Новая постиндустриальная волна на западе

С исторической точки зрения средний класс был создан демократическими правительствами, а не рынком. Такие программы, как «Солдатский билль» и «Мэдикэр», наглядно показывали тем, кто потерпел неудачу в условиях рыночной конкуренции, что, как бы плохо ни обращался с ними капитализм, демократия на их стороне. Демократические правительства обеспокоены неравенством капиталистической экономики и делают все, чтобы свести его к минимуму. Тактика сработала. Потенциальный конфликт между властью капиталистов и властью демократии не привел к социальному взрыву.

Если со времени возникновения капиталистической системы и бывали эпохи, когда неравенство возрастало, о них мало что известно, потому что исследования в те времена не проводились, и этот факт, по крайней мере, может быть поставлен под сомнение. С тех пор, как начали собирать точные данные, периодов сильно возраставшего неравенства не наблюдалось. Поэтому одновременное существование двух различных систем власти никогда не подвергалось испытанию в периоды, когда быстрый рост экономического неравенства становился достоянием гласности, а правительство сидело при этом сложа руки, как имеет место сейчас.

Использование политической власти для снижения неравенства в условиях рыночной экономики сродни хождению по проволоке под куполом цирка. Если слишком большая часть дохода посредством налогов изымается у тех, кто достиг его по законам капиталистического общества, и передается другим, получающим доход на иной основе, нежели за свой труд, экономические стимулы капитализма перестают работать. Когда разрыв между тем, что они платят и что получают, становится слишком большим, компании просто переносят свою деятельность в то место на земном шаре, где им не придется оплачивать высокие социальные расходы. Что касается отдельных рабочих, то они просто исчезают в теневой экономике, где налоги вообще не платятся. В обоих случаях налоговые платежи, необходимые для оплаты социальных расходов, не поступают. Консерваторы правы, когда доказывают, что государственные траты на социальное страхование представляют собой прививку, противопоказанную для корневой системы капитализма. Неудивительно, что политические партии правого крыла скрепя сердце принимают государство всеобщего благосостояния, исходя лишь из того, что социализм еще хуже.

Ключевой вопрос, разумеется, в том, в какой степени государство может предотвратить неравенство, не переходя роковую черту. В какой-то мере это зависит от видов используемых налогов и осуществляемых расходов. Больше налогов можно собрать, если облагать потребление, а не доход, поскольку это освобождает от налогообложения инвестирование, основу капиталистической деятельности. Точно так же больше налогов может быть собрано на финансирование программ профессиональной переподготовки, не наносящих ущерба стимулам капиталистического производства, чем на оплату прямого перераспределения доходов, поскольку человек, прошедший бесплатную переподготовку, должен работать, чтобы использовать преимущества своей новообретенной квалификации. В отличие от этого перераспределение дохода подталкивает некоторых просто устраниться от процесса капиталистического производства. Он получает, но ничего не вкладывает.

Эмпирическим путем большая часть доходов была перераспределена в таких странах, как Швеция, пока не возникли проблемы с капиталистической мотивацией. Быть может, государство всеобщего благосостояния могло бы благополучно существовать долгие годы во многих странах, если бы не проблема стариков и «среднего поколения». Эти проблемы стали реальностью, и государство всеобщего благосостояния терпит поражение. В будущем оно уже не сможет быть посредником между капитализмом и демократией. По мере того как расширяется пропасть между высокими и низкими доходами, а средние -- сокращаются, демократические правительства будут иметь дело со все более серьезными проблемами, пытаясь совладать с возникшей в результате социально-экономической структурой, основанной на неравенстве2.

Демократия, если под ней понимается всенародное избирательное право, еще очень молодая социальная система, и пока не доказано, что это лучшая политическая форма. Концепция демократии родилась давным-давно, в древних Афинах, но использовалась с ограничениями до возникновения Соединенных Штатов. В Афинах демократия не распространялась на женщин и на рабов, составлявших значительную часть -- скорее всего, большинство -- мужского населения. Афины были тем, что мы сегодня назвали бы уравнительной аристократией. Это совсем не то, что мы вкладываем в понятие демократии сегодня.

Очевидно, что даже в Америке отцы-основатели не собирались предоставлять право голоса всем. Рабы и женщины не голосовали, и предполагалось, что штаты введут имущественный ценз, чего они фактически так и не сделали. Всеобщей демократии потребовалась гражданская война, чтобы покончить с рабством и принять поправку к конституции, дающую женщинам право голоса. Французская революция произошла почти одновременно с американской, но в большинстве европейских стран, где земля представляла огромную ценность и рождала политическую власть, демократия возникла много позднее, зачастую не раньше конца XIX века, а всеобщее избирательное право -- вообще совсем недавнее завоевание.

Исторически правительство играло важную роль в условиях капитализма, пытаясь помочь тем, кто оказался за бортом жизни. Как [мы постараемся показать], его роль должна быть ключевой -- но совсем не такой, как при социализме или в государстве всеобщего благосостояния. Оно должно сделать экономику способной поднять реальную заработную плату для большинства граждан в эпоху вы-сокоинтеллектуальных технологий. Капитализм, однако, с трудом находит для государства соответствующую роль. Споры о роли государства, о том, должно ли оно что-то делать, чтобы скорректировать результаты рыночной экономики, присущи капиталистической эпохе, поскольку во всех прежних системах хозяйствования не было различия между государственным и частным. В древнем Египте или Риме никто бы не понял, что имеется в виду, если бы речь зашла о сфере полномочий правительства. То, что мы называем государственным или частным, было настолько переплетено, что разделять их было бессмысленно. Точно так же в эпоху феодализма феодальные бароны обеспечивали и все то, что мы называем функциями государства (оборону, закон, порядок), и то, что мы назвали бы работой по частному найму. Их приказы распространялись на все, что происходило внутри их владений. Только при капитализме появляются частный сектор экономики, где господствует капитализм, и общественный, государственный сектор, имеющий дело с неэкономическими проблемами, где действуют другие силы3. Неудивительно в связи с этим, что капитализм стремится максимально ограничить роль общественного сектора до уровня, необходимого для его собственного выживания.

