесть» и соответствующее понятие индивидуальной моральной ответственности, полностью отсутствующие в еврейском тексте Ветхого Завета (см.: ЕСББ 2002: 992), появляются в новозаветных текстах. Из 30 употреблений греческого слова ухнеЯдзуйт 25 приходятся на Послания Св. Павла, и в их употреблении развивается корневая метафора идеи справедливости: образ суда (см.: Арутюнова 2000: 64). Совесть представляет собой результат своеобразной шизофрении - «расщепления души», когда одно Я порождает из себя другое Я, и это последнее выступает судьей, свидетелем, обвинителем и даже палачем Я первого: «Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их…» (Рим. 2: 15); «Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим» (Ин. 8: 9); «Совесть же разумею не свою, а другого: ибо для чего моей свободе быть судимой чужой совестью?» (1 Кор. 10: 29).}

^{Библейская правда - категория, безусловно, телеономная: она напрямую связана с поисками смысла жизни, который согласно христианскому учению состоит отнюдь не в удовлетворении физиологических потребностей, а в стремлении к духовному совершенству - «Правды, правды ищи, дабы ты был жив и овладел землею» (Вт. 16: 20).}

^{В чем же отличия и сходства небесной и земной справедливости, Правды Божией и правды людской по данным библейских текстов?}

^{Прежде всего, как представляется, небесная справедливость отличается от земной своей идеализированностью - однополярностью как отсутствием в ней каких-либо отрицательных свойств. Мораль в ней неразделимо слита с правом, вынесение нравственной оценки равнозначно судебному решению, а вся «неправда» - человеческие пороки и дефекты системы судопроизводства остаются на земле. В отличие от людского правосудия, правосудие небесное неотвратимо, несмотря на свою «отложенность». Оно также неподкупно и нелицеприятно.}

^{Библейская правда - сколок с представлений о справедливости и правосудии времени создания текстов Ветхого и Нового Заветов: она, естественно, никак не ассоциируется с «правами человека», а равенство в ней выступает лишь как неизбежность для каждого живущего в один прекрасный день предстать перед Судией и ответить за все свои земные дела, праведные и неправедные.}

^{«Дурная бесконечность» земного арбитража, когда любой желающий может судить о справедливости приговора суда любой инстанции, в небесной справедливости прерывается: Высший Судия по определению праведен, его решения окончательны и обжалованию не подлежат, а всякий сомневающийся в их справедливости - бунтарь, мятежник и нечестивец.}

^{Критерии небесной справедливости - мера, которою она каждому должна воздаваться, - неопределенны, пожалуй, в той же степени, что критерии справедливости земной: они доподлинно известны вершителю Божественного правосудия, но отнюдь не нам (вспомним притчу о работниках последнего часа).}

^{И, наконец, Правда Божия при всей своей направленности на абсолют - положение дел, при котором добро и зло уравновешены и ни один поступок не остается без соответствующего воздаяния, - представляет собой, как и правда земная, по большому счету разновидность «партикулярной справедливости», справедливости «для своих»: верующих в Бога единого - «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим» (Ис. 20: 3; Вт. 5: 7). Тем самым любой иноверец (либо атеист) - это уже беззаконник, нарушитель фундаментальной заповеди, «козлище» и недостоин Божией справедливости. Но вера - спонтанна (религиозное чувство!), она не зависит от воли человека, а то, что не зависит от его воли, не может вмениться ему в качестве морального или аморального.}

^Выводы

^{Справедливость - категория морального сознания, гарантирующая социально приемлемую меру распределения благ и тягот совместной жизни людей, стоящая в одном семантическом ряду с местью, благодарностью и милосердием. От мести и благодарности справедливость отличается универсализмом и мерностью, а от милосердия - рассудочностью и формализмом. Сущность справедливости - уравнивание неравного, что обусловливает необходимость меры: коэффициента преобразования преступлений и заслуг в наказания и вознаграждения. Исторически сложились три основных принципа воздаяния «по справедливости»: всем - поровну, каждому - по заслугам и всем - по их правам. Справедливость порождена несправедливостью, дефицитом благ и несовершенством человека, характеризуется асимметрией своих протагонистов («сильного» и «слабого»). Она связана с правом, им порождается или же лежит в его основе.}

^{Небесная справедливость отличается от земной своей идеализированностью - однополярностью как отсутствием в ней каких-либо отрицательных свойств. Мораль в ней неразделимо слита с правом, вынесение нравственной оценки равнозначно судебному решению, а вся «неправда» - человеческие пороки и дефекты системы судопроизводства остаются на земле. В отличие от людского правосудия, правосудие небесное неотвратимо, несмотря на свою «отложенность». Оно также неподкупно и нелицеприятно. «Дурная бесконечность» земного арбитража, когда любой желающий может судить о справедливости приговора суда любой инстанции, в небесной справедливости прерывается: Высший Судия по определению праведен, его решения окончательны и обжалованию не подлежат. При всей своей направленности на абсолют Правда Божия представляет собой разновидность справедливости «для своих»: верующих в Бога единого.}

^{Глава 3} ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ В ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ

^3.1 Правда земная

^{Если теория как множество непротиворечивых и логически связанных суждений, обладающих объяснительной силой, образуется путем элиминации из этого множества противоречащих начальной гипотезе признаков и объединения оставшихся в единое целое, то в задачи языкового исследования этических категорий входит, как представляется, количественное (встречаемость) и качественное (лакунарность) отслеживание реализации соответствующих этических теорий (концепций) в лингвокультуре, что позволит получить сведения о специфике этнического менталитета, отраженного в обыденном (языковом) сознании.}

^{Данные о наполнении понятийной, метафорически-образной и значимостной составляющих контрарных концептов, образующих лингвокультурную идею, могут быть извлечены из паремиологического корпуса, художественных и масс-медийных текстов, лексикографии и опроса информантов.}

^{Идея справедливости была и остается одной из «ключевых идей русской языковой картины мира» (см.: Зализняк-Левонтина 2005: 11), жажда безусловной справедливости, «которая должна осуществляться в жизни вопреки царствующей в ней неправде» (Трубецкой 1994: 280) - «стержневой линией духовных исканий, стремлений русского человека» (Рачков 1996: 15), а правда воспринимается как фундаментальная основа жизни, на которой строится вся русская духовная культура (см.: Бобылева 2007: 9). Стремление к справедливости составляет один из наиболее значимых автостереотипов нации: «Чем мы, россияне, отличаемся от других? Для нас важно, чтоб было СПРАВЕДЛИВО» (АиФ 2006, № 38); «Для русского человека несчастье - не просто бедность, нехватка денег, а нарушение справедливости, триумф людей без стыда» (АиФ 2004, № 44). Считается, что в русской культуре существует «особое чувство - любовь к справедливости» (Левонтина-Шмелев 2000: 284), а «жажда правды» составляет специфику «русского национального духа» (см.: Юлдашев 2008: 15-16). По утверждению Ф. М. Достоевского, «высшая и самая характерная черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда её», можно сказать, нас «мучит справедливости мираж» (Губерман). Как и всякая любовь, любовь к справедливости может составить смысл и счастье жизни: «Самое главное условие, которое нужно человеку для счастья, - ощущение смысла, что “понапрасну ни зло ни добро не пропало”» (АиФ 2006: № 49); «Сказано в Писании: “Правды ищи, дабы ты был жив”. Для всех нас это значит - живи так, чтоб знал ты, как придать смысл своей жизни!» (АиФ 2003, № 45). Справедливость для русского человека выше истины («А для русской души справедливость выше правды» - АиФ 2006, № 51) и дороже жизни («За правду надо стоять или висеть на кресте» - Пришвин; «Чем в кривде мотаться, лучше за правду умереть» - Артем Веселый). По утверждению Ивана Ильина, «Россия есть прежде всего - живой сонм русских правдолюбцев, “прямых стоятелей”, верных Божьей правде» (Ильин 2007: 7). Можно добавить, что не только «стоятелей», но и «сидельцев» и страдальцев за правду.}

^{По своему «партстроительному» и лозунговому потенциалу идея справедливости если и уступает, так только идее патриотизма: «Партия справедливости», «Справедливая Россия», «вопрос справедливости», «справедливая собственность», «справедливые доходы», «справедливая политика» и пр. (см., например: АиФ 2006, № 36).}

^{Лексическая система любого этнического языка специфична - она специфична в целом и в некоторых своих составляющих: тематических полях, группах, синонимических, антонимических и ассоциативных рядах. Не составляет в этом плане исключения и система выразительных средств идеи справедливости в русском языке. На фоне английского и французского языков, например, она специфична в том отношении, что:}

^{1. Синонимический ряд имен-показателей справедливости в русском языке формируется почти исключительно из производных от корня «прав-»: «справедливость», «правда», «праведность», «правота» и вышедшие из употребления «правость», «правность» и «прбвина» (см.: Даль 1998, т. 3: 377; Срезневский 1958: 1351). В то же самое время в английском языке здесь присутствуют производные от четырех корней (justice, fairness, equity, righteousness и rightness), а во французском - от трех (justice, йquitй и raison во фразеологизме avoir raison - «быть правым»).}

^{2. В тематическом поле русской идеи справедливости присутствуют такие цельнооформленные лексические единицы, как «правдолюбие», «правдолюб», «правдоискательство», «правдоискатель» и «кривда», отсутствующие в английском и французском языках.}

^{3. Только в русском языке в «знаковом теле» одной лексемы («правда») присутствуют все три «корреспондентских значения»: соответствия мысли и объективной действительности (истина), соответствия мысли и слова (искренность) и соответствия объективной и идеальной действительности (справедливость).}

^{Этот в общем-то вполне заурядный факт лексической полисемии несколько неожиданно (с лингвистической точки зрения) в конце 19-го века приобретает этнокультурный пафос под пером Н. К. Михайловского - теоретика либерального народничества, публициста и литературного критика: «Всякий раз, когда мне приходит в голову слово “правда”, я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни на одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое...» (цит. по: Печенев 1990: 140). По мысли Н. А. Бердяева, «целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью» (Бердяев 2002: 39) составляет конечную цель мировоззренческой деятельности русской интеллигенции, а, по мнению С. Л. Франка, правда является тем характерным русским словом, которое «одновременно означает и “истину” и “моральное и естественное право”» (Франк 1992: 490) - «то неизъяснимое высшее начало, которое русский язык обозначает непереводимым и неисчерпаемым до конца словом “правда”» (Франк 1994: 545).}

^{В трудах же современных российских философов правда приобретает статус «двуединого понятия» (Рачков 1996: 15) и даже отраслевого термина: она включается в состав словарных статей философского словаря не только как «понятие, близкое по значению понятию “истина”», но и как категория, «включающая в себя такой жизненный идеал, в котором поступки отдельного человека находятся в соответствии с требованиями этики» (Азаренко 2004: 538), она даже отождествляется с национальной идеей (см.: Бобылева 2007: 10). Все это несколько напоминает чеховскую «национальную таблицу умножения», которой нет и не может быть, - этнокультурно маркированная лексика в принципе сопротивляется терминологизации.}

