Основы культурологии

критический анализ совершённых властными структурами Российской империи - СССР и РСФСР -- РФ-Р -- РФ преступлений, ошибок, упущений в области руководства этнокультурными процессами в стране, с целью извлечения уроков и выработки мер по ликвидации их негативных последствий;

разработка стратегической концепции и тактической программы практических мер развития общей российской этнокультуры не менее чем на сто лет (с разбивкой на этапы реализации - два по пятьдесят лет, четыре - по двадцать пять лет, каждые пять лет и ежегодно) на основе государственной и общественной поддержки тех их частей, которые активно способствуют своей культурной деятельностью победе центростремительных процессов единения народов РФ и их культур над центробежными силами сепаратизма;

законодательное регулирование этнокультурных обменов, ограничение и пресечение осуществления этнокультурной агрессии против народов РФ из зарубежных государств на основе принятия нормативных актов, аналогичных, например, тем, какие действуют во Франции, ФРГ, Израиле по стимулированию преимущественного развития в них национальных культур согласно процентным квотам;

признание наличия мировой культуры как многополярной, т. е. многонациональной, конструкции, каждый элемент которой является субъектом с уникальной этнокультурной самобытностью, умениями и знаниями, которые надо беречь, уважать и включать в центростремительный процесс единения человеческой культуры и цивилизации.

Новый тип социокультурного действия полностью является частью очередного этапа социального совершенствования человеческой культуры и подчиняется закономерностям, логике культурного развития (нанотехнологий, коммуникаций и др.) в Российской Федерации и на всей Земле во имя культурного прогресса и обеспечения скорейших условий для сохранения и дальнейшего развития человеческой цивилизации и этнокультуры "землян".

Контрольные вопросы и задания

1. Дайте определение понятия "социализация культуры" и приведите примеры?

2. Что такое культурная динамика?

3. Дайте определение понятий - "культурная трансмиссия" и "культурная аккумуляция" и "культурный лаг"?

4. Охарактеризуйте понятия - "прогресс", "социальный прогресс", "реформа", "революция", "культурная интеграция"?

5. Какое место, роль и значение занимает время в культуре?

6. В чём заключается формообразующая роль времени в культуре?

7. Значение школы, как институционального механизма социальной памяти и в социализации культуры личности?

8. Что общего и в чём различие понятий "профессионально-организационная культура" и "корпоративная культура"?

9. Перечислите основные организационные ценности предприятия, влияющие на его корпоративную культуру?

10. Значение мифологии в корпоративной культуре?

11. Поясните сущность четырёх основных типа культуры предприятия?

12. Что такое искусство (определение и формы проявления)?

13. Перечислите искусствоведческие науки и назовите области их научных интересов?

14. Дайте определение понятию "художественный образ"?

Когда и какие виды изобразительного искусства впервые возникли?

15. Перечислите социальные функции искусства?

16. Перечислите отличия в познавательной роли науки и искусства?

Литература

1.Антология исследований культуры. T.I. СПб, 1997.

2. Антология культурологической мысли / Под ред. С.П. Мамонтова, А.С. Мамонтова. М , 1996.

3. Бакшеев, А.И. Истоки и развитие советской культуры (октябрь 1917 - 1929):Монография/А.И.Бакшеев; Краснояр. гос. ун-т.- Красноярск, 2005.

4. Бердяев, Н.А. Русская идея/ гл. 1 //Вопросы философии. М., 1990. № 1.

5. Он же. Психология русского народа // Бердяев, Н.А. Судьба России. М., 1990.

6. Он же. Новое средневековье. М., 1991.

7. Белик, А.А. Культурология. Антропологические теории культур. М., 1998.

8. Бочкарёв, В.П. К вопросу о структуре гносеологии// Наука, образование в системе культуры./ Материалы всеросс. науч.-практич. конф. в сентябре 2003 г. Красноярск. КГАУ. 2003

9. Бутенко, А.П. Колисниченко Ю.В. Менталитет россиян и евразийство/ А.П. Бутенко, Ю.В. Колисниченко //Социологические исследования 1996 №5

10. Вебер, А. Германия и кризис европейской культуры // Культурология 20 века М., 1995.

11. Гуревич, П.С. Культурология. М., 2001.

12. Он же. Философия культуры. М., 1994.

13. Генон, Р. Кризис современного мира М., 1991.

14. Замышляев, В.И. Историко-социальные субъекты культуры: монография.- Красноярск, Сиб. Гос. аэрокосм. ун-т, 2007.

15. Кондаков, И.В. Менталитет русской культуры // Кондаков И.В. Введение в историю русской культуры М., 1997.

16. Кравченко, А.И. Культурология: учеб. пособие для вузов/А.И.Кравченко. - М.: Академический проспект, 2002.

17. Культурология: учеб. для вузов/ ред. Н.Г.Багдасарян - 5-е изд. испр. и доп. - М.: Высш. шк., 2006.

18. Культурология: учеб. пособие для вузов/ А.П.Скрипник. - М.:Гардарики, 2006.

19. Культурология: учеб. пособие для вузов/ Под ред.: А.И.Шаповалова, 2007.

20. Культурология: учеб. / под ред.А.Л.Залкина. - М.:ЮНИТА, 2007.

21. Культурология: учеб. / под ред. Драча Г.В. Ростов-на-Дону, 2005.

22. Культурология: учеб. / Б.А.Эренгросс, Р.Г.Апресян, Е.А.Ботвинник. - М.: Оникс, 2007.

23. Культурология: учеб. / под ред. Драча Г.В. Ростов-на-Дону, 2005.

24. Культурология: учеб./под ред. Ю.Н.Солонина, М.С.Кагана - М.:Высш. образование, 2005.

25. Культурология ХХ век: энциклопедия: в 2-х т.- Спб.:Университетская книга, 1998.

26. Лисовский, В. "Культура" и "Цивилизация" // Философская и социальная мысль. М., 1993. №1.

27. Малюга, Ю.А. Культурология: Учебное пособие. 2-у изд, доп. и испр.- М.:ИНФРА-М, 2001.

28. Мень, А. История религии: в 7 т./А. Мень.- М., 1991.

29. Ортега - и - Гассет Х. Дегуманизация искусства. М., 1991.

30. Он же. Эстетика. Философия культуры. М., 1991.

31. Он же. Восстание масс // Х. Ортега - и - Гассет. Эстетика. Философия. Культура. М., 1991.

32. Пушкарев, Л.Н. Что такое менталитет? Историографические заметки // Отечественная история. М., 1995. №3.

33. Решетников М.М. Современная российская ментальность. Народ - идеология - власть Спб., 1996.

34. Русский менталитет М., 1995.

35. Старостин Б. Историография Шпенглера и наше время // Европейский альманах. 1991. М., 1991.

36. Ткачёва, В.М., Кригер, Н.В. Основы валеологии: тексты лекций/ В.М.Ткачёва, Н.В.Кригер./ГУЦМиЗ.-Красноярск, 2004.

37. Цаплин, М.Н. Всемирная история цивилизаций. Хронологические таблицы. Древний мир-Европа-Россия. Спб.: "Северо-Запад", 2006.

38.Там же. Азия-Ближний Восток-Африка-Америка-Австралия. Спб.: "Северо-Запад", 2006.

39. Шпенглер, О. Закат Европы. Новосибирск, 1993.

40. Успенский, Б.А. Избранные труды. T.I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996.

41. Флиер,А.Я. Культурология для культурологов: учеб. пособие/А.Я.Флиер.-Екатеринбург:Деловая книга, 2002.