Если государство не должно быть социалистическим собственником средств производства и гарантом социальных льгот, то в чем же его функция? Теоретический ответ капитализма на этот вопрос состоит в том, что в правительстве почти нет нужды, так же, как и в других формах государственной деятельности. Капиталистические рынки способны эффективно обеспечить людей необходимыми им товарами и услугами, за исключением того малого, что именуется чисто общественными благами.

Последние обладают тремя специфическими характеристиками, которые важнее экономической эффективности, но эти три характеристики настолько специфичны, что, пожалуй, можно говорить лишь об одном чисто общественном благе -- национальной обороне, да и это может быть поставлено под сомнение. Первое свойство общественного блага состоит в том, что его потребление, каким бы широким оно ни было, не уменьшает его количества, доступного для потребления другими. Люди не вступают в конкуренцию, потребляя эти блага. Если человек пользуется благами национальной обороны, это никак не отражается на использовании этого блага другими людьми. Другое дело обычные экономические блага: если человек ест морковку, ту же самую морковку больше никто съесть не может. Поскольку чисто общественные блага не предназначены для личного потребления, могут ли они быть предметом купли-продажи при рыночной экономике? Обычные товары покупаются именно для того, чтобы предоставить покупателю монопольное право их потребления.

Второе свойство общественного блага состоит в том, что нельзя запретить другим потребителям пользоваться им. Если бы система противоракетной обороны президента Рейгана была бы создана, она защищала бы всех или никого. Невозможно продать на частных рынках то, за что потенциальные покупатели не станут платить, потому что они бесплатно пользуются тем или иным благом, если оно, конечно, существует.

Третье свойство проистекает из двух первых. Раз все могут пользоваться данным благом одновременно и никому этого нельзя запретить, у всех возникает побуждение скрыть свою реальную экономическую заинтересованность в этом благе и не нести за него свою долю расходов. Люди не показывают свою заинтересованность, поскольку, притворившись, что они не заинтересованы (и не имеют потребности) в национальной обороне, они рассчитывают, что кто-то другой заплатит за программу типа «Звездных войн», хотя она и представляет для них ценность. Когда речь идет об обычных товарах, люди проявляют свои предпочтения, покупая их. Делая это, они открыто демонстрируют, что эти товары представляют для них ценность, по крайней мере при их рыночной цене. Если они скроют свою заинтересованность, они останутся без того, что им нужно.

Учитывая эти характеристики, необходимо использовать государство и имеющиеся в его распоряжении средства для сбора при- нудительных налогов и обеспечения средств, идущих на созидание общественных благ, в которых люди действительно заинтересованы. По сравнению с рынком реальных потребностей и нужд свободный рынок предлагает слишком мало общественных благ. Но если приглядеться к деятельности современных правительств, становится ясно, что и она за редким исключением не отвечает потребностям людей в чисто общественных благах. Этим требованиям не отвечает даже оборона (кто-то может создать оборонительную систему «Звездных войн» для части, а не для всей страны).

Образование и здравоохранение, конечно, не входят в категорию общественных благ. Ими нельзя поделиться с другими, и те, кто не платит за образование и здравоохранение, могут остаться без них. Частный рынок способен с успехом организовать и то, и другое. Тоже относится и к общественной безопасности. Полицейские или пожарники кого-то защищают, а кого-то нет. Частная полиция фактически заменяет общественную. Правосудие может быть приватизировано, и так оно подчас и происходит.

Некоторые виды деятельности в дополнение к чисто общественным благам обладают свойствами, которые экономисты называют положительными или отрицательными «внешними факторами». Образование может стать положительным внешним фактором, который повысит производительность моего труда при работе с образованными людьми. Поэтому я заинтересован в финансировании их образования. Напротив, аэропорт является отрицательным внешним фактором, поскольку те, кто живет с ним рядом, должны терпеть производимый им шум. Но в обоих случаях правильное решение заключается в системе общественных субсидий или общественных налогов, которые будут поддерживать или не поддерживать ту или иную деятельность. Правильное решение заключается в том, чтобы общественное обеспечение или субсидии ни в коем случае не покрывали бы полную стоимость того или иного мероприятия. Большая часть благ достается образованным -- даже если что-нибудь остается на долю других.

Возьмите, например, почтовую службу. Когда таковая была введена Франклином еще в колониальной Америке, она стала главным средством связи, объединившим тринадцать разных колоний. Если Америке суждено было стать Америкой, а жителям тринадцати колоний -- американцами, они должны были поддерживать связь Друг с другом, и роль правительства состояла в том, чтобы удеше- вить эту связь, сделать ее доступной для всех, а не ждать появления частной почтовой службы, которая могла возникнуть в новой стране. Но сегодня ситуация изменилась. Существуют частные почтовые службы, которые действуют эффективнее государственных, а объединяют нас частные средства массовой информации, но не возможность отправить друг другу письмо первого класса по единому тарифу в 32 цента. «Юнайтед парсел» или «Федерал экспресс» были бы рады взять на себя функцию почтовой связи. Точно так же частные компании готовы были бы построить и эксплуатировать платные дороги. Установив штрих-коды на машинах и сенсорные устройства на улицах, мы могли бы сделать все дороги, в том числе и городские улицы, платными. Социальное страхование могло бы уступить место частным пенсионным программам.

При капитализме, основанном на принципе выживания сильнейшего, роль правительства сводится к минимуму. Когда в «Контракте с Америкой» говорится о всеобщей приватизации, то речь идет об отступлении государственного сектора. По мере такого отступления правительство начинает терять авторитет и возрастает вероятность ускорения этого процесса. В политических спорах государственное фактически противопоставляется частному, а не рассматривается как фактор, необходимый для существования процветающего частного сектора.

