Новая постиндустриальная волна на западе

Мы предлагаем новый взгляд на теорию модернизации. Мы согласны с ее сторонниками в отношении самого главного их тезиса: экономическое развитие, культурные преобразования и изменения политического характера логическим образом связаны друг с другом и в определенной степени даже предсказуемы. Одни направления преобразований более вероятны, чем иные, поскольку определенные системы ценностей и верований, наряду с политическими и экономическими институтами, оказываются взаимно благоприятными, тогда как в отношении других дело так не обстоит. Таким образом, зная один компонент общества, можно прогнозировать судьбу других компонентов, причем с вероятностью, выходящей за рамки простой случайности.

Однако, соглашаясь с Марксом, Вебером и их последователями в том, что направления преобразований имеют не случайные, а, напротив, прогнозируемые характеристики, мы расходимся с большинством сторонников теории модернизации по следующим четырем важным моментам:

1. Социальные преобразования не имеют линейного характера. Они отнюдь не следуют одному направлению вплоть до конца истории. Напротив, рано или поздно они достигают поворотной точки и в последние десятилетия идут в совершенно новом направлении.

2. Предыдущие варианты теории модернизации носили детерминистский характер: марксизм делал упор на экономический детерминизм, а теория Вебера склонялась к детерминизму культурному. Мы считаем, что взаимосвязи между экономикой, с одной стороны, и культурой и политикой, с другой, носят взаимодополняющий характер, как это происходит в отношении различных систем биологического организма. Бессмысленна была бы постановка вопроса о том, что определяет деятельность человеческого организма: мускульная система, система кровообращения, нервная система или система дыхательных путей; каждая из них играет свою важную роль, и вся жизнедеятельность прекращается при отказе любой из них. Аналогичным образом, политические системы, равно как и экономические, требуют поддержки со стороны культурной системы, в противном случае им пришлось бы опираться на откровенное принуждение, которое нельзя признать эффективным. И напротив, культурная система, несовместимая с экономикой, вряд ли окажется жизнеспособной. Экономический детерминизм, культурный детерминизм, политический детерминизм -- все они представляют собой не что иное, как упрощенный подход к данной проблеме; причины и следствия определены здесь чересчур жестко. Если эти системы не будут поддерживать друг друга на взаимной основе, им грозит отмирание.

3. Мы не согласны с этноцентристской позицией тех, кто приравнивает модернизацию к «вестернизации». В какой-то исторический момент модернизация действительно была чисто западным явлением, однако сегодня вполне очевидно, что этот процесс обрел глобальный характер и что в определенном смысле его возглавили сегодня страны Восточной Азии. В соответствии с этой точкой зрения мы предлагаем модифицировать интерпретацию тезиса Вебера, сформулированного им в 1904--1905 годах и касающего- ся роли протестантской этики в экономическом развитии. Вебер совершенно правильно расценивал подъем протестантства как важнейшее событие в ходе модернизации Европы. Однако нельзя утверждать, что такое влияние присуще только протестантству; в то время оно в основном объяснялось тем обстоятельством, что рационализм и холодная расчетливость пришли на смену целому комплексу религиозных норм, характерных для большинства доиндуст-риальных обществ и сдерживающих экономическое развитие. Протестантство действительно является феноменом чисто западным, однако этого нельзя сказать о холодном расчете и рационализме, Несмотря на то, что индустриализация началась на Западе, ее подъем представляет собой всего лишь один из вариантов модернизации.

4. Демократия отнюдь не является феноменом, имманентно присущим фазе модернизации, как считает ряд сторонников этой теории. Возможны и альтернативные последствия, причем наиболее ярким их примером служат фашизм и коммунизм. Однако демократия действительно оказывается все более вероятным явлением по мере перехода от стадии модернизации к постмодернизации. На этой второй стадии осуществляется совершенно особый комплекс преобразований, которые до такой степени повышают вероятность утверждения демократии, что в конечном счете приходится дорого платить за то, чтобы ее избежать.

За последнюю четверть нашего столетия произошла смена главного направления развития, и этот сдвиг носит столь отчетливый характер, что теперь вместо дальнейшего использования термина «модернизация» мы предпочитаем говорить о «постмодернизации». В термин «постмодернистский» вкладывается множество различных значений, причем некоторые из них ассоциируются с культурным релятивизмом столь экстремального толка, что он становится неотличим от культурного детерминизма: утверждается, что культура чуть ли не в полной мере определяет опыт человека, не ограничиваясь никакой внешней реальностью. И тем не менее этот термин имеет важное значение, поскольку в нем заложен определенный концептуальный смысл, согласно которому процесс, называющийся модернизацией, уже не является самым последним событием в современной истории человечества и социальные преобразования развиваются сегодня совершенно в ином направлении. Кроме того, в литературе по постмодернизации назван ряд специфических при- знаков этого процесса: постмодернизация предусматривает отказ от акцента на экономическую эффективность, бюрократические структуры власти и научный рационализм, которые были характерны для модернизации, и знаменует переход к более гуманному обществу, где самостоятельности, многообразию и самовыражению личности предоставляется больший простор.

К сожалению, термин «постмодернистский" оказался нагружен столь многими значениями, что ему грозит опасность означать все подряд и одновременно ничего не означать. Термин «постмодернизм» имеет четкое значение в архитектуре, означая стиль, резко отличающийся от голого функционализма архитектуры времен модернизма, выхолощенной и эстетически убогой. Первая стеклянная коробка произвела сильнейшее впечатление, однако с появлением сотой такой коробки вся новизна пропала. Архитектура постмодернизма вернула себе человеческое измерение, практикуя элементы декора и ретроспективизм, однако на основе новой технологии. Аналогичным образом на стадии постмодернизации общество отходит от стандартного функционализма, от увлечения наукой и экономическим ростом, которое было столь распространено в индустриальном обществе на протяжении всей «эпохи дефицита», и делает больший акцент на эстетических и человеческих моментах, вводя элементы прошлого в контекст современности.