42. Этнологическая наука за рубежом. Проблемы, поиски, решения. М., 1991.

43. Юнг, Г.К. Об архетипах коллективного бессознательного //Вопросы философии. М., 1988. №1.

44. Ясперс, К. Смысл и назначение истории. М., 1991.

РАЗДЕЛ III: ХРЕСТОМАТИЯ ПО ТЕОРЕТИЧЕСКИМ ОСНОВАМ КУЛЬТУРОЛОГИИ

Часть 1: Культурологические взгляды теоретиков зарубежных научных школ

Баас Ф. Некоторые проблемы методологии общественных наук

Можно выделить ряд явно общезначимых социальных тенденций и изучить как формы, в которых они выражаются, так и их психологические основы. В этом случае нашему анализу откроются координация и субординация индивидов, причины внутренней сплоченности социальных групп и их враждебность к аутсайдерам имитации чужеземных форм и сопротивления внешним влияниям. Результаты такого исследования могут быть обобщены в виде системы форм, развивающихся под влиянием этих напряжений, или в виде социальной психологии, анализирующей эти формы с точки зрения их психологической мотивации. Подобный подход основан на признании существом общезначимых социальных тенденций. Но здесь возникает вопрос, требующий ответа еще до всякой попытки синтеза, а именно: какие социальные тенденции являются и общечеловеческими характеристиками? Именно здесь легко ошибиться. Наше поведение во многом автоматическое. Кое-что в нем инстинктивно (т.е. органически обусловлено). Куда более обширная его сфера управляется обусловленными реакциями, т.е. реакциями, закрепившимися под влиянием определенных ситуаций, которые воздействуют на нас постоянно и так давно, что мы уже не осознаем свое поведение и обычно даже не помышляем о возможности других его вариантов. Поэтому важнейшая задача обществоведов -- критически дифференцировать общезначимое, т.е. присущее всему человечеству как таковому, и специфически значимое, т. е. характерное для определенных типов культуры. Это -- одна из проблем, заставляющая нас внимательно изучать культуры, которые, в сравнении с нашей, видятся бесконечно малыми. Их изучение позволяет уяснить как 0щечеловеческие, так и свойственные отдельным обществам тенденции. другая перспектива обозначится, как только встанет вопрос о том, встречаются ли характерные признаки человеческого общества также и в мире животных и не представлены они там еще шире? Отношения индивидов или групп людей можно рассматривать трояким образом: 1) как отношения к органическому и неорганическому внешнему миру; 2) как взаимоотношения членов одной социальной группы; З) как отношения, которые мы за неимением лучшего определения назовем субъективно обусловленными. Этим термином обозначены отношения, которые складываются постепенно и предполагают ценностно-смысловую оценку человеческих действий как хороших и дурных, верных и ошибочных, прекрасных и безобразных, целесообразных или вынужденных. Отношения с органическим и неорганическим внешним миром завязываются в поисках средств пропитания, укрытия от непогоды и при соприкосновении с естественными географическими границами. Отношения внутри социальной группы включают в себя отношения полов, обычаи формирующихся социальных групп и их типы. Эти фазы бытия, по всей видимости, характерны и для животных. … Отсюда явствует, что доступная наблюдению область социальных явлений не замыкается человеком, но распространяется и на животный мир, почему и уместен вопрос: в чем сходим сообщества людей и животных? Грань, разделяющая социальное поведение человека и животного, ясно проступает лишь в области тех отношений, которые мы обозначили как субъективно обусловленные. Но даже и здесь она не может считаться абсолютной. Родительская любовь, подчинение индивида общественным нуждам, защита индивидуальной и общественной собственности -- все это присутствует в жизни как людей, так и животных; не поддаются строгому разграничению психологические мотивировки тех и других в сходных обстоятельствах. Даже то, что обычно признают исключительно человеческим свойством, например способность к изобретениям или эстетическому наслаждению, вряд ли полностью отсутствует в животном царстве, …Разница между человеческой культурой и поведением животных определяется колоссальным множеством благоприобретенных навыков, последние же зависят от того, что мы назвали субъективно обусловленными отношениями. Для большей ясности скажем, что следы бесспорно человеческого труда палеолитической эпохи создают впечатление нерушимой стабильности во множестве поколений. Из этого можно сделать вывод о слабости субъективно определимых отношений и о том, что жизнь всецело обусловлена внешней связью с миром и фиксированными формами социального контакта. Постоянно нарастающий темп изменений, о котором мы узнаем благодаря изучению доисторического общества и последующей истории человечества, говорит о возрастающей роли субъективно обусловленных реакций. Что же касается многообразия форм, со временем развившихся под их влиянием, то здесь встает, как одна из важнейших и требующих самого пристального внимания, проблема общечеловеческого и специфического, т.е. характерного для конкретных обществ. Мы можем установить что определенные отношения носят общечеловеческий характер, но в каждом обществе Имеют специфические формы, а в некоторых обществах, вследствие сильного социального давления, кажутся и вовсе упраздненными. Было бы серьезной и опасной методологической ошибкой мыслить форму неотделимой от отношения. Метод исследования должен основываться на сравнениях и рассмотрении аналогичных явлений в том виде, в каком они встречаются в конкретных культурах. Исследования такого рода таят угрозу отождествления совершенно разных явлений по признаку внешнего сходства. Это подтверждает весьма распространенная интерпретация первобытных обрядов инициации, которые мы любим связывать с изменениями ментальной сферы, сопутствующими наступлению половой зрелости. У меня же нет сомнений, что эти обряды не имеют ничего общего с ментальными отношениями, близкими нашим и созданным нашей цивилизацией. Куда вероятнее их связь (имеющая множество форм) с превращением подростка в полноправного члена племени. Очень возможно, что происхождение этих ритуалов следует рассматривать с учетом всего многообразия социальных условий. Необходимо принять во внимание и реальный возраст их участников, далеко не всегда совпадающий с наступлением половой зрелости. …Обратимся к другому вопросу, затрагивающее преимущественно антропологию, но имеющему касательство и к другим социальным наукам. Если я верно представляю себе историю социологии, она выросла из постепенного признания интеграции культуры. У нас есть экономические, политические, педагогические и лингвистические дисциплины как отдельные отрасли знания, но нет научного взгляда, способного уловить то, что присуще им всем, нет способа определить взаимодействие этих различных аспектов культуры. Та же трудность и поныне стоит перед антропологией. Большая часть антропологических исследований информирует нас об экономической жизни, изобретениях, социальной структуре, религиозных верованиях, искусстве и т.