С этой точки зрения экономическая стабильность и рост оказываются предоставленными самим себе. Экономическая и социальная справедливость не признается как цель. Любая попытка собрать налоги, особенно по прогрессивной шкале, или распределить доход иначе, нежели в соответствии с рыночными показателями, нарушает принцип стимулирования труда и эффективности рынка и приводит к нелучшим результатам. Перераспределение дохода -- главная функция всех современных правительств -- объявляется незаконной. Люди должны иметь возможность сохранить то, что они заработали. Все прочее делает рынок менее эффективным, чем он может быть. Правительства существуют для охраны частной собственности, а не для ее изъятия.

Чтобы играть в капиталистическую игру, экономика должна начать с некоего первоначального распределения покупательной способности. Каким оно должно быть? Здесь и только здесь может проявиться роль правительства. Когда первоначальные стартовые позиции определены, рынок сам обеспечивает оптимальное рас- пределение покупательной способности для следующего витка экономической деятельности. Игра в разгаре, и существующие в условиях рынка различия в доходах справедливы, так как они «естественны» и являются результатом «честной» игры. Эта знакомая для капитализма проблема сегодня возникает в бывших коммунистических странах. Чтобы перейти от коммунистической экономики к капиталистической, должно быть введено право частной собственности на то, что раньше принадлежало государству. Хотя капитализм не выдвинул теории, доказывающей, что одна форма распределения лучше или хуже других, какое-то распределение прав собственности все же должно быть установлено. В «старом» капиталистическом мире эта стартовая линия была пройдена очень давно.

Помимо обеспечения чисто общественных благ и субсидирования либо налогообложения видов деятельности, имеющих положительные или отрицательные внешние факторы, у правительств есть еще одна роль. Капитализм не может действовать в обществе, где царствует воровство. Ему нужна правовая база, гарантирующая неприкосновенность частной собственности и обеспечение выполнения контрактов. Но как отмечали консервативные экономисты вроде Гэри Бекера, капитализм, которому для функционирования нужна неприкосновенность частной собственности, может обойтись без государственных прокуроров или государственных полицейских4. Контракты и право частной собственности могут быть обеспечены правом каждого судиться друг с другом для осуществления своих законных прав. Что касается правовой системы, капитализму в каком-то виде она необходима, но может быть элементарной, во всяком случае гораздо меньшей по масштабу, чем та, которая существует сегодня в государственном секторе.

Этот аргумент, однако, имеет слабые стороны. Возьмите, к примеру, проблему воровства. Можно защитить право частной собственности с помощью замков, сигнализации и частных охранников. Но это стоит дорого. Гораздо эффективнее привить людям такие социальные ценности, которые не позволяют им воровать. При наличии таких ценностей защита частной собственности не стоит ничего. Склонная к агрессии личность приручается социально, а не сдер- живается физически. Общества не могут нормально функционировать, пока большинство их членов не начинают добровольно вести себя подобающим образом5. Но кому решать, какие ценности следует прививать молодежи? У капитализма на этот вопрос нет ответа. Ценности -- это всего лишь личностные предпочтения. Они не занимают главенствующего положения. При капитализме цель системы состоит в максимальном удовлетворении личных потребностей посредством предоставления человеку права личного выбора. Люди -- лучшие судьи своих действий и их последствий, и они лучше других могут решить, что способно поднять их благосостояние. Они принимают наивыгоднейшее решение, совершается свободный обмен, рынок подводит баланс, и места для социального выбора почти не остается. Речь о социальных идеалах, таких, как равенство или честность, вообще не идет.

В итоге с точки зрения капитализма правительство скорее могло бы своим вторжением навредить экономике, чем ей содействовать. Поэтому в нем чаще видят то, что мешает развитию экономики, чем нечто содействующее ее успешному функционированию. Согласно консервативному взгляду на правительство, люди представляются склонными к насильственным действиям и подчиняющимися центральной власти в обмен на безопасность и стабильность. Хаос, отсутствие права частной собственности вызывает потребность в правительстве. Но исторически все было не так. Капиталистическая концепция правительства может быть точнее всего определена как запоздалая. Группы появились раньше личностей. Только социальная поддержка и социальное давление и делают человека человеком.

Ни одна большая группа человеческих существ никогда не жила как сообщество индивидуумов. Никогда дикари-индивидуумы не собирались вместе, чтобы сформировать правительство в своих собственных интересах. Правительство или социальная организация существуют так же давно, как и человечество. Личность не существовала до возникновения государства, а социальный порядок не был результатом ее сознательного подчинения. Личность -- непосредственный продукт общества. С течением времени она постепенно обрела социальные права, а отнюдь не уступила их обществу в об- мен на блага с его стороны. Социальные ценности сформировали индивидуальные, а не наоборот. Личность -- это продукт общества, а не то, что приносится ему в жертву.

В этом негативном взгляде на правительство отсутствует понимание того, что свободный рынок нуждается в поддержке физической, социальной, психологической, образовательной и организационной инфраструктуры. Более того, чтобы личности не враждовали беспрестанно друг с другом, рынку требуется некая цементирующая основа.

С биологической точки зрения некоторые виды -- животные-одиночки, живущие порознь, пока не наступает время спаривания. Другие виды -- животные стадные и групповые. Человек явно относится ко второму виду. Любое процветающее общество должно признать эту реальность, но капитализм не желает этого делать. Общества должны поддерживать баланс между двумя свойствами человеческой натуры. Да, человек стремится к удовлетворению личных интересов, и в то же время не только они волнуют его. Да, правительственные чиновники иногда заботятся не об общественном благе, а преследуют личные цели, однако это не всегда так. Проблема не в противопоставлении личного выбора общественным обязательствам, а в поиске оптимального сочетания личного и общественного, что дает возможность обществу жить и процветать.

