Художественный мир М. Лохвицкой

Лохвицкая похоронена на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Надпись на надгробном памятнике гласит: «Мария Александровна Жибер - «М.А. Лохвицкая» - Родилась 19 ноября 1869 г. Скончалась 27 августа 1905 г.» Ни-каких указаний на то, что она была поэтом, - нет, и потому могила не привлекает к себе внимания. Судя по расположению захоронения, предполагалось, что рядом впоследствии будет погребен муж, но место осталось пустым. Е.Э. Жибер значился в адресных книгах Петербурга до 1914 г. по тому же адресу. Затем он и сыновья, очевидно, покинули столицу.

Поэтесса двух с половиной месяцев не дожила до 36 лет. Физическая причина ее смерти неясна. В биографических справках советского времени указывается туберкулез легких. Между тем ни в одном из некрологов эта болезнь не называется. Единственное современное поэтессе свидетельство говорит о «сердечной жабе», т.е. стенокардии. Во всяком случае, для современников было очевидно, что физические причины смерти Лохвицкой тесно связаны с ее душевным состоянием. «Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…» - писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой по-этесса И. Гриневская.

В сентябре 1905 г. V том стихотворений Лохвицкой был удостоен вторичного присуждения половинной Пушкинской премии - уже посмертно.

Через три года после смерти поэтессы, в 1908 г. родственники издали еще один сборник ее стихотворений, в отличие от прочих, имевший заглавие - «Перед закатом». Предисловие к сборнику написал президент Академии наук, великий князь Константин Константинович, поэт К.Р.

Периодизация творчества Лохвицкой, предложенная Т.Ю. Шевцовой, следующая:

I. Начало поэтической деятельности (1888 - 1896 гг.).

II. II. Период зрелого творчества (1896 - 1903).

III. Конечный этап литературного пути (1903 - 1905).

В данной периодизации возражения вызывает главным образом определение конечного этапа. Т.Ю. Шевцова, насколько можно понять, хочет отнести к нему IV и V тома. Но в этом смысле 1903 г. - год выхода IV тома - как рубеж ничего не дает. Значительная часть стихотворений, вошедших как в него, так и в последний V том была написана в период 1900 - 1902 г., что выясняется при изучении сохранившейся рабочей тетради Лохвицкой. Поэтому более целесообразным представляется несколько иное деление:

I. Формирование индивидуального поэтического стиля - 1888 - 1895. На этом этапе Лохвицкая еще тесно связана с традицией русской поэзии XIX в., но уже ищет путей обновления поэтического стиля. В этот период у нее уже можно увидеть задатки всего последующего развития. В I том входят почти исключительно небольшие лирические стихотворения. Специфическую особенность содержания составляет устойчивость тематики, дневниковый характер лирики, сосредоточенность на интимных переживаниях, и при этом - отчетливый интерес к мистике, области таинственного. Новизна поэтического стиля Лохвицкой состоит в привлечении универсальных выразительных средств народной и древней поэзии и вместе с тем, употреблении некоторых новых приемов, свойственных поэтике зарождающегося символизма - использование катахрезы, интерес к символике сна и т.п. Индивидуальный стиль поэтессы ясно определяется уже к 1894 г., когда в ее творчестве появляются стихотворения восточной и библейской тематики, запомнившиеся современникам как особенно для нее характерные. Завершается период изданием I тома стихотворений, вызвавшего одобрение у представителей школы «чистого искусства» и негодование народнической критики.

II. Зрелое творчество, осознанное тяготение к модернизму, сближение с его представителями - 1896 - 1899 гг. Период ознаменован контактами поэтессы с К. Бальмонтом, А. Волынским, знакомством с В. Брюсовым. Брюсов причисляет ее к «школе Бальмонта», однако такое принижение ее самостоятельности не отражает истинного положения дел. Влияние Бальмонта в основном ограничивается тем, что Лохвицкая, по его примеру, смелее и активнее пользуется уже известными ей самой приемами мелодизации поэтического текста - разного рода повторами, рефренами, аллитерациями. Иногда она пишет бальмонтовскими стихотворными размерами. В свою очередь, Бальмонт тоже заимствует некоторые размеры и приемы Лохвицкой, начинается поэтическая перекличка двух поэтов. В содержании II тома стихотворений Лохвицкой господствует эротика, выдержанная в стилистике Песни Песней. Вместе с тем, у нее всегда присутствует нравственная оценка: чувственное влечение рассматривается как искушение и греховный соблазн, который она надеется со временем преодолеть. В III томе основной акцент переносится на мистику любви.

В этот период намечается интерес к крупным формам - драматической поэмы, драмы. В 1897 г. Лохвицкая пишет свою первую драму - «На пути к Востоку», в 1899 г. вторую - драматическую поэму «Вандэлин». Приверженцы старой школы поэзии находят, что ее дарование «заболело декаденством», представители модернизма воспринимают ее творчество сочувственно.

III. Позднее творчество: сближение с поэтикой символизма и в то же время - расхождение с символистами во взглядах. - 1900 - 1905 г. Поэтесса оставляет прежнюю эротическую тематику и обращается к тематике религиозно-философской. В ее творчестве усиливается риторическая тенденция, присущая ей и ранее. Остается устойчивым интерес к крупным формам. В 1900 г. Лохвицкая пи-шет драму «Бессмертная любовь» - на полусказочный средневековый сюжет, в 1902 г. - драму «In nomine Domini» - по материалам инквизиционного процесса начала XVII в. над священником Луи Гофриди. Поэтический словарь поэтессы за-метно расширяется, но существует в стадии своего рода диглоссии: в малых лири-ческих формах она пользуется архаизированным и рафинированным поэтическим лексиконом, в крупных - языком классической русской прозы и поэзии 2-й половины XIX в, нередко включающим просторечие. В последних характерный для нее поэтический язык используется лишь в небольших лирических вставках. Намечается новая волна интереса к стилистике русского народного творчества. Стиль лирики Лохвицкой становится более лаконичным. Широко используются приблизительные рифмы в необычных местах строки, ассонансы. Вместе с тем, поэтесса постепенно прекращает общение с представителями модернизма, и те перестают воспринимать ее как «свою». Последние годы ее жизни проходят в изоляции, вызванной отчасти ухудшением состояния здоровья, отчасти принципиальным расхождением во взглядах с символистами.