д. множества племен таким образом, словно это- нимало не соприкасающиеся и не влияющие друг на друга области человеческого бытия. В тех случаях, когда нам доступна более полная информация, мы можем изучить их внутреннее развитие и внешние влияния, которыми объясняется их своеобразие в конкретных культурах. Понимание чужой культуры достигается лишь через анализ множества ее аспектов. К тому же каждый ее элемент несет на себе отчетливые следы изменений, совершившихся во времени и вызванных действием внутренних сил или влиянием иных культур. Всесторонний анализ непременно должен учитывать фазы развития, ведущие к возникновению наличных форм. Я не предполагал обсуждать здесь методы частичной реконструкции истории первобытных культур, к которым принадлежат люди, не имеющие письменности и надежной устной традиции. Замечу лишь, что наш принципиальный подход к ним основан на археологических данных, на учете географического распространения и на методах, аналогичных тем, которые так успешно применялись в изучении предыстории и истории европейских языков. И как показано выше, анализ следов исторического развития в культуре дает нам историю каждого отдельного ее аспекта языка, изобретений экономики, социальной системы, религии и т.д. …Некоторые направления науки стремятся объяснить много- сложность культурной жизни условиями одного порядка. Так, в качестве важнейшей культурной детерминанты в настоящее время нередко называют расу. После честолюбивой попытки Гобино объяснить национальные особенности расовыми свойствами и доказать, что наследственность -- источник всех индивидуальных черт, вера в могущество этих факторов нашла много приверженцев. Я же полагаю, что идея всецелой зависимости культуры от расы до сих пор не получила ни одного убедительного подтверждения. Несомненно, культуры и расовые типы в географическом отношении распространены так, что каждому ареалу присущ особый расовый тип и особая культура, но отсюда не следует, что первый определяет последнюю. Столь же несомненно и то, что каждый географический ареал имеет особое геологическое строение и специфическую флору и фауну, но это не значит, что наличие тех или иных видов растений и животных определено геологическими слоями. Главная ошибка современных теорий заключается в смешении индивидуальной и расовой наследственности. Наследственность передается лишь по линии прямого потомства. Ни у одной из ныне существующих рас нет единой родословной, и это не позволяет заключить, что ментальные свойства нескольких избранных семейных линий есть достояние всех представителей расы. Наоборот, все большие расы столь многолики, а функциональные признаки составляющих их наследственных линий столь различны, что можно отыскать сходные линии во всех расах, и особенно -- в тесно связанных локальных типах и подразделениях одной расы. Будучи социально значимыми, наследственные особенности имеют и культурную ценность -- например, во всех случаях расовой дискриминации или в тех культурных условиях, где какая-то особо одаренная линия оказывает формирующее воздействие на культуру как таковую. Но всякая попытка объяснить культурные формы чисто биологическими факторами обречена на неудачу. Другое научное направление устанавливает связь этих форм с географическими условиями. Этой проблеме посвятили себя Карл Риттер, Гюйо, Ратцель, Видаль де ла Блаш, Жан Брюн. С точки зрения антрополога, их попытки остались неудовлетворительными. Культурная жизнь во многих и важных отношениях, несомненно, ограничена географическими условиями. Отсутствие богатой витаминами пищи в Арктике или камня на обширных пространствах Южной Африки, недостаток воды в пустынях -- возьмем лишь эти, общеизвестные факты -- вносят в человеческую деятельность вполне определенные ограничения. С другой стороны, легко доказать, что многие конкретные черты той или другой культуры связаны с благоприятными географическими условиями. Это особенно очевидно в современных цивилизациях, где использование природных ресурсов достигло несравненно большего совершенства, чем в первобытном обществе, и вместе с тем даже на примере нашей цивилизации видно, что географические преимущества сказываются лишь там, где культурные условия позволяют извлекать из этого выгоду. …Природная среда стимулирует развитие уже существующих культурных навыков, но не имеет самостоятельной творческой силы. Плодородная почва не породит земледелие, удобные для судоходства воды не создадут флот, избыток леса не обернется улицей из деревянных домов. Но там, где сельское хозяйство, навигация и архитектура уже существуют, их развитие стимулируется и отчасти направляется географическими условиями. Более того, одни и те же природные условия по-разному воздействуют на культуру в зависимости от культурного уровня народов. Индейцы, не знавшие лошади, осваивали восточные равнины нашей страны иначе, чем те, у кого она была; по-разному влияли природные условия и на жизнь сельскохозяйственных, скотоводческих или промышленных поселений своего времени. Интерпретация культуры с точки зрения географической среды бессмысленна, ибо мы не знаем ни одной культуры, возникшей как прямая реакция на географические условия; можно говорить лишь о той или иной степени их влияния на все известные нам культуры. Географическое положение племени -- например, возможность незатрудненных и многосторонних контактов с соседями иных культур либо, наоборот, изолированное проживание в труднодоступных районах -- безусловно воздействует на развитие культуры, ибо внешнее влияния, освоение новых направлений практической и интеллектуальной деятельности служат важными предпосылками культурных перемен. Но пространственные отношения создают лишь возможность контакта, относящегося уже к культурным процессам и потому несводимого к географическим условиям. Недалеко от географической ушла и экономическая интерпретация культурного развития. Ранние попытки Моргана связать социальную организацию и экономические условия оказались ошибочными; не больше успеха имело и более недавнее выведение культурных форм исключительно из экономики. Конечно, культура теснее связана с экономическими, нежели географическими условиями, и одна из причин этой связи в том, что экономика -- часть культурной жизни. Но эти условия -- не только детерминанты, но и детерминируемые величины. В экономической жизни как таковой ничто не может сделать человека земледельцем или пастухом. Эти виды человеческой деятельности развиваются из опыта общения с растительным и животным миром, имеющего лишь косвенное отношение к экономическим условиям. Еще труднее вывести из экономических нужд сложные социальные формы, религиозные представления и художественные стили. В этих сферах общественной жизни детерминантами оказываются всякого рода ментальные отношения. Экономические условия, несомненно, определяют действенность этих отношений, затрудняя или облегчая их. Там, где нет времени на художественную деятельность, неоткуда взяться процветающему искусству, а кочевая жизнь, без специальных транспортных средств, препятствует накоплению крупных богатств. Наоборот, досуг и оседлый быт стимулируют промышленное развитие, а следовательно, и возникновение и постепенное совершенствование искусств, но сами по себе не могут создать ни нового производства, ни нового художественного стиля. Итак, можно констатировать малую результативность наших попыток определить общие законы культурной интеграции. Мы вправе допустить тесную связь религии и искусства, но сравнительное их изучение покажет, что искусство -- всего лишь средство выражения религиозных представлений, а это не самое ценное наблюдение.

В некоторых случаях религиозная значимость произведения искусства ведет к зарождению более высокого стиля или, наоборот, является причиной небрежности мастера (например, в связи с заведомо недолговечным использованием изделия).

В других примерах художественное выражение религиозных идей оказывается под запретом. Тем не менее в каждом примере интеграции искусства и религии мы вправе усмотреть важный социальный признак.

То же можно сказать по поводу социальной организации и производственной деятельности. Нет общезначимого закона, охватывающего все фазы их отношений. Простые производства уживаются со сложными типами организации, и наоборот, а разделение труда свойственно племенам, культивирующим совершенно разные виды занятий. Отсюда следует только то, что при определенных различиях и общей потребности в более интенсивном производстве разделение труда становится насущно необходимым. Словом, есть опасность, что неоправданно широкие обобщения станут общим местом изучения культурной интеграции. Во многом это объясняется спецификой социальных наук (особенно антропологии) как наук исторических. Отличительным признаком [гуманитарных дисциплин (нем.)} обычно считают преимущественное внимание к единичному, главной же исследовательской задачей -- анализ множества связей, раскрываемых в частных явлениях.

Наличие общих законов констатируется этими дисциплинами лишь там, где все взаимонезависимые ряды явлений демонстрируют общие свойства; действие же любого из этих законов всегда ограничивается группой, объединенной такими свойствами. В сущности, это справедливо не только в отношении к Geisteswisseschaften, но и ко всякой науке, имеющей дело со специфическими формами. В центре внимания астронома -- не общие законы физики и химии, а реальное местоположение, движение и строение звезд. Геолог занят пластами и перемещением земной коры и говорит о законах лишь при столкновении с постоянно повторяющимися явлениями. Дело не в том, много ли он обобщит, а в том, что все его обобщения связаны с конкретными и специфическими формами. То же и в социальных науках. Первая наша задача -- анализ явлений. Чем крепче мы держимся конкретных форм, тем весомее наши обобщения. Вот почему сведение социальных явлений к замкнутой системе законов, которые были бы действительны для каждого общества и объясняли его структуру и историю, не внушает нам никаких надежд. Такой вывод подводит нас к другой методологической проблеме. Попытки связать различные аспекты культуры подразумевают изучение динамики их взаимоотношений. Материал, которым мы располагаем, -- это аналитическое описание культурных форм, что в соединении с трудностями, сопутствующими любому этнологическому исследованию, приводит к излишней стандартизации привлекаемых данных. Эти данные -- каталог изобретений, институтов и идей, но мы ничего (или почти ничего) не знаем о том, как живет индивид при этих институтах, изобретениях и идеях и как воздействует его деятельность на культурную группу, к которой он принадлежит. Между тем, информация по этим вопросам остро необходима, поскольку динамику социальной жизни можно понять лишь через изучение реакции индивида на культуру, в которой он живет, и его влияния на общество. Только на этой основе возможно истолкование многих аспектов культурных изменений. …Ошибка прежней антропологии заключается в использовании некритически собранного конкретного материала для исторических реконструкций, не представляющих ценности. Современная же антропология повинна, как я понимаю, в чрезмерном увлечении исторической реконструкцией, значение которой не следует умалять в ущерб всестороннему изучению индивида, подвергающегося воздействию своей культуры.

Цит. по: Антология исследований культуры. -- СП6., I997.-- Т. 1.

Вебер М. Избранные произведения

Всякая "культур" представляется выходом человека из органически предначертанного ему цикла естественной жизни, вследствие чего он с каждым шагом обречен все больше погружаться в гибельную бессмысленность, что же касается служения культуре, то чем больше оно становится священной задачей, "призванием", тем более превращается в бессмысленное преследование целей, не имеющих никакой ценности и к тому же преисполненных противоречий, антагонистических по отношению друг к другу. Мир как средоточие несовершенства, несправедливости, страдания, греха, преходящести, обремененный виной, и становящейся более бессмысленной в своем развитии и дифференцировании культуры - такой мир должен был с чисто этической точки зрения казаться религии полностью лишенным в своем существовании божественного "смысла" и ценности. На эту утрату ценности - следствие конфликта между рациональным притязанием и действительностью, рационаональной этикой и частью рациональными, частью иррациональными ценностями, конфликта, который с каждым выявлением специфического своеобразия каждой встречающейся в мире особой сферы казался все более резким и неразрешимым. - потребность в "спасении" реагировала следующим образом: чем рациональнее в своей внешней организации самый этот мир, чем сублимированное осознанное переживание его иррационального содержания, тем дальше от мира, тем более чуждым всей упорядоченности жизни становилось то, что составляет специфическое содержание религиозности. и к этому вело не только теоретическое мышление, направленное на расколдование мира, но именно попытка религиозной этики практически рационализировать мир в этическом смысле.

И наконец, в свете указанного конфликта специфически интеллектуальные, мистические поиски спасения сами попали под власть мирского отсутствия братства. С одной стороны, эта харизма была доступна отнюдь не всем, и поэтому по своему смыслу являла собой аристократизм высшей потенции - аристократизм религиозного спасения И внутри рационально организованной для профессиональной деятельности культуры вообще не оставалось места для акосмического братства (исключение составляли экономически независимые слои) попытка вести в технических и социальных условиях рациональной культуры жизнь Будды, Иисуса, Франциска заранее обречена на неудачу.

Вебер М. Избранные произведения. М. 199О. С 341 - 342.

Кассирер Э. Опыт о человеке.

Введение в философию человеческой культуры

Поворотным пунктом в греческой культуре и мышлении стал момент, когда Платон совершенно по-новому истолковал смысл афоризма "Познай самого себя". Это истолкование поставило проблему, которая не только была чужда мысли досократиков, но и выходила за рамки сократовского метода. Чтобы выполнить требование дельфийского оракула, Сократ должен был подойти к человеку как индивидуальности. Платон признал ограниченность сократовского пути познания. Чтобы решить проблему, заявляет он, мы должны перевести ее в более широкий план. Явления, с которыми мы сталкиваемся в нашем индивидуальном опыте, настолько разнообразных, сложны и противоречивы, что мы вряд ли в состоянии в них разобраться. Человека должно изучать не в его индивидуальной, а в политической и социальной жизни. <...> Однако политическая жизнь -- не единственная форма общественного существования человека. В истории человечества государство в его нынешней форме -- довольно поздний продукт цивилизации. Задолго до того, как человек открыл эту форму социальной организации, он предпринимал другие попытки организовать свои чувства, желания и мысли. Язык, миф, религия и искусство и есть способы такой организации и систематизации. Лишь на этой более широкой основе можно построить теорию человека. Государство, конечно, очень важно, но это еще не все: оно не может выразить или впитать все другие виды человеческой деятельности. В своей исторической эволюции эти виды деятельности были тесно связаны с развитием государства, да и поныне они во многих отношениях зависят от форм политической жизни. Не обладая самостоятельным историческим существованием, они, тем не менее, имеют свои собственные значения и ценность. Одним из первых, кто подошел к этой проблеме в современной философии и поставил ее ясно и последовательно, был Конт. <...> В его "Курсе позитивной философии" можно шаг за шагом проследить изменения методологических идеалов ХIХ века. Конт начинал как чистый ученый, его интересы были целиком направлены на математические, физические и химические проблемы. Ступени в построенной им иерархии человеческого знания вели от астрономии через математику, физику и химию к биологии. Затем произошло нечто вроде внезапного переворота. Подходя к человеческому миру, мы обнаруживаем, что принципы математики или естествознания становятся недостаточными, хотя и не теряют своего значения. Социальные явления подчинены тем же самым правилам, что и физические явления, однако они имеют свою специфику и отличаются гораздо большей сложностью. Они не могут быть описаны в терминах физики, химии или биологии. "Во всех социальных явлениях, -- писал Конт, -- мы отмечаем действие физиологических законов применительно к индивиду, а кроме того, фиксируем нечто такое, что изменяет их действие и принадлежит сфере влияния индивидов друг на друга. В человеческой расе это влияние чрезвычайно усложнено воздействием одного поколения на другое. Ясно, таким образом, что наша социальная наука должна исходить из того, что относится к жизни индивида. С другой стороны, нет оснований полагать, как это делают некоторые психологи, что социальная физика -- это только прикладная физиология. Явления этих двух областей не тождественны, хотя и однородны, но именно потому и важно не смешивать одну науку с другой. Поскольку социальные условия изменяют действие физиологических законов, социальная физика должна иметь собственный предмет наблюдений". Ученики и последователи Конта не были, однако, склонны принимать это различение. Они отрицали различие между физиологией и социологией, опасаясь возврата к метафизическому дуализму. Сами они надеялись построить чисто натуралистическую теорию социального и культурного мира. Для достижения этой цели они требовали низвергнуть и Уничтожить все барьеры, разделявшие человеческий и животный мир. Теория эволюции, очевидно, должна была стереть все эти различия. Еще до Дарвина прогресс естественной истории разрушил все попытки провести такую дифференциацию. На самых ранних стадиях Эмпирических наблюдений еще можно было надеяться отыскать в конце концов анатомические черты, отличающие человека. Даже и позднее, в ХУIII веке, господствовала теория, согласно которой между анатомическим строением человека и других животных заметное Отличие, а в некоторых отношениях и резкий контраст. Одной из огромных заслуг Гете в области сравнительной анатомии как раз и была решительная борьба с этой теорией. Требовалось доказать такую однородность строения не только применительно к анатомии и физиологии, но также и к ментальной структуре человека. С этой целью все атаки на старый способ мышления должны были сосредоточиться на одном пункте: нужно было доказать, что то, что мы называем умом человека, не есть некая самообусловливаемая, изначальная способность. Сторонники натуралистической теорий должны были в поисках доказательства обращаться к принципам психологии, установленным старыми школами сенсуализма. Тэн в своей работе об уме и познании человека строил общую теорию человеческой культуры на психологической основе. Согласно Тэну, то, что мы называем "разумным поведением" - это не особый принцип или привилегия человеческой природы: это лишь усовершенствованное и Усложненное использование того же самого ассоциативного механизма и автоматизма, которые характеризуют любую реакцию животных. Если принять такое объяснение, различие между мышлением и инстинктом окажется несущественным: это всего лишь различие в степени, а не в качестве. Сам термин "мышление" становится тогда бесполезным и бессмысленным для науки. Однако еще более Удивительной и парадоксальной чертой теорий подобного типа оказывается резкий контраст между тем, что эти теории сулят, и тем, что они действительно дают. Мыслители, создавшие эти теории, были очень строги в отношении своих методологических принципов. Они не допускали возможности говорить о человеческой природе в терминах нашего обыденного опыта, ибо они стремились к гораздо более высокому идеалу -- идеалу абсолютной научной точности. Однако сравнение этих стандартов с результатами не может не породить большого разочарования. "Инстинкт" -- термин очень расплывчатый. Он мог иметь кое-какую описательную, но уж никак не объяснительную ценность. ... Человек был растворен в определенном наборе первичных инстинктов, которые можно было исчислить, каталогизировать и исчерпывающе описать один за другим. Теоретики отличались друг от друга исключительно или главным образом ответом на вопрос, сколько этих инстинктов и как именно они соотносятся друг с другом. Некоторые говорят об одном -- себялюбии, другие о двух -- эгоизме и альтруизме, третьи о трех -- алчности, страхе и стремлении к славе, тогда как исследователи эмпирической ориентации насчитывают ныне до пятидесяти-шестидесяти таких инстинктов. В действительности, однако, существует очень много специфических реакций на различные условия-стимулы, равно как и самих этих условий, так что наш перечень -- это всего лишь удобная классификация. После этого короткого обзора различных методов, которые до сих пор использовались для ответа на вопрос, что такое человек; мы переходим к нашей главной проблеме. достаточны ли эти методы? Можно ли считать их исчерпывающими? Или все же существуют и иные подходы к антропологической философии? Есть ли, помимо психологической интроспекции, другой возможный способ биологического наблюдения и эксперимента, а также исторического исследования? Открытием такого альтернативного подхода была, как я думаю, моя "Философия символических форм". Метод в этой работе, конечно, не отличается радикальной новизной. Он знаменует не отмену, а лишь дополнение предшествующих точек зрения. Философия символических форм исходит из предпосылки, согласно которой если существует какое-то определение природы или "сущности" человека, то это определение может быть принято только как функциональное, а не субстанциональное. Мы не можем определить человека с помощью какого бы то ни было внутреннего принципа, который устанавливал бы метафизическую сущность человека; не можем мы и определять его, обращаясь к его врожденным способностям или инстинктам, удостоверяемым эмпирическим наблюдением. Самая главная характеристика человека, его отличительный признак -- это не метафизическая или физическая природа, а его деятельность, Именно труд, система видов деятельности, и определяет область "человечности". Язык, миф, религия, искусство, наука, история суть составные части, различные секторы этого крута. "Философия человека" это, следовательно, такая философия, которая должна прояснить для вас фундаментальные структуры каждого из этих видов человеческой деятельности и в то же время дать возможность понять ее как органическое целое. Язык, искусство, миф, религия .это не случайные, изолированные творения -- они связаны общими узами. Но это узы не vinculum substantiate, как они были поняты и описаны схоластической мыслью; это скорее vinculum functiohale. Именно эту основную функцию речи, мифа, искусства, религии мы как раз и должны искать за их бесчисленными формами и выражениями; именно такой анализ в конечном счете должен обнаружить их общий источник. Очевидно, что при осуществлении этой задачи мы не должны пренебрегать никакими из возможных источников информации. Мы должны исследовать все наличные опытные данные, использовать все методы интроспекции, биологического наблюдения и исторического исследования. Не следует устранять эти привычные методы: их нужно соотнести с новым интеллектуальным центром и, следовательно, рассмотреть под новым углом зрения. Описывая структуру языка, мифа, религии, искусства и науки, мы ощущаем постоянную потребность в психологической терминологии. Мы говорим о религиозных "чувствах", художественном или мифологическом "воображении", логическом или рациональном мышлении. И мы не можем войти во все эти миры без надежного психологического метода. Ценный ключ к изучению общего развития человеческой речи дает нам детская психология. И даже еще большей ценностью обладает изучение общей социологии. Не сможем мы понять формы первобытного мышления без рассмотрения форм первобытного общества. Еще более насущным оказывается использование исторических методов. Вопросы о том, что такое язык, миф и религия, не могут быть разрешены без глубокого изучения их исторического развития. Однако даже если можно было бы дать ответ на все эти психологические, социологические и исторические вопросы, мы должны были бы при этом остаться на территории собственно "человеческого" мира, не переступая его порог. Все творения человека порождаются при особых исторических и социологических условиях. Однако мы вовсе не были бы в состоянии понять эти особые условия, если бы не были способны схватить общие структурные принципы, которым подчинены эти произведения. При изучении языка, искусства, мифа проблема значения имеет преимущество перед проблемой исторического развития. Вот здесь-то как раз и можем воочию увидеть процесс медленных и непрерывных изменений методологических понятий и идеалов эмпирической науки. Например, в лингвистике в течение долгого времени господствовала догма, согласно которой история языка охватывает собой все поле лингвистических исследований. Эта догма наложила свой отпечаток на все развитие лингвистики ХIХ века. В наши дни, однако, этот односторонний подход был окончательно преодолен. Необходимость независимых методов описательного анализа общепризнанна. Нельзя надеяться оценить глубину какой-либо отдельной области человеческой культуры, не прибегая при такой оценке к описательному анализу. Такой структурный взгляд на культуру должен предшествовать чисто исторической точке зрения. История сама исчезает в огромной массе бессвязных фактов, если нет общей структурной схемы, с помощью которой можно классифицировать, упорядочить и организовать эти факты.

... Если уж лингвисту и историку искусства для их "интеллектуального самосохранения" нужны фундаментальные структурные категории, то тем более необходимы такие категории для философского описания человеческой цивилизации. Философия не может довольствоваться анализом индивидуальных форм человеческой культуры. Она стремится к универсальной синтетической точке зрения, включающей все индивидуальные формы. Но не невозможность ли, не химера ли - такая всеохватная точка зрения? В человеческом опыте мы не находим тех различных форм деятельности, из которых складывается гармония мира и культуры. Наоборот, мы находим здесь постоянную борьбу различных противоборствующих сил. Научное мышление противостоит мифологической мысли и подавляет ее. Религия в своем высшем теоретическом и этическом развитии стоит перед необходимостью защищать чистоту своего идеала от причудливых фантазий мифа или искусства. Таким образом, единство и гармония человеческой культуры представляются не более, чем рium disederum -- благими пожеланиями, постоянно разрушаемыми реальным ходом событий. Здесь, однако, необходимо четко разграничить материальную и формальную точки зрения. Несомненно, что человеческую культуру образуют различные виды деятельности, которые развиваются различными путями, преследуя различные цели. Если мы сами довольствуемся созерцанием результатов этих видов деятельности - мифам и, религиозными ритуалами или верованиями, произведениями искусства, научными теориями, -- то привести их к общему знаменателю оказывается невозможным. Философский синтез, однако, означает нечто иное. Здесь мы видим не единство следствий, а единство действий; не единство продуктов, а единство творческого процесса. Если термин "человечество" вообще что-то означает, то он означает, по крайней мере, что вопреки всем различиям и противоположностям разнообразных форм всякая деятельность направлена к единой цели. В конечном счете, должна быть найдена общая черта, характерная особенность, посредством которой все эти формы согласуются и гармонизируются. Если мы сможем определить эту особенность, расходящиеся лучи сойдутся, соединятся в мыслительном фокусе. Мы подчеркнули уже, что такая организация фактов человеческой культуры осуществляется в отдельных науках -- в лингвистике, сравнительном изучении мифов и религий, в истории искусств. Все эти науки стремятся исходить из некоторых принципов, из определенных "категорий)>, с помощью которых явления религии, искусства, языка систематизируются, упорядочиваются. Философии не с чего было бы начать, если бы не этот первоначальный синтез, достигаемый самими науками. Но в свою очередь философия не может этим довольствоваться: она должна стремиться к достижению гораздо большего сгущения и централизации. В безграничном множестве и разнообразии мифических образов, религиозных учений, языковых форм, произведений искусства философская мысль раскрывает единство общей функции, которая объединяет эти творения. Миф, религия, искусство, язык и даже наука выглядят теперь как множество вариаций на одну тему, а задача философии состоит в том, чтобы заставить нас услышать эту тему и понять ее. Цит. по: Мир философии. М., 1991. -- Ч 2.

Крёбер А.Конфигурации развития культуры.

Глава ХI. Заключение и выводы.

§ 112. Универсалии истории

Окидывая взором проделанную работу, прежде всего хочу сказать, что в рассмотревших мною феноменах я не вижу свидетельств существования какого бы то ни было закона в подлинном смысле этого слова; в них нет ничего циклического, регулярно повторяющегося или необходимого. Нечего представить и в пользу того, что каждая культура непременно должна развивать модели, в рамках которых стал бы возможен ее качественный расцвет, или в пользу того, что она, однажды миновав период расцвета, непременно должна угаснуть без всяких шансов на выживание. В конце концов, культуры переходят одна в другую и тем самым не могут обладать индивидуальной целостностью высших организмов. Нет также никаких причин считать, будто ошибаются историки, настойчиво отвергающие или, как минимум, ставящие под сомнение наличие строгих универсалий в череде человеческих дел и социальных событий. Опыт свидетельствует, что универсалии могут бьпь обнаружены в абстрактных свойствах или процессах, но никак не в конкретных явлениях. И на фоне таких физических и биологических констант, или постоянных свойств, которые все-таки удалось открыть, факты истории и культуры выглядят не столько феноменами, сколько эпифеноменами.

Суть моей работы заключалась в том, что я представил массу данных в манере по существу описательной; эта описательность -- или, если хотите, повествовательность -- в основе своей не отличается от манеры работы историков и большинства антропологов, хотя в ней в двух отношениях акценты проставлены несколько иначе. Во- первых, люди на протяжении всей книги рассматривались как показатель степени, а не как фактор и даже не так, как если бы они были действующей силой. Благодаря этому культурные конфигурации предстают скорее в виде обнаженных скелетов, нежели в виде чего-то размытого, размазанного и расплывчатого. Здесь, несомненно, дает о себе знать профессиональная подготовка этнолога, занятого изучением примитивных культур. Во-вторых, эта работа отличается от строго исторических исследований тем, что она, будучи нацеленной на широкие сравнения, неизбежно должна была стать несколько "социологичной" по своему подходу, т.е. выйти за пределы исторического контекста. Тем не менее, я верю, что нарушение этого контекста не превысило границ необходимого; иначе говоря, оно не было результатом беспечности или недомыслия. Отдельные фрагменты работы были в некоторой мере сведены воедино в предыдущей главе, где рассматриваемые национальные культуры были подвергнуты повторному исследованию как целостные образования. В конце концов, если к сравнительному исследованию подойти всерьез, то оно невозможно без анализа. Исследование отдельных периодов и ареалов, свойственной им особой деятельности, присущих им специфических взаимосвязей или же форм, принимаемых неисторическими культурами, разумеется, всегда предполагает как историческую, так и антропологическую работу. Однако столь же очевидно, что никакое умножение подобных усилий не даст рет sе ничего, кроме подспудного сравнительно понимания. Если необходимо получить поясняющие сравнительные выводы, требуется сравнение как таковое; и если в итоге выяснится, что точное и надежное сравнение труднодостижимо, то и это будет полезный результат, как бы он нас ни разочаровал.

§ 113. Культурные паттерны и развитие культуры

Что действительно показывает приведенный выше материал, так это силу и значимость культурных паттернов, или схем, -- как я вынужден их называть за неимением лучшего термина. То, что культурные схемы концептуально обоснованны, определенным образом от- ражая существующую реальность, видимо, доказывается тем, что паттерны, в рамках которых создаются результаты, наделяемые нами высокой ценностью, оказываются четко ограниченными и даже концентрированными во времени и пространстве и обычно характеризуются непрерывным возрастанием или убыванием в ценности. Действительно, один из возможных способов определить высшие ценности -- наделить ими те качества человеческих творений, которые обычно проявляются в ограниченных и оформленных определенным образом исторических конфигурациях. Такое определение имеет следующее достоинство: оно схватывает нечто, неизбежно превосходящее индивида, при этом не соотнося его ни с отдельной личностью, ни с каким бы то ни было априорными стандартами и критериями. И в то же время личность не отрицается: она остается и просто рассматривается как средство, или инструмент, а не как действующая сила.

Что именно связывает высокоценные, культурные образцы со свойственной им мимолетностью существования, -- в то время как образцы, наделенные меньшей ценностью, могут существовать гораздо дольше и претерпевать гораздо меньшие изменения, -- далеко не ясно. Причиной тому может быть нечто, заложенное в конституции человеческой психики (mind). Однако до сих пор еще никому не удалось упорядочить феномены истории при помощи непосредственно психологических объяснений; не буду прибегать к ним и я. Ясно одно: паттерны, которым мы приписываем более высокие свойства, выделяются из множества возможностей. Они не могут обрести свою качественную определенность, оставаясь в недифференцированном состоянии. Когда они начинают выделяться, когда только начинается их становление, они посвящают себя определенным специфическим задачам и отказываются от всех других. Если возникает конфликт с другими частями культуры, в которой формируется паттерн, то его отбора и выделения может не произойти, сам он как нечто вполне обособившееся может быть отвергнут, и высокой. культурной ценности он не обретет. Если же этого не случится и другие паттерны культуры будут способствовать его росту или хотя бы не вступят с ним в конфликт, то данный образец обычно кумулятивно развивается в ТОМ направлении, в каком он первоначально начал дифференцировать благодаря своего рода инерции. Итак, либо возникший конфликт, остальной культурой кладет конец паттерну, либо он реализует и развивает новые возможности, заложенные в избранном им пути, до тех пор пока эти возможности, которых будет оставаться все меньшей меньше, наконец не иссякнут. Когда потенции паттерна исчерпываются, можно говорить, что он и сам исчерпал себя. . Цит. по: Антология исследований культуры. -- СП6., 1997.-- Т. 1.

Лиотар Ж.-Ф. Постсовременное Состояние

Прежде всего, термин <постмодернизм" отражает состояние духовности европейского типа в наши дни, связанное с ощущением изжитости какого-то важного этапа в развитии цивилизации, изжитости "современности". Во-вторых, постмодернизм -- это комплекс философских учений, так или иначе провозглашающих конец Истории, когда структурированность и упорядоченность человеческого мира будут разрушены и исчезнет само разделение на "мое" и "иное". В-третьих, это характеристика современной художественной практики, основывающейся на особом типе письма, связанном с энтропией смысла, деканонизацией материала, радикальной иронией, карнавализацией и т. д. Так или иначе многочисленные авторы, используя термин "постмодернизм", пытаются охарактеризовать сегодняшнее состояние и перспективы динамики культуры человечества.

Книга Лиотара состоит из 14 глав, связанных логикой развития и разрешения одной проблемы, Определяя предметное поле своего исследования, автор отмечает: "Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах". Мы решили назвать их "постсовременные" (postmodernes). Это слово часто употребляется на американском континенте, прежде всего выходит из-под пера социологов и литературных критиков. обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияют на правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца. ХIХ века. Указывая на проблему, которой посвящена книга, Лиотар называет основное противоречие постсовременности. Оно состоит в том, что основные (или макро-) нарративы* "современности" (эпохи, которая изжита) потеряли свою легитимирующую силу**. "Наука изначально находится в конфликте с нарративами" (les recks)… большинство из них становится не боле чем баснями, небылицами. Но если только она (мерка) не сводится к критерию полезности, а заставляет искать истину, она должна легитимировать их правила игры. Вот уж кто имеет в своем собственном статуте дискурс легитимации, так это философия. Когда её метадискурсы вновь обращаются с целью объяснения к тому иди иному макронарративу, такому как диалектика духа, герменевтика смысла, освобождение мыслящего или действующего субъекта, развитие богатства, мы решаем назвать ее "современной" …. "Таков был нарратив Просвещения, где герой познания действует во имя чистого этико-политического блага, всеобщего мира. На этом примере мы видим, что легитимируя знание с помощью метанарратива, который содержит в себе философия истории, мы воле неволей вынуждены задать себе вопрос об обоснованности тех установлений, которые управляют социальной связью. Они также требуют легитимации. Так справедливость на том же основании, что истина, оказывается приписанной к разряду макронарративов. Можно говорить о ситуации "постмодерн" как о неверии в метанарративы, разочаровании в них. Без сомнения, это неверие является следствием прогресса наук и, в свою очередь, его предполагает. Именно устарелости метанарративного обоснования легитимности, соответствует кризис метафизической философии, а также зависящего от него университетского образования. Нарративы теряют своих "действующих лиц", "великих героев", свои "опасности", "великие приключения" и "великую цель". Христианский нарратив Лиотар тоже характеризует как обносящийся к современности. Но наиболее яркое воплощение спекулятивного духа этой эпохи, по его мнению, являет философия Гегеля, которая вобрала в себя все просвещенческие нарративы: развитие Разума, прогресс свободы, освобождение человека и т.д. Предназначение нарративов гораздо шире, они обеспечивают легитимацию социальных институтов во всем их многообразии от законодательства до способов мышления. И в этом они похожи на мифы. Нарративы современности, вместе с тем, отличаются от мифов, отмечает Лиотар, в общей направленности легитимирующей аргументации. Если мифы основу легитимности фиксируют в прошлом, то нарративы -- в будущем. То есть, если мифологическое обоснование построено по классическому правилу, "по прецеденту", то нарративное -- по принципу "истинная идея обязательно должна осуществиться". Таким образом, смысловое единство современности задается тем, что она проект будущего. Что же происходит в постсовременной ситуации с обессилившими метанарративами? "Они рассыпаются на облака языковых элементов, причем не только нарративных, но так же и денотативных, прескритптивных, дескриптивных и т.п.; при этом Каждый из них несет с собой порождаемые спонтанно прагматические смыслы. Каждый из нас существует на перекрестке многих из этих смыслов. Языковые комбинации, которые мы формируем не являются необходимо устойчивыми и не обязательно могут давать способность коммуникабельности". …Приходящее на смену общество меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа ( как в свое время структурализм или теория систем), а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр. Таково проявление гетерогенной природы этих элементов. Они дают место образованию лишь своим внешним проявлением это, так сказать, "локальный" детерминизм". Люди, принимающие решения, пытаются, тем не менее, втискивать эти облака социального смысла в матрицы технологического толка, построенные по принципу "вход/выход", соответственно логике, которая внутренне содержит сверхъединство элементов и всеобщий детерминизм. Наша жизнь представляется им посвященной увеличению силы, мощи в любых их формах. Ее легитимация в материи социальной справедливости или научной истины вероятностно направлена на оптимизацию функционирования системы, ее эффективности. Приложение этого критерия ко всем языковым играм не может быть осуществлено без некоторого террора, мягкого или жесткого. "Будьте операциональны, так сказать, технологичны или вы исчезнете". .… "Постсовременное состояние все-таки чуждо разочарованию, "слепой" делигитимации. Где же может обитать легитимность после метанарративов? Критерий операциональности технологичен, и он не применим, чтобы судить об истине и справедливости. Тогда консенсус достигается, вероятно, через дискуссию, как это предполагал Хабермас? Но консенсус насильничает гетерогенность языковых игр. А изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие. Постмодернистское знание не является лишь инструментом власти. Оно рафинирует наше чувствование различий и усиливает нашу способность противостоять неизмеримому. Само по себе оно не находит свой смысл в гомологии знающих, но в паралогии открывателей, изобретателей" …"Интересуясь неразрешимым, границами уточнения контроля и исчисляемости, противоречивостью неполной информации, результатами языкового Разрушения ("les fracta"), катастрофами, прагматическими парадоксами, постсовременная наука создает теорию своей собственной эволюции как динамики "непродолжаемой" катастрофической, неисправимой и парадоксальной. Она изменяет сам смысл слова "знать" и указывает, как это изменение возможно. Она продуцирует не столько знакомое, сколько незнакомое, И внушает модель легитимации, которая совершенно не предполагает Лучшего достижения, исполнения, но предполагает различие, включает его в себя как паралогию" Итак, по Лиотару, главная проблема культуры найти переходы между гетерогенными "языковыми играми" (les jeux de langage). Это познание, этика, экономика, политика и т.д. Проект современности был направлен на построение социокультурного единства, где все элементы должны найти свое место в органическом целом. Кстати, Хабермас, оппонируя Лиотару, отмечал, что этот проект так и остался незавершенным. Постсовременность, пишет Лиотар, начинается с гибели ("Освенцима") главных метанарративов связующих гетерогенное многообразие культуры. Но это не означает, что все нарративы исчезают. Он обращает внимание на повседневность и фиксирует, что множество микронарративов (Iеs petits гесits) продолжают плести ее ткань, создавая специфические переходы между языковыми играми (здесь его мысль движется по модели культуры кантовского типа). Они избегают участи макронарративов, так как являются "язычеcкими", не претендующими на построение единого социокультурного пространства (модель культуры гегелевского типа) и обеспечивают агонистический характер универсума языковых игр, который ориентирован не на согласие, устранение различий, консенсус, но на разногласие, паралогию. Что же происходит в этой ситуации? "Обращение к метанарративами исключено, мы не можем теперь прибегать ни к диалектике духа, ни к диалектике освобождения человечества как к удостоверению верности постмодернистского дискурса. Но мы уже можем видеть, что микронарративы остаются формой, которую приобретают воображение, открытие нового и, прежде всего, в науке .... Нарратив, таким образом, возвращается в обсуждениях легитимации, таких как открытая систематика, локальность, антиметод, -- в общем во всем том, что мы объединяем под именем паралогии" <.>. "Если мы осуществляем дескрипцию научной прагматики, акцент должен быть отныне сделан на расхождении, разногласии. Консенсус -- это никогда не достигаемая линия горизонта. Исследования, которые совершаются под эгидой "парадигмы" (по Куну), стремятся к тому, чтобы стабилизировать самих себя, они -- эксплуатация "идей": технологических, экономических, артистистических. Это сохраняется и сегодня. Мы поражены тем, что как всегда появляется кто-нибудь, чтобы потревожить дух "Разума". Нужно противопоставить этому мощь, которая дестабилизирует объяснительные способности и манифестирует себя посредством утверждения новых норм понимания, или, если это более предпочтительно, через предложение новых правил языковых игр в науке, которые очерчивают новое поле исследования. Если оценить это с точки зрения научного вклада, то это тот же процесс, что Том называет морфогенезом. Сам по себе он не существует без правил (те. есть некоторые классы катастроф), но его детерминация всегда локальна. Перенесенная в область научной дискуссии и помещенная во временную перспективу, эта особенность содержит в себе непредвиденность "открытий". По отношению к идеалу наглядности она является фактором формирования "непрозрачности", которая отодвигает момент достижения консенсуса на более позднее время. Это уточнение заставляет ясно осознать, что теория систем и тип легитимации, который она предлагает, не имеют никакой научной базы: ни сама по себе наука не функционирует в соответствии с системной парадигмой, принятой этой теорией; ни общество не может быть описано в соответствии с этой парадигмой в терминах современной науки. `..… "Чтобы подтвердить, что она антидифференциальна, наука в своей прагматике предлагает антимодель стабильной системы. Все изложенное предназначено для сохранения такого момента, который вводит различие в то, что уже познано, аргументировано и проверяемо. Наука -- это модель "открытой системы", в которой правильность выражаемого есть то, что оно дает рождение идеям, другим выражаемым и другим правилам игры. В науке не существует общего метаязыка, в котором все остальные могут быть транскрибированы и оценены. Это запрещает идентификацию в системе и, в конечном итоге, "террор" этой системы. Раскол между "принимающими решение" и "исполняющими", если он существует в научном сообществе (а он существует), принадлежит к социо-экономической сфере, но не к научной прагматике. Он является одним из главных обстоятельств развития воображения "знающих". В общем вопрос легитимации становится следующим: каково в целом соответствие между антимоделью, предлагаемой научной прагматикой, и обществом? Применима ли она к необъятным облакам языковой материи, которые формируют общества? И в этом случае, какую роль она играет с точки зрения социальной связи? достижим ли идеал открытого сообщества? Находит ли место в обществе 1 небольшая группа принимающих решение, которая избирает для общества критерий функциональности, отбрасываемый позже ради самосохранения? Или наоборот, имеет место отказ от сотрудничества этой группы с властями и переход в контркультуру с риском вымирания всякой возможности исследования? В начале исследования мы подчеркнули не только формально, но и прагматически отличие, которое разделяет разные языковые игры, а именно: денотативные (или познания) и прескриптивные (или действия). Научная прагматика сконцентрирована на денотативных выражениях, именно им она обеспечивает место в институтах познания. Но ее постмодернистское развитие на первый план ставит окончательный "факт" лишь дискурсия денотативных выражений требует правил. Но правила не есть только денотативные, а и прескриптивные выражения, лучше сказать, метапрескриптивные, чтобы избежать беспорядка (они предписывают, какими должны быть действия в языковых играх, чтобы быть приемлемыми). дифференцирующая активность или активность воображения, или паралогия в современной научной прагматике направлена на выявление этих метапрескриптивов и побуждение к тому, чтобы партнеры в качестве таковых принимали новые предложения. Легитимация этих побуждений подразумевает что они дают начало рождению новых идей. Социальная прагматика не имеет "простоты" научной прагматики. Это монстр, сформированный наслоениями классов гетероморфных высказываний (денотативных, прескритптивных, перформативных, технических, оценочных и т.д.). Нет никакого смысла полагать, что мы можем сегодня определить общие метапредписания во всех этих языковых играх, а также то, что консенсус, который царствует на некоторый момент в научном сообществе, может объять все множество предписаний, регулирующих все высказывания, которые циркулируют в сообществе. Это верно и по отношению к той вере, которая связана с закатом традиционных или "современных" нарративов легитимации (освобождение человечества, становление Идеи). В равной степени это и потеря веры в то, что (<идеология системы" одновременно может заполнять доверху своей тотализирующей претенциозностью все языковое пространство и выражать через цинизм свой критерий эффективности. По этой причине не представляется возможным ориентировать разработку проблем легитимации так, как это делает Юрген Хабермас. Он предлагает достичь универсального консенсуса посредством того, что называет дискурсом (диалогом аргументаций). в действительности это значит предположить две вещи. Первая состоит в том, что все люди, формирующие выражения, могут согласиться по поводу правил или метапредписаний, признан их годными для всех языковых игр; тогда как ясно, что все они реально гетероморфны и поднимают практические гетерогенные вопросы. Второе предположение состоит в том, что окончание диалога есть консенсус. Но мы показали, анализируя научную прагматику, что консенсус есть лишь только состояние дискуссии, но не ее окончание. Последним является в большей степени паралогия. Что исчезает вместе с этой двойной константой (гетерогенностью правил, поиском разногласий), так это вера, которая оживляет исследование Ю. Хабермаса. Это вера в то, что человечество как коллективный (универсальный) субъект желает своего общего освобождения посредством урегулирования "ударов", допускаемых во всех языковых играх, и что легитимность некоторых высказываний состоит во вкладе в это освобождение. Дискурс в аргументации Ю. Хабермаса есть последнее препятствие, противопоставленное теории стабильной системы. Причина хороша, но аргументы таковыми не являются. Консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью. Вот уж что не является им, так это справедливость. Таким образом, необходимо обратиться к идее и практике справедливости, которые не должны быть связаны с идеей и практикой консенсуса. Узнавание гетероморфностii языковых игр первый шаг в этом направлении. Очевидно, что оно внутренне содержит отречение от террора, который предполагает и пытается реализовать его изоморфно. Второй шаг -- это утверждение, что если консенсус есть для правил, которые определяют каждую игру и удары., которые в ней наносятся, то этот консенсус должен стать локальным, так сказать, достигающим только современных партнеров и подверженным возможному аннулированию. Тогда будем двигаться в направлении умножения конечных метааргументаций, мы хотим сказать, в направлении умножения ограниченных в пространстве и времени метапрескриптивов. Эта ориентация соответствует эволюции в наши дни социальных взаимодействий, когда временный договор фактически вытесняет беспрерывное образование, обучение в областях профессиональных, эмоциональных, сексуальных, культурных, семейных, интернациональных. Эволюция есть, конечно, двусмысленность: