Сущность формационного подхода к типологии государств

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

• Введение
• Глава 1. Сущность формационного подхода к типологии государств
• 1.1 Формационный подход к типологии государств: понятийно-методологические основы
• 1.2 Основные положения формационного подхода к типологии государств
• Глава 2. Формационный подход к типологии государств: аспекты критики
• 2.1 Проблемы практического применения формационного подхода
• 2.2 Проблема смены формаций и крушение «социалистической» системы
• 2.3 Проблема «азиатского способа производства»
• Глава 3. Формационный подход к типологии государств и современность
• 3.1 Теория общественно-экономических формаций в интерпретации А.Ф. Лосева и П. Андерсона
• 3.2. Формационная схема исторического процесса в интерпретации А.В. Бузгалина, В.Л. Иноземцева и А.Т. Дробана
• Список использованной литературы
• Введение

Огромное влияние, которое завоевывает себе в деле изучения права социологическое направление, и, в частности, методы исторического материализма, заставляют с особым интересом отнестись к содержанию и развитию правовых понятий у основоположников материалистического понимания общественных явлений К. Маркса и Фр. Энгельса.

Мы вправе говорить об обоих мыслителях, не отделяя одного от другого, ввиду того, что воззрения их на природу права и юридического мышления, как и в других областях, были в существенном одинаковы и служили друг другу взаимным дополнением. Правда, оба великих материалиста прошли не одинаковый путь в смысле юридической подготовленности.

Будучи сыном адвоката, Маркс естественно, получает в Бонне и Берлине юридическое образование, хотя, по его собственным словам, «занимался юриспруденцией лишь как подчиненной дисциплиной наряду с философией и историей»[1]. У главы исторической школы, Савиньи, Маркс слушает пандекты, у Эдуарда Ганса, ученика Гегеля, уголовное право и прусское государственное право, и, кроме того, другие юридические предметы. Особенно сильное влияние на первых порах оказали на него Ганс и вообще гегелевская философия права: право в этот ранний период Маркс исключительно воспринимал в философском аспекте. Первые попытки юношеских работ Маркса посвящены метафизике права и развитию идей в римском праве. В дальнейшем он переходит к позитивным юридическим наукам и уделяет им также немало внимания[2].

В противоположность Марксу, Энгельс не получает систематического юридического образования и впоследствии пополняет его самообразовательной работой. Его ранние работы посвящены философии (Шеллинга), и он, в гораздо меньшей степени, чем Маркс, должен был в дальнейшем переживать внутреннюю борьбу перерождающейся правого мышления. Он «преодолевает» не спекулятивное право, но классическую экономию-- и уже очень рано обозначается у него чисто социологический подход к вопросам политики и права.

Ранние публицистические статьи Маркса (в «Anekdota» «Rheinische Zeitung») также носят отчасти и юридическую окраску, будучи всецело проникнуты духом Гегеля. Говорит ли он по вопросу о цензуре и свободе печати, или о «краже дров» (как квалифицировали тогда ландтаги собирание бедняками валежника),-- Маркс всюду выступает в качестве искусного юриста, превосходно ориентирующегося в правовых понятиях своей эпохи и умудряющегося, исходя из принципов идеалистической и идеализирующей прусскую систему философии Гегеля, показывать противоречие этим принципам в устремлениях правительства и имущих классов и внутреннюю противоречивость их законодательных решений.

Идеализм господствует в публично-правовых воззрениях молодого Маркса, в особенности в его теории государства и законности.

«Неудовлетворительный государственный принцип можно извинить, но он становится непростительным, когда он недостаточно честен, чтобы быть последовательным»[3].

«Не из христианства, а из собственной природы государства, из его собственного существа вы должны выводить право государственных конституций, т. е. не из природы христианского, а из природы человеческого общества...

Государство надо строить не на основе религии, а на основе Разума и свободы»...

«Прежние философы строили государственное право либо на основе чувства, как, например, честолюбия, чувства общественности, либо на основе разума, но не общественного, а индивидуального разума. Новейшая, философия... строит государство из идеи целого… Она рассматривает государство как великий организм, в котором должны осуществляться правовая, нравственная и политическая свободы, причем отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума»[4].

В связи с этим стоит определение закона: «Правовая природа вещей не может сообразоваться с законом, закон должен сообразоваться с ней»[5].

«Законы-- это положительные, ясные общие нормы, в которых свобода приобретает теоретическое, независимое от произвола отдельных личностей существование... Настоящим законом становится он тогда, когда в его лице бессознательный естественный закон свободы воплотился в сознательный государственный закон»[6].

Поэтому изданные «противоестественные», «произвольные» законы о лесных порубках «это грубый материализм, это-- грех против святого духа народов и человечества».

Несколько менее проявляется этот идеализм в воззрениях Маркса на преступление и наказание и на судебный процесс. Но и здесь Маркс всецело стоит на точке зрения Гегеля.

Мудрый законодатель должен не ограничивать сферы, но «уничтожить в каждом правовом стремлении его отрицательную сторону, представив ему положительную сферу деятельности»[7].

«Конкретное преступление предполагает определенную ступень наказания... Задача состоит в том, чтобы сделать наказание действительным следствием преступления. Оно должно явиться в глазах преступника необходимым последствием его собственного деяния, т. е. его собственным деянием. Пределом его наказания должен быть предел его деяния. То, что в данных пределах было нарушено, составляет предел данного преступления. Мера преступного есть, так. обр., мера преступления»[8].