Говоря об оценке творчества Лохвицкой современной ей критикой, мы уже подчеркивали значимость эволюции ее творчества. Однако не менее значима и его внутренняя цельность - уже в ранний период у нее можно найти в зародыше то, что разовьется на более поздних этапах. Поэтому, чтобы подчеркнуть именно эту цельность, в дальнейшем мы будем анализировать творчество поэтессы не по указанным периодам, а по наиболее характерным особенностям на нескольких уровнях - мировоззренческом, жанровом, образном, стилистическом и фоническом. Там, где речь идет о мировоззрении и идеях, их бывает трудно отделить от образов, поэтому в процессе повествования к чему-то придется возвращаться, но все же такое деление кажется целесообразным для верной расстановки акцентов.

ГЛАВА 2.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. ЛОХВИЦКОЙ

I СЕМАНТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ.

I.1. Мироощущение, убеждения, философские взгляды

1) Самосознание Женщины

«Если искать в современной литературе особенного стихотворца, то придется остановиться именно на г-же Лохвицкой» - писал. А.Л. Волынский98. В 1890 - 1910-е гг. это было распространенное мнение. «Особенность» Лохвицкой пытались объяснить тем, что в отличие от других поэтов «она одна откровенно поет любовь». Но все же такое объяснение не совсем точно. Ближе к истине другие слова из той же рецензии: «не стесняя себя ничем на свете, она смело открывает свое сердце - с таким простодушным порывом, который одновременно и подкупает, и удивляет».

Но сама по себе искренность чувств в русской поэзии тоже не была новостью.

«Особенность» поэзии Лохвицкой, ясно ощущаемая на рубеже веков и потускневшая уже в 1910-е гг. - это появление в ней новой лирической героини - Женщины.

«Едва ли кто может отрицать, что на знамени Лохвицкой было написано большими буквами: “Я - Женщина”», - писал В.Ф. Марков.

Действительно, до Лохвицкой (да и в ее эпоху) женщины словно бы стеснялись своего женского естества. Русские поэтессы XIX в. - к примеру, Евдокия Ростопчина или Каролина Павлова утверждали себя в качестве равноправных собеседниц поэтов-мужчин, - отсюда распространенное в их творчестве обращение к жанру «думы» и довольно многочисленные стихотворные послания к поэтам - как правило, получавшие ответ.

В отличие от своих предшественниц и современниц Лохвицкая утверждает не феминистическую идею равенства женщины и мужчины, и даже не ее право говорить с мужчиной на равных, а самостоятельную и независимую ценность заведомо «неравной» женской личности - безотносительно к эпохе и социальной организации общества. Более того, ее любимые героини - женщины, не тронутые эмансипацией. Невеста и мать, рыцарская жена и восточная одалиска, монахиня и пророчица, грешница и колдунья, - каждая из них «женщина и - только», как аттестовала поэтесса саму себя в письме к А.Л. Волынскому. «Мир женщины - дом, дом мужчины - мир», - гласит пословица, почти забытая за последний век. Лохвицкая полностью разделяет эту мысль, иногда с сожалением: «Предо мной путь женщины - рабы», - но при этом смело открывает «большому миру» «малый мир» сокровенных переживаний женщины, быть может, ограниченный вширь, но не имеющий ограничений для движения ввысь и вглубь.

Представляет интерес неопубликованное стихотворение поэтессы (предположительно 1897 г.) - своеобразный апофеоз роли женщины в поэзии.

Если Лохвицкая что-то и отстаивает, то лишь именно это право женщины оставаться женщиной - даже со всеми присущими ей недостатками.

… И безумью ничтожных мечтаний моих

Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.

(«Я не знаю, зачем упрекают меня…» - II, 14 )

Женщине свойственно ставить на одно из первых мест в ценностной шкале сферу чувства - в том числе, интимного, - и об этом Лохвицкая говорит с предель-ной откровенностью:

А я все ложные виденья

Как вздорный бред угасших дней

Отдам за негу пробужденья,

О друг мой, на груди твоей. («Кто - счастья ждет, кто - ищет славы…» - II,23)

Она открыто говорит о том, о чем женщинам традиционно возбранялось говорить:

Мы с тобой в эту ночь были оба детьми, Но теперь, если мрак нас обступит вокруг, Опоясан кольцом холодеющих рук, Поцелуем ты губы мои разожми,

Ты меня утоми… («Мы с тобой в эту ночь были оба детьми…» - II, 85)

Для женщины естественно повышенное внимание к своей внешности - и лирическая героиня Лохвицкой откровенно любуется собой:

Подошла я к зеркалу двойному Расчесать каштановые косы. Вижу - лик мой в зеркале белеет Молодой и нежной красотою.

И в душе я гордо усмехнулась.

И в душе воскресли все надежды!

Молода еще я и прекрасна.

Мы еще поборемся, любимый! («Сон» - V, 55)

Ей свойственна чисто женская любовь к переодеваниям, перевоплощением. Одной из зримых особенностей поэзии Лохвицкой является то, что в лирической героине почти всегда узнается автор:

Темноокая, дивная, сладостно-стройная,

Вдохновений и песен бессмертных полна, -

На утесе стояла она…

Золотилася зыбь беспокойная,

На волну набегала волна («Сафо» - I, 177).

«Поэтесса совершенно уничтожает то расстояние, которое у других, менее обворожительных поэтов, отделяет чисто-личную жизнь от жизни творческого духа. Ей незачем перерабатывать свои впечатления в нечто общечеловеческое, общехудожественное, ибо каждое личное настроение, как и каждый волосок в пышной шевелюре царицы, уже имеет неотъемлемую, так сказать, натуральную ценность», - писал А.Л. Волынский.

В. Ф. Марков говорит, что в поэзии Лохвицкой «есть нечто подкупающее, хотя, может быть, для нашего времени и несколько смешное».105 Это довольно сложная проблема, поскольку «смешное» может быть обусловлено мировоззрением - и тогда его критерии для разных людей различны (кому-то, к примеру, таковым может казаться любой возвышающий пафос, и это проблема читателя, а не писателя), или некоей стилистической погрешностью - тогда это очевидная неудача автора. Марков, надо думать, имеет в виду первый случай. Стараясь выдержать объективность, скажем, что на мировоззренческом уровне немного «смешным» у Лохвицкой может показаться то, в чем ощущается дань текущему моменту, то, что навсегда ушло вместе с эпохой - например, вкусы и представления о прекрасном барышни-институтки в сочетании с наивным самолюбованием. Но поэтесса имела основания их выражать. Вчерашняя институтка в ней чувствовалась не меньше, чем в Лидии Чарской. Примером такого «институтского» восприятия прекрасного может служить раскритикованное Брюсовым стихотворение «Весенний сон»:

Мне снилося утро веселого мая, -

Я бабочкой пестрой была. -

С фиалки на ландыш беспечно порхая,

Я нежилась в царстве тепла..

