Теория и практика нарративного анализа в социологии

Психоаналитическая терапия определяет историю жизни пациента, рассказанную в ходе психотерапевтического сеанса, как нарратив, поскольку использование этого понятия оказывается продуктивным при столкновении с проблемой достоверности рассказа пациента, когда необходимо отделить субъективную версию событий от «объективной правды», если она вообще существует. Хотя такой подход требует однозначного определения нарратива, которое позволило бы отличать его от «не-нарратива», существуют значительные расхождения в его понимании: рассказ пациента о событиях жизни; пересказ сновидения или фантазии; тематически единая сюжетная линия, охватывающая весь жизненный мир человека; один из модусов психотерапевтического дискурса и т.д. Психоаналитическая терапия вводит два определения нарратива: широкое - как процесса порождения историй, как повествования вообще; и узкое - как конкретной, четко очерченной формы повествования, характеризующейся, в отличие от других повествовательных форм («отчета», «описания»), наличием конфликта и его разрешением и, соответственно, изменением состояния актанта и/или ситуации в конце повествования по сравнению с его началом. Повествование пациента считается нарративным, если соответствует следующим семантическим критериям: 1) репрезентирует временную последовательность событий, которые изменяют состояние человека и/или его окружения; 2) отчетливо и конкретно указывает на место и время действия и действующих лиц. Маркерами нарратива являются «резюме» жизненного опыта (предшествует изложению нарратива), «кода» (отсылка к настоящему времени) и прямая речь действующих лиц [Калмыкова, Мергенталер, 2002].

В психоаналитической терапии доминируют два подхода к рассмотрению нарратива [Gerhardt, Stinson, 1994]: прагматическая трактовка предполагает решающую роль контекста в порождении значения (рассказывание истории на психотерапевтическом сеансе детерминировано отношениями «психотерапевт-пациент»); аффективно-оценочный подход связывает уникальность каждого повествования с тем, что автор неизбежно предлагает слушателю принять и разделить его точку зрения. В принципе, чем сложнее структура нарратива, тем более вероятен отказ рассказчика от простой хронологически упорядоченной истории в пользу нарратива с доминированием аффективно-оценочного компонента, что требует от нарратора достаточной нарративной компетентности. Последняя развивается с возрастом: простые, хронологически упорядоченные истории дети начинают рассказывать с четырех лет - «слова приходят к нам, полные значения, ангелами, которые учат уши слышать, руки писать, а сердце реагировать» [Кюглер, 2005, с.125]. С четырех до девяти лет (1) соотношение оценочного и повествовательного компонентов изменяется в пользу первого за счет второго (увеличивается количество оценочных высказываний); (2) истории удлиняются, сюжеты усложняются (последовательность событий в сюжете отличается от аналогичной в фабуле); (3) становятся привычными отсутствующие в рассказах маленьких детей прямая речь и свободная косвенная речь; (4) истории все более согласованы, а каузальная аргументация - более очевидна [Franzosi, 1998, p.533; Rossiter, 1999, p.61]. Поскольку индивидуальные и культурные нарративы взаимосвязаны, «наша способность интерпретировать мир возрастает по мере того, как мы овладеваем и начинаем использовать все новые виды нарративов» [Vincent, 2000, p.325]. Одновременно обретение языка отделяет человека от материального мира, позволяя ему создавать систему слов, способных замещать реальные объекты, трансформировать их в воображении.

Нарративы личного опыта используются в психоаналитической терапии, чтобы изменить жизнь пациента путем ее пересказывания, иной интерпретации и конструирования более удовлетворительного опыта: «рассказывание историй лечит, если ты можешь рассказать хорошую историю, ты можешь быть исцелен» Мураками Х. Слушай песню ветра. Пинбол 1973: Романы / Пер. с яп. В. Смоленского. М., 2002. С.295.

. Кроме того, воплотив свои чувства в слова, человек как бы создает дополнительную степень свободы для личного выбора, поскольку построенная таким образом дистанция по отношению к реальности (отраженной в языке) допускает вариативное и неоднозначное отношение [Улыбина, 2001, с.63]. Соответственно, базовой техникой нарративной терапии является экстернализация [Жорняк, 2001] - лингвистическая практика, помогающая людям отделить себя от проблемно насыщенных историй, которые они воспринимают как собственную идентичность: посмотрев на свои проблемы со стороны, человек может взять на себя ответственность за их разрешение.

Структура идентичности развивается за счет ассимиляции и аккомодации новых элементов или переоценки существующих - человек должен уметь отстраниться от имеющегося образа себя, переоценить его в связи с несоответствием изменившемуся контексту жизни и преодолеть кризис идентичности через ее трансформацию [Антонова, 1997, с.25]. Экстернализация исключает эффект «наклеивания ярлыков» и способствует тому, чтобы человек направил свои усилия на борьбу с проблемами, а не с людьми. Для этого нарративная психотерапия акцентирует противоречивость субъективного опыта: нет экспертов, нет объективных истин, нет конечной интерпретации/интерпретатора, на которых можно было бы сослаться, чтобы подтвердить легитимность и истинность какого-либо повествования, включая саму нарративную психотерапию. Главным становится символический смысл субъективного опыта: «всякий раз как нечто видимое кажется немотивированным, здравый смысл бросает в бой тяжелую кавалерию символа … поскольку он объединяет зримое с незримым под знаком количественного равенства (одно значит другое) … коль скоро это нечто значит, оно становится уже не так опасно» [Барт, 2000, с.130-131].

Сознательное изменение категориальной структуры сознания признается возможным в ситуациях психотерапевтического, коррекционного воздействия, тренинговых групп, и объясняется тем, что личностные установки имеют несколько функционально дифференцированных уровней [Джерелиевская, 2000, с.34-44]: осознаваемые и неосознаваемые смысловые установки выражают готовность к целенаправленной деятельности и выступают в роли фильтра по отношению к установкам нижележащего уровня - целевым и операциональным (определяют «общие принципы и нравственную оценку субъективных целей и средств их реализации»). Психотерапевтическое коррекционное воздействие применяется в тех случаях, когда смысловые установки становятся дестабилизатором жизни человека, а именно: когда возникает конфликт операциональной и целевой установок со смысловой в быстро меняющейся ситуации (несоответствие целей, мотивов и средств) или конфликт между различными смысловыми установками субъекта (достижение сразу нескольких жизненных целей затруднительно, а сосредоточение на одной из них приводит к неудовлетворению других); когда изменение деятельности приводит к «передвижению» изначально целевого или операционального уровня установки на уровень смысловой и возникает конфликт с первоначальной смысловой установкой, изменение которой происходит значительно медленнее.

Таким образом, в рамках психологии нарратив может выступать и как теоретический подход (в нарративной психологии), и как эмпирический объект анализа (в психоаналитической или нарративной терапии) - в последнем качестве он представляет интерес для социологии. Э. Гидденс рассматривает психоанализ как «жанр биографической правды, как теоретический и терапевтический ресурс создания рефлексивно организованного нарратива о себе как защитного механизма … поскольку автобиографическое мышление - конститутивный элемент самоидентичности в современной социальной жизни» [Groarke, 2002, p.572-573]. Нарратив, или жизненная история, придает непрерывность, очертания, границы и объем изменчивой и подвижной человеческой личности и строится на таких повествовательных принципах, как интрига (синтез событий, «Я»-образов, мотивов, отношений, переживаний), сюжет (временное упорядочивание опыта), идентичность персонажа [Семейные узы…, с.63]. В рамках психологии, в отличие от социологии, используется не предложенное Н. Денцином интерпретативное понимание биографии как индивидуального рассказа, представляющего более широкие социальные группировки, а сформулированная М. и К. Гергенами теория социального конструирования, обращающаяся к нарративам для анализа психологического развития отдельных индивидов [Робертс, 2004, с.8].

Нарративность и объективность в историческом знании

В.О. Ключевский однажды сказал, что прошлое надо изучать не потому, что оно уходит, а потому что, уходя, оно не ликвидирует своих последствий Анфимов А.М. П.А. Столыпин и российское крестьянство. М., 2002. С.7.: одна из задач исторического исследования состоит в том, чтобы «выйти за свои методологические ограничения и, посредством нарративов, использовать прошлое для изучения настоящего» [Heise]. «Лингвистический поворот» в истории дополнил необходимость изучать прошлое требованием рассматривать историческую реальность как всегда предстающую перед нами в тех или иных вариантах языковой репрезентации. Одни историки восприняли «лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений, другие - как подтверждение интерпретативной стороны истории, третьи - как санкцию на инструментальный подход к знанию.

Изменение методологических подходов в истории породило дискуссию между традиционными историками и специалистами по риторике истории: первые стремятся скрыть разрыв между историческим письмом и его предметом, а вторые утверждают, что эффект реальности создает используемый историками набор риторических конвенций: «либо мы рассматриваем реальность как абсолютно проницаемую для истории - т.е. идеологизируем ее; либо, наоборот, рассматриваем реальность как непроницаемую, нередуцируемую - т.е. поэтизируем ее (понимая поэзию как поиски неотчуждаемого смысла вещей)» [Барт, 2000, с.286].

Стремясь свести множественность фактов прошлого к некоему единству, современная история опирается на нарратив как главный способ описания событий через формирование контекста, их связующего: «концепт нарратива не просто сохраняет ценность многообразия - это форма, в которой находит свое воплощение специфичность и научность исторического исследования, в которой историк конституирует и осуществляет процедуру схватывания в единое целое некоторой серии эпизодов» [Сыров]. Любое историческое повествование предлагает нам взглянуть на прошлое с определенной точки зрения, упорядочивающей наше знание о соответствующем фрагменте действительности, поэтому историческое повествование метафорично [Анкерсмит, 2003а, с.10].

Доминирующий в современной истории важнейший для нарратологии вопрос «как это происходит» [Зверева, 1996] делает бессмысленным выяснение «истинности» исторического нарратива, поскольку он представляет собой совокупность моделей прошлого и метафорических заявлений об отношениях сходства между этими моделями и типами историй, которыми люди конвенционально связывают события своей жизни со значениями и структурами культуры: «из миллиарда фактов, имеющихся в наличии для конструирования исторического нарратива, не все одинаково релевантны … чтобы событие стало историческим, оно должно допускать как минимум два исторических нарратива, объясняющих его появление … не существует чистого описания - в структуре нарратива всегда имплицитно содержится модель объяснения, латентная теория» [Croissant, 2003, p.467]. Хотя историки всегда открыто или завуалированно (например, цитируя определенных общественных деятелей) высказывали свои оценки прошлого, сегодня они становятся все менее откровенны в выражении своей общественной позиции, поскольку недвусмысленно заявленная предвзятость противоречит критериям научности [Томпсон, 2003, с.18].

Автор любого исторического текста выражает в своем повествовании не реальное время, а условную темпоральность, органично включенную в культурный контекст и проходящую через весь нарратив. Нарративная «игра со временем» характерна не только для вымышленных, но и для реальных исторических нарративов [Franzosi, 1998, p.530]: исторические периоды различаются по плотности времени существуют «горячие» хронологии, когда историк вынужден следить за каждым днем и часом, и хронологии, где он может перепрыгивать через тысячелетние периоды. Выбор дат и событий (исторических «фактов») отражает намерения историка, реализует идеологическую функцию даже в такой деятельности, как составление хроник: средневековые летописцы год за годом последовательно записывали одно событие в год, хотя события могли значительно различаться по длительности от «Пиппин, правитель дворца, умер» до «Теудо изгнал сарацин из Аквитании». Кажущаяся случайной и причудливой подборка фактов: «712 г. - везде наводнение;… 722 г. - богатый урожай;… 725 г. - пришли сарацины» - была обусловлена религиозной убежденностью авторов в непостижимости Божьего промысла.