^{Создается впечатление, что в русском языке «одним словом» решается фундаментальная проблема логики и метаэтики, порождаемая «принципом Юма», который пока что опровергнуть никому не удалось (см.: Гуссейнов 2004а: 1036). Этот принцип постулирует невозможность перехода от утверждений со связкой «есть» к утверждениям со связкой «должен» с помощью одной лишь логики и резко разграничивает суждения факта и суждения долга (см.: Максимов 2001: 601).}

^{Как и следовало ожидать, с переориентацией парадигмы гуманитарного знания в конце 20-го века слово «правда», соединяющее «истину и этику», которые, однако, распределены «по разным значениям» (Арутюнова 1999: 557, 569), заняло престижное место в лингвокультурологических исследованиях. Единству этому, однако, дается уже несколько иная оценка, отличная от оценки Н. К. Михайловского: «специфически русское соединение истины и справедливости (свободно понимаемой), столь прекрасное в своих чистых истоках, выливается в ходе нашей истории в два мутных концепта - судебного произвола, с одной стороны, и “партийности”, с другой» (Степанов 1997: 331).}

^{Можно предполагать, что этнокультурная значимость полисемии слова «правда» - в значительной мере результат недоразумения: «единство» истины и справедливости в слове «правда» не выходит за пределы словаря. В речевом же употреблении «светского дискурса» эти значения либо вполне разделимы, либо не выделяются вовсе из-за недостаточной «разрешающей силы» контекста: они никогда не нейтрализуются (не «сливаются») и находятся в отношениях амфиболии - двусмысленности. К тому же лексическая полисемия истины и справедливости - отнюдь не экзотика, присущая только русскому языку. Подобные отношения, например, существуют в латыни, где словарная статья veritas содержит и значение «истина», и значение «правила, нормы» (см.: Дворецкий 1949: 921).}

^{Намного значимее для русского менталитета представляется как раз отсутствие единого знакового тела для в идеале тождественных значений справедливости - правового и морального, как это происходит в западноевропейской лингвокультуре, где justice (англ., фр.), justicia (исп.), justiзa (порт.) передают связанные отношениями семантической производности значения и правосудия, и справедливости (см., например: Webster 1993: 1228; Lexis 1993: 1004; Moliner 1986: 203; Almeida-Sampaio 1975: 841). Для носителя же русской лингвокультуры законность и справедливость - «вещи несовместные», и если, не дай Бог, английское law and justice мы переведем как «правосудие и справедливость», то вместо синонимической пары мы получим пару антонимическую.}

^{Для русского языкового (да и для юридического!) сознания различная природа правосудия (некогда означавшего «правый, справедливый суд» - Дьяченко 2000: 472; Срезневский 1958: 1351) и справедливости совершенно очевидна, естественна и не нуждается ни в каких-либо доказательствах: «Невозможно за 15 лет привить уважение к закону, если веками закон считался чем-то противоположным правде и справедливости» (В. Зорькин, председатель Конституционного суда РФ - АиФ 2006, № 25); «Ни в одном законе вы не прочтете слово “справедливость”» (АиФ 2006, № 26). А чтобы стать окончательным пессимистом относительно ближайших перспектив построения на Руси «правового государства» достаточно заглянуть в паремиологический словарь Владимира Даля, в статьи «Суд» и «Закон»: «Неправдою суд стоит»; «Где суд, там и неправда»; «В суд пойдешь, правды не найдешь»; «На деле прав, а на бумаге виноват»; «В суд ногой - в карман рукой»; «Закон - дышло, куда повернул, туда и вышло»; «Где закон, там и обида»; «Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили»; «Все бы законы потонули да и судей бы перетопили» (см. подробнее: Воркачев 2003б).}

^{Писанный закон в нашей стране несправедлив «по умолчанию», поскольку противостоит морали - «правде и совести» - и стоит на пути «воли» - не дает разгуляться этой фундаментальной составляющей русского счастья. Если, например, для английского языкового сознания закон представляется гарантом свободы (см.: Палашевская 2005: 109), то для русского человека закон (этимологически «граница, предел» - то место, где одно заканчивается, а другое начинается) - помеха его собственному произволу и уже в силу этого нехорош.}

^{Как известно с давних пор, «несправедливость достигается двумя способами: или насилием или обманом» (Цицерон), и «несправедливый закон вообще не закон, а скорее форма насилия» (Фома Аквинский). К этому можно добавить, что любой действующий закон, пока он не стал нормой морали и не санкционирован совестью, представляет собой форму насилия, поскольку силой, принуждающей граждан к его исполнению, является государство, этот закон принимающее и выступающее его гарантом. Однако наши законы мы считаем несправедливыми отнюдь не потому, что за ними стоит сила - по большей части они-то как раз «полуисполняются и полусоблюдаются». Несправедливость их, прежде всего, в том, что, как и во времена графа А. Бенкендорфа (которому приписывается фраза «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства»), «власть целенаправленно издает законы только для себя, любимой» (АиФ 2006, № 12). И если где-то «законы для того и даны, чтобы урезать власть сильнейшего» (Овидий), то у нас их «придумывают сильные, чтобы защищаться от слабых. Или обирать их, как в случае с монетизацией» (АиФ 2005, № 9). Видимо поэтому суд у нас - «торжество закона над справедливостью» (Малкин), а следование девизу Цицерона «Мы должны быть рабами законов, чтобы стать свободными» равнозначно восстановлению крепостного права. По свидетельству РАС «несправедливым» в нашем представлении является, прежде всего, правительство (см.: РАС 2002, т. 2: 517) - орган исполнительной власти государства, которое «юридически всегда право» (Кудрин - http://minfin.ru/off_inf/792.htm).}