У капитализма нет доказательств того, что он достигнет некой главной цели -- максимального роста производства или наивысших доходов населения. Он лишь претендует на то, чтобы быть системой, максимально обеспечивающей удовлетворение индивидуальных человеческих потребностей. Но он не выработал теорию, объясняющую, как формировались эти потребности в прошлом, как формируются они сейчас и что с ними произойдет в будущем. Он удовлетворяет извращенные саморазрушительные потребности так же успешно, как и потребности альтруистические и гуманитарные. Откуда бы эти запросы ни появились и как бы ни сформировались, капитализм существует ради их удовлетворения. Поэтому суть капитализма не во внушении понятия честности с целью удешевления системы. Сущность его в том, чтобы все максимально реализовали свою полезность путем осуществления индивидуальных личностных потребностей. В связи с этим желание стать преступником столь же законно, как и желание стать священником.

Можно утверждать, что наше общество в прошлом было эффективнее и человечнее и может стать более эффективным и человечным в будущем, если молодежи привить правильные социальные ценности. Это утверждение, может быть, и верно, но никто не знает, как этого добиться. Что такое правильнее ценности и как мы сможем прийти к единому мнению? У христианских фундамента-листов своя система ценностей, тогда как Другая часть населения их не разделяет. Если бы даже удалось договориться о ценностях, то где граница между законным и незаконным особами их насаждения? Если все же удастся прийти к согласию в вопросах о целях и методах, то как противостоять фундаментальным тектоническим сдвигам экономических пластов? Ценности не внушаются сегодня и не будут внушаться завтра ни семьей, ни Церковью, ни прочими общественными институтами. Они внушаются и будут навязываться телевидением и другими электронными средствами массовой информации.

Последние делают деньги, продавая человеку острые ощущения. Людям нравится смотреть, как нарушаются существующие социальные нормы. Кто-то даже станет говорит что показ правонарушений нужно разнообразить, иначе приедаются даже самые яркие зрелища. Кража машины и преследование полицией вызывают острые ощущения в первый и, может быть, в сотый раз, но в конце концов это перестает волновать, и зритель требует демонстрации более серьезных преступлений. Острые Ощущения продаются. Соблюдение существующих или новых социальных норм не вызывает острых ощущений -- это не продается. Противостояние желанию украсть автомобиль никогда не будет волновать зрителя. Такова логика жизни.

По мере того, как товары дорожают, отдельные люди начинают покупать меньше. Дети и семьи не составляют исключения. Семейные структуры распадаются во всем мире. Только Японии удается совладать с тенденцией увеличения количества разводов и числа детей, рожденных вне брака6. Повсюду становится больше неза- мужних матерей; их число в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет почти удвоилось в мире с 1960 по 1992 год, а в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет -- выросло в четыре раза. В этом отношении Соединенные Штаты не являются лидером, занимая шестое место7. Количество разводов растет как в развитых, так и в развивающихся странах, равно как и количество семей, где глава -- женщина. В Пекине разводы выросли с 12 до 24% всего за четыре года -- с 1990 по 19948. Семьи, где глава -- женщина или где женщина обеспечивает половину и более дохода семьи, повсеместно становятся нормой.

По мере того, как мужчины перестают быть основным кормильцем, образование детей дорожает и занимает больше времени, а у молодежи становится все меньше возможностей поддерживать семью сезонными или побочными заработками (что было нормой, когда большие семьи жили на фермах), расходы на содержание семьи растут одновременно со снижением возможностей заработка. С точки зрения экономического анализа дети -- это дорогой потребительский товар, стоимость которого к тому же стремительно растет.

В Америке 32% мужчин в возрасте от 25 до 34 лет зарабатывают меньше, чем требуется для того, чтобы семья из четырех человек жила выше уровня бедности. Если семья хочет иметь приемлемый жизненный уровень, мать тоже вынуждена работать. Перед женщинами ставится двойная задача: идите работать, чтобы поддерживать семью, но оставайтесь дома и занимайтесь воспитанием детей. Она идет работать и вливается в ряды рабочей силы для поддержания экономического положения семьи и при этом выполняет дома вдвое больше работы, чем ее муж; она все время находится в состоянии стресса.

Не одна только экономика в ответе за такое положение вещей. Как показали опросы общественного мнения, самореализация личности ныне ценится выше, чем семья9. «Конкурентоспособная личность» развивается за счет «сплоченности семьи». Потребительская культура «Я» вытесняет инвестиционную культуру «Мы».

Естественный ответ -- создавать меньше семей и иметь меньше детей. В Соединенных Штатах процент семей с находящимися на иждивении детьми упал с 47% в 1950 году до 34% в 1992 году. Если в семье все-таки есть дети, то родители проводят с ними меньше времени -- на 40% меньше, чем тридцать лет назад. Если мать работает, то более двух миллионов детей остаются без присмотра взрослых как до, так и после школы. Фактически ими вообще никто не занимается, потому что ежедневная плата за заботу о них поглотила бы большую часть того, что зарабатывает мать, и не было бы смысла работать.

Сельская семья трудилась как единое целое, дети с раннего возраста имели реальную экономическую ценность, особенно в период сева и сбора урожая. Старшее поколение могло заботиться о детях и немного работать. Большая семья заменяла систему социального обеспечения в случае болезни, нетрудоспособности или преклонного возраста. Человек поддерживал семью и покидал ее неохотно, потому что без нее было трудно прожить.