О чудный сон,

Блаженный сон!

Он счастьем весны напоен!… (I, 104)

Немного смешна та обезоруживающая прямота, с которой ее лирическая героиня, в приливе ревности, восхваляет саму себя перед соперницей:

Она красавица - возможно,

Но все ж она передо мной

Как нитка швейная ничтожна

Перед серебряной струной

Но такие примеры дают только ранние этапы ее творчества. Уже во втором томе их намного меньше, чем в первом. При этом Лохвицкая далеко не так наивна, как казалось некоторым критикам, пытавшимся свести ее взгляд на жизнь к кругозору чеховской героини, которая больше всего на свете любит «статных мужчин и имя Роланд». Собственно, даже смешные стороны приведенных примеров - скорее следствие некоей вольности самоутверждения, чем самодовольного отсутствия вкуса, - ср. цветаевское: «Мне нравится, что можно быть смешной…» Цветаева тоже порой кокетничает инфантильностью и утрированно-женскими чувствами - особенно в ранних стихах. Сам Пушкин во многих ранних произведениях предстает бездумно играющим ребенком.

Лохвицкая, прежде всего, не идеализирует ни саму себя, ни «прекрасный пол» вообще, и зорко видит мелкие женские слабости. Ей не чужда не только ирония, но и самоирония. «Сестра Тэффи» временами говорит в ней вполне отчетливо. Так, она безошибочно распознает обычный для женщины соблазн: подмену духовного душевным, «высших интересов» - чисто женской привязанностью к конкретному лицу, - ту ловушку, в которую большинство женщин, устремляющихся в высшие сферы попадает незаметно для себя и не желает в том признаться. - Ср. стих. «Отец Лоренцо»:

Отец Лоренцо вышел в сад из стен монастыря, За ним идет сестра Мадлен, краснея, как заря. Горит сильней душа Мадлен, чем жар ее ланит, И вот она, едва дыша, чуть слышно говорит:

«Отец Лоренцо, за собой не знаю я вины. Cкажите мне, за что со мной вы стали холодны? В исповедальне целый час сидите вы с другой…

Отец Лоренцо, почему вы холодны со мной? (ПЗ, 52)

В то же время, Лохвицкая знает и умеет ценить лучшие женские качества: верность, преданность, способность к самопожертвованию. Любовь, воспеваемая ею - это не только эротические переживания. С годами в ее творчестве усиливаются мотивы любви, преодолевающей все испытания, и побеждающей зло.

Спешат караваны: «Беги, уходи!

Несется самум!.. Ты погибнешь в песках».

«Король мой уснул у меня на груди, -

Поверю ли в гибель и страх?» («В пустыне» - V,50 )

Лирическая героиня Лохвицкой не пытается «угнаться» за мужчиной в интеллектуальном развитии - у нее свой путь: путь интуиции и инстинктивной мудрости любящего сердца. Как, пожалуй, ни один русский писатель, Лохвицкая понимает духовный смысл материнства. Она распахивает перед читателем двери детской, показывая, что мир матери - это совсем не пресловутая «пеленка с желтым пятном вместо зеленого», заслоняющая все остальное, и не раздражающее постороннего сюсюканье по поводу «Бобика и Софочки». В материнских чувствах она открывает удивительную глубину:

Небо во взоре твоем я созерцаю, дитя! <…> Боже! Послав мне ребенка, Ты небо открыл мне, Ум мой очистил от суетных, мелких желаний.

В грудь мне вдохнул непонятные, новые силы

В сердце горячем зажег пламя бессмертной любви! («Мое небо»- I, 103)

Интересны ее стихи-обращения к малолетним сыновьям. Она говорит с ними совершенно серьезно, как со взрослыми, без сентиментальности и манерности, часто свойственной подобным посланиям.

Дитя мое, узка моя дорога,

Но пред тобой свободный ляжет путь.

Иди, иди в сады живого Бога

От аромата вечного вздохнуть!… («Материнский завет», - V, 10)

Лохвицкая никогда не философствует под маской своих героинь. Тем не менее нельзя сказать, что она не стремится к познанию. Напротив, жажда истинны в ней не менее сильна, чем жажда любви и счастья, но ее орудие - не столько рассудок, сколько интуиция. Не склонная философствовать, временами она пророчествует. Нечто «сивиллино» в Лохвицкой (или ее лирической героине) отмечали уже современники, хотя большинству слышались в этом «крикливые ноты», однако по прошествии ста лет ее пророчества уже не кажутся ни смешными, ни крикливыми:

Мне ненавистен красный цвет,

За то, что проклят он.

В нем - преступленья долгих лет,

В нем - казнь былых времен.

В нем - блеск дымящихся гвоздей

И палачей наряд.

В нем - пытка, - вымысел людей,

Пред коим бледен ад.

В нем - звуки труб, венцы побед,

Мечи - из рода в род…

И кровь, текущая вослед,

Что к Богу вопиет! («Красный цвет» - V, 19)

Такого рода пророческие стихотворения (а их у Лохвицкой не менее десятка) при первом прочтении заставляют подозревать автора в ясновидении. Внимательнее рассмотрев контекст их написания, можно понять, что имелись в виду сугубо личные переживания поэтессы, однако, как нередко бывает в художественном творчестве, образы заключают в себе даже больше смысла, чем предполагает автор. Но они не случайны. Так, в данном случае глубокое понимание противоречивой символики красного цвета делает выражение личного чувства универсальным пророчеством.

Пафос утверждения самодовлеющей женственности у современников поэтессы вызвал неоднозначные оценки. Естественно, он не мог быть принят выразителями идеалов демократической интеллигенции, подвергшими резкой критике уже первый сборник стихотворений Лохвицкой. Ей ставилась в вину «узость интересов» и «отсталость»: «Ее идеал - восточная одалиска, вечная раба своего мужа, которая, однако, в минуты страсти становится его повелительницей» - писал в обзоре современной литературы критик Пл. Краснов. Людей консервативных взглядов шокировала смелость, с которой Лохвицкая затронула традиционно запретные темы. Однако в громком возмущении, с каким ревнители нравственности отреагировали на эту смелость, было немало простого ханжества. Гораздо непристойнее самых смелых стихов Лохвицкой было их смакование почтенными критиками, тщательно выискивающими у нее «нечистоту воображения». Примером такого подхода может служить известная рецензия П.Ф. Якубовича. Якубович - критик демократического направления. Известно, что нравы демократической интеллигенции уже XIX в. были далеко не «монастырскими» и не «домостроевскими». Тем не менее, вот что он пишет:

«Оказывается, что “блаженство” может быть получено даже от неизвестного за минуту перед тем “кого-то”. В pendent к этому весталка г-жи Лохвицкой грезит во сне о боге “веселья, любви и вина” ( - подчеркнуто автором - Т.А.). Содержание стихотворения “Миг блаженства”, изображающего как “любовь-чародейка бросила нас в объятья друг друга в полночный таинственный час” и что из этого произошло, положительно неудобно для цитирования. <…> Поэты очень часто воспевают физические достоинства своих Лаур и Беатриче и мы относимся к этому благосклонно, однако мы чувствуем тошноту и отвращение, когда женщина, захлебываясь, описывает такие же прелести мужчины ( - курсив автора - Т.А.). Быть может, это непоследовательно, глупо, но так уж исторически сложились наши понятия, и поэзия-то, во всяком случае, должна с ними считаться».