^{Мы неколебимо уверены, что «наше государство есть абсолютное зло, годное только на то, чтобы подавлять и растлевать, в частности, превращать кого получится во взяточников, воров, доносчиков и рабов» (Пьецух 2006: 29). В то же самое время, мы никогда не задумываемся, откуда берутся все эти «антинародные» правители и правительства - это ведь явно не инопланетяне и даже не варяги, которых когда-то по преданию мы сами же и пригласили на царство. «Каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает» (Ж. де Местр) - «какие сани, такие и сами»: наши правители, хорошие и плохие, это - плоть от нашей плоти, все они «вышли из народа», сохранив и приумножив лучшие и худшие качества последнего.}

^{Мы терпеливы и одновременно нетерпеливы: в надежде на «светлое будущее» можем переносить любые тяготы, но, в то же самое время, хотим все и сразу - не случайно свой роман о народовольцах Юрий Трифонов назвал «Нетерпение». Неизвестно, следствием чего является совмещение подобных противоречивых черт в русском характере: то ли порождением «эпилептоидности» (Касьянова 2003: 143-149) нашего «модального» типа личности, то ли производным от «широты» русской души, то ли от коллективистского конформизма, то ли от моральной инфантильности русского человека.}

^{Соответствие мира реального миру идеальному градуируется - может быть полным или частичным, а справедливость - абсолютной или относительной. Мы, убежденные в том, что в поединке равных побеждает тот, кто прав, естественно, выбираем максималистский вариант - справедливость абсолютную и, уже тем самым, недостижимую. У нас очень мал «зазор» между идеалом справедливости и допустимой несправедливостью, в результате чего революционно обретенная справедливость, отодвинув идеал еще дальше в небеса, превращается в очередную несправедливость. И совсем не случайно, видимо, попытка построения царства Божия на земле - создания общества абсолютной справедливости - имела место именно в нашей стране (см.: Пьецух 2006: 33).}

^{Конечно, онтологически несправедливость неотделима от справедливости, как добро неотделимо от зла, - она «столь же бессмертна, как и её антипод» (Рачков 1996: 33). Несправедливость, вернее, её осознание и борьба с ней, как «часть вечной силы, всегда желавшей зла, творившей лишь благое» (Гёте), представляет собой внутренний источник развития представлений о справедливости. Обилие на Руси правдоискателей, стремящихся изменить мир в соответствии со своим идеалом, - очевидное свидетельство дефицита справедливости, о которой, как и о демократии, «тем больше трезвонят, чем её меньше» (АиФ 2006, № 32). Любопытно, что в русской лингвокультуре чуть ли не идеалом правдоискателя (knight of justice) предстает Дон Кихот - испанский дворянин, начитавшийся до умопомрачения рыцарских романов (del poco dormir y del mucho leer se le secу el cerebro de manera que vino a perder el juicio - «от бессонницы и многочтения у него высох мозг и он потерял рассудок» - Cervantes 1972: 16). Дон Кихот же в западной культуре - образчик человека, занятого чем-то ненужным и бесполезным (см.: Красных 2003: 179; Рылов 2007: 186). По данным анкетирования носителей русского языка «несправедливость» включается в число основных ассоциатов «зла», а естественной на неё реакцией является противодействие (см.: Тихонова 2006: 10, 15). Да и сама мысль о справедливости в русском языковом сознании возникает как реакция на несправедливость и проявляется, прежде всего, как возмущение последней (см.: Кряхтунова 2009: 32): «Нас приводит в ярость нарушение равенства там, где оно должно неукоснительно соблюдаться, и доводит до исступления ситуация, когда злодей властвует и торжествует, а добрый и хороший человек унижен, подавлен и проводит свои дни в бедности» (Зайцев 1999: 148).}

^{Как «правда» в русской духовной поэзии 19-го века представлена через описание грехов и наказания за них - «через осуждение разнообразных кривд, или беззаконий» (Никитина 2003: 647), так и несправедливость, очевидно, в современной речи передается преимущественно через конкретные факты нарушения справедливости. Кроме того, если справедливость «встроена» в семантику лишь гнева и негодования, то её антипод в том или ином виде входит в семантический состав значительно большего числа лексических единиц русского языка: чувство несправедливости присутствует в специфически русских словах «обида», «обидеть» и «обижаться» (см.: Зализняк 2006: 275); нарушение принципа распределительной справедливости отражено в значении специфически русского глагола «обделить», процессуальной - в значении глаголов «засудить», «подсудить», «высудить», «сутяжничать», имени «сутяга». При этом синонимический ряд имен несправедливости несколько длиннее синонимического ряда её антонима. Ср.: «несправедливость», «неправда», «кривда», «произвол», «беспредел» и: «справедливость», «правда», «понятия».}

^{Если для западного «обыденного сознания», взращенного на идеях «общественного договора», справедливость - это социально приемлемая «мера» несправедливости, результат консенсуса и, может быть, толерантности, то мы «взыскуем» справедливости абсолютной, без примесей кривды, тождественной правде Божией, и, естественно, не находя последней ни на земле ни на небе, приходим к моральному и правовому нигилизму («Нет правды на земле, но нет её и выше»; «Если Бога нет, то все позволено») либо поднимаем мятеж против Создателя, руководствуясь «бунтарской логикой» служения справедливости как мы её понимаем, «дабы не преумножалась несправедливость удела человеческого» (Камю 1990: 340). Резигнативная реакция на несправедливость западного человека (The world is unjust) для нас совершенно неприемлема: мы, как «стихийные марксисты», всегда готовы изменить мир (die Welt… zu verдndern), который нас не устраивает, однако, почему-то дожидаемся, чтобы кто-то это сделал за нас.}

^{Если «психология понимания правды» (Знаков 1999) - это, скорее, психология неправды, то социальная психология справедливости - это, в первую очередь, психология, имеющая своим объектом типичные для какого-либо социума реакции на проявления несправедливости (см.: Лейнг-Стефан 2003: 629-640).}

^{Для выявления несправедливости у нас есть особый инструмент - совесть, которую «придумали злые люди, чтобы она мучила добрых» («Русское радио»). «Совесть есть живой и могущественный источник справедливости» (Ильин 2007: 202), инструмент обнаружения морального закона - правды, она действует как компас, направляясь силовыми линиями «морального поля». Несмотря на то, что никто из нас «не может определить, что это такое» (Мамардашвили 2002: 38), поскольку это «понятие туманное, вроде словечка “рябь”» (Трифонов 1978: 199), мы уверены, что именно она позволяет нам «отделить грех от правды». Мы уверены также в том, что раскаявшийся грешник для Бога ценнее нераскаявшегося (по определению) праведника («Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься»), что «умирающая совесть и есть умирающая нация» (Яковлев 2003: 654), но в конечном итоге мы не пропадем, поскольку «в нас есть бродило духа - совесть / И наш великий покаянный дар» (Волошин).}

^{3.2 «Товарищ правда»}

^{Как ни парадоксально, в художественных, прежде всего, поэтических текстах отражается «обыденное сознание», присутствующее как в бытовой, так и в «бытийной», высокой разновидностях дискурса (см.: Карасик 2004: 289). В самом деле, как уже установлено, доминирующей в художественном тексте является поэтическая функция - функция формы: «сосредоточение внимания на сообщении ради него самого» (Якобсон 1975: 202), в то время как содержательная сторона сообщения, в которой как раз и отражается тип сознания, представляет собой всего лишь «строительный материал» для создания эстетического эффекта.}

^{В не столь уж далекие времена литература «советская» идеологически противопоставляла себя литературе «русской», однако сомнительно, чтобы глубинные архетипы национального сознания и общие стереотипы национального характера, складывавшиеся веками, радикально изменились в одночасье: «все те же мы». Другое дело, что где-то в начале прошлого века поменялась словесная риторика, и здесь любопытно проследить за трансформациями представлений о справедливости-несправедливости и метаморфозами столь любимого на Руси слова «правда».}

^{Идея справедливости передается в русских поэтических текстах, естественно, лексемами, производными от основ с корнем «прав-»: «справедлив-», «правд-»(«не/правда), «праведн-» («не/праведность», «не/праведный», «не/праведно», «праведник») и «прав-» («правота», «не/правый», «не/прав»).}

^{Прежде всего, обращает на себя внимание «дополнительность» временнуго распределения производных от основ «справедлив-» и «праведн-». Первые практически не встречаются в поэтических текстах до 19-го века: «Приятель строгий, ты неправ, / Несправедливы толки злые» (Баратынский) - это, скорее, исключение, зато в поэзии советского периода они вполне частотны: «Я стреляю - нет справедливости / Справедливее пули моей!» (Светлов); «Если ранят меня / в справедливых боях, / забинтуйте мне голову / горной дорогой» (Смеляков). В то же самое время производные от основы «праведн-», довольно употребимые в поэзии русской («И преступленье свысока / Сражает праведным размахом» - Пушкин; «О! чем заплатишь ты, тиран, / За эту праведную кровь» - Лермонтов; «Как дремлют праведные тени / Во мгле стигийской роковой» - Тютчев), в поэзии советской сходят практически на нет: «Основа праведной морали / в том, что единые в строю, / еврей и русский умирали / за землю общую свою» (Евтушенко) - опять же, скорее, исключение.}

^{Абсолютное же лидерство по частоте появления и в русских, и в советских поэтических текстах занимают лексемы «правда» и «неправда», последняя дополняемая народно-поэтической «кривда».}

^{«Правда» и «неправда» - многозначные лексические единицы: в словарях у «правды» признается до семи лексико-семантических вариантов (ССРЛЯ 1960, т. 11: 8), два из которых - правда-истина и правда-справедливость - во многих случаях в речи однозначно не идентифицируются, даже несмотря на наличие контекста.}

^{С высокой степенью вероятности опознается «гносеологическое» значение «правды» в контексте лексики речи, знания, откровения, заблуждения, обличения: «И чувства нет в твоих очах, / И правды нет в твоих речах, / И нет души в тебе» (Тютчев); «И новая правда звучала / На древних твоих языках» (Ахматова); «Нет, правды не оспаривай» (Цветаева); «Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!» (Цветаева); «Все тут, да тут и человек и свет, / И смерть, и жизнь, и правда без покрова» (Баратынский); «Ты видел правду, / Но правду снов… Ищи живую правду» (Луговской); «Горькой правдой всю душу вытомив, / я на ложь не оставил сил» (Дементьев); «Бежать? Куда? Где правда, где ошибка? (Фет); «Боже, сколько правды в глазах государственных шлюх! (Шевчук); «Предрассудок! Он обломок / Давней правды» (Баратынский).}

