Россия и Франция: национальные стереотипы и их метафорическая репрезентация (на материале французских газет в сопоставлении с российскими)

"Образ врага" имеет своё зеркальное отражение, которое можно назвать "образом друга" (П. Н. Донец) - намеренное усиление позитивного имиджа, например, одного из союзников (пропаганда времён «реального социализма» «братских стран»).

Стоит подчеркнуть, что стереотипное восприятие «чужого» этноса характеризует не столько его, сколько этнос, в котором оно образовалось и бытует. Оценки какой-либо нации со стороны разных наций не только весьма различны, но, случается, и противоположны. Национальные стереотипы представляют собой своеобразное проецирование «своих» ценностей на «чужие». Внедрение стереотипов в массовое сознание в первую очередь усилиями средств массовой информации, которые манипулируют восприятием читателей в том смысле, что предопределяют способ и характер концептуализации действительности, как правило, не преследует цели сознательно оскорбить другую нацию. Сталкиваясь с по-иному структурированной картиной мира, с иными морально-этическими ценностными ориентациями определённого социума, стереотипы восприятия «чужого» мобилизуют общественное мнение своей страны, формируя негативный имидж другой нации, что неизбежно обедняет и сужает сферу интересов адресата и эффективность культурного диалога (Л. И. Гришаева, С. В. Чугров).

В данном случае национальные стереотипы используются без поправки на специфику межкультурного общения, на разницу в картинах мира, на иерархию ценностей, значимых для различных социумов. Следовательно, встаёт вопрос о влиянии национальных авто- и гетеростереотипов при восприятии адресатом сообщаемой информации, поскольку каждый член социума вынужден руководствоваться стереотипами, актуальными в данном обществе, даже если он их не разделяет (Гришаева 2002: 116).

1.4 Автостереотипы России в отечественной лингвокультуре

Национальные автостереотипы представляют собой исторический опыт нации, они служат «одним из важнейших каналов передачи социально значимой информации», поскольку вобрали в себя многовековые привычки предшествовавших поколений, «всё доброе и злое из прошлого» (Чугров 1993b: 53). Анализ стереотипов восприятия нацией самой себя позволяет лучше понять национальное самосознание, национальные ценности, образ мышления.

Как отмечают исследователи, автостереотипы формируются на основе избирательности: представление о типичных чертах собственного народа в определённой мере зависит от свойств тех народов, с которыми он чаще всего контактирует (Сикевич 1996: 96). Иными словами, стереотип образуется при сравнении «нас» с «не-нами», хотя далеко не всегда это сравнение осознанно, оно может даже вступать в противоречие с осознанными умственными установками носителя языка, формируемыми под воздействием воспитания и образования. Следовательно, образ «типичного русского» выстраивается в процессе сопоставления русских и цыган, евреев, чеченцев, украинцев, белорусов, англичан, немцев, французов и т. д. (Петренко 2000: 48).

Многочисленные исследования «наивных» (Ю. Д. Апресян) представлений носителей русского языка о своей стране, о национальном характере русского (Н. А. Бердяев, А. О. Бороноев, В. П. Бранский, Ю. Н. Караулов, К. Касьянова, И. М. Кобозева, В. Ф. Петренко, В. В. Розанов, З. В. Сикевич, П. И. Смирнов, И. А. Стернин, Н. В. Уфимцева, С. Чугров) позволяет составить своеобразный «портрет» русского человека, России. Без сомнения, представления людей о «самих себе» эмоционально окрашены и «мифологизированы» (это касается, в первую очередь, «русской души», пребывающей «уже не один век скорее в тенётах мифа, чем реальной действительности» (Сикевич 1996: 76)). Более того, выявление российских автостереотипов требует особых методических приёмов, что обусловлено целым рядом причин.

Во-первых, национальная принадлежность «переживается» более других состояний, она относится к «интимным, сокровенным проявлениям» русской психологии (по словам Н. Бердяева, «русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость» (Бердяев 1990: 15)), поэтому при составлении инструментария нельзя не учитывать вероятную «стыдливость» гипотетического респондента (Сикевич 1996: 76).

Во-вторых, вопреки способности сознания «своё» воспринимать как хорошее, нормальное, а «чужое» - как худшее, аномальное, русскому человеку в оценке самого себя присуща самокритичность или заниженная самооценка (И. М. Кобозева, В. Ф. Петренко).

В-третьих, в течение последних десятилетий в массовом сознании российских граждан возникают новые структуры, мало эксплицируемые и плохо осознаваемые самими их носителями. Российское общественное сознание мучительно ищет свою новую геополитическую идентичность (К. Касьянова, В. Ф. Петренко).

В результате обобщения исследований, посвященных описанию восприятия образа «типичного русского» (автостереотипа) «глазами» самих русских респондентов (Н. А. Бердяев, В. П. Бранский, И. М. Кобозева, В. Ф. Петренко, З. В. Сикевич, Н. В. Уфимцева), нами была реконструирована система категорий, которыми пользуется современное российское общественное сознание для восприятия самого себя.

В исследовании автостереотипов России применяются методы психолингвистики (Ю. Д. Апресян, В. Ф. Петренко, Ю. А. Сорокин, И. А. Стернин, Н. В. Уфимцева, Д. Н. Шмелёв). Одна из типовых процедур использования инструментария психолингвистики - оценка респондентами анализируемых объектов в рамках анкетного опроса (куда входят такие методические приёмы, как открытые вопросы (т.е. вопросы без предварительных вариантов ответа), прожективные (воображаемые) ситуации, метод контент-анализа, изучение народного творчества и фольклора, ибо «пословицы и есть сконцентрированный метафорический «образ» той символической реальности, которая способствует осознанию этнической идентичности» (Сикевич 1996: 78)), основным достоинством которого является способность к репрезентативному «охвату» основных социально-демографических групп населения.