Мы не можем согласиться с тем, что концепция постмодернизации в какой-то степени связана с культурным детерминизмом. Вне всякого сомнения, авторы, пишущие на темы постмодернизации, имеют все основания считать, что любое восприятие реальности происходит через некие культурные фильтры. Более того, эти культурные факторы неуклонно становятся все более и более важным компонентом повседневного опыта по мере нашего перехода от «общества дефицита», где экономическая необходимость втискивает поведение человека в довольно узкие рамки, к миру, в котором человеческий фактор будет играть все более и более заметную роль по сравнению с внешней средой, открывая расширенный спектр возможностей для индивидуального выбора; это одна из основных причин все большей поддержки постмодернизации.

Однако мы не согласны, что культурная парадигма является единственным фактором, формирующим людской опыт. Помимо нее существует и объективная реальность, причем это относится как к сфере социальных отношений, так и к области естественных наук. Внешние реалии обретают решающую роль в тех случаях, когда дело доходит до насилия -- последнего прибежища политики: расстрелянный человек умирает вне зависимости от того, верит он в баллистику или нет. Аналогичным образом, несмотря на широкие возможности архитектора в плане выбора и воображения, если он пренебрежет объективными принципами, лежащими в основе строительства, все здание может рухнуть. Отчасти именно поэтому архитектура сохранила должное уважение к реальности. В качестве другого примера можно отметить, что у физиков и астрономов культурные пристрастия играют минимальную роль. Люди, не имеющие отношения к науке, иной раз искажают принцип неопределенности, сформулированный Гейзенбергом, однако ученые, работающие в сфере естественных наук и изучающие реальность, существующую за пределами людских предубеждений, единодушны: та или иная теория в конечном счете побеждает или отмирает в зависимости от того, насколько правильно она моделирует и прогнозирует эту реальность, пусть даже она идет вразрез с убеждениями, которые успели прочно сложиться. <...>

Одних объективных тестов недостаточно, чтобы научная парадигма была незамедлительно отвергнута; по мере накопления наблюдений доминирующая доктрина все чаще подвергается сомнению, однако новая парадигма, как правило, получает признание в результате смены одного поколения ученых другим поколением, а не благодаря изменению взглядов более старших представителей научного сообщества, что случается довольно редко. <...> В любой исторический момент естественные науки отражают кросскультур-ный консенсус, который в конечном счете зависит от того, насколько эффективно имеющиеся интерпретации моделируют и прогнозируют внешнюю реальность. Искусство в этом отношении представляет собой полную противоположность. Эстетические предпочтения в большинстве своем действительно являются вопросом культурных установок.

Общественные явления занимают промежуточное положение между этими крайними точками. Поведение человека испытывает сильное влияние со стороны культуры, в которой осуществляется его социализация. Однако объективные факторы также устанавливают свои пределы; недавним примером может служить крах и дискредитация централизованной экономики в странах от Чехослова- кии до Китая: в сфере управления экономикой всегда существуют правильные и неправильные методы. <...>

Экономические, культурные и политические процессы развиваются в логической взаимосвязи друг с другом. Этот тезис не вызывал разногласий у двух наиболее авторитетных сторонников теории модернизации -- Маркса и Вебера. Они принципиальным образом расходились друг с другом в вопросе о том, почему экономические, культурные и политические преобразования сопровождают друг друга. По мнению Маркса и его последователей, они взаимосвязаны постольку, поскольку экономические и технологические преобразования определяют изменения политического и культурного характера. По мнению Вебера и его последователей, они взаимосвязаны потому, что культура формирует лицо экономической и политической жизни.

Надо отдать должное глубокой проницательности как Маркса, так и Вебера. Мы считаем, что и экономика определяет культуру и политику, и наоборот. Причинно-следственные связи имеют взаимный характер. Политические, экономические и культурные преобразования взаимообусловлены в силу того, что не может быть жизнеспособным общество, не располагающее политическими, экономическими и культурными системами, поддерживающими друг друга на взаимной основе: в долгосрочной перспективе соответствующие компоненты либо приспосабливаются друг к другу, либо система рушится. Общественные системы действительно не вечны: большинство из них, просуществовав на протяжении определенного периода, исчезли с лица Земли.

Культура представляет собой систему воззрений, ценностей и знаний, которые широко распространены в обществе и передаются из поколения в поколение. Если человеческая природа имеет биологически врожденный и универсальный характер, то культура является предметом усвоения и в разных обществах оказывается различной. Наиболее ключевые, наиболее рано усвоенные ее аспекты сопротивляются изменениям: во-первых, потому, что для трансформации центральных элементов когнитивной организации взрослого человека необходимо массированное воздействие, и, во-вторых, потому, что пересмотр своих самых сокровенных убеждений порождает страх и утрату уверенности в себе. В условиях длительных социально-экономических преобразований изменениям могут подвергнуться даже ключевые элементы культуры, однако их механизм скорее будет состоять в вытеснении одного поколения другим, а не в переформировании системы ценностей взрослых людей, чья социализация уже состоялась.