^{Контекст преимущественно этической реализации лексемы «правда» составляется лексической семантикой суда и закона, борьбы и страдания: «Высшей мерой меня суди. / Высшей правдой себя суди» (Рождественский); «Таитесь вы под сению закона, / Пред вами суд и правда - все молчи» (Лермонтов); «Убит он у Черного моря, / Где их броненосец стоит… / За то, что вступился за правду, / Своим офицером убит» (Щепкина-Куперник); «Есть преступники большие, / Им не нравился закон. / И они за правду встали, / Чтоб разрушить царский трон» (Песня); «Бежал из тюрьмы темной ночью, / В тюрьме он за правду страдал» (Песня).}

^{Однако в большинстве случаев речевого употребления в поэзии лексема «правда» сохраняет свою многозначность, несмотря на контекст, что, впрочем, вполне объяснимо, поскольку отличительной чертой любого поэтического текста как сообщения, направленного на самого себя, является неоднозначность (см.: Якобсон 1975: 221). Нужно заметить, что речь здесь идет именно о речевой неоднозначности - как минимум, двусмысленности, когда у лексемы невозможно четко выделить какое-либо одно из нескольких её словарных значений, которые, тем не менее, даже «склеиваясь» (см.: Зализняк 2006: 27), никогда в сознании говорящих не отождествляются: правда-истина как установление соответствия между мыслью (словом) и действительностью не теряет своего отличия от правды-справедливости как установления соответствия между действительным и желательным положением дел. Можно полагать, что семантические отличия этих «правд» здесь просто утрачивают свою коммуникативную значимость. Невозможно установить, да и не важно, о каком значении «правды» идет речь, а может быть, речь идет сразу о двух значения этой лексемы: «Был раньше бог моею правдой, / но только правда - это бог?» (Евтушенко); «Такою прекрасною речью / О правде своей заяви» (Корнилов); «Я знаю силу выстраданной правды» (Долматовский); «Провозглашать я стал любви / И правды чистые ученья» (Пушкин).}

^{Можно добавить, что в семантике правды-справедливости как воздаяния за нечто почти никогда не конкретизируется характер «заслуг» и, тем самым, нейтрализуются видовые отличия справедливости карающей (воздающей злом за зло) и справедливости распределительной (вознаграждающей). «То божьей правды праведная кара, / И ей в отпор чью помощь ни зови, / Свершится суд, и царская тиара / В последний раз купается в крови» (Тютчев) - пожалуй, редкое исключение.}

^{Другой отличительной чертой поэтического текста, в полной мере отражающейся на представлении в нем идеи справедливости, является насыщенность метафорами, как языковыми («стершимися»), так и индивидуально-авторскими, образными.}

^{Правда-справедливость, как и её антагонист - неправда-кривда, в русской поэзии антропо- и зооморфизируется - обретает образ живого существа, которое живет, умирает, ест и пьёт, говорит и молчит, правит, зовет на бой и побеждает, имеет врагов, находит приют и пр.: «Мы уйдем насовсем. / Нас не будет. / Превратимся в туман, / В горстку праха… / Но останется жить / наша правда» (Рождественский); «Но за меня добро вставало против зла, / И правда за меня под кривдой умирала» (Тарковский); «Неправда с нами ела и пила, / Колокола гудели по привычке» (Тихонов); «Голос правды небесной / Против правды земной» (Цветаева); «Таитесь вы под сению закона, / Пред вами суд и правда - все молчи» (Лермонтов); «Поэзия - такое государство, / где правит правда в городе любом» (Евтушенко); «Нет, никогда так дерзко правду божью / Людская кривда к бою не звала!» (Тютчев); «Везде он правды личным стал врагом» (Тютчев); «Хотя б она сошла с лица земного, / В душе царей для правды есть приют» (Тютчев).}

^{Правда и неправда реиморфизируются, обрастают «вещными» и процессуально-статическими коннотациями: «…Солнце правды вечной / Всех озарит» (Пушкин); «Да будет проклят правды свет» (Пушкин); «Знамя правды, борьбы / Понесем мы до самой могилы» (Ганьшин); «Вошла душа в большое время правды» (Луговской); «Спи! Вечность правды настает» (Фет); «Был день, когда господней правды молот / Громил, дробил ветхозаветный храм» (Тютчев); «К вершинам правды, в солнечные дали / С боями пробивался наш союз» (Долматовский); «Мы / Правдой / Мир вооружаем» (Мартынов); «Тот, кто выпил полной чашей / Нашей прошлой правды муть, - / Без притворства может к нашей / Новой вольности примкнуть» (Брюсов).}

^{В то же самое время сама категориальная семантика правды как имени существительного - результат своего рода когнитивной метафоры: представления свойств и отношений в виде (образе!) субстанции. Субстанция же эта отнюдь не бесформенна, это не античный «меон» - она находит вполне конкретное семантическое воплощение. Скрытая, «внутренняя» метафора справедливости раскрывается как её представление в виде некоего идеального положения дел, аналогичного евангельскому «царству Божию», которое создается и которое нужно защищать: «Он, как и мы, не знал иных путей, / Опричь указа, пули и застенка, / К осуществленью правды на земле» (Волошин); «Поклонятся тебе…/ За то, что жизнь и правду / Сумела отстоять» (Исаковский). Правда может выглядеть как совокупность неких «праведных дел» человека: «Бежал из тюрьмы темной ночью, / В тюрьме он за правду страдал» (Песня); «Но правдой он привлек сердца, / Но нравы укротил наукой» (Пушкин). Она также предстает как некий свод законов, нормы которого человеку необходимо соблюдать: «Высшей мерой меня суди. / Высшей правдой себя суди» (Рождественский); «Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою / Правду блюсти» (Пушкин).}