Объектом исследований стали как население мегаполисов (Москвы, Санкт-Петербурга, Смоленска, Ижевска, Новочеркасска), так и жители российской глубинки (Мичуринск Тамбовской области), что позволяет судить о репрезентативности полученной выборки.

Реконструкция системы категорий, которыми пользуется современное российское общественное сознание при самовосприятии, позволяет выявить основные существенные черты автостереотипов России и русских:

1. Доброта;

2. Бесшабашность, разгульность;

3. Гостеприимство, широта души;

4. Лень;

5. Дружелюбие;

6. Терпение;

7. Необязательность, неорганизованность;

8. Отвага, смелость;

9. Открытость;

10. Пьянство.

Лексемы бесшабашный, разгульный, дружелюбный содержат общий компонент «готовый делать добро другому», значения слов смелый, любит выпить, открытый объединены семой «нестеснённость в проявлении внутренних состояний» (Кобозева 1995: 115). Достоинства предопределяют отрицательные свойства автостереотипов национального характера русских. Несущественным для русского является личное трудолюбие, соблюдение порядка, верность своим обязательствам.

Рассмотрим национальные автостереотипы России и Франции. Чтобы яснее и чётче обозначить наиболее существенные (для сравнительного анализа) черты, сопоставим их следующим образом (таблица 1). Частое обсуждение определённого круга проблем, касающихся национальных стереотипов (В. П. Бранский, Ю. Н. Караулов, К. Касьянова, И. М. Кобозева, В. Ф. Петренко, З. В. Сикевич, И. А. Стернин, Н. В. Уфимцева, А. Фуллье) даёт нам возможность, обобщая их, определить некие параметры общих для французского и русского народов ценностей.

Таблица 1

Несовпадение многих французских и российских автостереотипов (приоритет коллективного и индивидуального, преобладание рационального и иррационального, открытость ко внешнему миру и ксенофобия) обусловлено различиями в историко-культурном развитии России и Франции, в иерархии ценностей, значимых для российского и французского социумов, в понимании социальных отношений между различными слоями общества.

1.5 Стереотипы России во французской лингвокультуре

В настоящее время вновь обретают всё большую популярность исследования, посвященные реконструкции категориальных структур, опосредующих восприятие и осознание различных стран мира через анализ конкретных национальных стереотипов одной нации относительно других (И. В. Гармашова, Г. Гачев, Л. И. Гришаева, П. Н. Донец, И. М. Кобозева, Й. Коженевска-Берчинска, С. А. Мезин, В. Ф. Петренко, Ю. А. Сорокин, Н. В. Уфимцева).

Однако не все народы удостаиваются своего национального стереотипа в языковой картине мира, присущей народу X (Л. И. Гришаева, И. М. Кобозева). Необходимым условием формирования стереотипов являются длительные контакты с данным народом и степень воздействия этих контактов на жизнь народа.

Россия с древнейших времён до конца XIX века представлялась романо-германскому Западу как «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», каким казалась в конце XVIII века и Радищеву, избравшему эти слова Тредиаковского эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву» (Дашкевич 1908 цит. по: Мезин 2002: 148).

Стереотипы «русской угрозы» и «русского варварства» были связаны с мифологическим сознанием и происходили от одного из архетипов, присущих европейским народам, о противопоставлении «цивилизованного» европейского мира враждебному «варварскому» окружению. Представление о славянах как о варварах было распространено буквально с первых упоминаний о них в письменных источниках. Данные стереотипы использовались целенаправленно в интересах внешней политики европейских государств, то есть приобретали идеологический характер и служили материалом для создания образа врага (Мезин 2002: 148).

Франция не была исключением: озабоченная ростом могущества России (XV-XVIII вв.) она наряду с другими европейскими государствами причисляла Россию к кочевому, «гуннскому» и татарскому миру, пропагандировала образ «русского варварства», вобравший в себя отсталость, необразованность, деспотическую власть, рабство подданных, недоверие к иностранцам, жестокость, природную склонность русских к насилию (Менегальдо 2001: 46).

Несомненно, завоевательная внешняя политика России влияла на формирование к XVIII в. идеи «русской угрозы», хотя никаких планов завоевания Европы Россия тогда, конечно, не вынашивала. Не имела связи идея «русской угрозы» и с представлениями русских того времени о Франции. Начиная с петровских времён, образованная часть русского общества активно осваивала европейскую культуру. «Почти все русские, под влиянием воспитателей-французов, с детства проникаются любовью к Франции…», - писал К. Масон (Цит. по: Мезин 2002: 155).

По словам С. А. Мезина, «даже во время Семилетней войны, когда Россия и Франция были союзниками, королевская дипломатия была озабочена ростом русских завоеваний, «русской опасностью» для соседних государств и ролью, которую усилившаяся Россия будет играть «на мировой сцене» (Мезин 2002: 151). До середины 70-х годов XVIII в. французская дипломатия не прекращала заявлений о «русской угрозе» и не желала воспринимать Россию на равных.

В середине XVIII в. у России во Франции появляются мощные союзники - французские просветители (Ш. Монтескье, Вольтер), едва ли не первыми из современников причислившие русских к европейским народам, к народам Севера - «сильным, смелым, не склонным к тирании и рабству» (Монтескье 1955: 146). Это способствовало разрушению некоторых негативных стереотипов о России. Но в своём восхищении успехами цивилизации России они, по большому счёту, были одиноки: даже их идейные союзники (Д. Дидро, Л. де Жокур, Ж. Ж. Руссо) выказывали беспокойство по поводу роста могущества России. А французская революция привела к росту антирусских настроений во Франции. На смену космополитизму и универсализму «философов» приходит национализм. Официальная французская пропаганда хотела всячески отлучить «варварскую» Россию от «цивилизованной» Европы (Мезин 2002: 154).