Под культурой мы понимаем субъективный аспект общественных институтов: убеждения и верования, ценности, знания и навыки, усвоенные представителями данного общества и дополняющие внешние системы принуждения и коммуникаций. Таков упрощенный вариант определения культуры, обычно им пользуются в антропологии, но он устраивает и нас, поскольку в данном случае нашей целью является эмпирический анализ. Мы рассмотрим, в какой степени внутренние культурные установки и внешние общественные институты оказываются взаимосвязаны на практике, а не будем просто полагаться на предпосылку, утверждающую их существование. Если же пытаться в определение культуры втиснуть все, что только возможно, такая концепция окажется бессмысленной для подобного анализа.

Любая стабильная экономическая или политическая система располагает соответствующей культурной системой, на которую она опирается и которая как бы узаконивает ее существование. В таком обществе усвоен комплекс правил и норм. Если этого нет, то властям приходится добиваться соблюдения таких правил путем одного лишь внешнего принуждения, что является делом дорогостоящим и ненадежным. Помимо этого, для обеспечения эффективной легитимности такого общественного устройства культура устанавливает рамки поведения как для верхов, так и для масс, формируя политические и экономические системы, а также формируясь, в свою очередь, сама под их влиянием. Этот процесс лишен телеологического характера, он действует как бы сам по себе: жизнеспособными оказываются общества, располагающие узаконенными системами власти.

Мы считаем, что эволюционистский подход в достаточной мере отвечает задаче анализа развития культур и институтов: определенные характеристики сохраняются и получают распространение благодаря тому, что они располагают функциональными преимуществами в данной среде. Ряд критиков утверждает, что функциональная интерпретация общественных институтов ошибочна в своей основе, поскольку «очеловечивает» такие институты, предполагая наличие цели без движущей силы, ведущей к ее достижению; это весьма распространенный взгляд. Однако по сути такая критика справедлива лишь в отношении грубой, примитивной формы функциональной интерпретации. Такое понятие часто используется биологами, в особенности при рассмотрении вопросов, связанных с эволюцией. Например, считается, что яркие цветы и нектар сформировались у растений для того, чтобы привлекать пчел, дабы последние могли их опылять. Про другие растения говорят, что ядовитые листья появились у них для того, чтобы отпугивать животных и насекомых, которые могли бы их съесть. Только что вылупившийся кукушонок выталкивает из гнезда другие яйца для того, чтобы птичья пара, оказавшаяся его родителями, отдала все силы его кормлению. А млекопитающим, которые обитают на Крайнем Севере, белый мех служит для маскировки на снегу.

Политические институты также формируются в ходе процессов естественного отбора. Некоторым из них уготована долгая жизнь, однако в отношении большинства других дело обстоит совсем иначе: три четверти ныне действующих национальных конституций увидели свет уже после 1965 года. Даже действующие институты, и те подвержены мутации. Так, в большинстве обществ законодательные органы теперь уже редко выступают с законодательными инициативами, вместо этого они выполняют функцию легитимизации, Сами по себе они не обладают сознательной волей для выполнения этой функции, однако тот факт, что они ее осуществляют, служит основной причиной, обеспечивающей их выживание и распространение. Многие новые конституции появились в последнее десятилетие, и практически каждая из них важное место отводит законодательным органам. В этом отражается широкое осознание того факта, что в современном мире политические системы, располагающие законодательными органами, имеют, по сравнению с другими системами, больше возможностей для легитимизации, выживания и процветания.

Теории модернизации принято критиковать либо за их этно-центристский характер, либо за телеологический, либо за то и другое одновременно. В ряде ранних работ по теории модернизации последняя действительно примитивным образом наделялась такими понятиями, как (1) приобщение к более высокой нравственности, (2) приближение к западной модели. Ошибочность такого подхода вполне очевидна. Сегодня мало кто осмелится говорить о нравственном превосходстве западного общества, а на передних рубежах модернизации во многих отношениях сейчас находятся страны Восточной Азии.

Однако в концепции, утверждающей, что социальные преобразования развиваются в направлениях, логически связанных друг с другом и в целом поддающихся прогнозу, нет ничего этноцентри-стского. В конкретной экономической и технологической среде одни направления развития действительно более, а другие менее вероятны; очевидно, что в ходе истории одни многочисленные структуры социальной организации были опробованы и отвергнуты, а другие структуры в конечном счете заняли доминирующее положение. На заре известной нам истории люди были организованы в многочисленные сообщества охотников и собирателей, однако в результате появления сельского хозяйства практически все они прекратили свое существование. Они оказались вытеснены в силу того, что по сравнению с охотой и собирательством сельское хозяйство обладает функциональными преимуществами. <...>

Хотя некоторые племена охотников и собирателей сохранились по сей день, они составляют менее одной тысячной населения земного шара. Вытеснив их, аграрные общества доминировали на протяжении многих веков, пока промышленная революция не привела к появлению принципиально новой социальной структуры. Переход к индустриальному обществу пока что далек от завершения. Однако сегодня на Земле почти не осталось социумов, по крайней мере не вступивших на путь индустриализации, и к концу следующего столетия большая часть человечества будет, скорее всего, жить в условиях преимущественно урбанистического индустриального общества.

Это не означает какого-то социального однообразия. Индустриальные общества представляют множество культур и институтов. Однако не менее примечательными оказываются их общие характеристики: практически без исключения, они все отмечены высоким уровнем урбанизации, индустриализации, профессиональной специализации, использования науки и техники, бюрократизации, опоры на власть, в основе которой лежат легитимность и рационализм, относительно высокой степенью социальной мобильности, акцентом на достигнутый, а не унаследованный социальный статус, высокими уровнями формального образования, уменьшением ролевых различий по признаку пола, высокими нормами материального благосостояния и продолжительности жизни. Охота и сельское хозяйство не исчезнут с лица Земли, просто они перестали определять образ жизни. Они будут формировать мировоззрение ничтожного меньшинства населения (но ведь и жизнь остающихся охотников и земледельцев тоже изменится -- в силу того, что они будут жить в мире преимущественно урбанистическом и индустриальном).