^{Атрибутика правды - определения, с которыми она сочетается в речи - позволяет выявить её качественную и количественную определенность. Одни определения («сущая», «огромная», «высшая» и пр.) в поэтическом тексте подчеркивают коммуникативную значимость, «особость» «правды»: «Мой тост за слово и присловье - / За правды сущей торжество» (Исаковский); «Как будто минуту один на один / остался с огромной единственной правдой» (Маяковский). Другие же свидетельствуют о каких-то её качественных отличиях - жизнестойкости, близости по духу и пр.: «Совесть спокойная, / Правда живучая!» (Некрасов).}

^{Как известно из логики, формальное «расширение» имени влечет за собой одновременно с обогащением содержания понятия, к которому оно отправляет, сужение объёма последнего. «Правда Божия» («христова», «господня») - это уже не универсальная, «ничейная» правда, а правда, обладающая своим специфическим «хронотопом»: конфессионально-этническая - русская и православная: «Не изменив ни богу, ни народу, / Боролся он - и был необорим - / За правду божью, за её свободу, / За все, за все, что бредом назвал Рим» (Тютчев); «И эта вера в правду бога / Уж в нашей не умрет груди» (Тютчев). Эта «своя» правда - правда соотечественников и единоверцев - жестко противостоит правде «чужой»:}

^{«Давно на почве европейской,}

^{Где ложь так пышно разрослась,}

^{Давно наукой фарисейской}

^{Двойная правда создалась:}

^{Для них - закон и равноправность,}

^{Для нас - насилье и обман,}

^{И закрепила стародавность}

^{Их как наследие славян» (Тютчев).}

^{В поэзии недавнего «нового времени», естественно, с «культом атеизма» «правда Божия» сменилась на «нашу правду», «правду Родины», которая правее всех правд, - советскую и партийную, но по-прежнему «свою» разновидность партикулярной справедливости: «Нашу правду с открытой душою / По далеким дорогам несем» (Долматовский); «О Родина, гордость и радость моя, / Бескрайны края твои мирные, / Но слава, но правая правда твоя - / Сегодня намного обширнее» (Твардовский); «С отчизною своей на “ты” / Ей признаюсь без суесловья, / Твоею правдою дыша, / Я понял, обойдя планету: / Прекрасна ты иль хороша, / Но в наше время лучше нету» (Долматовский). И, естественно, «наша правда» - это «правда сущая», реализованная уже на этом свете в одной «конкретно взятой» стране, некое подобие правды евангельской, в которой сливается сущее и должное, истина и справедливость.}

^{«Трепетное» отношение к справедливости и болезненная реакция на всякую несправедливость входят, безусловно, в число стереотипов и автостереотипов русского национального сознания: «Россия начинается с присрастья / к труду, / к терпенью, / к правде, / к доброте» (Боков); «Вошла душа в большое время правды, / Той правды, что для нас, людей, одна. / И жертвенность, и героизм, и гордость, / Что так привычны нашему народу, / Беспрекословно служат этой правде» (Луговской). Естественно, в поэтических текстах, как и в паремике, справедливость не находит аналитических дискурсивных определений, что, однако, с лихвой компенсируется представленной здесь аксиологией и праксеологией правды.}

^{Для нас «правда превыше всего» (Исаковский), она «сильнее булата» (Архангельский) и составляет основу жизнестойкости русского народа: «Сила народная, / Сила могучая - / Совесть спокойная, / Правда живучая!» (Некрасов). У нас с ней особые, доверительные и близкие отношения: «Ты только будь, пожалуйста, со мною, / Товарищ Правда» (Рождественский).}

^{Идея справедливости, безусловно, телеономна, служение ей составляет смысл нашей жизни: «Я в мир удивительный этот пришел / Отваге и правде учиться» (Добронравов); «Если правды нету на земле, - / Смысла нет родить, родиться» (Луговской); «Что правда есть на белом свете, / Что жизнь, как прежде, дорога» (Старшинов).}

^{Правда занимает центральное место в национальной аксиологической области, и нет такой жертвы, какую нельзя было бы принести в её защиту: «Жизни для правды не щади» (Добронравов); «Пусть нас за правду в темницу запрут» (Песня); «Испепли же сердце, возревнуй / За правду пресвятым и лютым гневом» (Карпов); «Встань, ополчися за правду на брань» (Песня); «И нашей чистой правды / Не отдам в обиду никому» (Долматовский).}

^{Наша правда - «правее» всех прочих, она - единственная: «А что такое совесть, честь, / И долг бойца, и вера в завтра? / Все, вместе взятое и есть / Единственная наша правда» (Долматовский); «Кто не за нас - тот против нас! / Нет безразличных: правда с нами!» (Волошин); «Много в поле тропинок, / Только правда одна» (Рождественский). Именно поэтому мы этой «правдой мир вооружаем» (Мартынов) и её «с открытой душою / По далеким дорогам несем» (Долматовский).}

^{Тем не менее, взаимоотношения русского национального сознания со справедливостью не столь уж безоблачны: в нем вместе с нигилизмом относительным - правды нет здесь, сейчас и для нас («Нам правды не найти» - Некрасов) - сосуществует абсолютное отрицание возможности универсальной либо партикулярной справедливости («Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет - и выше» - Пушкин), что равносильно признанию оправданности личного произвола и всевластия силы: если нет Бога и бессмертия, то все позволено (см.: Достоевский 1958, т. 9: 106; т. 10: 102).}