Сегодня члены семьи поддерживают ее в меньшей степени, потому что это не столь необходимо для их благополучного экономического выживания. Люди больше не трудятся всей семьей. Зачастую они редко видят друг друга, потому что часы их работы или учебы не совпадают. Повзрослев и иногда живя за тысячи миль друг от друга, они теряют друг друга из вида. Раздельное проживание разрушает расширенную семью- Она перестала служить средством социального обеспечения. Эти функции переняло государство, и семья не возьмет их на себя вновь, даже если государство откажется от своих обязанностей. На языке капитализма дети перестали быть «центрами прибыли» и превратились в «центры издержек». Дети по-прежнему нуждаются в родителях, но родителям дети не нужны.

Дело кончается тем, что у мужчин возникает сильное побуждение избавиться от семьи и семейных обязанностей. Когда мужчины уходят из семьи, их реальный жизненный уровень повышается на 73%, тогда как уровень жизни брошенной семьи падает на 42%10. В 25% семей с детьми на иждивении нет мужчины. Мужчины покидают семью по разным причинам: либо не желая отцовства, либо в результате развода, чтобы уклониться от уплаты алиментов, либо будучи рабочим-мигрантом из страны «третьего мира», который вскоре перестает посылать деньги домой. Современному обществу не удается сделать из мужчин отцов. Свое благополучие они видят только вне семьи11 . Но где же моральное давление социальных ценностей, призывающих жертвовать собственными интересами ради семьи? В современном обществе ценится свобода выбора, а не узы. Матерей создает природа, а отцов должно создавать общество.

С другой стороны, женщины в Соединенных Штатах получают пособие, только если в доме нет мужчины. Уровень жизни детей в государственных воспитательных учреждениях зачастую выше, чем в распадающихся семьях. Матерей-одиночек можно заставить работать, но эта работа обходится государству дороже, чем выплата пособия. Чтобы работа была экономически обоснованна, им нужно предоставить оборудование, руководство, профессиональную поддержку. Заработная плата при этом должна быть такой, чтобы она покрывала ежедневный уход за детьми и транспортные расходы. Производительность труда женщин в настоящее время не оправдывает их заработок, который должен покрывать связанные с работой расходы, а платить столько, сколько нужно, чтобы сделать эту работу экономически оправданной, государство просто не хочет.

Исторически родитель-одиночка никогда и нигде не был нормой, но существование по законам патриархата с экономической точки зрения изжило себя. На семейные ценности ведется атака -- не государственными программами, отваживающими от создания семьи (хотя есть и такие программы), не телевизионными и радиопередачами, принижающими ее значение (хотя есть и такие), но самой экономической системой. Она просто не дает семьям жить по старинке -- с отцом, приносящим большую часть дохода, и матерью, берущей на себя большую часть домашних забот. Семья среднего класса с одним кормильцем исчезла.

Устройство семьи не определяется экономикой... но оно должно соответствовать экономическим реалиям. Устройство традиционной семьи им не отвечает. В результате семья -- это институт, находящийся все время в движении и под давлением. Дело не в «закалке характера», а в жестком экономическом эгоизме или, точнее говоря, в нежелании подчинить личные интересы интересам семьи. Экономическая реальность заставляет обсуждать кардинальные вопро- сы, касающиеся ее организации. Изменения внутри капиталистической системы во все большей степени делают семью и рынок несовместимыми.

Поскольку низкооплачиваемые рабочие никогда не получали пенсий от частного сектора или медицинской страховки, они не рискуют их потерять. Поскольку они никогда не ждали повышения по работе и никогда не верили, что их заработная плата будет возрастать на протяжении их жизни, их надежды не могут рухнуть. Люмпен-пролетариат не играет никакой роли в политической жизни. От него нельзя ждать революции, он инертен. Бедные в Соединенных Штатах даже не ходят голосовать.

Особое значение имеют ожидания среднего класса. Его рухнувшие надежды могут стать причиной революции, поэтому среднему классу теперь внушается мысль, что его прежние идеалы несовременны12. Все меньше представителей этого класса смогут обзавестись собственными домами. Им придется жить в мире, где растет неравенство и где у большинства падает реальная заработная плата. Эпоха ежегодных прибавок к зарплате осталась позади; людям не приходится ждать повышения уровня жизни даже для своих детей.

Средний класс напуган, и напуган недаром. У него нет унаследованных состояний, в поисках экономической стабильности он вынужден полагаться на общество, но именно здесь ему не на что рассчитывать. Правительство отказывается от политики обеспечения экономической стабильности, а корпорации относятся к ним как к «наемникам», которым положено все меньше и меньше дополнительных льгот, гарантирующих благополучие.

Богатые оплачивают частных охранников, а среднему классу приходится жить на небезопасных улицах, учить детей в плохих школах, созерцать неубранный мусор и разрушение системы общественного транспорта. Как удачно выразился консервативный аналитик Кевин Филлипс, «средний класс -- это, скорее, социальное мировоззрение, нежели определенный уровень материаль- ного комфорта», но все меньше людей будет иметь такое мировоззрение, ибо в конечном счете оно должно основываться на реальной жизни13.

Реальность постепенно просачивается в сферу представлений и меняет их. В 1964 году только 29% населения говорили, что управление страной ведется в пользу богатых, но в 1992 году таких уже было 80%. И, судя по экономическим результатам последних двадцати лет, с ними трудно не согласиться.

На наших глазах религиозный фундаментализм поднимается, словно лава из жерла проснувшегося вулкана. Связь этого грозного социального явления с экономикой очевидна. В нем находят убежище те, кто проигрывает в хозяйственном отношении или не в состоянии выдержать экономическую неопределенность, не зная, что необходимо для достижения успеха в новой, грядущей эпохе. Когда нарушается равновесие, перестают действовать прежние типы человеческого поведения, а новые ценности, в которых ощущается необходимость и которые рано или поздно появятся, становятся угрозой старым, привычным моделям. Когда нарушается равновесие, растет неопределенность. Никто не знает точно, что должен делать человек, чтобы добиться успеха... никто не может дать общее определение тому, что такое успех, и даже тому, что морально, а что аморально.