В утверждении о том, что общества охотников и собирателей уступили место аграрным обществам, нет ничего ни этноцентрист-ского, ни телеологического. Это исторический факт, и ничего больше. Этноцентризмом было бы утверждать, что люди, живущие в обществе, относящемся к какому-то одному типу, по своей сути мудрее, благороднее или более нравственны, чем те, что живут в обществе, принадлежащем к другому типу. Однако подобное беспричинное утверждение не имеет ничего общего с логикой усилий, направленных на то, чтобы определить, общество какого типа с наибольшей вероятностью сохранится и получит распространение в данной экономической и технологической среде. Представители индустриального общества, по сравнению с теми, кто живет в обществе аграрном, ни в коей мере не отличаются какими-то более высокими душевными качествами и не заслуживают какого-то антропоморфического предпочтения со стороны истории; однако при этом действительно очевидно, что большинство населения планеты переходит сегодня к образу жизни индустриального общества, как некогда от охоты и собирательства оно перешло к образу жизни общества аграрного. Это происходит в силу того, что в данной технологической и экономической среде общество определенного типа, по сравнению с другими, обладает функциональными преимуществами. Но и современное индустриальное общество отнюдь не являет собой конец истории, процесс культурной эволюции продолжается. <...>

На протяжении многих лет утверждалось, что подход к анализу общества с позиций культуры неизбежно носит консервативный характер. Это только часть истины. Левые марксисты действительно усматривали реакционность в акценте на культурных факторах, однако в последнее время левые постмодернисты всячески заостряют внимание на той важнейшей роли, которую играют субъективные представления и культурные ценности. С их точки зрения, признание решающего влияния культурных факторов считается необходимым условием социального прогресса.

Тем не менее, какая-то доля истины есть и в идее о том, что культура как таковая оказывает на общественное развитие кон- сервативное воздействие. Подход, основывающийся на культурных факторах, гласит: во-первых, реакция человека на ту ситуацию, в которой он находится, определяется субъективными ориентация-ми, отличающимися друг от друга как в различных культурах, так и в рамках субкультур; во-вторых, эти различия связаны с социализацией человека, причем опыт, усвоенный на ранних этапах, имеет решающее значение и с большим трудом поддается изменениям. Следовательно, действия человека отнюдь не являются простым отражением внешних условий. Сохраняющиеся различия в усвоении культурного опыта также играют важную роль в формировании образа мышления и действий человека.

Эти постулаты имеют важные последствия для преобразований социального характера. Теория культурных факторов подразумевает, что культура не подвержена мгновенным изменениям. Могут меняться правители и законы, однако требуются, как правило, многие годы, чтобы могли быть преобразованы основополагающие аспекты культуры. Но и при этом долгосрочные последствия революционного преобразования обычно расходятся с революционными представлениями и сохраняют важные компоненты прежней структуры общества. Помимо этого, когда действительно происходят базовые культурные изменения, они в большей степени затрагивают представителей молодого поколения (которым не приходится преодолевать сопротивление спонтанно усвоенного раннего опыта), нежели людей более старшего возраста, что приводит к формированию межгенерационных различий. Факт существования такой инертности может вызвать глубокое разочарование у тех, кто полагает, что имеет в своем распоряжении быстродействующее средство для разрешения глубоко укоренившихся проблем. Это обстоятельство следует учитывать при разработке любой реалистической стратегии социальных преобразований, чтобы в долгосрочном плане обеспечивающая их политика оказалась более эффективной, нежели простое отрицание значения культурных факторов. <...>

Левые марксисты считали, что культурные факторы -- это опиум для народа, нечто вроде ложного сознания, способного разве что только отвлекать массы от реальных проблем, имеющих экономический характер. Они верили, что хорошее промывание мозгов способно быстро вычистить все предыдущие ориентации: если должным образом подготовленный авангард, руководимый един- ственно верной идеологией, сможет взять власть и осуществить правильные программы, все социальные проблемы быстро будут решены.

К несчастью, марксистские установки на скорое преобразование общества в массовых масштабах не учитывали такой реальности, как стойкий характер культурных факторов. В тех случаях, когда их программы не отвечали глубоко укоренившимся ценностям и привычкам населения, добиться их осуществления можно было лишь путем массового принуждения. Самые грандиозные проекты быстрых социальных преобразований потребовали принуждения в огромных масштабах и тем не менее потерпели неудачу: сталинская насильственная коллективизация и массовые чистки, «большой скачок» и культурная революция Мао Цзэдуна не только не привели к созданию нового советского человека или новой китайской культуры, но и повлекли за собой неизмеримые людские страдания и в конечном счете оказались в огромной степени контрпродуктивными.

Левые представители постмодернизма уходят в другую крайность, придавая порой культуре однозначно определяющее значение. Объективных пределов или норм для них просто не существует: все зависит единственно от культурных факторов, причем в такой степени, что любое упоминание объективной реальности воспринимается чуть ли не как реакционность.

И та, и другая крайность искажают роль культуры. Существуют эмпирические доказательства того, что культура действительно составляет важнейшую часть реальности. Но только часть, и не более того.

Системы ценностей играют важную роль в обществе. Они обеспечивают культурную основу для лояльного отношения к тому или иному экономическому и политическому порядку. Системы ценностей взаимодействуют также со внешними экономическими и политическими факторами, определяя лицо социальных преобразо- ваний. Без учета этого обстоятельства понимание социальных преобразований просто невозможно.