^{В русском поэтическом сознании существует убежденность, что, несмотря на временные успехи несправедливости («Но за меня добро вставало против зла, / И правда за меня под кривдой умирала» - Тарковский; «И слышу я знакомое сказанье, / Как правда кривду вызвала на бой, / Как одолела кривда» - Заболоцкий), в конечном итоге торжествует справедливость, поскольку «Сила с неправдой не уживается» (Некрасов), - «И все же есть на свете справедливость / И правдой все на свете победим, / Суровой и безжалостной, но правдой» (Луговской). Утверждается нетерпимость к несправедливости («Быть злым к неправде - / это доброта» - Евтушенко) и братство несправедливо обиженных («Ведь человеку брат - любой, / неправдою казнимый» - Евтушенко).}

^{Разумеется, «органом восприятия правды» (Бердяев 1993: 150), позволяющим русскому человеку отделить справедливость от несправедливости, выступает совесть, обеспечивающая награду добродетели и составляющая предмет нашей национальной гордости: «Без награды добродетель / Не бывает никогда / Есть в подсолнечной свидетель / Бог и совесть завсегда» (Карамзин); «Но мы гордимся, в новый путь спеша, / Что совестливой издавна зовется / В народе наша русская душа» (Рыленков). Тем не менее, однако, в отличие от паремики, совесть в поэтических текстах не противопоставляется закону и праву.}

^{Наблюдения над представлением идеи справедливости в поэтических текстах свидетельствуют прежде всего о преемственности стереотипов национального сознания в отношении «своей» правды, единственной и самой «правой», называется ли она «Божьей» или «нашей». Стремление к справедливости наполняет жизнь русского человека смыслом, а убежденность в исключительности и превосходстве собственной правды побуждает его к «экспорту» последней.}

^{3.3 Сила не в силе}

^{Паремический корпус языка образует, пожалуй, тот пласт лексики, в котором «отложены» наиболее древние и устойчивые архетипы этнического сознания, сформированные еще при становлении нации. Представления о справедливости - «правде», отраженные в русских пословицах и поговорках, восходят к этике крестьянства, выступавшего «определительным сословием для русских как этноса» (Уфимцева 1999: 118). Краеугольным камнем крестьянской нравственности было Православие (см.: Русские 1999: 654), а традиционным идеалом справедливости - правда Божия, открывающаяся в Писании: в паремиологический словарь В. Даля (1853 год) включены и прямые цитаты из Библии с пометой «псалт.» («Истина от земли, а правда с небес»), и библейские реминесценции («Судия праведный - ограда каменная»; «Праведный судья одесную от спасителя стоит»; «В боге нет неправды»; «Лучше пребывать в дому плача праведных, нежели в дому радости беззаконных» и пр.).}

^{Конечно, в современном языке пословицы и поговорки превращаются в достояние литературного жанра - в устной речи их мало-помалу вытесняют рекламные слоганы и прочие прецедентные явления. Тем не менее, они по-прежнему составляют основу пассивного лексического фонда носителей русского языка и, безусловно, могут служить отправной точкой для исследования эволюции языкового сознания.}

^{Паремические единицы - это, как правило, универсальные и в словарном представлении внеконтекстные высказывания, в которых имеет место нейтрализация значений слов и словоформ. В большей части пословиц о справедливости, включающих лексему «правда», семантические варианты «правда-истина/неправда-ложь» и «правда-справедливость/неправда-несправедливость» разделить невозможно - высказывания, в которых они содержатся, двусмысленны. С другой стороны, паремический фонд в принципе не содержит аналитических определений понятий (см.: Гак 1998: 45): в его единицах предметам и явлениям дается прежде всего «житейская» и этическая оценка. Оценка «правды-истины» и «правды-справедливости», с одной стороны, и «неправды-лжи» и «неправды-несправедливости», с другой, совпадают по своему аксиологическому знаку: первые рассматриваются паремическим сознанием как добродетель, а вторые - как грех («Всякая неправда грех»), что, безусловно, добавляет неопределенности к семантической интерпретации лексем «правда» и «неправда».}

^{Довольно незначительное число высказываний со словом «правда» (исследовались словари пословиц: Аникин 1988, Даль 1996, Жуков 2000, Зимин-Спирин 2005; Михельсон 1997) содержит лексический контекст, достаточный для однозначной идентификации его «истинностного» значения. Этот контекст представлен, прежде всего, «гносеологической» лексикой, связанной с утаиванием, обнаружением и обнародованием сведений: «Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь»; «Пей, ешь, а правду режь»; «Царев хлеб ешь, а правду режь!»; «Правду говори, что дрова руби»; «Говорить правду - терять дружбу»; «Правду говорить - многим досадить»; «Сказал бы богу правду, да черта боюсь»; «Правда глаза колет»; «Правда уши дерет»; «Хлеб-соль кушай, а правду слушай!»; «Правда что шило - в мешке не утаишь»; «Правды не спрячешь»; «От правды не спрячешься» и пр. Еще одним контекстом здесь является противопоставление лжи: «Лучше горькая правда, чем красивая ложь»; «Не будь лжи, не стало б и правды»; «Лжей много, а правда одна»; «Ложью как хошь верти, а правде путь один»; «Ложь стоит до правды»; «Рать стоит до мира, ложь до правды».}

^{Тем не менее, в подавляющем большинстве случаев гносеологическое и этическое значения «правды» в составе паремических высказываний неразделимы - оба они присутствуют здесь с той или иной степенью вероятности, причем находятся в отношениях дополнительности. Поэтому, как и при исследовании библейского текста, здесь представляется уместным прием идеализации: «вынесения за скобки» истинностного значения и описания того, что остается - значения правды-справедливости.}