Несмотря на то, что люди -- особенно американцы -- часто говорят : «Мы любим перемены», -- они терпеть их не могут. Не нужно быть циником, чтобы признать: утверждая, что они любят перемены, американцы предпочитают смотреть, как меняются другие, чем меняться самим. Китайское проклятие «Желаю тебе жить в интересные времена» (примерно равнозначное западному «Да гореть тебе в аду») весьма точно отражает реальные человеческие воззрения. Интересные времена -- это период перемен, когда человеческое поведение должно меняться. Сказать человеку, что он дол- жен измениться, если хочет выжить, равнозначно пожеланию, чтобы он горел в адском пламени.

Исторические периоды неопределенности всегда характеризовались подъемом религиозного фундаментализма. Люди не терпят неопределенности, и многие ищут спасения в вере, когда неусто-чивость физического бытия становится непереносимой. Так было в средние века, так происходит и сегодня. Люди спасаются от экономической неопределенности окружающего их реального мира в мире религии, который гарантирует им спасение, если они будут следовать предписанным правилам.

В эпоху раннего средневековья было немало христианских религиозных фанатиков, и папы всячески стремились избавиться от них. Самобичевание (стремление обеспечить себе место в раю путем умерщвления плоти) -- наиболее известная средневековая фундамента-листская практика, хотя в те времена существовало много других обрядов, которые практиковали последователи культа Пресвятой Девы Марии, бегинии, некроманты. Современные боснийские мусульмане некогда принадлежали к одной из многочисленных сект, существовавших в эпоху средневековья (нео-манихейская секта бо-гомилов, которые морили себя голодом, отстаивая более простой и чистый монотеизм и выступая против изощренных ритуалов, дорогих церковных одежд и порочной торговли индульгенциями). В период владычества на Балканах Оттоманской империи они перешли в мусульманство; чтобы избежать преследований со стороны своих римско-католических и греко-православных соседей, принадлежавших к религиозному истеблишменту.

Религиозный фундаментализм (индуистский, мусульманский, иудейский, христианский, буддистский) набирает силу повсюду. Фундаменталисты проповедуют, что те, кто будет идти по строго предписанному пути, обретут спасение; те же, кто не будет следовать предписаниям, понесут наказание. В их мире все предельно ясно.

Исламский фундаментализм в Алжире -- это от 30 до 40 тысяч убитых гражданских лиц и объявленная война против всех иностранцев (в том числе лиц французского происхождения, пусть даже и родившихся в Алжире)14. В Израиле юноши-фундаменталисты обвязываются бомбами и взрывают себя вместе с людьми на автобус - ных остановках в центре Тель-Авива. За это они прямиком вознесутся на небо и будут предаваться радостям любви со множеством прекраснейших дев. Награда сродни той, что была обещана «асса-синам» в средневековой Персии. Американский еврей-фундамента-лист поливает автоматным огнем мечеть в Хевроне и убивает двадцать девять молящихся мусульман. Его могила превращается в место паломничества его религиозных единомышленников. Израильский раввин выносит смертный приговор лидеру своей страны в соответствии с доктриной религиозного преследования. В Индии индуистские Фундаменталисты разрушают мусульманскую мечеть, простоявшую четыре столетия, и громят мусульманские кварталы в Бомбее. В Кашмире и Пенджабе бушуют религиозные войны, которым не видно конца...

В Соединенных Штатах христианские Фундаменталисты убивают врачей, делающих аборты, пускают под откос поезда, требуют введения молитв в школах для детей своих соседей независимо от их религиозных убеждений (во имя нравственности я обязан контролировать поведение ближних), взрывают федеральное здание в Оклахома-Сити, в развалинах которого погибли 167 человек, в том числе 19 детей. Пресвитерианский священник, убивающий врача, делающего аборты, знает, что «поступает правильно»15. Бог обязал его убивать и обрек на мученичество.

Когда произошел взрыв в Оклахома-Сити, американцы сразу же приписали его «мусульманским фундаменталистам», даже не зная еще, чьих рук это дело, но они очень неохотно употребляли выражение «христианские Фундаменталисты», узнав, кто это сделал. Арестованные были связаны с мичиганским вооруженным формированием самообороны, организованным двумя христианскими священниками (один из них -- владелец оружейного магазина), и называли себя «Армией Бога», объявившей войну федеральному правительству из-за преследования другой христианской фундамен-талистской секты, «Ветви Давидовой», [созданной] в [городе] Вако, штат Техас. Еще одна группа называется «Завет, меч и рука Бога». Примечательно, что христианская «Армия Бога» и шиитская мусульманская группа в Иране пользуются одинаковой терминологией и сражаются с одним и тем же врагом -- правительством США, «великим Сатаной» и воплощением зла.

Подобные группы организуют «курсы выживания» -- проводят учебные стрельбы и учат жить среди дикой природы. Предсказывая гражданские войны и расовые бунты, они утверждают, что Америке грозит опасность иностранной интервенции со стороны войск ООН, но проповедуют, что «Бог поможет некоторым (их членам) выжить и увидеть более совершенный мир». В одном из их полевых уставов говорится даже, что «Иисус не возражал бы против применения смертоносного оружия». Здесь очевидны параллели с исламскими, индуистскими и буддистскими фундаменталистами, даже если американцы не хотят этого признать.

Американцы не желают называть такие группы христианскими фундаменталистами под тем предлогом, что «истинные христиане» никогда бы не сделали того, что эти группы совершили. Поэтому христиане говорят о них как об отдельных фанатиках, а не как об организованном христианском фундаменталистском движении. Но правоверные мусульмане, евреи, индусы и буддисты скажут то же самое о своих фундаменталистах. «Истинные» мусульмане, евреи, индусы и буддисты тоже никогда бы так не поступили!