«Государство должно видеть и в порубщике леса... человека и гражданина. Государство не может легкомысленно отрезать одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство калечит само себя, когда оно делает из гражданина преступника…»

«Государство не только имеет средства поступать таким образом, как это соответствует его разуму, его всеобщности и его достоинству, а также праву и условиям жизни и собственности обвиняемого гражданина,-- его непременная обязанность располагать этими средствами и применять их...»[9].

При краже дров «преступная сущность действия заключается не в посягательстве на материал дерева, а в посягательстве на государственный нерв дерева, на право собственности как условие, т.е. в осуществлении противозаконного намерения»... Лесовладелец не может посредством присвоения штрафов и барщины превращать в свою частную собственность публичное право:

«Публичное наказание есть право государства, но такое право, которое государство не может передать частному лицу, как не может идти человек уступить другому свою совесть. Всякое право государства по отношению к преступнику есть вместе с тем государственное право преступника»[10].

«Из представления о государстве, законности и уголовном праве вытекает взгляд и на судебный процесс».

«Какая нелепая, непрактичная иллюзия вообще-- беспартийный судья, когда законодатель-- партийный? Какое значение может иметь бескорыстное решение, если закон своекорыстный?… Необходимо связано с гласным, свободным процессом гласное по своей природе, продиктованное свободой, а не частным интересом содержание... Один дух должен одушевлять процесс и законы, ибо процесс есть только форма жизни закона, следовательно проявление его внутренней жизни»[11].

Но особенный интерес представляют ранние воззрения Маркса на развитие собственности и положительного права из обычного, в которых под идеалистической терминологией уже чувствуется будущий теоретик классовой борьбы.

Маркс, отвергая возможность существования наряду с законом обычного права привилегированных, вместе с тем выступает в защиту обычного права нищеты.

«Обычное право привилегированных по своему содержанию противоречит форме закона... Разумное обычноеправо при господстве общих законов есть не что иное, как привычка к законному праву, ибо право не перестало быть обычаем потому, что стало законом, оно перестало быть только обычаем. Обычай становится разумным, потому что право превратилось в закон, потому что обычай стал государственным обычаем. Обычное право, как отдельная область наряду с законом, имеет потому разумное оправдание лишь там, где право существует наряду и помимо закона, где обычай есть предвосхищение закона. Об обычном праве привилегированных сословий поэтому не может и речи быть. Закон признает не только их разумное право, но часто даже неразумные притязания... закон предвосхитил все возможные выводы из их права... Но если это обычное право привилегированных является обычаем, противоречащим понятию разумного права, то обычное право нищеты противоречит только обычаям положительного права... Форма закона не противоречит ему, оно только еще не получило ее...»

«Источник всякого обычного права бедных заключается в неопределенном характере некоторых видов собственности, не делающих ее ни безусловно частной, ни безусловно общей собственностью[12]в смешении частного и публичного права, выступающем перед нами во всех средневековых учреждениях... Рассудок уничтожил промежуточные неустойчивые виды собственности, прибегнув к заимствованной из римского права категории гражданского абстрактного права; законодательный разум тем более считал себя вправе уничтожить обязательства этой неустойчивой собственности по отношению к беднейшему классу, что он уничтожил и его государственные привилегии... Обычаи, являющиеся обычаями многочисленного бедного класса, с верным инстинктом умеют затронуть собственность с ее неоформившейся стороны». И Маркс видит в собирании валежника в частновладельческих лесах вполне законное проявление «захватного права» бедности, которая «в самой своей деятельности находит оправдание своего права»[13].

Однако и в данном случае и в своей борьбе с привилегиями Маркс исходит из идеалистического представления об «общем праве», «публичном разуме».

«Во все времена существовали все виды свободы-- в одних случаях, как особая привилегия, в других-- как общее право». Маркс негодует против частных интересов, которые рассматривают право не как самостоятельный предмет» и «действуют за спиной права».

«Привилегии земских чинов (ландтага. -- И.Р.) не являются правом провинции. Наоборот, скорей право провинции там именно кончается, где оно становится привилегией земских чинов». Действия «сообразно с требованиями частной собственности»-- суть «принижение государства», несоответствие самой «идее государства»[14].

Ранний период в развитии правовых понятий у Маркса представляет для нас особенный интерес при сопоставлении его с позднейшим периодом. Только тогда становится понятным, какие колоссальные трудности в лице привычного мышления пришлось преодолеть Марксу и почему некоторые положения гегелевской философии права, как мы убедимся, были им не только «преодолены», но и сохранены в дальнейшем развитии. Переход Маркса от идеализма к материализму означал одновременно постепенный переход от буржуазно-правового сознания с его феодально правовой терминологией к точке зрения нового общественного класса, но на первых порах в оболочке той же старой правовой терминологии[15].

«Реформа сознания», провозглашенная Фейербахом, должна была протекать не путем развития догматических учений, а через «анализирование мистического, себе самому неясного сознания, выступает ли оно в религиозной или в политической форме»[16]. Вслед за критикой религии, этой первой и основной формы «самому себе неясного сознания»,-- критикой, возвратившей человека на землю, происходит «разоблачение самоотчуждения человека в его безбожных образах»[17]. Поскольку идеалистическая философия права видимо узаконяла устремления прусской государственности, придавая ей в форме абстракции необходимо-разумный вид, критика права должна была начаться с критики представшего в новом виде государственно-правового порядка.