Культура теснейшим образом связана с проблемами политической власти. Ее нельзя сводить к случайному набору ценностей, верований и навыков представителей данного общества; она представляет собой стратегию выживания. В любом социуме, сумевшем сохраниться на протяжении длительного исторического периода, культура, как оказывается, находится с экономической и политической системами в «отношениях взаимного благоприятствования». Для обеспечения стабильной демократии структуры власти должны согласовываться с культурной системой. В целом этого же тезиса придерживается и Маркс, и различные представители теории постмодернизации: система верований данного общества служит оправданием его общественного строя, узаконивая право верхов на власть. В этом заключается ее важнейшая функция.

Правительство обеспечивает в обществе принятие решений. Что же касается граждан, то они подчиняются решениям своего правительства либо в результате внешнего принуждения, либо благодаря усвоению комплекса норм, обосновывающих такое подчинение. Любое общество опирается на то или иное сочетание этих двух факторов, однако важнейшее различие состоит в той степени, в которой оно полагается на принуждение или на легитимность, обеспечиваемую культурой. В этом также состоит важнейшее различие между нестабильными диктатурами и стабильными демократиями. Сбалансированность культуры и принуждения играет в политике настолько важную роль, что Вебер определял политическую сферу через возможность легчтимного использования насилия, подчеркивая взаимодополняющую роль этих двух факторов. Легитимность и насилие (или культура и принуждение) являются двумя противоположными полюсами политического спектра.

Любая социально-общественная система, сохраняющаяся на протяжении долгого времени, опирается на такой краеугольный камень, как нравственный порядок. Генерал, военный диктатор может какое-то время оставаться у власти в результате откровенных репрессий, однако дело это рискованное. Недешево стоит держать солдата на каждом углу, проводя в жизнь правительственные постановления при помощи штыков; недешево стоит содержание аппарата для осуществления массовых репрессий; недешево обходится и покупка лояльности, которая, не будучи усвоена при помощи культуры, под- держивается при помощи подачек. В конечном счете все доходы общества могут уйти на обеспечение благожелательности к военной верхушке. Кроме того, отсутствие лояльности, в основе которой лежала бы культура, означает, что режим, дабы удержаться у власти, должен полагаться на своего рода преторианцев и поэтому вечно жить под угрозой переворота. В подобной структуре власти номер первый всегда опасается номера второго.

Любая верхушка, надеющаяся удержать власть в течение долгого времени, будет стремиться к обеспечению своей легитимности, пытаясь, как правило, соответствовать установившимся культурным нормам, а подчас и переиначивая эти нормы таким образом, чтобы они обосновывали ее право на власть. Соответствие нормам носит гораздо более простой характер и требует меньшего принуждения, чем переиначивание культуры; однако когда власть попадает в руки истинных революционеров, они способны на попытки перекроить культурную систему таким образом, чтобы та отвечала их новой идеологии. Подобные грандиозные замыслы обычно требуют использования силового потенциала тоталитарного государства. В нашем мире на принуждение полагаются в той или иной степени все режимы, однако опираться на усвоенные ценности и нормы гораздо дешевле и безопаснее, чем зависеть от грубой силы для того, чтобы подчинять население своей политике. Если тоталитарные режимы, едва установившись, тяготеют к принуждению, то демократические формы правления, опираясь на широкую легитимность, полагаются на культуру.

Итак, одна из наиболее важных функций культуры заключается в обеспечении легитимности политических и экономических систем общества. Ряд авторов даже определяет политическую культуру как доминирующую идеологию, оправдывающую подчинение институциональной системе общества. Однако это представляет собой всего лишь одну важнейшую ее функцию: например, в условиях демократии культура также способна обеспечивать легитимность диссидентства на основе таких норм, как «лояльная оппозиция». В большинстве обществ культура также включает в себя нормы, устанавливающие пределы и обязательства для поведения верхов, причем в долгосрочном плане такая ее роль служит укреплению легитимности претензий верхушки на власть.

Любой политический режим, сохраняющийся в течение долгого времени, практически всегда опирается на соответствующий нрав- ственный порядок, который формирует политические и экономические системы, а также сам формируется под их влиянием. В доин-дустриальных обществах он, как правило, обретает форму религии.

Этот нравственный порядок определяет все аспекты жизни: он объединяет общество, воздвигая запреты на пути внутреннего насилия (нечто вроде «Не убий», что является одним из основных принципов в любом обществе), а также устанавливая нормы, обеспечивающие защиту частной собственности (подобно «Не укради») и поддерживая одновременно их сбалансированность с нормами благотворительности и сопереживания, также являющихся средствами выживания.

В традиционных обществах эти нормы выполняют важнейшую функцию. Чтобы они были достаточно эффективными и обеспечивали покорность, несмотря даже на сильный соблазн неподчинения, они внедряются в качестве абсолютных ценностей, обычно в виде установок, отражающих божественную волю. Такой подход срабатывает в относительно неизменных аграрных обществах, однако абсолютные ценности по своей сути имеют косный характер и в условиях быстро меняющейся среды адаптируются к этим изменениям с трудом. Чтобы открыть путь модернизации, пришлось пойти на ломку по крайней мере некоторых компонентов традиционной системы ценностей. В этом заключается одна из причин, в силу которых протестантская реформация имела столь важное значение для модернизации Западной Европы и почему аналогичное покушение на традиционные ценности играет столь существенную роль в других регионах мира. В Китае, например, основные нормы конфуцианства (которое клеймит физический труд, меркантилизм и технологическую деятельность как недостойные утонченного схоласта-чиновника) были преодолены последовательными волнами реформ (сначала либеральной, а затем маоистской), открыв дорогу современному экономическому развитию. Одновременно пришлось сильно офаничить и такую традиционную добродетель, как безоглядная помощь своим родственникам и землякам-односельчанам: в современном бюрократическом обществе непотизм становится одним из главных грехов.