Однако более «прогрессивная» часть общества, увидевшая у Лохвицкой своеобразный призыв к освобождению женщины от оков семейного быта, напротив, восприняла ее позицию восторженно. В жизнеутверждающем тоне ее стихов видели даже нечто родственное марксизму. Видимо, об этом - ироническое двустишие Владимира Соловьева: «Придет к нам, видно, из Лесбоса // Решенье женского вопроса».

То, что Лохвицкая, сама совершенно чуждая эмансипации, в какой-то мере действительно способствовала утверждению феминистических идей, кажется парадоксом. Но ее «женский взгляд» был глубже феминистического. Видимо, поэтому, несмотря на ожесточенные нападки критики, подчас некорректной и прямо оскорбительной, ей удалось за короткий срок достичь того, чего не могли добиться целые поколения феминисток, ратовавших за женское образование, избирательное право, свободу от «церкви, брака и семейства, мира старого злодейства»: показать обществу, что женщина интересна сама по себе, что она - не ущербная часть целого, претендующая на право казаться целым, а особое, независимое и полноценное существо, умеющее даже в унижении хранить достоинство и, к тому же, способное откровенно говорить о себе и своих чувствах. К моменту смерти Лохвицкой выяснилось, что ее позиция уже никого не шокирует. Об этом писал Н.М. Минский:

«Что странного или непозволительного в знойных грезах молодой девушки, в ее кокетстве, даже в любовании собой? Почему ей не воспевать блеск и веселье бала, которыми она упивалась, не изображать себя сказочной героиней, не разбрасывать в стихах пышных и нежных цветов?»

Позволим себе привести пространную цитату еще из одной статьи, появившейся после смерти Лохвицкой. Автор ее, написавший ее в форме письма из Венеции и подписавшийся «Владимир Ж.» - по-видимому, кто-то из политэмигрантов.

«Лохвицкой сделали репутацию пикантной поэтессы. Удивительно даже было читать, как толстые журналы, еще имевшие в то время большой авторитет и считавшиеся непогрешимыми, позволяли себе - выражаясь по-южному - биндюжнические насмешки по этому поводу. <…> Прежде всего, читая стихи Лохвицкой, я поразился нюху ее критиков. По их отзывам получалось впечатление, будто стихи сплошь ”такие”: оказалось, что на томик в с чем-то страниц имелось три или четыре вещицы, которые можно было с большей или меньшей натяжкой отнести к разряду ”таких”. Крайне типично для того благочестивого десятилетия, что рецензентам бросились в глаза именно эти мелочи и заслонили собой все остальное. Не берусь судить, что это было - нехорошо направленное внимание или строгость бакалейно-обиходной морали - во всяком случае, мещанство. Да и в тех немногих вещицах, которые вызывали придирки, не было решительно ничего скверного. Ни в одной строчке не слышалось запаха того лимбургского сыру, того нарочитого, старательно извращенного распутства… - которым щеголяют иные коллеги Лохвицкой мужского пола. Ничего похожего даже в отдаленной степени. В самых горячих стихотворениях у нее чувствовалась женственная сдержанность, чувствовалось, что это говорит неиспорченный человек, говорит просто и искренно про то, что ему кажется красивым, никаких фокусов в поте лица не придумывает и никому не старается нарочно подействовать на нервы. Нормальный порядочный человек прочтет эти стихи с таким же чувством, как главу о визите Елены к Инсарову из “Накануне”».

Все до сих пор цитированные критические отзывы принадлежали мужчинам. Что касается «представительниц слабого пола», то для них для открывшаяся для женщины возможность оставаться в творчестве собой, несомненно, была гораздо более привлекательна. Значительная часть читательниц могла бы выразить свое отношение к стихам Лохвицкой словами Т.Л. Щепкиной-Куперник:

«Часто встречая Ваши стихи, я всегда прочитывала их с таким удовольствием, какое редко мне доставляли наши теперешние поэты. Они всегда задевали в моей душе затаенные струны».

За 15 - 20 лет с начала 1890-х до начала 1910-х гг. статус «женской поэзии» в корне изменился. Не исключено, что сама ранняя смерть Лохвицкой в какой-то мере способствовала общему смягчению тона критиков по отношению к пишущим женщинам. И Минский, и автор «Набросков без заглавия», и некоторые другие авторы некрологов, не сговариваясь, бросили «либеральной критике» упрек в нетактичном, а порой и жестоком обращении с несомненным талантом, возможно, способствовавшем душевному слому столь много обещавшего автора.

Для Ахматовой и Цветаевой, права «освобожденного женского естества» уже бесспорны и не требуют доказательств. И этих поэтесс уже гораздо реже упрекают в том, за что беспощадно критиковали Лохвицкую. Для современного читателя и вовсе было бы странным прочитать в адрес Ахматовой или Цветаевой отзыв, подобный цитированной рецензии Якубовича, - притом, что в интимной откровенности Цветаева пошла несравненно дальше Лохвицкой. В 1910-е гг. общественное признание права женщины открыто говорить о сокровенных чувствах создало возможность для появления даже такого феномена, как София Парнок.

Но по мере того, как женщины-поэты все смелее открывали свой внутренний мир, заслуги Лохвицкой постепенно стали забываться. Однако причина этого была не в недостаточной ее талантливости, а в том, что эволюция ее творчества шла в направлении прямо противоположном общим устремлениям русской интеллигенции тех лет. Так, неприемлемой оказалась ее возраставшая и углублявшаяся со временем религиозность.