«Пышный плащ либерализма спал, и отвратительный деспотизм стоит во всей своей наготе пред глазами всего мира». «Мир филистеров-- это политический мир животных», «принцип монархии вообще-- это презренный, презрительный, обесчеловеченный человек»[18]. Но важно было подвергнуть критике не только существующие уже порядки, но и «их абстрактное продолжение» в государственно-правовой философии, отражавшей уже идеалы буржуазного общества.

«Критика немецкой государственно-правовой философии, получившей через Гегеля свою самую последовательную, самую содержательную и законченную формулировку, есть и то и другое-- как критический анализ современного государства и связанной с ним действительности, так и самое решительное отрицание всей доныне существующей формы немецкого политического и правового сознания, самым благородным, универсальным, до степени науки возвысившимся выражением которого есть именно сама спекулятивная философия права»[19].

Поэтому исходным пунктом критики стало представлявшееся идеальным тогдашнему немецкому буржуазному правосознанию «политическое государство», существующее «не в самой разумной форме», но «заключающее во всех своих современных формах требование разума», а потому впадающее в противоречие между своим идеальным назначением и своими реальными предпосылками». «Политическое государство есть указатель практической борьбы человека». Можно и нужно «делать предметом критики самые специальные политические вопросы, вроде различия между сословной и представительной системой. Ибо этот вопрос выражает лишь политическим образом различие между господством человека и господством частной собственности»[20]. Самая «критика спекулятивной философии права протекает не в себе самой», а в разрешении практических задач[21].

Маркс решительно выступает против формы правового сознания, «протекающей в себе самой», сознавая «самому себе неясного», становящегося «самоотчуждением человека», в действительности же отражающеголишь «практическую борьбу человека». Этот феноменальный характер права еще более подчеркивается Марксом в eгo статьях по еврейскому вопросу. Политическая эмансипация от религии, признание ее частным делом каждого, не есть законченный способ человеческой эмансипации. Человек в данном случае «признает себя самого лишь окольным путем, лишь через посредника», каким является государство.

«Государство на свой лад упраздняет различия в происхождении, сословии, образовании, профессии, когда объявляет политическими различиями рождение, сословие, образование, профессию, когда провозглашает без всякого внимания к этим различиям каждого члена народа равноправным участником народного суверенитета, когда рассматривает все элементы народной жизни с точки зрения государственной. Несмотря на это государство позволяет частной собственности, образованию, профессии действовать на свой лад и проявлять свою особую сущность, как частной собственности, образованию, профессии. Далекое от того, чтобы упразднить все различия, государство, напротив, существует лишь в предположении их наличности, чувствует себя политическим государством и осуществляет свою всеобщность лишь в противоположность к этим своим элементам».

И сославшись на замечание Гегеля, что государство «стоит под различными церквами», Маркс восклицает: «Конечно. Лишь стоя над особыми элементами, государство приобретает всеобщий характер».

Политическое государство является поэтому некоей абстракцией, «родовой жизнью человека», в противоположность его материальной жизни в условиях «гражданского общества»-- этого «государства нужды и рассудка», по выражению Гегеля. В государстве человек имеет значение не действительного индивида, но «родового существа-- он является мнимым членом воображаемого суверенитета». «Для человека, как буржуа, жизнь в государстве есть лишь видимость»[22].

Т.н. «права человека» суть права эгоистического буржуазного члена гражданского общества -- и «права гражданина» -- лишь средства для сохранения «прав человека». Политическая революция была наследием старого, феодального общества, которое «имело непосредственно политический характер, т. е. элементы гражданской жизни, напр. собственность и семья, форма и способ труда, были возведены на высоту элементов государственной жизни в форме феодальных прав, сословий, корпораций. Отменив эти права и корпорацию, революция разбила гражданское общество на его простые составные части, «политический же дух» она освободила от смешения с гражданской жизнью и «конституировала его как сферу общественности, всеобщего народного дела в идеальной независимости от тех особых элементов гражданской жизни».

Таким образом, политический человек является лишь абстрактным, искусственным человеком, человеком как аллегорической, моральной личностью[23]. Создается своеобразный «оптический обман», как выяснил Фейербах, свойственный всякой абстракции, и не государство кажется средством для обеспечения благосостояния членов буржуазного «гражданского общества», а наоборот: «в сознании политических эмансипаторов вопрос опрокинут на голову и цель кажется средством, а средство-- целью». «Раздвоение человека на публичного и частного человека-- это не ступень, а завершение политической эмансипации», и современное государство на деле вытекает из предпосылок гражданского общества и не конструировалось еще в «действительно свободную от противоречий родовую жизнь человека». Вполне понятно поэтому «противоречие между политикой и денежной властью» отдельных членов гражданского общества. «Тогда как в идее первая властвует над другой, на деле она стала ее крепостным рабом»[24].

Аналогичные замечания находим мы и в других, позднейших статьях Маркса, относящихся к переходному, фейербахианскому периоду; но здесь терминология и определения уже более уточняются. Так, характерна статья в «Vorwдrts» 1842 года:

«Государство... зиждется на противоречии между общественной и частной жизнью, на противоречии между общими интересами и интересами частными». Эта частная собственность, эта торговля, эта индустрия, этот взаимный грабеж различных классов общества, «эта разобщенность, низость, это рабство гражданского общества есть то естественное состояние, на котором покоится современное государство, подобно тому, как гражданское общество рабства было естественным основанием, на котором покоилось античное государство. Существование государства и существование рабства неразрывны… Для того, чтобы устранить бессилие своей администрации, современное государство должно было бы упразднить нынешнюю частную жизнь. Для устранения частной жизни государство должно было бы устранить себя самого, ибо оно существует только в противоположность к этой последней». Так называемая «политическая душа революции состоит в тенденции политически невлиятельных классов уничтожить свою изолированность от государства и от господства».

Корень зла не в той или иной форме государства, но в сущности его как такового. Но «чем могущественнее государство, чем политически развитее страна, тем менее она склонна искать причину социального зла в принципе государства, т. е. в теперешнем строе общества, деятельным, самосознающим и официальным выражением которого является государство, тем менее она склонна понять общий принцип этого зла». Создается особый, своеобразный «политический разум», «политическая точка зрения», искажающие это понимание. «Политический разум есть только политический разум, ибо он мыслит в границах политики. Чем он изощреннее, жизненнее, тем менее он способен понять социальные неустройства... Принцип политики-- воля. Чем одностороннее и, стало быть, совершеннее политический разум, тем более он верит во всемогущество воли, тем ослепленнее он относится к естественным и духовным границам воли…». «Политическая точка зрения», для которой понятия государства и общества совпадают (государство есть устройство общества), поэтому ищет причины общественных зол в законах природы, в независимости от государства частной жизни, в ошибках администрации, в «злой воле бедных» или в противоположности нищеты и богатства, видит только препятствие для «чистой демократии ит.п.»[25]!

Почти тожественные положения разбросаны по страницам «Святого семейства» (кон. 1844 г.). Ограничимся немногим для более полного освещения вопроса.

За новым сопоставлением современного и античного государства следует: «Будучи само продуктом буржуазного общества, собственным развитием вынужденного разрушить старые политические рамки, государство, с своей стороны, должно было бы признать свое место рождения и основу в провозглашении человеческих прав»... «Рабство буржуазного общества по видимости своей есть полнейшая свобода, потому что оно кажется законченной формой независимости индивидуума... между тем как оно, наоборот, представляет собой его законченное рабство и человеческую отверженность. На место привилегии тут стало право».-- «Интерес-- вот что скрепляет друг с другом членов буржуазного общества.

Только политический предрассудок способен еще в наше время воображать, что государство скрепляет общественную жизнь, между тем как, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство». Наполеон, «рассматривавший государство как самопомощь», «деспотически подавляя либерализм буржуазного общества-- политический идеализм его будничной практики», будучи полон «презрения к идеологам»... Впоследствии же, в 1830 г., либеральная буржуазия уже не стремилась к достижению общественных целей, а, напротив того, рассматривала государство как официальное выражение своей исключительной власти и как политическое признание своих собственных интересов»...[26].

К этим отчетливым положениям Маркса Энгельс в этот ранний период прибавляет весьма немногое, и его воззрения на право находят себе выражение в редких замечаниях.

Так, говоря об экономической революции XVIII века, он указывает, что в ней были противопоставляемы и новые политические и правовые понятия, «монархии -- республика, божественному праву-- общественный договор», но «политика и не подумала исследовать предпосылки государства как такового»[27]. В наиболее свободных политических государствах, Англии и С. Штатах, «господствуют общественные предрассудки», посредством подкупов избирается парламент, отражающий интересы бездельничающей поземельной и промышленной аристократии. А потому «демократия является лишь переходным пунктом к действительной человеческой свободе»[28]. «Положение рабочего класса в Англии», писавшееся Энгельсом в эти годы, также всецело проникнуто воззрениями на классовый характер современного государства и на государственную власть как принадлежащую «имущим классам».

Нужно оговориться, как Маркс, так и Энгельс в этот период говорят преимущественно не о государстве вообще, а о буржуазном государстве и буржуазном обществе. Однако их выводы приложимы, как станет ясно в дальнейшем, и к более широким историческим обобщениям.

В последующем своем развитии Маркс постепенно покидает юридическую точку зрения на общественную жизнь, заменяет ее социально-экономической точкой зрения и сравнительно реже возвращается к вопросам права. Энгельс, по существу никогда не стоявший на спекулятивно-правовой точке зрения, напротив того, в дальнейшей своейдеятельности подходит к вопросам права, давая им новое, социологическое освещение.

Для нас поэтому важно установить, что уже в ранних сочинениях Маркса в зародыше содержатся почти все те положения, которые позднее в более оформленном виде и в более широкой исторической перспективе были развиты Энгельсом в «Анти-Дюринге», «Людвиге Фейербахе», и «Происхождении семьи».

Как легко можно видеть, критика гегелевской философии права, начавшаяся в письмах к Руге и завершившаяся в «Святом семействе» и отчасти неизданной «Немецкой идеологии», эта критика «преодолевала» преимущественно гегелевскую теорию государства. Понятие государства получает все более первенствующее значение в ряду других правовых понятий, а потому область, напр., частного права и другие гораздо менее занимают в эту пору Маркса. И это понятно: «идея» государства, с одной стороны, являлась доминирующей, как высшее завершение в системе правовых идей гегелевской философии. С другой стороны, критика именно «политической идеологии» служила Марксу могущественным средством социальной борьбы.

Результаты этой критики можно оценить, лишь сопоставив их с исходными положениями. Вначале государство, основанное на «разуме свободы», было воплощением публичного разума, «великим организмом», в коем должны были осуществляться правовая, нравственная и политическая свободы. В государственных законах свобода приобретала теоретическое, независимое от произвола, сознательное выявление. Постепенно, с развитием критики, резко начала отличиться современная форма государства от государства идеального. Самая эта форма государства в дальнейшем оказалась лишь внешним выражением происходящей в обществе борьбы, в основе которой лежат претензии частной собственности.

Понятие государства превратилось в полную абстракцию, в лишь идеально независимую сферу, в коей осуществляется воображаемый общественный суверенитет. Но такая «видимость» мыслима, возможна и необходима лишь при наличии общественных противоречий, борьбы между «влиятельными» и «невлиятельными» классами за господство. Государство становится некоей надстройкой над обществом, видимостью отражения общих интересов при господстве частных интересов, самое существование коей необходимо лишь постольку, поскольку существует «общественное рабство». В государстве поэтому происходит «самоотчуждение человека»: он раздваивается на публичного и частного человека. Преследуя в действительной жизни свои частные интересы и желая дать им возможно более полную свободу, он создает абстракцию государства, представляющего якобы общественные интересы и служащего для отвода глаз «невлиятельным» классам.

Какой, казалось бы, контраст с первоначальной гегельянской конструкцией и какая, тем не менее, глубокая, чистая внутренняя связь с ней. И у Маркса-гегельянца и у Маркса, переходящего к материализму, государство стоит над обществом, как олицетворение общих интересов, в противоположность частному произволу. Но Маркс-гегельянец видит в государстве высшее выявление общественно-разумной природы человеческого общества, представляющего поэтому высшую ступень по сравнению с гражданским обществом и регулирующего жизнь последнего. Маркс же-фейербахианец видит в государстве лишь надстройку над определенным базисом общественных отношений, общественных противоречий и борьбы, изменяющуюся вместес этими отношениями[29]. Государство из логического завершения общественной жизни обращается в его исторический результат. Но при всем том государство продолжает рассматриваться Марксом не столько как аппарат, как государственная машина, сколько, главным образом, как «идея» государства, как некая «политическая идеология». Этим самым была подготовлена почва для дальнейшего развития воззрений Маркса и Энгельса на право вообще как на один из видов идеологического мышления.

Другим важным моментом является выяснение исторического характера деления права на публичное и частное. Деление это происходит вследствие развития буржуазного общества, в котором выпячиваются частные интересы человека-буржуа в противовес общественным интересам человека-гражданина. Но такое раздвоение означает раздвоение и «самоотчуждение» человека, цельной человеческой общественной личности и потому немыслимо в будущем «родовом» государстве-обществе. Развитие частно-правовых форм сознания, таким образом тесно переплетается с развитием его государственно-правовых форм и имеет одни и те же социально-исторические корни.

Критикой государственно-правовой философии и исследованиями в области экономии предопределяется все дальнейшее развитие правовых понятий у Маркса и Энгельса. «Мои исследования,-- писал впоследствии Маркс,-- привели меня к заключению, что правовые отношения, наравне с формами государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития духа, но скорей коренятся в материальных условиях жизни»[30]. Став на точку зрения материалистического понимания истории, он рассматривает право как одну из «идеологических форм, в которых люди воспринимают в своем сознании конфликт (производительных сил и производственных отношений. -- И.Р.) и во имя которых борются»[31]. Политика и право оказываются таким образом политическими и юридическими формами, а эти последние понимаются как порождение носящего идеологический характер сознания.

Прежде всего нужно напомнить общее определение идеологического мышления, данное Энгельсом: «Идеология-- это процесс, который проделывает т.н. мыслящий человек, хотя и с сознанием, но с сознанием неправильным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными... Так как это процесс мысли, то человек и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления своих предшественников... У исторического идеолога в области каждой науки имеется известный материал, который образовался самостоятельно из мышления прежних поколений и проделал ряд ступеней самостоятельного развития в мозгу этих следовавших один за другим поколений. Конечно, на это развитие могли воздействовать в качестве сопутствующих причин и внешние факты, относящиеся к данной области или к другой, но факты эти по молчаливому соглашению считаются опять-таки просто вкладами мыслительного процесса, и, таким образом, мы все время продолжаем оставатьсяв области чистой мысли, которая переварила счастливо самые твердые факты»[32].

Вследствие этого идеология «имеет дело с мыслями как с независимыми сущностями, которые самостоятельно развиваются из самих себя и подчиняются своим собственным законам». Выражение «по молчаливому соглашению» относится, очевидно, к наиболее сознательным и лицемерным творцам идеологии, но в большинстве случаев это сознание с самого начала затемнено и истинные причины событий ему неизвестны. «Что материальные условия жизни людей, в головах которых совершается данный процесс мышления, определяют его собой, этого, конечно, не сознают эти люди, потому что иначе всякой идеологии пришел бы конец». «Раз возникнув, всякая идеология развивается в связи со всей совокупностью существующих представлений и подвергает их дальнейшей переработке»[33].

Происхождение идеологического мышления Энгельс выводит из общественного разделения труда, приведшего к отрыву производства идей от производства средств существования. Так, в «Анти-Дюринге» мы читаем: «не только рабочие, но также и эксплоатирующие их прямо или косвенно классы, благодаря разделению труда, порабощены орудиями своей деятельности... юрист-- своими закостеневшими правовыми воззрениями, которые господствуют над ним как самостоятельная сила»[34].

Уже из этого последнего видно, что все сказанное об идеологии вообще целиком относится и к «политическим и правовым формам». (Нужно заметить, что Маркс и Энгельс разграничивают эти два понятия. Как политическими формами, так и политической «идеологией» обозначаются государственно-правовые формы и развитие «политических принципов», в которых находит себе отражение общественная борьба. Правовая же идеология, правовые или юридические формы в узком смысле слова относятся преимущественно к области гражданского частного права и другим видам публичного права[35].

Политические и правовые формы носят уже сами по себе идеологический характер, так как они представляют только «формы», в которых происходит отражение действительных материальных конфликтов и классовой борьбы в человеческом сознании, стало быть, в большей мере одностороннее и недостаточное их отражение. «Как политическое, так и гражданское законодательство всегда лишь выражало, заносило в протокол требования экономических отношений»[36].Но еще более отдаленное «отражение всех этих действительных битв в мозгу участников» составляют «политические, юридические... теории... и их развитие в систему догм»[37].

Вопрос о политических и правовых формах классовой борьбы осложняется при попытке определить взаимоотношение этих «форм» с действительными общественными отношениями людей. В «Анти-Дюринге» в одном месте говорится о необходимости, в противоположность идеологам, «конструировать нравственность и право... из действительных общественных отношений окружающих людей»[38]. Не совсем ясно, приравнивается ли право действительным отношениям людей, или представляет собой уже нечто последующее, сопровождающее эти отношения. В другом месте «Анти-Дюринга» Энгельс называет «мораль и право» «общественными отношениями»[39], и наконец в той же главе он говорит о «почве морали и права» как о шаткой почве мнений и чувствований»[40].

Известное положение Маркса в предисловии «К критике политической экономии» звучит: «производственные отношения, или, употребляя юридическое выражение, имущественные отношения». Однако письмо Маркса о Прудоне от 24 февраля 1865 года говорит о «политической экономии, охватывающей всю совокупность имущественных отношений не в юридическом их выражении, не в качестве соотношений воли личностей, а в их реальной сущности, т.е. в качестве отношений производства»[41]. Наконец, в цитированной выше речи Маркса на кельнском процессе законы являются «правовым выражением» общественных интересов и потребностей, причем под общественными, согласно контексту, понимаются интересы господствующего класса, господствующего общественного уклада[42].

Таким образом, право, с одной стороны, является общественными отношениями людей. С другой стороны, даже имущественные отношения могут рассматриваться в своей «реальной сущности», независимо от их юридического выражения. Право представляет «соотношения воли личностей», «мнения и чувствования», некоторые психические переживания, не совпадающие с общественными отношениями производства. Чем более развитый в смысле «теории» характер носит право, тем более оно как идеологическая форма отличается от простых «мнений» и обычаев. Разумеется, при этом отражение в праве общественных отношений людей будет носить односторонний превратный характер. В особенности это проявляется тогда, когда за дело берется «объективный» идеолог, конструирующий право и нравственность «из понятия» или (подобно Дюрингу) из так называемых простейших элементов общества.

Такой идеолог вынужден использовать для своих построений «материал двоякого рода: во-первых, скудные остатки реального содержания, которые еще могут заключаться в этих положенных в основание абстракциях, а во-вторых, то содержание, которое наш идеолог произносит из своего собственного сознания. Но что находит он в своем сознании? Большею частью нравственные и правовые воззрения, которые более или менее точно выражают (в положительной или отрицательной форме, освещая или борясь) общественные и политические условия, при которых он живет, далее, бытьможет, представления, заимствованные из соответствующей литературы; наконец, быть может, и личные фантазии. Наш идеолог может вертеться и изворачиваться, как ему угодно, но историческая реальность, которую он выбросил в дверь, влетит обратно в окно, и, воображая, что он составляет нравственность и правовое учение для всех миров и всех времен, он на самом деле вырабатывает искаженное (ибо оно оторвано от своей реальной почвы), словно в вогнутом зеркале перевернутое вверх ногами, изображение консервативных или революционных течений своего времени»[43].

Итак, целый ряд причин содействует тому, что правовые отражения действительности превращаются в правовую идеологию. Здесь играет роль и неотчетливое понимание реальных отношений и консервативные или революционные тенденции класса, литературные и иные традиции и предрасположения, субъективные представления ит.д.

Идеологический характер права обнаруживается и в том, что, будучи «мнениями и чувствованиями», «отражающими более или менее точно» экономическое бытие общества, право само себя весьма резко отделяет от чувства и совести; это различение находит себе объяснение в односторонней сущности права, равно как в его догматической форме, и составляет даже одну из главных догм права... практическое осуществление этого различия... образует высшую ступень в развитии права»[44].

Таким образом, право, с точки зрения Маркса и Энгельса, представляется как отражение в «теоретизирующем» сознании всей совокупности выявляющих интересы господствующего класса и потребности общественного строя соотношений воль и иных психических переживаний людей в общественном процессе производства,-- отражение, предрасположенное к неизбежному идеологическому развитию в системы догм. Эта точка зрения находит себе дальнейшее обоснование и уяснение при рассмотрении отдельных разновидностей права: государственного, гражданского, уголовного, семейного, трудового ит.п.

Политические отношения, как уже говорилось, являются отражением и выражением классовых, в конечном счете экономических, конфликтов и классовой борьбы. «Государство и государственное право определяются экономическими отношениями»[45]… «в борьбе между правительством и оппозицией отражается борьба уже ранее существующих и борющихся классов, отражается неправильно, не прямо, а косвенно, не как борьба классов, а как борьба за политические принципы, и при том так неправильно, что потребовались тысячелетия для того, чтобы мы могли разгадать, в чем дело»[46]. Поэтому отдельные политические формы носят исторический, преходящий характер, зависят от развития материальных условий. «Когда материальные условия существования общества развились настолько, что преобразование его официальных политических форм стало для него жизненной необходимостью, тогда изменяется вся физиономия старой политической власти»[47].

«Политическое» отражение в сознании классовых интересов и классовой борьбы в виде упомянутой «борьбы за политические принципы» предрасположено более, чем какая-либо иная форма правовых переживаний, к идеологическому развитию и к идеологическому искажению действительных отношений. И это не потому, чтобы в основе своей политические отношения были оторваны от действительных отношений. Напротив того, как определенная совокупность психических взаимодействий «политические отношения между людьми являются, конечно, в то же время и социальными, общественными отношениями, как и все отношения, в которых люди сталкиваются между собой»[48]. Причины такого идеологического извращения уясняются путем изучения истории развития государства.

Чтобы не повторять здесь исчерпывающего анализа сущности государства, роли его в социалистической революции и характера его «отмирания», произведенного В. Ильиным-Лениным в его «Государстве и революции», ограничимся самой общей сводкой некоторых положений Маркса и Энгельса, относящихся к возникновению государственной власти, материальной основе и сущности государственной идеологии.

«Общество порождает известные общие функции, без которых оно не может обойтись. Предназначенные для этого люди образуют новую отрасль разделения труда внутри общества. Вместе с тем они приобретают особые интересы также и в противоположность тем, кто их уполномочил. Они становятся самостоятельными по отношению к ним и таким образом является государство»[49]. Эта наиболее общая схема развития государства, из данных Энгельсом, имеет в виду, однако, лишь зародыш государственной власти. В «Анти-Дюринге» Энгельс говорит о том, как уже в первобытных общинах, где «отсутствуют общественные классы»... «с самого начала существуют известные общие интересы, соблюдение которых приходится передавать отдельным членам, хотя и под контролем общества; как подобные должности... снабжены известными полномочиями и представляют зародыш государственной власти. По мере увеличения производительных сил, плотности населения, соединение общин «вызывает новое разделение труда, учреждение органов для охраны общих и для отражения сталкивающихся с ними интересов. Эти органы, которые как представители общих интересов целых групп уже занимают по отношению к каждой отдельной общине обособленное, а при известных условиях даже враждебное положение, становятся вскоре еще более самостоятельными», по мере развития наследственных должностей, учащения конфликтов с другими группами и разложения общинного хозяйства. Таким образом, «в основе политического господства повсюду лежит отправление общественной службы», «всякая политическая сила основывается первоначально на экономической общественной функции», но постепенно становится самостоятельной по отношению к обществу «и превращается в господство над обществом»[50].

Рост самостоятельности отдельных политических функций возможен и до появления государства в полном смысле этого понятия; но «господство над обществом» возможно лишь с гибелью старого родового общества, возникновением общественных классов, вследствиеразделения труда»[51]. Поэтому, государство и представляет собой «продукт общества на определенной ступени его развития»[52].

С разделением общества на классы меняется смысл и содержание общественных функций. «Возникнув из потребности держать в узде противоположность классов» и «в самых столкновениях этих классов... государство по общему правилу является государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи его становится также политически господствующим классом и приобретает, таким образом, новые средства для подавления и эксплоатации угнетенного класса»[53]. Эти средства двоякого рода: государство как общественная власть и государство как идеологическая сила.

Общественная власть государства отличается от прежних общественных функция тем, что уже непосредственно не совпадает с населением, самостоятельно организующимся в вооруженную силу. «Такая особая общественная власть» существует во всех государствах: она состоит не только из вооруженных людей, но и из вещественных придатков к ним, каковы тюрьмы и всякого рода принудительные учреждения, которых совсем не знало родовое общество... Она возрастает по мере того, как обостряются внутри государства классовые противоречия и как становятся более крупными, более населенными граничащие друг с другом государства». Для содержания этой общественной власти нужны налоги, для управления ею-- чиновники, становящиеся, таким образом, «над обществом» и «окружающие себя исключительными законами»[54]. Так доводится до совершенства и необычайного могущества «эта исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском чиновников… ужасный организм-паразит»[55]. Государственная власть все более становится «концентрированным и организованным общественным насилием»[56]. Она «принимает все более и более характер общественной власти для угнетения труда, характер машины классового господства»[57]. Прежний «орган общества для защиты своих интересов от внутренних и внешних нападений» ныне «старается стать в независимое отношение к обществу и тем более успевает в этом, чем более является органом одного какого-нибудь класса и чем более подчеркивает господство этого класса»[58]. «Современная государственная власть есть не более, как администрация, заведующая общими делами класса буржуазии»[59].

Теперь понятно, почему так сильна и получает такое значительное развитие государственная идеология: в виде исполнительной власти и государственной машины эта идеология имеет достаточно внушительный материальный базис для своего развития.

Идеология государства представляет не менее важное средство подавления и эксплоатации угнетенные классов. «Государство является первой идеологической силой, подчиняющей себе людей... Борьба угнетенного класса против класса угнетающего неизбежно становится прежде всего политической борьбой, борьбой против политического господства угнетателей. Сознание связи этой политической борьбы с ее экономической основой ослабевает, а иногда пропадает совсем. Если же оно не совсем исчезает у борющихся, то почти всегда отсутствует у историков[60]. Политическая власть, таким образом, служит «официальным выражением» существующей противоположности классов. Государство служит ее искаженным отражением, косвенным выражением, «признанием того, что общество запуталось в неразрешимом противоречии с самим собой, что оно раздираемо непримиримыми противоречиями, которые оно бессильно устранить». И тут выявляется сущность государственной идеологии: «для того чтобы эти противоречия, классы с враждебными экономическими интересами не уничтожили себя и общество в бесплодной борьбе, понадобилась сила, стоящая по видимости над обществом и способная смягчить столкновения, удерживать их в пределах «порядка»[61].

Оторванность государства от общества, его противопоставление обществу как некоей самостоятельной силы составляет характерный признак государственной идеологии. «Всякий возникающий общий интерес государство немедленно отрывало от общества, противопоставляло его обществу как высший всеобщий интерес, извлекало из сферы общественной самодеятельности и делало предметом правительственной деятельности»[62]. Этот отзыв Маркса о легитимной и июльской монархиях вполне приложим ко всякому чрезмерному развитию государственно-правовой идеологии[63].

Укрепление государственной идеологии, теории самостоятельности и общественной полезности государства, идет различными путями. Прежде всего авторитет ее подкрепляется внушительной государственной машиной, слишком сложной для того, чтобы можно было усмотреть в ней организацию господствующего класса. Затем в некоторые переходные периоды действительно случается, что «государственная власть в качестве мнимого посредника временно приобретает известную самостоятельность» по отношению к борющимися классам[64]. Кроме того, в противоположность прежним государственным формам, где «представляемое гражданам право соразмерялось с их имущественным положением и этим открыто признавалось, что государство является организацией имущего класса для защиты его от неимущих», в противоположность им «высшая форма государства, демократическая республика… официально ничего не знает уже об имущественных различиях. В ней богатство пользуется своей властью косвенно,но тем вернее»: при помощи подкупа чиновников, государственной задолженности бирже и «всеобщего избирательного права»[65].

Наконец, сделавшись силой, независимой от общества, государство немедленно порождает новую идеологию в лице профессиональных политиков, выдвигающих те или иные «политические принципы», и теоретиков государственного права, оформляющих результаты классовой борьбы -- государственные конституции,-- и создающих на их основе «системы догм».

Государство зиждется на «гражданском обществе», определенной форме экономических отношений людей. «Гражданское», т.е. буржуазное общество в конкретном случае, с точки зрения Маркса, не только «агрегат» самостоятельных лиц или «атомов», как это полагал Гегель[66]. Члены гражданского общества «не атомы», потому что они связаны не только «отвлеченным, формальным правом», но и общими интересами[67]. Этими интересами и определяется характер государства.

«Роль гражданского права в сущности сводится к законодательному освещению существующих при данных обстоятельствах нормальных экономических отношений между отдельными лицами»[68].

Казалось бы, гражданское право должно было бы лежать в основе всех дальнейших юридических построений, а государственное право-- всецело зависеть от гражданского. Но взаимоотношения между ними гораздо сложнее.

Если экономические отношения, отражающиеся в гражданском праве, развиваются ранее соответствующих форм государства и, таким образом, предопределяют государственное право, то юридическое выражение этих экономических отношений развивается в связи с уже существующим государственным правом и в тесной от в него зависимости. «Все потребности гражданского общества-- независимо от того, какой класс господствует в данное время,-- необходимо должны пройти через волю государства, чтобы добиться законодательного признания. Это формальная сторона дела, которая сама собой разумеется». «Чтобы получить санкцию закона, экономические факты должны в каждом отдельном случае принять вид юридических отношений»[69]. И при этом, хотя, в конечном счете, и «государственная воля определяется изменяющимися потребностями гражданского общества, преобладанием того или иного класса ит.д.»... «приходится считаться со всей системой уже существующего права»[70].

«В современном государстве право не только должно соответствовать общему экономическому положению, не только быть его выражением, но также быть выражением внутренне согласованным, которое благодаря внутренним противоречиям не шло бы само против себя. А для того, чтобы этого достичь, точность отражения экономических отношений страдает все более и более. Подобное явление встречается тем чаще, чемреже случается, что кодекс законов представляет из себя резкое, несмягченное, правдивое выражение господства одного класса. Это противоречило бы общей правовой идее»[71]. В необходимости внутреннего согласования права лежит основа, в общей правовой идее заключается сущность частно-правовой идеологии.

Формы законодательного освящения частно-правовых отношений весьма различны. Можно придать буржуазный смысл старому феодальному праву, как это делалось в Зап. Европе и, в частности, в Англии[72], можно принизить до уровня мелкобуржуазного или полуфеодального общества «первое всемирное право общества, состоящего из товаропроизводителей, т.е. римское право» и даже «юридически исказить его с помощью будто бы просвещенных, считающихся с нравственными требованиями юристов» (прусское земское право). Можно «фальсифицировать», «смягчить» и «ослабить» выраженную в Наполеоновском кодексе «чистую последовательную идею революционной буржуазии» ввиду нарастания революционного движения пролетариата[73].

Компромисс между общественными классами, таким образом, не только выражается в компромиссе между формой и содержанием, но и в некотором изменении в связи с этим самого смысла содержания и в неточном отражении действительных экономических отношений[74]. «Если гражданские правоопределения представляют собой лишь юридическое выражение экономических условий общественной жизни, то они, смотря по обстоятельствам, выражают их иногда хорошо, иногда и плохо»[75]. «Ход правового развития состоит главным образом в том, что сначала пытаются устранить противоречия, вытекающие из непосредственного перевода экономических отношений в юридические права, а потом влияние и принуждение дальнейшего экономического развития опять постоянно ломает эту систему и вовлекает ее в новые противоречия («я здесь говорю,-- замечает Энгельс,-- пока только о гражданском праве»)[76].