На протяжении всей истории политические режимы приходили к власти, как правило, путем ее завоевания, и еще в 1970 году большинство обществ в мире управлялись военными диктатурами. Даже после недавней глобальной волны демократизации сохраняется угроза того, что военные могут начать играть ведущую роль в политике -- от Латинской Америки и Африки до бывшего Советского Союза, если новые демократические режимы не удержат бразды правления. Нередко задают вопрос: «Почему военные так часто приходят к власти?» Лучше было бы спросить: «Почему военные не всегда приходят к власти?» Контроль за средствами принуждения имеет важнейшее значение в политике; режим какого-то другого типа появляется только в том случае, если культурные нормы укореняются настолько глубоко, что способны предотвратить господство силы оружия. При отсутствии системы глубоко усвоенных культурных норм самые простые решения заключаются в военной диктатуре: в политической игре пики всегда козыри.

Так что вопрос должен стоять следующим образом: «Как не позволить военным взять власть?» Ответ простой: путем внедрения культурных норм, поддерживающих иной режим. Особо важное значение имеет внедрение этих норм в среду военной верхушки. В условиях монархии такие нормы ставят во главу угла беспрекословное подчинение и лояльность королю или королеве. В Соединенных Штатах они подчеркивают верность конституционной иерархии, во главе которой стоит президент, облеченный полномочиями главнокомандующего. В социалистических же государствах важнейшую роль играл идеологический запрет «бонапартизма»: с ним был согласен даже основатель Красной Армии Л.Троцкий, хотя это и стоило ему политической власти, а затем и самой жизни. Подобные нормы составляют чуть ли не религиозную заповедь: «Не свершай военные перевороты».

Поскольку принуждение и культура служат не более чем различными аспектами политической власти, постольку элитой, имеющей наибольшие шансы на доминирование в том или ином обществе (после военных), являются священнослужители или другие идеологи, обеспечивающие авторитетное толкование культурных норм общества. В Древнем Египте и Шумерии, в средневековой Европе, в империи ацтеков служители культа занимали ведущее положение -- либо самостоятельное, либо на равных с военной верхушкой; в Советском Союзе и в Китае эпохи Мао Цзэдуна ведущую роль играла марксистская идеология. А в правовом государстве властвуют юристы: выступая в качестве авторитетных толкователей мифов, обеспечивающих легитимность американского общества, адвокаты здесь служат функциональным эквивалентом духовенства.

Культура -- это субъективный компонент жизненного потенциала общества: речь идет о ценностях, воззрениях, верованиях, навыках, знаниях народа. Экономические, политические и другие внешние обстоятельства имеют не менее важное значение, однако сами по себе решающими не являются. И когда речь заходит о людях, субъективные и объективные факторы -- культура и среда -- оказываются в непрерывном взаимодействии. Процессы, происходящие в умах людей, не менее важны, чем события, совершающиеся вокруг. Культура, как правило, меняется медленно, однако все-таки меняется, причем происходит это именно через взаимодействие с окружающей средой.

Культура не ограничивается одними только мифами, распространяемыми для обоснования власти (хотя это и является ее важным компонентом). Она отражает все историческое наследие и опыт жизни данного народа. Некоторые сторонники теории постмодернизации свертывают непрерывное пространство, лежащее между культурой и принуждением, по существу сводя культуру к скрытой форме принуждения. Мы не можем с этим согласиться. Мы полагаем, что возможна и коммуникация без принуждения, причем в условиях зрелого индустриального общества эти возможности расширяются.

Несмотря на то, что демократии Западной Европы и Северной Америки возглавили переход к постматериалистическим ценностям, наша теория гласит, что этот процесс охватит и другие нации, достигшие высокого уровня благосостояния и создавшие современные системы социального обеспечения. Поэтому такой переход должен осуществиться в Восточной Азии (где ряд стран вышел сегодня на западные уровни благосостояния) и даже в Восточной Европе. Согласно теории изменения ценностей, в любом обществе более высокая доля постматериалистов будет встречаться среди представителей младшего поколения, добившегося достаточного экономического роста за последние четыре-пять десятилетий, поскольку до наступления взрослого возраста они жили в условиях значительно большей экономической безопасности, нежели те, кому сегодня за пятьдесят, шестьдесят или семьдесят.

На первый взгляд маловероятно, чтобы изменение системы ценностей путем замены одного поколения другим осуществилось в странах Восточной Европы, поскольку там уровень благосостояния значительно ниже, чем в Западной Европе или в США, а в настоящее время они еще и переживают экономический спад. Одна- ко абсолютный уровень благосостояния страны не имеет решающего значения; согласно теории изменения ценностей, во-первых, страны с высокими уровнями благосостояния должны иметь относительно более высокие уровни постматериалистических ценностей, и, во-вторых, страны с высокими темпами экономического роста должны иметь значительно большие различия между ценностями младшего и старшего поколений, отражающие то обстоятельство, что разительно отличались сами условия их формирования.

Таким образом, от России и других стран Восточной Европы не следует ожидать высоких абсолютных уровней постматериализма. Однако они должны тем не менее демонстрировать значительные межгенерационные изменения в системе ценностей, отражающие крупномасштабные различия между условиями времен первой мировой войны, Великой депрессии и второй мировой войны, с одной стороны, и условий, в которых формировались поколения последующих периодов. Важнейшим фактором, определяющим становление постматериалистических ценностей, является наличие или отсутствие ощущения экономической и физической безопасности в годы формирования личности. Соответственно, следует ожидать, что последние 50 лет в Восточной Европе и в бывшем Советском Союзе сопряжены с развитием постматериалистических ценностей. Несмотря на то, что валовой национальный продукт на душу населения в этих странах отстает от аналогичных показателей западных стран, он намного превышает уровень, необходимый для обеспечения выживания (и в несколько раз превосходит показатели таких стран, как Китай, Нигерия или Индия). Во всем бывшем социалистическом мире представители молодого поколения в годы своего формирования испытывали, как правило, чувство большей безопасности, чем старшее поколение. <...>

С 1945 примерно по 1980 год большинство восточноевропейских стран характеризовали весьма высокие темпы экономического роста; в первые десятилетия даже казалось, что они смогут догнать и перегнать Запад. Начиная с 1980 года их экономика стала приходить в упадок, однако нет никаких сомнений, что средний житель Польши или России в период с 1950 по 1980 год чувствовал себя в гораздо большей экономической и физической безопасности, чем в период с 1915 по 1945 год.

Становлению постматериалистических ценностей в Восточной Европе может содействовать и то обстоятельство, что системы со- циального обеспечения социалистических государств отчасти компенсировали сравнительно низкий уровень жизни населения. Ключевым фактором в смене ценностей является не абсолютный доход, а степень безопасности, которая характеризует годы формирования личности. Коммунистические режимы стран Восточной Европы обеспечивали сравнительно безопасное существование на протяжении основной части послевоенного периода: практически гарантирована была работа, квартирная плата оставалась низкой, производство основных продуктов питания пользовалось субсидиями, а медицинское обслуживание и образование предоставлялись на бесплатной основе. Все это, правда, было низкого качества, зато распределялось на всех.

Противоположность Восточной Европе представляет Восточная Азия. Пятьдесят лет назад уровень развития последней был очень низким; еще в 1950 году доход на душу населения в Японии был в несколько раз меньше, чем в таких странах Восточной Европы, как Чехословакия, Польша или Венгрия, а доход на душу населения в Китае и Южной Корее был в несколько раз ниже, чем в Японии. Однако в последние десятилетия Восточная Азия (включая Китай, где у власти с 1976 года стоят политики прагматического толка) демонстрирует самые высокие темпы экономического роста в мире. К 1990 году доход на душу населения в Южной Корее и на Тайване достиг уровня восточноевропейских стран, а Япония вошла в число наиболее богатых стран мира. Даже в Китае темпы ежегодного роста составляют около 10 процентов, благодаря чему ВНП удваивается каждые семь лет.

Нам удалось обнаружить убедительные свидетельства того, что политическая культура тесно связана с уровнем и стабильным характером демократии. Однако определение причинно-следственного направления тех или иных взаимосвязей в области социальных наук всегда сопряжено с трудностями. Один из способов раскрытия взаимосвязей между культурой и демократией заключается в подходе, в соответствии с которым они отражают духовное воздействие экономического детерминизма, когда хозяйственное развитие обеспечивает расцвет определенного вида культуры, а также демократических институтов, причем культура не рассматривается в качестве фактора, оказывающего свое воздействие. Однако наш анализ показывает несостоятельность такого подхода: экономическое развитие действительно играет важную роль, однако его по- следствия проявляются в основном через те изменения, которые оно привносит в культуру и структуру общества.

Иной подход, способный объяснить характер наблюдаемой нами взаимосвязи между культурой и демократией, может быть охарактеризован таким термином, как институциональный детерминизм. Согласно этому подходу, взаимосвязи между культурой и демократией существуют постольку, поскольку демократические институты определяют базовую культуру.

Институты действительно влияют на политику и экономику. Однако они не могут служить объяснением самих себя, и значение той роли, которую они играют, во многом зависит от характера той или иной деятельности, о влиянии на которую идет речь. Например, институты оказывают серьезное воздействие на такое специфическое и в высшей степени формальное поведение, как участие в выборах. Политические выборы представляют собой действие, подразумевающее участие в нем среднего гражданина раз в четыре-пять лет, и поддаются жесткому институционному контролю. Например, путем простого изменения законов можно мжовенно расширить электорат, включив в него женщин или лиц в возрасте от 18 до 20 лет. Либо же, введя суровые санкции против тех, кто уклоняется от голосования, можно резко увеличить долю участников. Например, в бывших социалистических странах неизменно сообщалось, что число участвовавших в голосовании составило 98--99%, причем Албания может считаться рекордсменом в этой области: сообщалось, что в последних выборах Энвера Ходжи приняло участие 99,99% избирателей. И хотя выборы проходили на однопартийной основе, властям удалось заставить прийти в избирательный участок практически каждого. Вопрос сводится к тому, что политической верхушке несложно манипулировать показателями участия в голосовании: последние совершенно не обязательно отражают реальный выбор или глубоко укоренившиеся предпочтения со стороны народных масс.

Стабильная демократия, напротив, зависит от того, насколько глубоко в обществе укоренилось ощущение легитимности. Нельзя просто провозгласить недоверие народа чем-то незаконным, как и нельзя по закону обязать каждого быть довольным своей жизнью: легитимности правительства это не обеспечит и к появлению доверия в обществе не приведет.