Все фундаменталисты, как и фундаменталисты-католики во времена инквизиции, стремятся установить свою диктатуру в обществе. Американский телевизионный проповедник-фундаменталист Пэт Робертсон в своей книге 1991 года «Новый мировой порядок» утверждает, что неопределенность мирской жизни в настоящее время есть «не что иное, как новый мировой порядок для человеческой расы, где господствует Люцифер и его свита»16. В своем «Контракте с американской семьей» он пишет, что сорок миллионов американских избирателей-фундаменталистов должны «сосредоточить усилия на искоренении морального разложения и социального распада, вызванных тридцатилетней войной левых радикалов против традиционной семьи и американского религиозного наследия»17. Это отнюдь не проповедь демократического компромисса, а отражение взглядов тех, кто верит, что ведет безжалостную войну с самим дьяволом. Если человек победит в единоборстве с дьяволом, он должен вогнать кол в его сердце.

Как и в случае «Контракта с Америкой», каждый из пунктов «Контракта с американской семьей», навязываемого всему населению, прошел обкатку при опросах общественного мнения, что дает возможность формулировать его так, чтобы от 60 до 90% людей с ним согласились18. Другой вопрос, захотят ли 60--90% американцев жить по этим правилам, когда они будут им навязаны. С радикальными мерами против порнографии будут согласны все до тех пор, пока не узнают, что подразумевается под порнографией.

Прежние правительства в Иране и Афганистане свергнуты, им на смену пришли новые фундаменталисты. Многообещающий мирный процесс на Ближнем Востоке замедлился. В Индии религиозные войны способствовали центробежным тенденциям, способным расколоть вторую по численности населения страну мира. В Турции возникает угроза существованию светского государства, когда турки-мусульмане видят по телевизору, как в Боснии и Чечне убивают их единоверцев, а христианский мир при этом бездействует, -- число фундаменталистов растет.

Тектонические сдвиги в экономике приводят к глубокому социальному расколу между теми, кто хочет вернуться к старинным добродетелям, теми, кто хочет наслаждаться новыми свободами, и теми, кто понимает, что вчерашние ценности не могут стать истиной завтрашнего дня. Когда равновесие нарушено, никто не может знать, какая модель социального поведения обеспечит людям выживание и процветание. Но поскольку старые модели, по всей видимости, не работают, необходимо опробовать новые, экспериментальные модели.

Моральные ценности, если им еще суждено существовать, должны способствовать успешному выживанию цивилизации. Истинные моральные ценности (благодаря которым человечество смогло так долго существовать), касающиеся, например, сексуального добрачного воздержания молодых людей, не могут не измениться после изобретения противозачаточных таблеток. Однако экспериментирование с новыми формами семьи, многие из которых окажутся непригодными, пугает фундаменталистов, предпочитающих верить в определенность и вечные истины. Но как найти новые моральные ценности, которые помогут выживанию человечества, без тревожащих многих экспериментов?

Электронные средства массовой информации преувеличивают серьезность проблем при изображении нового образа жизни. Телепередачи интересно смотреть именно по той причине, что они дают зрителю возможность думать и мысленно экспериментировать с новыми стилями поведения, не рискуя применить их на практике первыми и, возможно, сломать собственную жизнь. По сути своей электронная пресса фактически не левая и не правая, она за свободу выбора. Средства массовой информации проповедуют доктрину, согласно которой людям должно быть позволено делать то, что они хотят, без оглядки на социальные условности.

Однако, с точки зрения фундаменталистов, эти видео-стили жизни нужно искоренить, поскольку то, что они демонстрируют, противоречит старым моральным ценностям... В. душе фундамента -листы -- социальные диктаторы. Поскольку им известна верная дорога на небо, они считают своим долгом заставить других следовать по ней. А раз это «правильно», то о диктаторстве не может быть и речи. Поборники свободы личности, средства массовой информации хотят, чтобы люди не вмешивались в дела своих ближних; религиозные фундаменталисты считают своим долгом заставить соседей «вести себя» подобающим образом.

В Соединенных Штатах христианские фундаменталисты представляют одну из двух групп (вторая -- белые мужчины со средним образованием), чьи голоса обеспечили на выборах 1994 года абсолютную победу республиканцев. В значительной мере эти две группы совпадают, и неудивительно, что именно на долю белых мужчин со средним образованием пришлось самое крупное сокращение заработной платы и именно они лишились перспектив на будущее. Трое из каждых четырех фундаменталистов голосовали в 1994 году за республиканцев, и в целом они обеспечили им 29 процентов голосов19. Ни у кого не вызывает сомнений, что выдвижение следующего республиканского кандидата в президенты во многом будет зависеть от голосов христианских фундаменталистов.

Проявления политической напряженности в США, связанные с фундаментализмом, наиболее отчетливо видны на примере республиканской партии -- партии, за которую голосует и большинство ревнителей свободы личности, и большинство христианских фундаменталистов. Их союз держится на неприязни к демократам, но если речь идет о регулировании социального поведения, то трудно найти две более антагонистические группы.

Люди вряд ли примут концепцию неограниченной свободы и вседозволенности. Подобные ценности для них неприемлемы. Тем не менее религиозные установки в их нынешнем виде также для них не подходят. Только социальное экспериментирование способно определить, что нужно людям, и именно оно более всего ненавистно фундаменталистам. Поэтому нам придется еще не раз столкнуться с их террористическими актами.

Этнический сепаратизм, как и религиозный фундаментализм, характерен для периодов экономической неопределенности. Если по данным статистики валовой внутренний продукт в пересчете на душу населения растет, то жизнь представляется беспроигрышной лотереей, где каждый может рассчитывать на успех; но если у 80% работающих реальная заработная плата снижается, как это происходит в Соединенных Штатах, то среднему человеку так не кажется. Он [и подобные ему] все чаще встречают вокруг себя проигравших, а не победителей. Мест с хорошей зарплатой на всех не хватает, у большинства его соотечественников доходы падают, и он пребывает в состоянии перманентной борьбы с ними за экономическое выживание. Неудивительно, что многие люди, одновременно нуждаясь как в союзниках, которые могли бы помочь им в этой борьбе, так и в противниках, у которых можно отнять их хорошую работу, в период нарушенного равновесия начинают симпатизировать этническим сепаратистам.

Те из нас, кто достиг совершеннолетия в годы «холодной войны», склонны забывать, что периоды изменения национальных границ случаются гораздо чаще, чем периоды их неизменности. С наступлением новой эпохи вернулось и более естественное состояние границ. После падения Берлинской стены образовались двадцать новых государств, а две страны -- Восточная и Западная Германия -- стали единым целым. То, что в это время происходило с границами, есть не конечный этап приспособления к краху коммунизма, а лишь первые ростки новой национальной географии. Если где-то в мире происходит изменение границ, это делает законным предположение о том, что они могут измениться и в других местах.

Нации объединяет либо внешняя угроза, либо мощная внутренняя идеология, какой и был коммунизм. При нем заставили жить вместе -- и если не любить, то хотя бы терпеть друг друга -- такие народности, которые прежде никогда вместе мирно не жили. Стоит, пожалуй, вспомнить, что в послереволюционной России Сталин был народным комиссаром по делам национальностей, подавлявшим этнические группы с помощью идеологии и силы. «Коммунистический манифест» прямо отвергал идею национального государства. Сегодня правители России и других [постсоветских] стран не имеют в своем распоряжении ни силы, ни идеологии.

Коммунизм представлял собой мощную внешнюю угрозу, которая удерживала этнические силы под контролем и в других странах. Если региональные группы вступали в схватку друг с другом, дело кончалось тем, что они становились добычей коммунистов. Северная лига -- партия, призывающая к разделу Италии на два государства (путем отделения, с их точки зрения, богатой, экономически эффективной и честной северной части полуострова от бедной, экономически неэффективной и бесчестной южной), -- не могла существовать в стране в годы «холодной войны», поскольку голосовать за нее было равносильно победе коммунистов. Сегодня северяне могут свободно говорить южанам, что они о них думают, а единство Италии уже больше не цементируется «холодной войной».

Иногда, как в Югославии, коммунизм был и внутренней идеологией, и внешней угрозой. Тито использовал как коммунистическую идеологию, так и угрозу поглощения страны империей Кремля для убеждения воюющих ныне этнических групп в том, что им следует держаться вместе, если они не хотят погибнуть по отдельности. Когда коммунистические надежды внутри страны угасли, а внешняя угроза поглощения Советами перестала существовать, эти группы оказались вольны уничтожать друг друга -- и они принялись это делать, хотя со стороны продолжали казаться одним народом. Важно также понять, что межэтническая рознь отнюдь не равнозначна религиозным войнам XXI века, как это считает Самюэль Хантингтон. Национальное государство -- это явление XIX или XX столетий, и в большинстве случаев трудно найти общее объясне- ние того, почему сегодня существуют те или иные нации. Какой принцип разделения ни предложи, всегда найдется контраргумент. Арабский мир, к примеру, разделен на множество стран, несмотря на общий язык, близкие этнические корни и единую религию.

Сегодня имеют место не религиозные войны, а этническое и религиозное расщепление, при этом этнические и религиозные расхождения настолько незначительны, что нередко незаметны постороннему, даже если ему на них указывают. Родство и общность -- в сознании, а не в территории20. Вопрос не в том, «кто мы», а в этом «мы», которое неизвестно почему существует.

Каталонцы и баски не хотят, чтобы ими управляли из Мадрида. Баски подкладывают бомбы. А ведь все испанцы принадлежат к римско-католической церкви. Канадская проблема коренится в языковых различиях, а не в религиозных, хотя каждый здравомыслящий житель Квебека знает, что он живет в англоязычной Северной Америке, где без английского не сделаешь приличной карьеры, даже отделившись от Канады. Во Франции бретонцы говорят о расширении местного самоуправления. Корсиканцы склонны к более решительным действиям: в 1994 году они взорвали четыреста бомб и убили сорок человек. Лейбористская партия предполагает предоставить Уэльсу и Шотландии местную автономию, когда придет к власти. Все это не религиозные проблемы.

Там, где однородные этнические группы живут в разных частях одной страны, большие государства раскалываются или им угрожает раскол. Пример тому Канада или Индия. В этнически однородных государствах, таких, как Германия, иммиграция разрешается только по этническому признаку, когда приходится доказывать, что ваша бабушка была немкой, а не [то, что вы пользуетесь] законным правом беженца. Этнические государства (Словения, Израиль, Иран, Армения, Словакия, Республика Чехия, Афганистан, Македония) растут как грибы после дождя. Там, где не удается их создать, вспыхивают войны (Босния, Хорватия, Грузия, Нагорный Карабах, Руанда). Ненавистный сосед при этом часто исповедует ту же религию. Там, где этническая однородность географически не существует, раздаются требования этнической чистки, даже если этого термина пытаются избегать (страны Балтии, бывшая Югославия, мусульманские и христианские республики бывшего СССР, в числе последних -- Грузия и Армения).

В Соединенных Штатах те же требования проявляются не как территориальный сепаратизм, а как требование специальных этнических квот и привилегий. Теперь каждый может требовать признания себя членом какого-либо меньшинства и, соответственно, особого к себе отношения. Узкие группы (защитники окружающей среды, инвалиды) ныне доминируют в политическом процессе. Глухая Мисс Америка критикуется другими глухими американцами за то, что она говорит, а не пользуется языком знаков, который делал бы ее физический недостаток очевидным. Все хотят отличаться от белого мужского большинства и получить гарантированный и законный статус «меньшинства». В ответ белое мужское «большинство» стремится покончить в стране со всеми специальными привилегиями.