Негативные гетеростереотипы России продолжают тиражироваться (с молчаливого согласия и одобрения определённых политических кругов Франции) и закрепляться в сознании французского общества и в XIX веке. В популярном памфлете «Россия в 1839 году» известного французского путешественника и писателя маркиза Астольфа де Кюстина образ России и русских складывается из суммы неблаговидных отрицательных черт: жестокость, безнравственность, лицемерие, лживость, нечистоплотность, тяга к пьянству, склонность к тирании и агрессии.

«Нужно приехать в Россию», - пишет де Кюстин, - «чтобы воочию убедиться в результате страшного смешения духа и знаний Европы с гением Азии. Оно тем ужаснее, что может длиться бесконечно, ибо честолюбие и страх… - здесь порождают лишь гробовое молчание» (Кюстин 1991: 496). «Такая осторожность представляется мне достаточно обоснованной в столице насквозь военного государства, среди народа, предающегося пьянству» (Там же, с. 504). «С тех пор как я в России, будущее Европы представляется мне в мрачном свете… Я стою близко к колоссу… Ему суждено, мне думается, покарать испорченную европейскую цивилизацию новым нашествием с Востока. Нам грозит вечное азиатское иго…» (Там же, с. 541).

Однако XIX в. открыл французам глаза и на новые качества русской нации (смелость, любовь к Родине, гостеприимство, открытость, богатство духовной культуры, наконец, чистоплотность: «под своей рубахой русский мужик чист телом» (Готье 1988: 128)). В Отечественной войне 1812 г. Россия продемонстрировала всему миру духовное единение народа, свой патриотизм. Как вспоминают французы-участники наполеоновского похода, «русские храбро защищались, но должны были отступать, и притом с громадными потерями» (Комб 1991: 124).

Посещение России общественными деятелями, писателями, критиками Франции (Ж. де Сталь, А. Дюма, О. де Бальзак, Т. Готье) развенчало многие мифы о России.

Т. Готье готов был обнаружить в России "страну северных оленей и белых медведей", а нашел удивительную природу, вполне европеизированное общество и богатейшую культуру, достойную восхищения. Начав свои путевые заметки по традиционному шаблону жанра путешествий, он быстро отошел от устоявшегося стандарта, подчеркивая не столько своеобразие России, сколько ее принадлежность к европейской цивилизации.

Мадам де Сталь в своём дорожном дневнике отмечает: «Не лишним будет повторить, что народ этот создан из противоположностей поразительно резких… но никогда они не перестают быть русскими, т. е. пылкими и в то же время осторожными, более способными к страсти, чем к дружбе, более гордыми, чем мягкими, более склонными к набожности, чем к добродетели, более храбрыми, чем рыцарски-отважными, и такими страстными в своих желаниях, что никакие препятствия не в состоянии удержать их порыва. Русские гораздо гостеприимнее французов…» (Сталь 1991: 29-30).

Наметившаяся тенденция положительного восприятия французами (европейцами) России и русских не смогла разрушить стереотипы «русской угрозы» и «русского варварства», оказавшихся настолько живучими, что они продолжают оказывать влияние на формирование образа России в сознании носителей французского языка в XX- XXI вв.

В начале XX века писатель Стефан Цвейг пишет: «…русские, дети народа, который из вековой, варварской тьмы свалился в гущу нашей европейской культуры» (Цвейг 1992: 576). В начале XXI века Элен Каррер д'Анкос, секретарь французской Академии, специалист по России, историк, писатель, политолог говорит о «une tradition de violence qui a faconne profondement la conscience collective russe».

В первой половине XX в. относившиеся с симпатией к советской России французские писатели А. Мальро, Ж.-Р. Блок, А. Барбюс создают идеализированное представление о России как о стране, где «в благоприятных условиях лучшего социального строя открываются невиданные перспективы развития человека» (Жид 1934: 45), где царит «подлинный культ Сталина, но этот культ основан на доверии и берет свои истоки в низах» (Барбюс 1984: 52).

Однако более распространёнными во французском обществе середины XX в. оказались стереотипы о диктатуре одного человека, о свирепствующих в России репрессиях, о бюрократии, об обезличивании каждого (А. Жид, С. Вейль). Французское общественное мнение признало, что «la Russie est redevenue une puissance parmi les puissances» [Россия вновь стала одной из величайших мировых держав] (Weil 1999: 243).

Анализ современной научной и публицистической литературы (C. Cabanne, E. Tchistiakova; H. Carrere d'Encausse; D. Eckert; G. Favarel-Garrigues, K. Rousselet; A. Le Huerou, A. Merlin, A. Regamey, S. Serrano) позволяет установить, что на рубеже XX-XXI веков представители французской лингвокультуры воспринимают Россию как страну контрастов и парадоксов, непредсказуемую и загадочную.

Условно среди актуальных для современного француза стереотипов России можно выделить экономические, политические, социальные и географические стереотипы.

Географические стереотипы. Во французском обществе сложилось стереотипное представление о России как об огромной стране, государстве-континенте («Etat-continent» (D. Eckert)) с «островками жизни»: «la partie occupee du pays se caracterise par des densites relativement faibles et des distances moyennes importantes entre les lieux habites» [обжитая часть страны характеризуется относительно слабой плотностью населения и в среднем значительными расстояниями между населёнными пунктами] (Eckert 2004: 67). Обширность пространства российского стала причиной необустроенности жизненного пространства: «Comment moderniser cet immense pays?» [Как модернизировать эту огромную страну?] (Carrere d'Encausse 1979: 8); «Dans le cas russe, ce sont: l'immense espace, et donc ses decompositions et recompositions successives…» [В случае с Россией - это огромное пространство и, как результат, последовательные распады и объединения] (Carrere d'Encausse, 2000).