Доверие и легитимность обладают гораздо более сложными характеристиками, чем процент участвующих в голосовании, и в го- раздо меньшей степени поддаются манипулированию со стороны институциональных структур. Они отражают все историческое наследие данного общества, причем его политические институты выступают в качестве лишь одного из многих факторов. Аналогичным образом, экономический рост не зависит только от наличия нужных институтов: есть множество примеров, когда обществу, располагающему комплексом таких институтов, не удается обеспечить экономический рост. И напротив, высокие темпы экономического роста достигаются обществами, институты которых варьируются от демократических до авторитарных, экономика -- от рыночной до централизованной, а предприятия -- от небольших фирм до огромных индустриальных конгломератов.

То же самое относится и к вопросам стабильности демократии. Если бы для ее обеспечения было достаточно «правильных» институтов, жить в нашем мире сегодня было бы гораздо приятнее. Достаточно было бы размножить на ксероксе конституцию США и разослать ее всем правительствам мира. К сожалению, реальность гораздо сложнее: то обстоятельство, что каждое общество имеет характерную для него экономическую и социальную структуру, а также культурное наследие, может оказать решающее воздействие на сохранение или, напротив, гибель демократии в данном обществе.

Например, бывший Советский Союз имел (на бумаге) одну из наиболее демократических конституций в мире, гарантирующую высокие уровни гражданских прав и политических свобод, вплоть до проведения референдумов, отзыва судей и прочих просвещенных примет времени. Великобритания, с другой стороны, вообще не имеет письменной конституции: базовые стандарты демократии существуют только в виде неписаных норм. Однако в Советском Союзе конституционные гарантии не имели реального обеспечения, тогда как в Великобритании они в целом соблюдались, в результате чего практика здесь и там отличалась, как день от ночи. Сегодняшние споры между сторонниками институционального и бихевиористского подходов зиждутся на ошибочной предпосылке обособленности этих подходов. На деле все обстоит иначе. Формальные институты и политическая культура находятся в симбиотичес-кой взаимосвязи, причем институты становятся бихевиористской реальностью лишь постольку, поскольку они оказываются частью политической культуры.

Интерпретация этих выводов, основывающаяся на принципе институционального детерминизма, гласит, что уровень межличностного доверия в обществе определяется продолжительностью опыта жизни в условиях демократических институтов. Мы же, напротив, считаем, что межличностное доверие отражает все историческое наследие общества, причем его политические институты играют роль всего лишь одного из многих факторов. И хотя мы не располагаем достаточной по времени серией данных для убедительного анализа, модели институционального детерминизма оказываются несостоятельными в тех случаях, по которым мы имеем в своем распоряжении такие серии. Например, жители Северной и Южной Италии вот уже 125 лет, с момента объединения страны, живут в условиях одинаковых политических институтов. Тем не менее в Северной Италии в обществе сохраняются гораздо более высокие уровни межличностного доверия, чем на юге страны; со всей очевидностью можно говорить, что эти различия в уровнях доверия отражают нечто иное, чем просто присутствие или отсутствие демократических институтов. Еще более наглядным опровержением институционального детерминизма служит пример Соединенных Штатов. Эта страна относится к числу старейших демократий мира и демонстрирует относительно высокие уровни межличностного доверия (хотя отнюдь и не самые высокие в мире). Но действительно ли эти высокие уровни обусловлены демократическими институтами страны? Явно нет, поскольку степень доверия к правительству среди американской общественности за последние несколько десятилетий резко упала: в 1958 году только 24 процента американцев выражали недоверие национальному правительству, а в 1992 году эта цифра составила ни много ни мало как 80 процентов. Однако этот упадок доверия к правительству не нашел своего отражения в уменьшении межличностного доверия, которое оставалось относительно стабильным и сократилось лишь в незначительной мере. Оно явно следовало иному направлению развития, и это позволяет предположить, что межличностное доверие не определялось практическим опытом американского населения в политической сфере. <...>

Наряду с этими эмпирическими выводами существуют теоретические предпосылки, также заставляющие сомневаться в институциональном детерминизме. Чтобы проиллюстрировать эту мысль, обратимся к такому другому важному фактору переменного характера, как личное благосостояние граждан. Существуют очевидные причины, по которым демократические режимы не в состоянии выжить без поддержки масс: если общественность их не поддерживает, она просто голосует против них, и такие режимы исчезают. Классическим примером является Веймарская республика в Германии, где Гитлер в 1933 году пришел к власти; совсем недавно аналогичная вещь произошла в Алжире, где военные взяли власть, чтобы не дать ей попасть в руки демократически избранной партии исламских фунда-менталистов; в 1996 году до этого чуть было не дошло дело в России, причем там это вполне еще может случиться. Но если мы попытаемся поменять местами причину и следствие, то окажется, что не1 очевидных причин, по которым демократические режимы обязательно должны обеспечивать более высокие уровни личного благосостояния своих граждан по сравнению с авторитарными. История свидетельствует, что порой это удается, а порой и нет. В Германии Веймарской республике явно не удалось обеспечить высокие уровни благосостояния. однако правительство в Бонне смогло это сделать. В России личное благосостояние было выше при авторитарном советском режиме, чем при сегодняшнем, более демократическом. Как свидетельствуют данные обследования «World Values», в 1990 году (за год до падения диктатуры в Советском Союзе) своей жизнью в целом были недовольны 33 процента российских граждан. В результате аналогичного обследования, проведенного в 1995 году, обнаружилось, что своей жизнью в целом недоволен 51 процент, т.е. абсолютное большинство. Жизнь граждан России в условиях демократии не только не обеспечила субъективного благосостояния автоматическим образом, но и по сей день связана со снижением удовлетворенности жизнью в целом.