2) Христианская религиозность

Религиозный взгляд на мир ощущается в поэзии Лохвицкой на протяжении всего ее творческого пути, начиная с первых шагов, хотя конфессиональная ее принадлежность вызывает некоторые вопросы. Она была воспитана в православной вере, с которой, надо понимать, никогда не порывала, хотя выраженной церковности и присущего многим русским поэтам тяготение к эстетике национальной формы Православия у нее не наблюдается. Уютный мир русского православного храма с его золотыми куполами, иконами, лампадками, свечами, ощущением близости святых и особенно Божией Матери, остается поэтессе чужд. Не случайно, судя по переписке, ее совсем не вдохновляла Москва, в которой она после четырех лет жизни (не считая детства) знала лишь несколько главных улиц. Никак не отразился в ее стихах и Ярославль. Впрочем, сами по себе теплые чувства к православному обряду у русских писателей далеко не всегда предполагают религиозность и могут объясняться лишь ностальгией по детству и неразрывному с церковностью уюту дореволюционного домашнего быта. У Лохвицкой же религиозное мировоззрение определяет не только поэзию, но и жизнь - и это гораздо более существенно.

Имеющиеся биографические сведения крайне скудны и отрывочны. Сами по себе они никакой ценности не имеют, но, обильно подкрепленные материалом поэзии, дают возможность говорить о Лохвицкой, как о человеке верующем. О вполне традиционном (для образованного сословия) православном воспитании в ее семье можно судить по автобиографическим произведениям Тэффи. Отроческие годы Мирры Лохвицкой прошли в закрытом учебном заведении. Институтский бытовой уклад, да и просто жизнь в отрыве от семьи, с неизбежным чувством тоски и незащищенности, как правило, способствовали обострению у воспитанниц религиозного чувства. Отношения с институтским законоучителем у Лохвицкой складывались благополучно. Из трех отличных оценок в ее аттестате одна - по закону Божию. Одно из двух стихотворений, изданных отдельной брошюрой незадолго до окончания института, называлось «Сила веры».

Об осознанной религиозности свидетельствует тот факт, что Лохвицкая намеренно искала сближения с А. Волынским. Обратиться к нему ее побудили статьи в журнале «Северный вестник», в которых критик выражал, прежде всего, религиозное понимание искусства:

«Я, как умел, отстаивал в моих статьях мысль, что только идеализм - созерцание жизни в идеях духа, в идеях божества и религии - может дать объяснение искусству, законам художественного творчества и живой импульс ко всякому творчеству - практическому, нравственному».

Лохвицкая твердо верила, что нашла в нем единомышленника:

«Повторяю, мне дорого именно Ваше мнение и одна из главных причин моей поездки в Петербург будет, конечно, желание увидеться с Вами. Я не говорю мне кажется, (подчеркнуто автором - Т.А.) что мы поймем друг друга, потому что я убеждена в этом».

Заслуживает внимания эпизод, который вспоминает И. Гриневская. Обе женщины вместе пошли на панихиду в годовщину смерти Полонского, но Гриневская перепутала адрес, и они пришли не в ту церковь.

«Стоим… Слушаем службу… Наконец, она мне тихо говорит: «Изабелла Аркадьевна, поминают Анну, а не Якова» - Я невольно очнулась от мыслей, в которые была погружена. «Что, Анну?.. Значит не здесь…»

То, что Лохвицкая, в отличие от своей спутницы, не только слушает, но и слышит службу - момент довольно существенный, хотя, конечно, отдельный факт легко объяснить случайностью. В ее стихах и драмах нередко встречаются выражения и обороты, западающие в сознание именно из церковной службы (не из чтения Библии), например «Солнце правды», «Смерть, где твое жало?», «Кресту Твоему поклоняемся…», «Се Жених грядет», «Свет вечерний» и др. Разумеется, в ту эпоху эти выражения были на слуху у всех, но в авторский текст Лохвицкой они входят естественно и органично, без нарочитости и в то же время без иронии, что возможно лишь в том случае, когда автор не чувствует отчуждения от стихии богослужебного языка и не противопоставляет своих нынешних убеждений тому, что было заучено в детстве. С другой стороны, то, что эти выражения встречаются не слишком часто, и в основном в ответственных, «программных» стихотворениях, говорит о том, что поэтесса избегала произносить имя Божие всуе.

Сама Лохвицкая говорит о своей вере в стихотворении «Искание Христа»:

«Ни на миг в душе моей / Не зарождалося сомненье».

Но это одно из ранних произведений. Некоторое время спустя ей, очевидно, пришлось пережить период охлаждения (отчего, вероятно, это и подобные стихотворения не вошли в 1-й том стихотворений, составленный в конце 1895 г.) Тогда же была выброшена строфа из стихотворения «Молодая весна»:

Обновленной и чистой восстала от сна

Прежней веры могучая сила,

Это снова она, молодая весна,

Снова душу мою воскресила.132 (Север, 1889, № 21, с.406.)

Охлаждение к вере биографически легко объяснить сближением с Бальмонтом, переживавшим тогда свой «антихристианский» период. В конце 90-х - начале 900-х годов Лохвицкая вспоминает это время с чувством раскаяния:

Злые вихри, с юга налетая, Пронеслись в душистый вечер мая - И завяли лучшие цветы.

Не печаль мои туманит взоры - Сонмы дев спешат издалека. Упадут тяжелые затворы,

«Се, Жених грядет!» - воскликнут хоры

Мне ль войти без брачного венка?… («Брачный венок» - IV,3 )

В дальнейшем религиозный взгляд на жизнь в ее творчестве остается преобладающим. В последних стихах ясно выражается идея терпения скорбей и христианского всепрощения.

В скорби моей никого не виню.

В скорби - стремлюсь к незакатному дню.

К свету нетленному пламенно рвусь,

Мрака земли не боюсь, не боюсь. («В скорби моей» - ПЗ, 32)

Предсмертные стихи Лохвицкой позволяют сделать вывод, что в последние месяцы жизни в ее душевном состоянии произошел некий поворот - по настроению они светлее тех, которые были помещены в V том. Чисто человеческими причинами такую смену настроения объяснить невозможно: физические страдания и естественное для матери беспокойство за судьбу малолетних детей, казалось бы, исключают возможность душевного успокоения, - но если предположить, что во время болезни поэтесса прибегала к помощи церковных таинств, состояние примиренности, по крайней мере, объяснимо.

В этот же период Лохвицкая с наибольшей определенностью высказывает признание верности Православию - в стихотворении «Злая сила» (1904 - 1905 гг.), обращенном к младшему сыну. Стихотворение предваряет эпиграф: «”Печать дара Духа Святаго” - слова, произносимые священником при таинстве миропомазания».135 «Злой силой» именуется то, чему поэтесса сама отдала щедрую дань в своем творчестве и с чем обычно связывается ее имя: мечта, уводящая человека от реальности. Стихотворение заканчивается словами:

Спасен мой ребенок от снов обольщенья

И духам воздушным его не качать:

Вчера он воспринял святое крещенье

И вышнего дара благую печать. (ПЗ, с. 29)

Таким образом, если говорить о «церковности» Лохвицкой, то ее путь вполне обычен: традиционное воспитание, охлаждение к Церкви в молодости и возвращение в ее лоно перед концом жизни.