Политические стереотипы. Для среднестатистического француза Россия - это страна коммунистического прошлого с сильной автократической традицией (Favarel-Garrigues, Rousselet 2004: 4). В рамках данного стереотипного предубеждения о российском прошлом современный политический курс России (укрепление вертикали власти, «железная рука» власти) отождествляется с воссозданием полицейского авторитарного государства.

Россия - политически нестабильная страна. Политическая элита страны коррумпирована. На принятие политических решений оказывают влияние мафия и олигархи. Последние стали символом экономической и политической власти в России.

Россия ведёт агрессивную и захватническую политику. Наиболее яркий пример, иллюстрирующий данное предположение о России, существующее во французском социуме - война в Чечне, в основе которой лежат исторические предпосылки: колониальный захват Россией Чечни (la conquete coloniale russe), установление советской власти в Чечне (la domination sovietique dans les relations entre la Tchetchenie et la Russie) (Le Huerou, Merlin, Regamey, Serrano, 2005). Некоторые исследователи считают агрессивность России обратной стороной её боязни внешнего мира («dans le cas russe … la peur de l'exterieur avec sa double traduction dans l'expansion et l'agressivite») (Carrere d'Encausse, 2000, http://www.editions-fayard.fr).

Экономические стереотипы. Во французской языковой картине мира Россия - индустриально неразвитая, бедная страна. Страна экономических парадоксов, в которой развитие экономики (1990-ые гг.) приводит к технологическому отставанию (Eckert 2004: 93), а экономические кризисы (1970-1980 гг.) повышают уровень жизни (Favarel-Garrigues, Rousselet 2004: 16). Страна экономических контрастов: резкий разрыв между уровнем жизни богатых и бедных, между жизнью в мегаполисе и в провинции (Cabanne, Tchistiakova 2002: 50).

Вместе с тем Россия - страна богатых возможностей и огромного потенциала: «le pays dispose d'atouts essentiels, notamment une culture ancienne d'un niveau eleve et des richesses naturelles considerables» [страна обладает главными козырями, а именно: древней высокоразвитой культурой и значительными природными богатствами] (Cabanne, Tchistiakova 2002: 271); «la Russie saura-t-elle enfin exploiter ses immenses potentialites?» [научится ли, наконец, Россия использовать свои огромные возможности?] (Carrere d'Encausse, 2002, http://www.ucl.ac.be/actualites/dhc2002/pcarrere.htlm).

Социальные стереотипы. Французы считают, что российское общество отличается пассивностью и апатичностью (отказ от участия в политической жизни страны). Русский человек погружен в семью, в решение личных проблем и противопоставляет себя государству (Favarel-Garrigues, Rousselet 2004: 55).

Россия - страна самовара и водки: «la vodka accompagne toujours les repas en Russie, et se marie bien avec les riches saveurs des zakouski» [любой приём пищи в России сопровождается водкой, прекрасно сочетающейся с богатством русских закусок] (Guide Voir St-Petersbourg 2004: 178). Алкоголизм - серьёзная проблема российской нации.

Французы отмечают высокую образованность населения в России.

Превалирование негативных гетеростереотипов России во французской лингвокультуре объясняется причинами общего и частного характера. С одной стороны, в национальных гетеростереотипах выделяются и получают закрепление черты, не типичные для данной нации. С другой стороны, настороженное отношение к России (что стимулировало появление стереотипных предубеждений о «русской угрозе» и «русском варварстве») формировалось во Франции на протяжении многих веков в силу выбранного внешнеполитического курса государства. Стереотипные представления о России, существующие во французском обществе, основаны на противопоставлении своего и чужого, зачастую не совпадают с базовыми ценностями во французском социуме и, как следствие, апеллируют к отрицательному в концептуальной картине мира у адресата-представителя французской лингвокультуры.

2. Когнитивная метафора как одна из моделей построения языковой картины мира

2.1 Современные лингвистические направления исследования метафоры

За всю историю развития лингвистики найдётся немного терминов, которые, подобно метафоре, пользовались бы известностью, далеко выходящей за рамки науки, и вызывали бы столько споров в самой науке. До сих пор исследователи не пришли к единому мнению о природе метафоры и пытаются объяснить её с помощью неё самой: «любая метафора - знак, лишенный основания» (Барт 1994: 59); «интерпретируемая аномалия» (Арутюнова 1979: 147); «бессмыслица» (Апресян 1995: 608); «семантическая концептуальная аномалия» (Маккормак 1990: 363); «повивальная бабка, помогающая новым понятиям и представлениям выйти на свет из сумерек сознания» (Никитин 2002: 257); «приговор суда без разбирательства» (Арутюнова 1990: 28).

Понятие «метафоры» находит своё выражение на двух уровнях: лингвистическом и металингвистическом. Под последним мы подразумеваем нерефлектирующую рефлексию говорящих, спонтанные представления о метафоре, сложившиеся в обыденном сознании человека (Арутюнова 2000: 7).

Согласно данному представлению, метафора - это «излишек», ненужное «украшение», которое говорящий в процессе коммуникации добавляет к своему высказыванию. Употребление метафоры в значении «искусственный» отталкивается от предположения, что наши мысли, будучи «предметами» коммуникации, могут передаваться напрямую, не прибегая к помощи слова (каковым является метафора) (Schulz 2002: 23).

Приведём в пример высказывание Альцеста в «Мизантропе» о фигурах языка (строка 385-388). На наш взгляд, оно в полной мере подтверждает эту идею. Метафора уподобляется «игре слов», противоречащей «природе» вещей и далёкой от «правды»:

И стиль напыщенный изящных ваших строк

Невыразителен, от правды он далёк,

Игра пустая слов, рисовка или мода.

Да разве, боже мой, так говорит природа?

Такое «наивное» представление о метафоре совпадает с классическими лингвистическими направлениями изучения метафоры. Не ставя перед собой задачу описать все направления исследования метафоры (полные классификации представлены в работах Н. Д. Арутюновой 1990, Н. Д. Бессарабовой 1987, В. П. Москвина 2000, Г. Н. Скляревской 1993), мы, что допустимо в аспекте нашего исследования, условно выделим два подхода: с одной стороны, классический, берущий своё начало в концепции Аристотеля, углублённый в дальнейшем в исследованиях М. Блэка, А. А. Потебни («Из записок по теории словесности», 1905), В. В. Виноградова и многих других специалистов, а с другой стороны - современный, возникший в американской когнитивной лингвистике (Дж. Лакофф и М. Джонсон, Ж. Фоконье и М. Тернер).

Рассмотрим классический подход. В своей «Поэтике» Аристотель впервые описал метафору как способ переосмысления значения слова на основании сходства. Метафора, по Аристотелю, даёт возможность и право, «говоря о действительном, соединять с ним невозможное», иными словами, речь идёт о способе называть предмет «не принадлежащим ему именем» через элемент сходства (Аристотель 1927: 7). Однако, как отмечают исследователи, «перед Аристотелем стояли проблемы поэтики и риторики, и поэтому все его рассуждения связаны с метафорой как фигурой речи», метафору как языковое явление Аристотель не рассматривает (Скляревская 1993: 6).

А. А. Потебня одним из первых выделил и описал синтаксические позиции метафоры: позиция обособленного определения, метафорического эпитета, приложения, обращения, подлежащего, сказуемого, дополнения (Потебня 1905: 207). Позднее проблема функционально-синтаксических и парадигматических характеристик этого явления изучалась в работах Н. Д. Арутюновой, Н. Д. Бессарабовой, В. В. Виноградова, Ю. И. Левина, Е. А. Некрасовой, В. Н. Телии, Е. Т. Черкасовой и др. Выявление синтаксических функций метафоры дает возможность изучать метафорический контекст, что, по мнению исследователей, имеет большое значение для «выяснения её изобразительных и выразительных возможностей» (Бессарабова 1987: 158).

Традиционным объектом исследовательского внимания лингвистов остаётся семантика и функции метафоры, закономерности процесса метафоризации, её стилистические возможности (Ю. Д. Апресян, Н. Д. Арутюнова, М. Блэк, Л. М. Васильев, В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, В. Г. Гак, И. Р. Гальперин, М. В. Никитин, Дж. Серль, Г. Н. Скляревская, Е. Т. Черкасова, Д. Н. Шмелёв и др.). Ряд положений, ставших уже классическими, например: утверждения о семантической двуплановости метафор (Е. О. Опарина, Е. Т. Черкасова), об общих для основного и переносного значений смысловых компонентах (Н. Д. Бессарабова), о необычном метафорическом окружении (А. И. Ефимов), об определённых семантических классах слов, способных развивать образные значения (Н. Д. Гарипова), лёг в основу теории регулярной многозначности, разрабатываемой российскими лингвистами в рамках структурно-семантического описания языка (Ю. Д. Апресян, Н. Д. Арутюнова, А. П. Чудинов, Д. Н. Шмелёв и др.).

Исследуя семантическую структуру многозначного слова, учёные пришли к выводу о существовании в сознании носителей языка типовых соотношений первичных и вторичных значений близких по значению слов, служащих моделью для модификации значений иных слов, принадлежащих к той же лексико-семантической группе (Чудинов 2001: 35). В рамках данного подхода метафора понимается как образное средство языка, связывающее два значения слова. Механизм создания метафоры - это перенос значения на основе сходства двух предметов или явлений (Солганик 1996: 59). Переносное значение, будучи вторичным, а следовательно производным от основного, зависит от этого первичного (основного) значения. Появление метафоры, таким образом, предопределено основным значением, поэтому закономерным является суждение о том, что любой предмет можно понимать буквально, а не метафорично, что метафорический, «фигуральный» язык можно перевести на обычный «буквальный».

Как отмечает А. А. Потебня, «мысль в слове может явиться и неукрашенною, подобно тому, как можно построить здание, а потом, не изменяя общих его очертаний, прибавить к нему скульптурные и живописные подробности. Таким образом, украшение будет роскошью, исключающею мысль о необходимости» (Потебня 1905: 202). Хотя ученый допускает, что украшения речи могут быть необходимыми, особенно в тех случаях, когда метафора выражает «сложные и смутные ряды мыслей, возбуждённых неопределённым множеством действий, слов и пр.» (Потебня 1905: 264).

В рамках французской лингвистической традиции доминирует традиционный взгляд на языковую природу метафоры (Ш. Балли, Р. Барт, Ж. Вандриес, P. Cadiot, P. Guiraud, G. Molinie, J. Picoche, B. Pottier, P. Schulz, S. Ullman), что не мешает созданию оригинальных концепций. Например, Б. Потье, отмечая крайнюю субъективность метафоры, считает её разновидностью метонимии (metonymie associative) (Pottier 1987: 46).

Подвести итог нашего краткого обзора классического направления изучения метафоры можно словами Н. Д. Арутюновой: «Метафора, согласуясь с экспрессивно-эмоциональной функцией практической речи, отвечает способности человека улавливать и создавать сходство между очень разными индивидами и классами объектов. [...] Но дав толчок развитию мысли, метафора угасает. Она орудие, а не продукт научного поиска. Точно так же и в практической речи, дав толчок семантическому процессу, метафора постепенно стирается и в конце концов утрачивает образ, на смену которому приходит понятие (значение слова)» (Арутюнова 1990: 15).

Наряду с классическим подходом сосуществует иной подход, названный нами современным. На первый взгляд может показаться, что оба подхода не имеют между собой ничего общего, и более того - конкурируют друг с другом. Действительно, в рамках современного подхода метафора не сводится к языковой «игре» слов и выражений (А. Н. Баранов, М. Блэк, В. З. Демьянков, М. Джонсон, Л. В. Ивина, Ю. Н. Караулов, Е. С. Кубрякова, Дж. Лакофф, Р. Лангакер, В. В. Петров, Е. В. Рахилина, А. Ричардс, М. Тёрнер, Ж. Фоконье, А. П. Чудинов и др.).

Когнитивная лингвистика, рассматривая язык как неотъемлемую часть познания, как плод человеческого ума, исследует репрезентацию языковой системы в общей ментальной системе, пытаясь ответить на вопрос: как и в каком виде вербализуются формируемые человеком структуры знания. А следовательно, «когнитивная лингвистика вторгается в сложнейшую область исследования, связанную с описанием мира и созданием средств такого описания» (Демьянков, Кубрякова 2001: 38).

В контексте вышесказанного в основе метафоры лежит перенос знаний без учёта её «языкового оформления» (Петров 1994: 140). Метафора, являясь схемой, по которой мы думаем и действуем, выступает связующим звеном между разумом, мозгом и внешним миром (Дж. Лакофф, Э. Маккормак, А. П. Чудинов).

Теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона отталкивается от идеи, что наш повседневный язык усеян «живыми» метафорами, которые «управляют нашим мышлением, упорядочивают воспринимаемую нами реальность, способы нашего поведения в мире и наши контакты с людьми» (Лакофф, Джонсон 1990: 387). Концептуальная метафора структурирует новые области знания, исходя из вещного, телесного опыта общения человека с миром. Ср.: буквальное геометрическое использование определения «высокий» в словосочетании «высокий человек», «высокое дерево» и его метафорический перенос на сферу механической (высокая скорость), термо- (высокая температура) динамики, этики (высокая мораль, высокая ответственность), эстетики (высокое искусство), социальных отношений (высокий пост) и т. д. Следовательно, средством осмысления некоторой более абстрактной, неизвестной области в терминах более конкретной, обычной области служит «метафорический концепт» (Ph. Grea 2002: 113), принимающий в концепции Лакоффа и Джонсона следующую форму: СФЕРА МИШЕНЬ (есть) СФЕРА ИСТОЧНИК.

Теория Лакоффа и Джонсона положила начало развитию теории концептуальной интеграции Ж. Фоконье и М. Тёрнера, которая включает понятия ментальных пространств и когнитивных моделей, структурирующих эти пространства. «Ментальное пространство - это статическое образование, которое получает динамику развития посредством функционального образования - когнитивной модели» (Цит. по ст. Лакофф 1995: 172). По мнению Фоконье и Тёрнера, к ментальным пространствам относятся такие сущности: непосредственно данная нам реальность; вымышленные ситуации, ситуации, изображенные на картинах, представленные в фильмах; гипотетические ситуации; сфера абстрактных категорий, например, область общих понятий, область математических концептов и т. д. (Fauconnier, 1984).

Структуры, которые связывают одни ментальные пространства с другими, Фоконье называет «коннекторами». Одним из таких коннекторов является метафора. В данной теории «метафора - это не абстрактный домен, а сценарий конкретной ситуации» (Рахилина 2000: 12).

Теории Лакоффа & Джонсона и Фоконье & Тёрнера имеют как общие точки соприкосновения: метафора рассматривается как продукт взаимодействия двух понятий, двух предметных областей (Лакофф & Джонсон) или концептуальных пространств (Фоконье & Тёрнер), так и ряд отличий: схема концептуальной интеграции Фоконье и Тёрнера дополняет традиционные пространства двумя дополнительными: родовым пространством, которое содержит фоновые знания, общие для входных пространств, и выходным, смешанным пространством (бленд), которое содержит концептуальный продукт интеграции (Ph. Grea 2002: 111).

На рисунке (рис. 1) мы видим как под действием структурных условий (обычно метафорических) родового пространства структура из пространства 1 смешивается со структурой из пространства 2 и создаёт результирующую структуру в выходном пространстве. «Это новое, «дочернее», концептуальное пространство, не тождественное ни одному из исходных пространств и не сводимое к сумме их элементов» (Скребцова 2002: 138). Жирные точки означают сущности каждой сферы, жирные линии - отношения между ними, а пунктирные линии представляют отображения между сущностями различных пространств.

Рис. 1

У теории концептуальной интеграции Фоконье и Тёрнера есть как свои адепты (Т. Г. Скребцова, Ph. Grea), так и свои противники (М. В. Никитин).

Аргументами в пользу теории концептуальной интеграции служат примеры, которые плохо укладываются в двух пространственную схему Лакоффа и Джонсона. Как отмечают исследователи, «не всегда реальная структура знаний о мире, которая задействуется метафорой, открывает возможность конструирования и интерпретации метафоры на основе этих двух пространств. [...] Зачастую продуктом метафоры становится новое концептуальное пространство, которое структурно происходит из интеракции пространств источника и цели, но при этом обладает своим собственным концептуальным существованием, позволяющим ему развиваться и обрастать новыми ассоциациями независимо от своих прототипов».

Разночтения в теории концептуальной метафоры и концептуальной интеграции не меняют единого для когнитивистов подхода к метафоре как к концептуальному явлению, «пронизывающему всю нашу повседневную жизнь» (Лакофф 1990: 387). Следовательно, «понятие мертвой метафоры является своего рода оксюмороном» (Prandi 2002: 19). В смерти метафоры нет той необратимости, которая присуща истинной смерти. Мертвая метафора, подобно Спящей красавице, может быть возвращена к жизни - для этого достаточно благоприятных коммуникативных условий (Prandi 2002: 19). Эпитет «спящая», пишут Х. Перельман и Л. Олбрехт-Тытека, «лучше, чем некоторые другие адъективные определения (забытая, стёртая, непризнанная), передаёт тот факт, что для метафоры это состояние всего лишь переходное, что метафоры могут «пробуждаться» и вновь становится действующими» (Перельман, Олбрехт-Тытека 1987: 255).

Несмотря на многочисленные достоинства когнитивной интерпретации метафоры, специалисты выделяют ряд ограничений. По мнению В. В. Петрова, отождествление метафоры с аналогией приводит к излишней интеллектуализации метафоры и противоречит нашей внутренней интуиции, видящей в ней не только перенос знаний, но и тонкие образно-ассоциативные подобия (Петров 1990: 142). Теория концептуальной метафоры, как отмечает М. В. Никитин, «относится только к одному случаю языковой метафорики [...], а именно к тому случаю смешанной предметно-признаковой метафоры, когда предметное имя с высоким метафорическим потенциалом используется в качестве базы метафорического описания и аналогического моделирования другого денотата по ряду признаков последнего» (Никитин 2002: 259). Наконец, «вседозволенность» и «засилие» метафоры в рамках когнитивного подхода приводит к «размыванию границ самого концепта метафоры», поскольку метафоризация предстаёт как единое название и для механизма, и для процесса, и для результата (Арутюнова 1990: 7).

Исходя из этого, по-видимому, наиболее рациональным при изучении закономерностей метафорического словоупотребления следует признать сочетание классических приемов лингвистического анализа с современными методами, базирующимися на достижениях когнитологии. Тем более, что, несмотря на все отмеченные достоинства и недостатки классического и современного направлений изучения метафоры, исследователи выделяют ряд общих для двух подходов элементов (Е. В. Рахилина, А. П. Чудинов, P. Schulz и др.). Как отмечает А. П. Чудинов, в теории и методике описания моделей концептуальной метафоры и моделей регулярной многозначности существуют общие элементы, а в некоторых случаях возможен «перевод» терминов с одного лингвистического «языка» на другой (Чудинов 2001: 37).

В обоих направлениях речь идёт о «переносе» будь то значения либо концепта (знания) из одной области в другую. Данное заключение подводит нас к иному: оба подхода имплицируют идею о вторичном, производном характере метафоры (Schulz 2002: 27). Более того, Лакофф и Джонсон настаивают на производности (derivation) метафоры, подчеркивая тот факт, что метафоры «живы» (о чем свидетельствует само название работы). Подобная трактовка лежит в русле традиционного понимания «первичности» вещного, телесного опыта над остальными, производными от него. Привлечение метафоры для понимания тех областей опыта, которые не обладают «собственной доконцептуальной структурой», является одним из величайших триумфов человеческого мышления (Лакофф 1995: 182).

2.2 Концептуальная метафора как одна из доминант языковой картины мира

В ходе нашего исследования мы уже упоминали о том, что существует множество моделей языковой картины мира. Метафора, будучи одним из способов создания языковой картины мира, способна показать вновь познаваемое через уже познанное, способна совмещать в себе абстрактное и конкретное, синтезируя их в новые концепты (Телия 1988: 179-180). Результат этого процесса - языковая картина мира. Представители когнитивизма считают метафору наиболее продуктивным средством интерпретации концептуальной (языковой) реальности. С точки зрения когнитивиста, практически все значения (даже грамматические) связаны друг с другом цепочкой метафорических переносов (Рахилина 2001: 81).

Среди всех прочих выделяется теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона как одна из форм концептуализации и категоризации действительности. В рамках данного подхода метафора, рассматривается как когнитивный процесс, выражающий и формирующий новые представления, как способ репрезентации знания в языковой форме.

В соответствии с представлениями когнитивной лингвистики метафора - это не сокращенное сравнение, не украшение мысли в процессе коммуникации, а форма мышления, она оказывает заметное воздействие на поведение людей, на их отношение к окружающей действительности (Н. Д. Арутюнова, М. Джонсон, Ж. Фоконье, Ю. Н. Караулов, Е. С. Кубрякова, Дж. Лакофф, В. В. Петров, Т. Г. Скребцова, В. Н. Телия, А. П. Чудинов и др.). Являясь «основной ментальной операцией, способом познания, структурирования и объяснения мира», метафора даёт возможность проникнуть и понять иное языковое пространство, так как восприятие мира у носителей разных языков не идентично (Чудинов 2001: 7). Зачастую национальное своеобразие метафоры трудно объяснимо. Так, к примеру, если в русском языке для обозначения части чайника, через которую разливают воду, используется метафора «носик», то во французском - в основу метафоры положено иное визуальное сходство: «le bec» (клюв). Посредством метафоры мы, следовательно, можем увидеть и понять «национальность» языковой картины мира.

Лежащая в основе метафоры аналогия сополагает две (или более) области, обычно не связываемые. При этом происходит перенос знаний из знакомой, очевидной, конкретной сферы в менее структурированную, абстрактную сферу. В результате метафоризации увеличивается объём знаний в слабо понимаемой области путём переноса дополнительной информации из более известной ситуации (Л. В. Ивина, С. Л. Мишланова, В. В. Петров, А. Ченки и др.).

Характерное для когнитивистики понимание метафорического переноса как переноса знаний снимает проблему «языкового оформления» самой метафоры (Петров 1994: 140). Подобная широкая трактовка даёт возможность учитывать при анализе не только традиционные метафоры, но и метонимические переносы, синекдоху, сравнительные конструкции, метафоры в составе фразеологизмов, что значительно обогащает исследование, позволяет выявить некоторые общие закономерности, ускользающие при изучении собственно языковой метафоры в рамках структурного подхода.

Перенос знаний при понимании одной концептуальной области в терминах другой не искусственно созданный человеком приём, а способность человеческого мышления. Многие исследователи приходят к выводу, что в ходе своего исторического развития «человек независимо от своего желания был вынужден говорить метафорически, и вовсе не потому, что не мог обуздать своей поэтической фантазии, а скорее потому, что должен был напрячь её до крайней степени, чтобы найти выражение для всё возрастающих потребностей своего духа» (Кассирер 1990: 34).

Следовательно, с одной стороны, метафора, будучи «схемой», по которой человек думает и мыслит, форматирует и систематизирует знания, служит «мостом от знакомого к незнакомому, от очевидного к менее очевидному» (Ченки 1997: 355). С другой стороны, являясь механизмом познания, она «выступает связующим звеном между разумом, мозгом и внешним миром» (Маккормак 1990: 380).

Метафора даёт нам возможность понимать абстрактные, неизвестные области опыта, выстраивая аналогии и ассоциации между разными системами понятий. При этом одна и та же область может быть представлена посредством нескольких концептуальных метафор, что позволяет различать основные типы метафор (М. Джонсон, Дж. Лакофф, Р. Лангакер):

Структурные метафоры, основанные на концептуализации отдельных областей путём переноса на них структурации другой области;

Онтологические метафоры, категоризирующие абстрактные сущности, путём очерчивания их границ в пространстве;

Метафора «канал связи/передача информации», представляющая процесс коммуникации как движение смыслов, «наполняющих» языковые выражения (вместилища), по «каналу», связывающему говорящего и слушающего;

Ориентационные метафоры, структурирующие несколько областей и задающие общую для них систему концептуализации. Они в основном связаны с ориентацией в пространстве, с противопоставлениями типа «вверх-вниз», «внутри-снаружи», «глубокий-мелкий», «центральный-периферийный» и др.;

Метафора «контейнер», представляющая смыслы как «наполнения контейнеров»;

Метафора «конструирование», представляющая смысл крупных речевых произведений как «конструкцию» из более мелких смыслов (Краткий словарь когнитивных терминов 1996: 56).

Отличаясь принципом порождения аналогий между мыслительными пространствами (областями чувственного или социального опыта), все вышеперечисленные концептуальные метафоры обладают едиными свойствами и функциями. Рассмотрим основные из них.

Исходя из утверждения А. Ричардса и Дж. Лакоффа (Теория метафоры, 1990) о метафоричности человеческого мышления, принимая во внимание ведущую роль метафоры в «вызревании мысли» на переходе от конкретного в опыте и деятельности - к абстрактному и сложному, мы не можем не отметить способность метафоры к концептуализации действительности (Никитин 2002: 260). Иными словами, метафора в процессе формирования новых знаний и структурации старых создает концепт - «единицу сознания любого уровня абстрактности и сложности» (Никитин 1979: 92). Концепт, как отмечает Е. С. Кубрякова, отражает представления «о тех смыслах, которыми оперирует человек в процессах мышления и которые отражают содержание опыта и знания, содержание результатов всей человеческой деятельности и процессов познания мира в виде неких квантов знания» (Краткий словарь когнитивных терминов 1996: 90).

Процесс концептуализации тесно связан с процессом категоризации: являя собой классификационную деятельность, они различаются вместе с тем по конечному результату и/или цели деятельности. «Первый направлен на выделение неких минимальных единиц человеческого опыта в их идеальном содержательном представлении, второй - на объединение единиц, проявляющих в том или ином отношении сходство [...] в более крупные разряды» (Краткий словарь когнитивных терминов 1996: 93).

Способность метафоры упорядочивать воспринимаемую нами реальность, способы нашего поведения в мире и наши контакты с людьми является одним из фундаментальных свойств метафоры. Используемое в концепции Дж. Лакоффа понятие категоризации - это попытка ответить на вопрос о когнитивной деятельности человека, о том, «на основании чего классифицирует вещи обычный человек и как он сводит бесконечное разнообразие своих ощущений и объективное многообразие форм материи и форм её движения в определённые рубрики» (Краткий словарь когнитивных терминов 1996: 45). Отходя от традиционного аристотелевского понимания категорий, Дж. Лакофф отказывается от представления о том, что разделение на категории существует a priori в предметном мире. «Категоризация является результатом мыслительной деятельности человека» (Беляевская 2001: 108).

Метафора как одна из форм концептуализации выражает и формирует новые понятия (концепты) и новое знание путём «наведения» новой категоризации на действительность или на её отдельные фрагменты (Баранов, Караулов 1991: 184). Как считают исследователи, в данном случае возможны два варианта: метафора либо приводит к декатегоризации - старая категориальная сетка разрушается, возникают черты новой, меняющей коренным образом стандартное представление о фрагменте действительности; либо она категоризирует ещё не структурированный концепт, исходно воспринимающийся как довольно абстрактная сущность, плохо поддающаяся рациональному осмыслению (Баранов, Караулов 1991: 188-192).

Отождествление метафоры с механизмом получения выводного знания путём категоризации приводит нас к иному её свойству, а именно к способности концептуальной метафоры моделировать действительность. Ибо, как отмечает Дж. Лакофф, изменяя представление о сути категорий, мы меняем по существу и представление о мире (Lakoff 1987: 9). Когнитивные процессы, ведущие к категоризации, формируют «видение» фрагмента действительности, но при этом они не осознаются носителями языка как самостоятельный феномен.

Многочисленные исследования показали, что концептуальные метафоры говорящих на одном языке в данной культуре часто взаимосвязаны и часто подкрепляют друг друга, образуя сложные, связные системы (М. Джонсон, Дж. Лакофф, А. Ченки и др.). Тематически более конкретные метафоры (например, «ЛЮБОВЬ - ПУТЕШЕСТВИЕ» или «КАРЬЕРА - ПУТЕШЕСТВИЕ») часто подтверждают более общие метафоры (например, «ДОЛГОСРОЧНАЯ ЦЕЛЕУСТРЕМЛЁННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ - ПУТЕШЕСТВИЕ»). Если более конкретные метафоры обычно являются принадлежностью конкретных культур (ср. «ЛЮБОВЬ - БЕЙСБОЛЬНЫЙ МАТЧ» в Северной Америке), более общие метафоры оказываются более универсальными (Ченки 2001: 71).