Процесс производства исторического текста неизбежно связан с производством идеологии, поскольку любая простая хронологическая последовательность нарративных предложений имеет оценочное содержание, подразумевая причинно-следственные отношения, а ведь очень важно, произошло ли событие по причине другого события или просто после него. Историки старательно отказывают себе в «голосе»: нарративный модус исторических текстов приближает повествование к опасной черте художественного вымысла, за которой историк превращается в писателя, поэтому в исторических текстах события должны «рассказывать себя сами», субъект суждения должен быть незаметен - он просто «объединяет» утверждения исторического нарратива. Решение историка об организации исследования в нарративной форме - «методологический выбор, имеющий важные эпистемологические следствия» [Hesling, 2001, p.189-190]: нарративные конструкции не могут быть фальсифицированы, поэтому исторические нарративы не способны открывать законы, но вполне могут представить определенные зависимости данных, хотя историческая интерпретация лишь «обозначает структуру прошлого, но не обнаруживает ее так, как если бы эта структура действительно существовала» [Анкерсмит, 2003, с.120].

Современный этап развития философии истории Ф. Анкерсмит характеризует как нарративный, поскольку нарративная философия истории интегрирует результаты исторического исследования в границы исторического текста, акцентируя значение используемых историками лингвистических средств [с.30]. Формирование нарративной философии в начале 1990-х годов связано с изменением концептуальных основ философской науки [Анкерсмит, 2003а, с.8-12]: раньше философия не обращалась к проблемам текста/повествования, считая, что как только логические проблемы, связанные с истинными единичными высказываниями будут решены, повествование как ряд единичных высказываний об определенном положении дел не вызовет сложных или интересных проблем. Сегодня стало очевидно, что вопрос о нарративе и его соотношении с миром нельзя свести к вопросу об истинном единичном высказывании. Во-первых, любое историческое повествование - репрезентация прошлого (отношение между ней и реальностью является метафорическим). Во-вторых, логика репрезентации отличается от логики истинного единичного высказывания - например, в повествовании о Великой французской революции невозможно указать те элементы, которые обозначают данное историческое явление, и те, которые приписывают ему свойства, в отличие от, скажем, высказывания «Ева прекрасна», где «Ева» - референция, а «прекрасна» предикация.

В основе новой философии истории лежит различение исторического исследования (фактов, или «буквальной истины»), результаты которого выражены в единичных утверждениях, и исторического/нарративного письма (интерпретаций, или «области метафоры») как серии утверждений: поиск и описание фактов обычно производится в рамках определенной нарративной интерпретации, однако именно факты в значительной степени определяют итоговую интерпретацию прошлого [Анкерсмит, 2003а, с.23]. То есть понимание прошлого рождается только в пространстве между конкурирующими интерпретациями нарратива о прошлом. Анкерсмит формулирует следующие ключевые положения нарративной философии истории [2003, с.44_130]:

Ш Нарративы - интерпретации прошлого: прошлое нам не дано, мы не можем сравнить его с тем или иным текстом, чтобы определить, какой из них максимально точно его репрезентирует. Единственная данная нам реальность - текст нарратива, смысл которого мы можем открывать и приумножать (герменевтический подход). «Правильной» интерпретации не существует, поскольку содержание любой интерпретации не соответствует истинному содержанию исторической реальности. Такое понимание философии истории исходит не из лингвистической, а семиологической концепции текста - следует идентифицировать не лексические и грамматические категории, а иерархию кодов, созданную с помощью тропологического языка автора под влиянием культурных обстоятельств его места и времени жизни.

Ш Нарративы интерпретируют прошлое, не проблематизируя его: ранее философия истории согласовывала различные интерпретации прошлого через соотнесение их с фактами; нарративная философия истории согласовывает их с аргументами нарратива (реальность прошлого трактуется одновременно как внутренне присущая тексту и как существующая вне его), т.е. акцентирует значение риторического модуса текста, не связанного требованием соблюдения истины в описании референта.

Ш Язык нарратива тропологичен и метафоричен, следовательно, непрозрачен и автономен в отношении прошлого, поэтому нарративные предложения обладают природой вещей, а не понятий: «слова нарратива - своего рода крюки, цепляясь за которые реальность входит в язык». Логика нарратива строго номиналистична: нарративные интерпретации могут иметь имена собственные («холодная война», «индустриальная революция» и т.д.), но не имеют экзистенциальных значений (индустриальная революция - не некая сила в истории, а только интерпретативный инструмент для понимания прошлого). Нарративные интерпретации со временем могут получить всеобщее признание и стать частью обычного языка, превратившись в понятие, модель (что особенно очевидно в социологическом знании).

Ш Нарративы выполняют функции описания прошлого и идентификации его нарративной интерпретации: отдельные утверждения нарратива имеют буквальное значение (хроника), но в совокупности - метафорическое, поскольку нарративный текст есть тип дискурса историка, с помощью которого устанавливаются отношения тождества между событиями прошлого и типами рассказов, наделяющих их значением. В нарративе историка метафорические заявления превращаются в аргументативные стратегии, поэтому любые исторические дискуссии, по сути, - дебаты не о действительном прошлом, а о нарративных интерпретациях прошлого: «подобно плотине, покрытой плавучими льдинами в конце зимы, прошлое покрыто толстым слоем нарративных интерпретаций; и исторические дебаты во многом есть дебаты о компонентах этого слоя - как о прошлом, скрытом под ними» [с.176]. Лучший исторический нарратив - максимально метафоричный (нарративное измерение доминирует над буквальным, повествование не распадется на истинные единичные высказывания, понимание целого выражено наиболее четко) с наибольшим полем реализации (возможно множество конкурирующих интерпретаций).

Всё сказанное выше касается нарративов доминирующего в истории типа - повествований самих историков, однако историческая наука для формирования репрезентаций прошлого обращается и к нарративам личного опыта очевидцев событий - данный метод исследования получил название «устной истории». Использование устных свидетельств методологически обосновано тем, что общество в его истории всегда представлено в двух состояниях [Козлова, 1999а, с.25-43]: 1) история в её объективированном виде (вещи, нормы и институты); 2) история в инкорпорированном виде, встроенная в тело и язык человека социальность, обозначенная П. Бурдье как «габитус». Основными детерминантами габитуса являются капитал (экономический, социальный, культурный), позиция в отношении производства (профессия), типы социальных связей, история группы и индивидуальная биография. Понятие габитуса позволяет увидеть социальный мир как продукт одновременно объективного (социальные институты) и субъективного (историчные и ситуативные схемы восприятия и оценивания) конструирования.

До середины ХХ века в центре внимания исторической науки находилась, в первую очередь, история объективированная (документальное воссоздание борьбы за власть) - сама структура власти работала как гигантский «записывающий механизм», лепя прошлое по собственному образу и подобию. В середине ХХ века спектр исторических исследований расширился, хотя осталась прежняя сосредоточенность на политико-административных вопросах, а простые люди вписывались в общую картину только в виде статистических данных; в последней трети ХХ века история начала использовать в качестве «сырья» жизненный опыт самых разных людей посредством метода устной истории [Томпсон, 2003, с.15-20].

Новый Хотя фактически устная история так же стара, как сама история, - в дописьменных обществах вся история была устной. исследовательский подход позволяет воссоздавать первоначальное многообразие точек зрения и более реалистичную картину прошлого, которая может поставить под сомнение официальную версию событий. Использование устных свидетельств ломает барьеры между «летописцем» и читателем, когда «с высот исторической теории исследователи опускаются на землю - к неуклюже индивидуальным человеческим жизням, лежащим в их основе» [Томпсон, 2003, с.23]. Люди, у которых историки берут интервью, редко вписываются в рамки представленных в литературе социальных типов. Уникальная информация, которую историк получает из устных источников, - это субъективное видение рассказчика, т.е. речь идет не столько о самом событии, сколько о его значении. Это ни в коем случае не делает метод устной истории недостоверным, несмотря на его необъективность: даже фактически «неправильные» высказывания психологически «верны» и потому столь же важны, как подтвержденные сведения. Субъективность - такой же предмет истории, как и собственно «факты», поскольку то, во что верят информанты, - столь же «реальный» исторический факт (вера), как и события, произошедшие в действительности [Женская устная история…, 2004, с.21].

П. Томпсон предложил четыре способа конструирования истории на основе устных свидетельств: 1) использование индивидуального жизнеописания информанта, обладающего отличной памятью, для создания истории сообщества или целой социальной группы (если индивидуальные жизнеописания трактуются как типичные, необходима характеристика общего социально-исторического контекста их формирования); 2) подготовка сборника отдельных нарративных эпизодов, каждый из которых может быть недостаточно богат или полон, но в совокупности они позволяют раскрыть социальную симптоматику; 3) анализ повествования с точки зрения его текстуальных особенностей (язык, тематика, характерные повторы и паузы), а не определение степени типичности рассказчика; 4) реконструктивный перекрестный анализ - устные свидетельства становятся основой для построения моделей поведения людей или событий в прошлом (высказывания из различных интервью сравниваются и увязываются с материалами, полученными из других источников) [Томпсон, 2003, с.268_269]. Все способы взаимно дополняют друг друга и абсолютно приемлемы в рамках социологического исследования.

Таким образом, «в истории нарратив рассматривается как такая форма существования исторического знания, которая снимает дихотомию объяснения и понимания» [Янков, 1997, с.7-8]. Новое знание о социальных феноменах формируется в истории на основе теоретической генерализации отдельных случаев или воспоминаний людей. Представляя историю как серию упорядоченных во времени событий, нарративный анализ позволяет сочетать производство теоретически структурированных интерпретаций с чувствительностью к историческим деталям и осознавать степень опосредованности образа прошлого выбираемым историком/информантом «масштабом освещения» и его личной заинтересованностью [там же, с.89; Рустин, 2002, с.21]. История выражает «все человеческое» историков/информантов, и «если их разнородные и противоречивые репрезентации имеют какое-то отношение к внешнему миру, то только потому, что сам мир, наряду с психологическими факторами, несет свою долю ответственности за противоречия в мышлении» [Копосов, 1997, с.45].

Основными характеристиками нарративного подхода в истории являются: «ретроспективность» (рассмотрение событий прошлого через призму настоящего и будущего); «перспективность» (зависимость исторической оценки событий от мировоззрения); «избирательность» (отбор релевантной информации); «специфичность» (влияние исторического знания на формирование идентичности); «коммуникативность» (воздействие культурного дискурса на историческое знание); «фиктивность» (зависимость исторических интерпретаций от социальных условий, в рамках которых они играют роль ориентира в практической жизни [Rusen], и сближение художественной и научной типизации на основе единства объекта познания [Сердюк, 1998, с.17]). Историк оказывается столь же суверенным творцом, как поэт или писатель, поскольку его нарратив подчиняется тем же правилам риторики, которые обнаруживаются в художественной литературе [Гуревич, 1996]. Отличие состоит в том, что писатель/поэт свободно играют смыслами, а построения историка основаны на некой реальной ситуации.

Сведение принципов конфигурации исторических повествований к литературным жанрам актуализирует вопрос о том, почему все-таки речь идет не о литературе, а об истории в форме литературы. Этот вопрос решается двумя способами: во-первых, посредством аналогии с психотерапией. Историк реализует своеобразную терапевтическую функцию придания прошлому такого смысла, который делает его приемлемым для культуры, т.е. нарратив не просто конституирует, а переосмысливает исходный материал, заставляя действительность представать определенным образом. Так, например, метод устной истории реализует функцию «терапии с помощью воспоминаний» [Томпсон, 2003, с.31,185]: пожилым людям акт наррации помогает сохранить собственное «я» в меняющемся мире; биографические интервью с людьми, которые отклоняются от социальной нормы или пребывают в изоляции, облегчают их понимание и принятие собственной социальной позиции.

Второе решение вопроса состоит в признании того, что нарратив как лингвистическая репрезентация прошлого коренным образом отличается от всех форм повествовательной литературы [Анкерсмит, 2003а, с.38-48]: нарратив сохраняет верность фактам, а художественная литература - нет. Задача романиста - построить связную картину, обладающую смыслом; задача историка - построить осмысленную картину так, чтобы она отражала действительные вещи и события. Автор нарратива создает историческое знание, объясняя его и аргументируя; автор романа применяет это обобщенное историческое знание к одной или нескольким конкретным (воображаемым) ситуациям. В нарративе фактические высказывания об отдельных событиях предоставляют свидетельства и примеры для интерпретации исторического периода; в историческом романе - наоборот, автор обладает «общим» историческим знанием до его «воплощения» в частное и индивидуальное. Нарратив не пишется с какой-то определенной «точки зрения», хотя некоторая интерпретация в нем предлагается; исторический роман дает нам пример того, какую картину мы получим, если взглянем на прошлое глазами живущих в нем людей (вымышленных персонажей).

Таким образом, «в психологии нарративы помогают понять идентичность, в истории позволяют наделять смыслом прошлое, в философии служат основой для формирования нового видения мира и организации сообществ» [Fraser, 2004; Maines, 1993]. История ХХ века показывает, что, в частности, историческая и социологическая науки не просто занимаются познанием прошлых и современных процессов, но создают образы мира, несущие определенную идеологическую нагрузку. Апелляция к понятию нарратива обусловлена необходимостью обрабатывать исходный эмпирический материал так, чтобы историческая действительность не оказалась преобразована в угоду той или иной идеологии, - концепт нарратива позволяет легитимировать разрабатываемые теории их выведением из нарративов повседневного опыта обычных людей. Если же говорить о нарративах самих ученых, то можно отметить некоторое различие в познавательном интересе социологов и историков: по мнению Ф. Анкерсмита, «аромат эпохи можно вдыхать только в последующей» [2003, с.331], т.е. историки ориентированы на выделение наиболее характерных черт эпохи после ее окончания; для социологов, наоборот, важно практически одновременное с нынешним днем выявление его социальной симптоматики, типических черт общества.

Социологи недавно обратились к нарративу, хотя сама социологическая деятельность предполагает «сбор историй (посредством интервью и т.д.) и рассказывание историй (о современности, классах и т.д.)» [Maines, 1993, p.17]. Социологические трактовки нарратива опираются на сформулированные в рамках философии, лингвистики, истории и психологии положения и склонны включать в понятие нарративного анализа характеристики качественного подхода в целом. Нарративный подход в социологии предполагает повсеместный характер рассказывания «историй», т.е. рассматривает нарративы как формы человеческого поведения, социальные действия, возникающие в определенных условиях и ориентированные на других: посредством нарратива жизнь каждой личности превращается в осмысленное целое, а жизнь социума формируется переплетением индивидуальных повествований.

ГЛАВА 2. ЛОГИКА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПОНЯТИЯ «НАРРАТИВ» В СОЦИОЛОГИИ: ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

По мнению Р. Францози, социологи должны изучать нарративы, потому что «нарративные тексты просто напичканы социологической информацией, и большинство эмпирических данных имеют нарративную форму - даже результаты анкетирования часто скрывают за числами значимые нарративы» [Franzosi, 1998, p.517]. Ряд западных ученых характеризует современный этап развития социологии как последовательную нарративизацию и формулирует следующие постулаты нарративной социологии: 1) все социализированные индивиды являются рассказчиками и постоянно находятся в ситуации потенциального рассказывания историй; 2) большинство речевых действий содержат элементы нарратива; 3) выбор варианта нарратива зависит от конкретной ситуации, аудитории, индивидуальной перспективы и властной иерархии; 4) нарративы допускают возможность как конфликта, так и сотрудничества; 5) различие уровней лингвистической компетентности и неопределенность субъективных позиций обусловливают незавершенность большинства нарративов; 6) нарративы различаются по длительности и степени институционализации; 7) информации без интерпретации не существует, поэтому все социологические данные нарративны; 8) рассказчики предлагают разные версии одного и того же события разным слушателям и в разное время [Maines, 1993]. Р. Мелло вообще считает, что понятие «качественное исследование» может быть заменено на «нарративное исследование», что подчеркнет его природу как «эклектичного набора многомерных и гетерогенных полей изучения» [Mello, 2002, p.232]. Нарративные исследования начинаются не с теоретических посылок, а с интереса к конкретному феномену (понять который лучше всего через нарратив), и связаны с созданием описаний и интерпретаций феномена с точки зрения участников и исследователей.

Методологические основания обращения к нарративу

Прежде чем рассматривать параметры работы с нарративами личного опыта на теоретическом и эмпирическом уровнях социологического анализа, необходимо указать, каковы методологические основания обращения к понятию «нарратив» в социологии. Во-первых, в соответствии с теорией интерпретации, (1) объект интерпретации (текст или «аналог текста») должен обладать смыслом - описываться в категориях ясности, согласованности, внятности либо в противоположных им; (2) этот смысл должен быть отличен от средств его выражения, т.е. данный набор средств выражения может передавать нескольких смыслов; (3) должен существовать субъект, которому приписывается производство текста [Девятко, 1996, с.54]. Поскольку интерпретация зависит от целостного контекста взаимосвязанных убеждений, ценностей и практик интерпретатора, из её принципиальной неопределенности следует возможность и желательность различных «прочтений» любого текста.

Во-вторых, основной постулат этнометодологии утверждает рефлексивное использование действующими индивидами своих обширных «запасов знаний» о ситуации взаимодействия для обеспечения осмысленной интерпретации собственных поступков и действий других: «наша способность понимать и полностью осознавать значение <текста> неизбежно зависит от запаса прошлых знаний, которые читатель сознательно или неосознанно использует для конструирования значения» [Franzosi, 1998, p.545]. Рассмотрение норм объективности, рациональности и фактичности как зависимых от конкретного контекста случайной ситуации, в которой их удалось «достичь», позволяет этнометодологам утверждать ситуативный характер социальной организации повседневных практик: «социальный мир состоит не из чего иного, как из конструктов, анализа и интерпретаций» [Социальные процессы…, 2000, с.53], следовательно, задача социолога состоит в том, чтобы объяснить методы конструирования своего социального мира членами общества. В этом смысле практически не существует разницы между социологами и «обычными» людьми - создание любых «документов» предполагает процедуры теоретизирования и конструирования картины упорядоченной и систематизированной социальной жизни. В качестве основных понятий этнометодологии выступают [Исупова, 2002, с.34-35]: «практика» (постоянное производство и обработка акторами информации в ходе языкового взаимодействия), «индексность» (совокупность контекстуальных значений слов), «рефлексивность» (постоянное сопоставление действия с имплицитными кодами поведения человека в той или иной ситуации), «объясняемость» (способы рационализации повседневной деятельности, придающие ей организованность и упорядоченность), «Членство» (участие в коллективном процессе постоянного воссоздания естественного языка, придания словам новых смыслов).

В-третьих, обращение к нарративу соответствует феноменологическому призыву к анализу «естественных» данных и трактовке социологии как «деятельности по прояснению правил интерпретации и облегчению коммуникации» [Бодрийяр, 1999, с.103]. Феноменологическая социология утверждает двойную фактичность общества [Социальные процессы…, 2000, с.77]: оно состоит из объективно существующих феноменов и одновременно как «жизненный мир» предстает в виде субъективных значений и коллективных представлений, которые конструируются людьми в процессе их деятельности и коммуникации, поэтому, интерпретируя социальные реалии, индивиды опираются на свой личный опыт и знания о мире.

В рамках феноменологической социологии акцент на изучении индивидуального сочетается с «естественным» способом получения данных (исследовательский процесс не должен нарушать привычного для акторов уклада жизнедеятельности [Готлиб, 2002, с.129]), а включение эмпирических данных в систему научного знания предполагает ряд последовательных этапов: понимание непосредственного содержания высказываний (доступно любому грамотному человеку); установление того смысла высказываний, который вкладывали в них респонденты (качественный анализ данных); понимание причин формирования именно таких высказываний (объективных и субъективных, связанных и с предметом обсуждения, и с процедурой проведения интервью); определение ценности полученных сведений с точки зрения достижения поставленных исследовательских целей [Социальные процессы…, 2000, с.66].

Феноменологический подход допускает «социологическое переписывание» нарратива/«повествования о себе», поскольку, будучи объективацией общих социальных процессов, рассказанная история дает возможность «реконструировать кристаллическую решетку знания группы: социальное изменение тесно связано с тем, что происходит с социальными агентами» [Козлова, 1999, с.20]. «Социологическое переписывание» основано на следующих характеристиках речевой деятельности [Журавлев, 1996, с.99]: 1) информация не только передается и принимается, но и формируется (высказывания не просто отражают данность, а создают нечто новое и неповторимое); 2) высказывания контекстуально обусловлены и сами являются частью социального контекста; 3) смысловая структура переживания события изменяется в зависимости от времени, отделяющего его от актуального «здесь-и-теперь» (значение события диктует его «сиюминутная» релевантность); 4) на восприятие высказывания влияет значение и степень выраженности его экспрессивного компонента; 5) каждый речевой акт имеет определенные следствия для участников коммуникации.

В-четвертых, для социологической трактовки нарратива важно лингвистическое разграничение форм функционально-стилистической репрезентации времени в языке: повествование (нарратив), описание и рассуждение - это основные композиционно-речевые формы, показывающие различную «фактуру» времени. В строгом смысле эгоцентричное время прослеживается только в нарративных текстах, основной функцией которых является сообщение о некотором событии. Ненарративные жанры отражают мир сквозь призму вечно длящегося настоящего момента: описание и рассуждение не имеют временного вектора - они создают логическую, а не темпоральную последовательность [Карасик, 1997]. Основная функция описания - запечатлеть момент действительности, дать образ предмета в его естественной среде вместо простого его называния, поэтому описания в основном фактографичны, или «фотографичны» (пейзажные, портретные). Задача повествования - дать представление о развитии описываемых событий (вступление, завязка, развитие действия, кульминация, завершение действия, развязка, заключение) в их реальной или искусственной последовательности (если последняя кажется автору более целесообразной, чем существующая на самом деле); в основе повествования лежит противопоставление фабулы (совокупность событий, о которых сообщается в тексте) сюжету (частичное, выборочное, авторское отражение фабулы в тексте). Рассуждение обычно четко распадается на тезис, доказательство (аргументацию) и вывод (заключение/обобщение), хотя последний элемент часто отсутствует - сказанное подтверждается аргументацией, и вывод предлагается сделать самому читателю/слушателю [Шевченко, 2003].

В-пятых, при проведении социологического исследования субъективистский подход требует учитывать (1) активную роль респондента и его влияние на исследователя («мы - часть изучаемого мира, и нам не избежать отношений с теми, кого мы изучаем»); (2) глубину наблюдения, а не широту охвата как основу надежности данных (если сущность социального явления не позволяет стандартизировать ответы, то лучше расшифровать смысл речи и действий индивида); (3) исторический контекст изучаемых процессов и явлений; (4) невозможность обеспечить репрезентативность «мягкого» исследования (специфика единичной социальной ситуации требует отказаться от построения новой теории из только что полученных в исследовании данных и соотносить их с уже существующими теориями) [Добрякова, 2001, с.41_44]. Сегодня социологи часто заменяют слово «субъект» понятием «актор», чтобы «артикулировать массовые повседневные практики» [Козлова, Сандомирская, 1996, с.55]: с одной стороны, понятие актора релятивизирет представление о субъекте, поскольку в центре внимания исследователя оказываются способы действия, а не их авторы/носители; с другой появляется возможность рассматривать все многообразие форм и степеней субъективности, так как диспозиции и способности к деятельности могут меняться (процесс развития человека не имеет фиксированных границ).

И, наконец, герменевтическая традиция, подразумевающая отсутствие установленной процедуры и параллельное развитие информации и интерпретации, предполагает, что в самом общем виде работа с биографическими нарративами включает в себя прочтение текстов, «вживание» в их содержание и вычленение «когнитивных фигур», которые подвергаются многократному анализу [Цветаева, 1999, с.118]. Рассматривая текст в его притязании на истинность и вводя тезис о принципиальной открытости интерпретации и неотделимости понимания текста от самопонимания интерпретатора [Современная западная философия, 1998, с.99], в качестве главной задачи изучения нарративов герменевтика утверждает характеристику биографического дискурса через смысловые структуры, возникающие при анализе отношений между событийной канвой нарратива и оценочными суждениями автора. Иными словами, важна не столько референциальность истории жизни, сколько «практические схемы» мышления, диапазон и вариативность обнаруженных в текстах смысловых структур, «репертуар возможностей», а не частота их обнаружения.

Интерпретация в строгом смысле (как истолкование текста) «обнаруживает глубокий замысел - преодолеть культурную отдаленность, дистанцию, отделяющую читателя от чуждого ему текста, чтобы поставить его на один с ним уровень и таким образом включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель» [Реснянская, 1994, с.4-5]. Герменевтика рассматривает понимание как способ познания и способ бытия человека в мире (к «онтологии понимания» склоняются лингвистический и семантический анализ). Понимание нарратива предполагает компетентное и целенаправленное представление системной и целостной «картины мира» другого человека - «составление картины мира другого» становится основной метафорой нарративного анализа [Василенко, 1999, с.7]. Когда социолог сталкивается с нарративом, ему приходится бороться с искушением поспешно интерпретировать поведение другого в рамках своей картины мира; чтобы избежать этого, необходимо выйти из сферы собственных убеждений, быть готовым услышать другого и помнить о собственной предвзятости.

Логика герменевтического исследования предполагает его процессуальный характер [Кузнецов, 1991, с.175-176]: «мы понимаем А (в нашем случае это нарратив), если и только если 1) знаем смысл известных частей А; 2) существует реконструкционная гипотеза h о смысле А; 3) интерпретируем непонимаемый остаток; 4) объясняем роль каждого элемента в структуре целого А относительно гипотезы h; 5) если гипотеза h позволяет объяснить роль каждой части в формировании смысла целого А, то мы понимаем смысл А, а если роль какой-либо части не объяснена, то формулируется новая реконструкционная гипотеза и процесс повторяется, начиная со второго пункта, до тех пор, пока не будет установлен смысл А». Поскольку мир индивидуального непрерывно изменяется, исследователь должен учитывать, что только в горизонте постоянной изменчивости повседневности отдельного человека выявляется вся полнота частностей и фактов: «постоянство изменения, взятое в необходимости его протекания, есть закон герменевтического исследования» [Василенко, 1999, с.8-9].

В целом обращение социологии к нарративу укладывается в общую тенденцию роста интереса социальных наук к биографиям: в современном обществе социальные структуры (классы, семья, профессиональные сообщества, долговременная занятость и т.д.) перестали обеспечивать четкие границы идентичности [Рустин, 2002, с.7] - общество предлагает индивидам множество вариантов устройства жизни. Н.Н. Козлова обозначает данное состояние как «утрату предопределенности жизненных рамок», «снижение ритуальности», «бездомность»: сегодня человек вынужден постоянно делать выбор и заниматься социальным творчеством, поскольку межличностные отношения независимы от традиционных родственных и клановых связей. В итоге возникает «Я», для которого самоидентичность является проблемой и которое осмысливает себя в терминах автобиографии - «целостного, постоянно корректируемого жизненного проекта, осуществляемого в контексте поливариантного выбора» [Козлова, 1999а, с.109-121]. Необходимость легитимизировать себя в изменчивом мире обусловливает, в частности, селективность памяти - она становится защитой от самого себя: работая над собственным «Я»-проектом в настоящем, человек выбирает в памяти о прошлом то, что доступно и может помочь. Доминантой траектории «Я» становится жизненный цикл, а не события внешнего мира.

Описанная ситуация породила проблему «невмещаемости» личности/индивидуальности в социальные роли, которая стала ключевой для романа как ведущего литературного жанра ХХ века: «человек оказывается или больше своей судьбы или меньше своей человечности, поскольку весь до конца он не может стать ни чиновником, ни помещиком, ни купцом, ни женихом, ни ревнивцем, ни отцом и т.д.» [с.110-111]. Пока человек жив, он пребывает в точке пересечения всевозможных идентификаций, его жизнь постоянно и радикально меняется, а биография отражает «движение по разным мирам, ни один из которых не воспринимается как дом; ключевая метафора современности - бездомность, неопределенность и плюрализация повседневной жизни (биографии)». С помощью языка (различных клише), привычек, обычаев и других рутинных действий «в частной жизни индивид конструирует прибежище, которое должно служить ему домом, но холодные ветры бездомности угрожают этим хрупким конструкциям» [с.121]. Поскольку «обобщающие исследования в науке не могли схватить специфичность и сиюминутность жизненных реалий, в фактологических описаниях индивидов отсутствовали сопоставимость, связность и ощущение «эссенциальности» [Рустин, 2002, с.12], интерес социальных наук к биографиям в качестве предмета исследования вполне оправдан - документально-биографическая литература «возможна лишь потому, что мир еще не достроен … сегодняшний мир - без гарантий» Эстерхази П. Записки синего чулка и другие тексты: эссе, публицистика / Сост., послесл. и пер. с венг. В. Середы. М., 2001. С.18,170.. Семейная, индивидуальная инициативная биографическая работа направлена на вписывание себя в существующие структуры - так человек создает символические образцы (квазисословную идентификацию) и вырабатывает конкретные стратегии поведения.

Биографические данные, «этот перегной человеческой памяти, … неподатливы, темны, непрозрачны, не разжеваны, не классифицированы, не разграфлены, не осмыслены, хаотичны … каждый человек - загадка, но в каждом человеке - весь Человек сполна» [Сартр, 2004, с.54-56,77]. Основная методологическая и методическая сложность анализа любых биографических данных состоит в том, что даже сам человек не всегда осознает глубины, искренности своих чувств: «поступки не могут быть мерилом эмоций до тех пор, пока не доказано, что они не поза, а доказать это не всегда легко … тщетно пытаться встать на место ушедшего, делая вид, что разделяете его страсти, заблуждения, предрассудки … все равно вы будете оценивать поведение покойного в свете результатов, которые нельзя было предвидеть, и сведений, которыми он не располагал, вы все равно будете придавать особое значение событиям, оказавшимися впоследствии поворотными, хотя для него самого они пролетели незаметно» [с.78,229]. Биографические материалы содержат слишком много специфики, чтобы запоминать их сами по себе. Необходим подход, не просто детально описывающий, но и обобщающий факты субъективного опыта, выявляющий причинные связи и формирующий типологии, - нарративный анализ претендует на соответствие этим критериям.

Нарративный анализ будет рассматриваться нами как совокупность приемов работы именно с текстовыми данными, хотя очевидно, что любое сообщение (в широком смысле этого слова) может быть как устным высказыванием или «письменным дискурсом», так и изображением (кино, фотография, спектакль, реклама и т.д.). Однако, по мнению Р. Барта, поскольку любое сообщение создается с целью коммуникации и наделено определенным значением, «о нем можно рассуждать независимо от его вещественной основы ... хотя зрительный образ императивнее письма, свое значение он внушает нам сразу целиком, без разложения на дробные элементы, подобное различие не является конститутивным - как только зрительный образ начинает нечто значить, он сам становится письмом и в этом качестве предполагает и некое словесное оформление» [Барт, 2000, с.235]. Ограничение рассмотрения нарративного анализа текстами оправдано еще и тем, что фильмы и пьесы стремятся создать у зрителя впечатление присутствия на месте действия, пассивного участника событий, поэтому их содержание не упорядочено в форме повествования: интерпретация пьесы/фильма возможна, когда мы записываем, что в них произошло, придаем им нарративную структуру, которой они не обладают, даже если являются инсценировками повествований [Анкерсмит, 2003а, с.21].

Неоднозначность понятия «нарратив»

В социологической литературе понятие нарратива используется в качестве характеристики речевой деятельности как респондента, так и социолога [Сыров, 1999]. Хотя «социологи пытались провести водораздел между собой и изучаемыми людьми, … создать дистанцию на основе специализированного жаргона, обозначающего повседневные понятия» [Franzosi, 1998, p.543], повсеместность нарратива как «частного вида текста» не позволила реализовать это намерение. С.А. Белановский [2001] предлагает следующую классификацию тем глубокого интервью в зависимости от типа смысловой связи, предпочитаемой респондентом: повествование (изложение хода событий во времени или отображение частей сложного события в прямой или обратной хронологической последовательности); описание (отображение составных частей сложного объекта или явления, связанных пространственными, функциональными или иными отношениями); рассуждение (причинно-следственная упорядоченность в форме перехода от констатаций к обобщению, от элементов - к их связям и т.д.). Некоторые исследователи обозначают понятием «нарратив» ответы на открытые вопросы в рамках репрезентативного исследования даже на общероссийской выборке [Устная истории и биография…, 2004, с.222]. Г.С. Батыгин классифицирует используемые социологом способы интерпретации связи между переменными с помощью понятий интерференции (анализ связи в логических категориях, без обращения к эмпирическим данным), контингенции (статистически значимая связь, не поддающаяся однозначному объяснению) и нарратива (рассказ о связи между переменными, основанный на исторических иллюстрациях и описаниях «случаев из жизни», где доказательность заменяется риторической убедительностью) [1995, с.62].