Преувеличивать православное благочестие поэтессы было бы неверно, но некий костяк нравственных убеждений, сформированных воспитанием в духе веры, у нее оставался незыблемым. Ее жизнь была детерминирована судом совести, сознанием ответственности перед Богом за содеянное - а это свойство представляется главным в вопросе религиозности. Жизненный выбор Лохвицкой - женщины, посвятившей себя семье и детям, в какой-то степени в ущерб своим личным пожеланиям и творческим интересам, - убедительнее всего говорит о ее мировоззренческой позиции,136 наиболее емкая формулировка которой содержится в четверостишии стихотворения «Есть радости - они как лавр цветут…», не вошедшем в окончательный вариант:

Кто не страдал страданием чужим, Чужим восторгом не был одержим, Тот не достиг вершины голубой: Не понял счастья жертвовать собой.

Именно это качество почти сразу отметил в ней Брюсов, - и именно оно вызывало в нем раздражение: «Или уж так необходимо повторять свои заученные молитвы?» - пишет он в письме Бальмонту, высказывая впечатление по поводу второго (наиболее «страстного» и наименее «христианского») тома стихотворений Лохвицкой. О том же говорит он, подводя итог творческому пути поэтессы в книге «Далекие и Близкие»: «Поэт влечется к греху, но не как к конечной цели, а именно как к нарушению правды». Брюсов сводит проблему к «демонизму»140 - в его устах это звучит снисходительной похвалой, но внимательное рассмотрение творчества Лохвицкой приводит к совершенно иным выводам. Вопреки утвердившемуся мнению, поэтесса четко различает добро и зло, признавая наличие последнего в самой себе (что вполне соответствует христианскому пониманию - ср. слова молитвы св. Антиоха, входящей в состав вечернего молитвенного правила: «Иисусе, Добрый Пастырю Твоих овец, не предаждь меня крамоле змиине и желанию сатанину не остави мене, яко семя тли во мне есть»).

Ср. у Лохвицкой:

Знаю, Темный, в каждом дремлет сила злая,

Зверь, непостижимый воле и уму.

Зверя вечной клятвой крепко заперла я,

Тайный ключ вручила Богу моему. («Отрава мира» - V, 78)

но балансировала между противоположностями, используя радость, чтобы возбудить печаль и разочарование, чтобы погасить надежду» (Указ. соч., с. 323).

В таком подходе отчасти угадывается влияние Достоевского, хотя прямо на него Лохвицкая нигде не ссылается. Любопытны некоторые биографические факты, косвенно сближающие двух писателей. Во-первых, с Достоевским был знаком отец поэтессы. Уважение было взаимным. А.В. Лохвицкий упомянул Достоевского в своей работе «Уголовные романы», говоря о литературных произведениях, которые могут помочь в работе юристу: «Пальма первенства принадлежит бесспорно г. Достоевскому. Роман его («Преступление и наказание» - Т.А.) представляет, во-первых, великий психологический анализ преступника до совершения преступления, во время и после совершения … Другая сторона - следствие и превосходный тип уголовного следователя». («Судебный вестник», 1869, № 1). В 1877 г. Достоевский обращался к А.В. Лохвицкому с просьбой быть адвокатом в одном его гражданское деле - что, однако, не сложилось. (С.В. Белов - Указ соч., с. 497). Очевидно, в семье Лохвицких Достоевского чтили, - Тэффи упоминает его как одного из любимых писателей детства. Во-вторых, территория московского Александровского института, в котором Мирра Лохвицкая провела шесть лет, непосредственно примыкает к территории Мариинской больницы, где прошло детство Достоевского. Такое соседство не могло не способст-вовать возникновению у девушки, влюбленной в литературу, особого интереса к творчеству великого писателя. В-третьих, конец земного пути снова свел их: Лохвицкую отпевали в Духовской. Страсть поэтесса рассматривает именно как зло, как искушение, властно влекущее, но пагубное, которое она всеми силами старается побороть. Вопреки распространенному мнению, что центральная тема поэзии Лохвицкой - чувственная страсть, точнее было бы сказать, что это - роковое искушение и борьба с собой. При этом искушение - более мысленное, чем физическое.

Ты жжешь меня, Молох! Но не рабой покорной,

Со скрежетом зубов плачу я дань тебе. И, духом сильная, не падаю в борьбе, Туда, на высоту мой путь змеится торный

Где ждет покой иного бытия… («Ты жжешь меня, Молох…» - II, 83 )

Религиозные мотивы в поэзии Лохвицкой - не дань отжившей традиции, не пережиток прошлого, как пытались представить Брюсов и другие модернистские критики, а органичный элемент ее мироощущения. Реальность иного мира для нее не подлежит сомнению.

Пусть властвует порок, пусть смерть царит над нами.

Бывают дни, когда, оковы сокруша,

Встряхнет нежданно мощными крылами,

Восстав от сна, бессмертная душа. («Бывают дни…» - II, 16)

Чувство печали, то и дело диссонансом врывающееся в ее стихи II тома - самого «страстного» из всех - это плач «на реках Вавилонских» о недоступном Иерусалиме. И чем сильнее лирическая героиня побеждается страстью, тем острее и горше это чувство печали о небесном Отечестве, путь в которое преграждает грех:

В моем аккорде три струны,

Но всех больней звучит вторая,

Тоской нездешней стороны. В моем аккорде три струны. В них - детства розовые сны,

В них - вздох потерянного рая.

В моем аккорде три струны,

Но всех больней звучит вторая. («Триолет» - II, 15)

Мир горний то близок, то далек, но лирическая героиня чувствует его для себя более родным, чем земная жизнь.

Отчизна есть у нас одна. // Я поняла, что там она. (“Quasi una fantasia” - I, 91)

Важно подчеркнуть, что небесное отечество для Лохвицкой - это не плод ее фантазии, не царство мечты и сказки, от которого она его четко отделяет. В поздних стихах использует выражение «сады живого Бога», - вызывая в памяти слова апостола Павла: «вы обратились к Богу от идолов, чтобы служить Богу живому и истинному» (1-е Послание к фессалоникийцам, 1:9). Употребление выражений «Бог живой» и «мой Бог» свидетельствует о том, что Бог воспринимается именно по-христиански, личностно, а не как абстрактная и далекая философская идея.

Из всех евангельских образов Царства небесного поэтессе ближе всего упомянутый образ «брачного чертога», к которому она неоднократно возвращается на протяжении жизни, и связанная с ним притча десяти девах. Однако ее лирическая героиня - не «мудрая», а «неразумная дева», понимающая, что недостойна милости, но все же беззаветно любящая Жениха:

О, есть ли место мне на пиршестве заветном? Пропели петухи, полночный близок час. Душа моя болит во мраке беспросветном,

Возлюбленный, светильник мой угас… («У брачного чертога» - ПЗ, с. 46)

Героиня Лохвицкой знает, как следует жить, чтобы спастись, но у нее не хватает сил и терпения быть до конца последовательной. Спасительная жизнь - это скучные, серые будни. Тоскуя в «земной неволе», нестойкая героиня прибегает к средству, недопустимому с точки зрения аскетики: она создает иллюзорный мир мечты, стремясь в нем найти «забвение». Но при этом она понимает, что мечта - не освобождение из плена, а лишь временно действующее лекарство, облегчающее страдания. Полное освобождение - освобождение духа от «оков жизни». Конечно, с точки зрения богословия, такой взгляд характерен не столько для самого христианства, сколько для различных ересей, вобравших элементы пифагореизма и других древних учений.

Зато проблема земной свободы решается Лохвицкой с позиций вполне христианских. Истинная свобода в земной жизни - это свобода от страстей. Но помимо нее есть также свобода ложная - именно то, что считает «освобождением» Брюсов, и что сама Лохвицкая в стихах 1900-х гг. называет «жалким призраком свободы». Героиня ее поэмы «Праздник забвения» (1896 г.) поддается соблазну и вместе с подругой отправляется на шабаш ведьм. Но и там ее не покидает чувство печали (Брюсов почему-то не хочет видеть этого), а вернувшись домой, она терзается раскаянием:

Чей-то голос звучит, чей-то голос поет

О величье тернистых дорог,

Серых дней и забот, чей безропотный гнет

Пред Всевышним, как подвиг, высок.

Он твердит о ничтожестве бренных утех,

О раскаянье, жгущем сердца.

И дрожу я, и вижу, что страшен мой грех,

Что страданью не будет конца.

И холодные плиты под сумраком ниш

Тайных слез окропляет роса.

О, мой Боже! Ты благ, Ты велик, Ты простишь,

И над бездной блеснут небеса. (II, 99)

«Призрак свободы» - искушение, как правило, тесно связанное с греховной страстью. Ему противостоит материнский инстинкт, удерживающий женщину от безумных и роковых поступков:

Но внемли мои молитвы

И слезам не прекословь, - Не гаси на поле битвы Материнскую любовь!»

Внял моленью Ангел строгий,

Черной тенью отлетя.

Дальше - скучною дорогой -

Понесу мое дитя.(Черный ангел IV, 52)

Внутренняя борьба у Лохвицкой - совсем не «отчаянные поиски спасения», как это называет Брюсов. Ее героиня борется с собой и, пусть на последней грани, - побеждает:

«Хочешь быть, - шепнул неведомый жрицею Ваала,

Славить идола гудением арфы и кимвала, Возжигать ему курения, смирну с киннамоном, Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?» -

«Прочь исчадья, прочь, хулители» - я сказала строго. -

Предаюсь я милосердию Всеблагого Бога».

Вмиг исчезло наваждение, только черной тучей

Закружился вещих воронов легион летучий. («В час полуденный» - III, 68)

Таким образом, внутренняя жизнь лирической героини Лохвицкой совсем не поверхностна и не ограниченна, как представлялось многим ее критикам, а напротив, сложна и драматична. Однако само понятие «борьбы с собой» было чуждо людям ее эпохи, живущим обмирщенными, чисто-интеллигентскими представлениями о нравственности. Как известно, та часть интеллигенции, которая формировала общественное мнение, была от Церкви далека, а выступившие на рубеже веков провозвестники нового религиозного сознания более стремились усовершенствовать Церковь, нежели самих себя. Что касается религиозной поэзии, то она имела репутацию официозной и редко оценивалась по достоинству. Интеллигенцией приветствовалось все то, что было направлено против существующего строя - часто независимо от художественной ценности. Как только стало понятно, что Лохвицкая - отнюдь не поборница «свободной любви», что любовь вне брака она воспринимает как грех и тяжкое испытание, - ее популярность пошла на спад. Многие зрелые ее произведения были расценены как «слабые» лишь потому, что противоречили воззрениям той же самой читающей публики, которая в начале ее творческого пути возлагала на нее большие надежды. Неприятию способствовало и то, что непопулярные взгляды высказывались поэтессой с ощутимым возвышающим пафосом, исполненным независимости и вызова:

1. Напрасно в безумной гордыне

Мою обвиняют мечту

За то, что всегда и поныне

Я Духа Великого чту.

2. Горда осененьем лазурным

Его голубого крыла,

Порывам ничтожным и бурным

Я сердце свое заперла.

3. Но храма высот не разрушу,

Да светочи к свету ведут! Несу я бессмертную душу, Ее же представлю на Суд.<…>

5. Поправших Его наказуя, Он жив и могуч для меня. Бессмертную душу несу я Как пламя святого огня!

О том, как относились к творчеству Лохвицкой люди верующие, есть три свидетельства. Одно - обращенное к ней стихотворение, сохранившееся в альбоме Лохвицкой в числе прочих газетных вырезок. Безымянный автор в тоне предостерегающем, но доброжелательном, призывает поэтессу оставить ложный путь и воспевать не тленные земные наслаждения, а то, что вечно и непреходяще. Обращение говорит о том, что она не казалась невменяемой для подобных увещеваний.

Другое свидетельство принадлежит публицисту Е. Поселянину, который доныне популярен в церковной среде как духовный писатель, автор компилятивных книг о подвижниках Православия, как русских, так и восточно-христианских. На его статью «Отзвеневшие струны», опубликованную в «Московских ведомостях»

15 сентября 1905 г. - к 20-му дню кончины Лохвицкой, мы уже ссылались. В ней он дал высокую оценку ее творчеству:

«Г-жа Лохвицкая невольно отдала дань мистическим чаяниям того народа, среди которого родилась <…> Вот - высокий образец любви в русской душе, не знающей иных границ для своей любви, кроме безграничной вечности».

Третье - предисловие К.Р. к посмертному сборнику Лохвицкой «Перед закатом». Хотя президент Академии наук неодобрительно относился к ее «неопределенному мистическому туману» и «увлечению чарами чернокнижия», характеризуя личность поэтессы, он счел возможность «к самому безвременно покинувшему нас автору применить одно из его предсмертных стихотворений», и закончил свое вступительное слово цитатой из стихотворения «Цветок на могилу». Безотносительно к биографическому прообразу, в этом стихотворении знаменательно то, что Лохвицкая показала в нем свой идеал женщины:

Ты была безропотно покорна,

Ты умела верить и любить,

Дни твои - жемчужин белых зерна,

Низанных на золотую нить.

Ты была нетронутой и ясной,

Как душа хрустальная твоя,

Вечный мир душе твоей прекрасной,

Отстрадавшей муки бытия.

В светлый рай, в блаженное веселье

Пред тобой откроются врата,

Да войдешь в жемчужном ожерелье,

Как свеча пасхальная, чиста.

Тем не менее вопрос о мистицизме и «чернокнижии» Лохвицкой следует рассмотреть более подробно.

3) Нехристианский мистицизм

При демонстративном равнодушии к современности, Лохвицкая была верной дочерью своей эпохи, - времени, когда более существенной представлялась оппозиция «идеализма» и «материализма», а противостояние между христианской верой в чистоте той или иной концессии, с одной стороны, и различными гностическими и оккультными учениями с другой, -менее важным. Интерес к «области таинственного» Православной Церковью если не поощрялся, то и не преследовался. В истории XIX в. немало случаев, когда вполне благочестивые христиане совмещали свои убеждения с увлечением спиритизмом (пример поэтов Ф. Глинки, А. Толстого). Известно, насколько сложным и неоднозначным был личный мистический опыт Владимира Соловьева. На рубеже веков соблазна гностических учений не могли избежать даже люди богословски образованные и находящиеся в сане (о. Павел Флоренский). Как свидетельство широкого интереса к подобного рода вопросам упомянем книгу плодовитого православного писателя-компилятора прот. Григория Дьяченко «Область таинственного», в которой приводятся всевозможные доказательства существования «мира иного», в том числе и опыты спиритических сеансов.

Интерес к сфере таинственного был присущ и Лохвицкой. Как было сказано, в ее случае он был отчасти обусловлен наследственно. Семейная склонность к мистицизму проявилась и у Тэффи, наиболее полно отразившись в книге рассказов «Ведьма», почти сплошь состоящей из автобиографических произведений, посвященных воспоминаниям детства.

Мирра Лохвицкая тоже нередко обращалась к теме народных верований и суеверий, колдовства и волшебства. Однако у нее всегда в той или иной степени присутствовал этический оценочный аспект, - наиболее ясно ощущается он в балладе «Чары любви», представляющей собой попытку содержательно и стилистически имитировать народный духовный стих.

Я послушалась голоса тайного:

Коль бессильны все чары недобрые,

Так поможет мне сила небесная,

Сила Божия! (I, 147)

Молитвой и постом героиня баллады добивается того, в чем не помогли ей колдовские чары - ответной любви своего избранника.

Мистика любви и страсти интересует Лохвицкую не меньше, если не больше, чем земная психология этого чувства - и с годами мистическая настроенность поэтессы проявляется все ярче. Несомненное воздействие на нее оказало учение Владимира Соловьева, раскрытое как в его лирике, так и в трактате «Смысл любви». В последнем Соловьев доказывает, что самая сильная любовь бесплодна в земной действительности и таинственному назначению ее только предстоит раскрыться в будущей жизни. Очевидно, некоторые идеи были почерпнуты Лохвицкой и из сонетов Шекспира, которым она отчасти подражала в своих ранних сонетах.

Подобную теорию «бессмертной любви» развивает и Лохвицкая - преимущественно в зрелом своем творчестве, начиная с 3-го тома, причем не только в лирических стихотворениях, но также в поэмах и драмах. Преодолевая искушение страсти, лирическая героиня взращивает в душе зерно той любви, которая продолжает существовать и по смерти, расцветая в вечности.

И лишь в смертный единственный час

Мы усталую душу сольем

С той, что вечно сияла для нас

Белым снегом и чистым огнем. («Любовь совершенная» - V, 31)

Это стихотворение особо выделил Е. Поселянин. Он тонко подметил, что оно найдет отклик не во всякой душе и понятно будет лишь тем, кому знакомо крушение земных надежд на счастье. Действительно, этот момент весьма важен: чувство, воспеваемое Лохвицкой - это по преимуществу любовь несчастливая, которая не может реализоваться в земной действительности, но награда за нее - бессмертие.

Пределы есть и скорби и забвенью,

А беспредельна лишь - любовь!

Что значит грех? Что значит преступленье?

Над нами гнет незыблемой судьбы. Сломим ли мы предвечные веленья, Безвольные и жалкие рабы?

Но эту жизнь, затопленную кровью

Придет сменить иное бытие.

Тебя люблю я вечною любовью

И в ней - бессмертие мое. («Бессмертная любовь» - IV, 235)

«Бессмертная любовь», по мнению Лохвицкой, имеет совершенно самостоятельную ценность и ничем не может быть ни разрушена, ни осквернена, - даже если любящий совершает поступки этически недопустимые. Так в «Сказке о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной» одна из героинь губит сначала соперницу, потом возлюбленного, в конце концов гибнет сама, но любовь, жившая в ее сердце, все-таки сохраняется в вечности: Но и смерть не властна над любовью, И любовь Джемали не погибла,

А зажглась лазурною звездою

Над широкой, мертвою пустыней. И горит, горит звезда пустыни, Все ей снится, что из синей дали

Вместе с ветром чей-то голос плачет:

«Любите ли вы меня, Джемали?» (IV, 48)

«Мистика любви» Лохвицкой не встретила сочувствия у современников. Считалось, что «ее дух был слишком слаб, чтобы выработать в себе всеобъемлющую мистическую идею» Связи и сходства с Соловьевым современники тоже не замечали, - масштаб личностей казался несопоставимым.

Тема сна, распространенная у символистов, занимает заметное место и у Лохвицкой. Но для нее это не была дань литературной моде. Она с большим вниманием относилась к собственным снам, находя в них отражение истины.

Нет такой волшебной, странной сказки, Чтоб могла сравниться с правдой жизни, В странных снах - таятся тайны духа,

В тайнах духа - скрыто откровенье. («Сон» - V, 63)

На рубеже XIX - XX вв. стало широко распространяться увлечение разного рода восточными учениями. Идеи буддизма смешивались с христианством, создавая причудливые комбинации как в умозрительных построениях философов, так и в образных фантазиях поэтов. Об одной из таких идей писал А. Волынский: