Строение тела и характер

Мы уже подробно говорили о двух важнейших шизоидных психомоторных симптомах в их психэстетических взаимоотношениях: параличности аффекта и застенчивости. Наряду с этими существует много вариантов, которые отчасти объясняются внутренними различиями в пропорции и конституциональных сочетаниях, а отчасти простыми условиями среды. Деревянность аффекта (Блейлер) можно рассматривать как «спастический» прототип параличности аффекта. Эта деревянность аффективно выразительных движений наблюдается у шизоидов с аристократическими манерами и патетическими характерами. В зависимости от того или иного повода или окружающей обстановки она выражается в напыщенности, церемониальности, торжественности или педантизме. Живые шизоиды производят, напротив, впечатление торопливых, суетливых, вертлявых, причем выявляется порывистость моторного темпа в противоположность подвижности гипоманиакального. Душевное спокойствие -- симптом как психомоторный, так и психэстетический. Оно может комбинироваться с нервной суетливостью в удивительных сочетаниях.

Наряду с этими грубыми стигматами мы находим ряд мелких ослаблений и напряжений в выразительных движениях, что может благоприятным образом действовать на личность. Мы уже упомянули о стильности и сдержанности в жестах и движениях, что вместе с гиперэстетическим тонким чувством составляет аристократический симптомокомплекс и вырисовывает в жизни таких людей своеобразную красивую линию, которая отсутствует у циклоидов. Такт, вкус, нежная внимательность, избегание всего грубого, неуклюжего и ординарного составляют особое преимущество этой шизоидной группы и делают ее антиподом гипоманиакальных темпераментов. Тонкое чувство и стильность бывают только у одних, свежесть и естественность -- только у других. Вследствие этого оба сорта людей плохо понимают друг друга.

Своеобразную военную выправку в выражениях и движениях мы встречаем иногда как наследственную в шизоидных семьях даже таких сословий, где подобные вещи вовсе не культивируются и даже не признаются. Если таких людей называют стройными, то таким образом их одновременно характеризуют и соматически и психически. Здесь речь часто идет о властных натурах, крайне настойчивых и с сильным характером.

Склонность к психомоторной инконгруанции стоит в тесной биологической связи со склонностью к психэстетической чрезмерной чувствительности, интрапсихическим задержкам и комплексным образованиям в смысле Блейлера. Все эти три момента, выражаясь схематически, можно рассматривать как выявление того же действующего начала на различных частях психической рефлекторной дуги. Многие шизоиды предрасположены к аффективно сильным переживаниям, к расстройствам проводимости так, как мы это определили при сензитивном бреде отношения. Некоторые шизоиды при группировке симптомов дают ту комбинацию гиперэстезии и сдержанности, которая предрасполагает сензитивные реакции переживаний. Поэтому мы находим такие сензитивные моменты развития при шизофренических психозах.

Психический темп

Этим мы заканчиваем наши исследования о психэстезии и психомоторной сфере шизоидов и на момент остановимся на близкородственном психическом темпе. Мы сказали, что циклоиды имеют волнообразный тип темперамента, эффективность, постоянно отзывающуюся на эмоциональные раздражения, которые в глубоких волнообразных линиях эндогенного или реактивного характера колеблются между веселостью и печалью. Циклоиды не имеют никаких комплексов или лишь очень незначительные; вливающийся аффективный материал становится тотчас же видимым и непосредственно перерабатывается. Напротив, шизоидные люди, поскольку они сохранили способность к психическим реакциям, часто имеют прыгающий тип темперамента. У них не бывает закругленной, волнообразной кривой; их кривая аффекта обрывиста. В психозе мы видим этот тип особенно развитым в кататонических картинах, при перехода от полной замкнутости к внезапным разряжениям аффекта. Шизоиды -- типичные люди комплекса, у которых суммированные немногие повседневные раздражения, а также большие группы представлений, аффективно окрашенные в судорожном напряжении, долго действуют под покрывалом и затем могут дать неожиданно аффективные реакции, если их кто-нибудь коснется. Так, шизоиды часто становятся капризными, неожиданно меняются в настроении при невинном замечании во время беседы, чувствуют себя обиженными, делаются холодными, уклончивыми, ироничными и язвительными. Благодаря этим механизмам комплексов взаимоотношение между причиной и действием их эффективности более сложно и менее ясно, чем у циклоидов.

Так, многие шизоидные темпераменты группируются около двух полюсов: чрезмерной тягучести и чрезмерной порывистости. Мы встречаем, с одной стороны, энергичные, упрямые, своенравные, педантичные натуры, а с другой -- неудержимые, капризные, порывистые, нестойкие. Циклоидные темпераменты двигаются между «быстро» и «медленно», шизоидные -- между «тягуче». и «порывисто». Циклоидная кривая темперамента волнообразна, шизоидная -- прыгающая.

С этим, пожалуй, отчасти стоят в связи известные особенности мышления. Наряду с непостоянными, разорванными, соскальзывающими, афоризматическими, туманными рукописями у высокоодаренных шизоидов, параноидных пророков и в рукописях тяжелых кататоников мы находим стремление к тягучести, перечислению имен и чисел, к схематизации, последовательной абстракции и образованию систем. Эту характерную особенность мы опять встретим в психологии гениальных шизотимиков.

В связи с прыгающей кривой аффекта следует упомянуть то, что Блейлер называет амбивалентностью, -- колебание чувств и воли между «да» и «нет», что характерно для многих шизоидов. Мы присоединяем сюда, вероятно, близко примыкающую психологическую черту, которая часто наблюдается не только у пациентов (очень хорошо у некоторых шизофреников с незаметным началом болезни), но особенно в биографиях шизоидных художников и у здоровых шизотимиков: альтернативную установку эффективности. В то время как известные циклоидные типы являются типичными представителями здравого смысла, примиряющей умеренности, сглаживания и аффективного выравнивания, шизоиды, о которых мы говорим, характеризуются тем, что у них отсутствует аффективное среднее положение. Они или восхищены, или шокированы, или преклоняются, или ненавидят человека; сегодня они проникнуты чрезмерным самосознанием, завтра -- совершенно разбиты. И это происходит вследствие пустяков: кто-нибудь употребил грубое выражение или непроизвольно коснулся их чувствительного комплекса. Или весь мир, или ничего, или как Шиллер, «срывающий с головы венок», или как жалкий игрок, для которого единственным выходом является пуля в лоб. Они не видят людей, которые могут быть добрыми или злыми, с которыми можно ладить, если к ним отнестись несколько юмористически; для них существует только джентльмен или простолюдин, ангел или черт, святая или мегера -- третьего нет.

Эту особенность темперамента нельзя смешивать с сангвинической преизбыточностью некоторых гипоманиакальных натур. Циклоид преизбыточен, шизоид эксцентричен. Темперамент преизбыточного колеблется, темперамент эксцентричного перескакивает и съеживается. Циклоидный сангвиник, как бы высоко ни поднимались и низко ни опускались волны его настроения, колеблется все-таки в естественно закругленных переходах, проходя через аффективное среднее состояние; мечтательный шизоид перескакивает через них от одного противоположного полюса к другому. Здесь уместно указать, что старое обозначение темперамента как сангвинического и флегматичного неприменимо для более тонких психологических анализов, так как они без резкой дифференцировки объединяют преизбыточное и эксцентричное, циклоидное довольство и шизоидную аффективную тупость.

Следует иметь в виду эту альтернативную эффективность некоторых шизоидов, так как мы ее позже встретим в нормальной психологии и у гениальных людей как страсть к пафосу и элегической мечтательности и как склонность к фанатизму в поступках шизотимиков.

Мы говорим очень кратко, чтобы понапрасну не переходить от анализа шизоидных темпераментов в область шизофренических расстройств мышления. Мы подчеркиваем, что не наша задача писать психологию шизофреников, мы хотим только осветить проблему шизофрении в связи с общим биологическим учением о темпераментах. Клиницисту, кроме того, надо еще иметь в виду, что известные, четко выступающие у отдельных шизоидов черты характера напоминают некоторые стороны описания «нервного характера» и «истерического характера». Не подлежит никакому сомнению, что существуют нервозные и истеричные психопаты и дегенераты, которые в биологическом отношении являются не чем другим, как шизоидами.

Это подчеркивали Блейлер и его школа, и возможно, что некоторые черты таких шизоидов отмечены в обычном описании нервного или истерического характера. Следует отметить, что нервозность и истерия, хотя и являются целесообразными сборными клиническими понятиями, вовсе не представляют собой конституциональных понятий в углубленном биологическом смысле. Существует базедовидная, травматическая, шизоидная нервозность и т. д. Все это мы здесь не можем рассматривать. Это задача будущих исследований, при современных средствах они неразрешимы. Мы воздерживаемся поэтому от всякого суждения, насколько шизоидное проникает в область нервозности, истерии, дегенеративной психопатии, врожденного слабоумия и т. д. Мы советуем только не сливать все в одно и не устанавливать границ. В равной степени мы не рекомендуем делать попытки уже теперь решить вопрос, является ли шизофрения или шизотимический конституциональный тип чем-то биологически однородным или представляет собою лишь группу родственных между собой типов. Это же, разумеется, касается и циклотимических конституций. Но мы чувствуем, не имея, однако, положительных доказательств, что главная масса циклотимического круга по своему телесному и психическому строению производит более простое и целостное впечатление, чем это можно было бы сказать о весьма различных типах строения тела и характера шизоидного круга; разумеется, большое внешнее разнообразие не служит доказательством против внутреннего единства. Наша цель -- только по возможности характеризовать телесно и психически шизотимический тип в целом, в противоположность циклотимическому; но этим мы не хотим сказать, что шизотимическое и циклотимическое заключают в себе нечто абсолютно однородное или что наряду с обоими группами нет других конституциональных главных групп, которых мы пока не знаем.

Глава 11. Шизоидные темпераменты. Специальная часть

Мы приведем несколько конкретных примеров для иллюстрации теоретической части, причем главное значение будем придавать типам темперамента, а шизоидные концепции (идеи изобретателей и пророков и т. д.) будут иметь для нас второстепенное значение. В равной степени мы, разумеется, не дадим никаких особенных примеров для большой массы малоодаренных, просто вялых и тупых шизоидов, всем известных и малоинтересных в психологическом отношении.

Группа 1. Преимущественно гиперастетические темпераменты. Сентиментальный, лишенный аффекта тип (препсихотический).

Молодой Эрих Ганнер, сын образованных родителей, уже в 15 лет перенес тяжелую кататонию. Это был бледный, нежный, серьезный, высокий юноша, с длинными неповоротливыми членами и с расплывчато-мечтательным лицом, умный, как взрослый, и в то же время трогательный, как ребенок. Обычно он сидел расслабившись, тупо и бездумно, так что его считали глупым; если кто-нибудь вступал с ним в беседу, он смотрел удивленно и робко. Все обращали внимание на его медлительность и обстоятельность. Если его не подталкивали, он мог утром потратить 3 часа на одевание. Внимание родителей было направлено на то, чтобы сделать его бодрым и быстрым, он горько плакал по этому поводу и прилагал все усилия, чтобы угодить им. Он делал уроки до часа ночи. Он был одним из первых в школе, хотя и работал слишком медленно. Его добросовестность и пунктуальность граничили с педантичностью.

Он был тих и тотчас же начинал плакать, когда его бранили. Школьных товарищей у него никогда не было. И даже с сестрами и братьями он не был близок. Когда он попадал в общество мальчиков, то застенчиво улыбался; в грубых играх никогда не участвовал. Товарищи часто насмехались над ним, и он очень страдал от этого. С сестрами и братьями часто возникали ссоры вследствие особенностей его характера. У него было горькое чувство, что он не таков, как другие. Он никогда не отличался умением хорошо говорить. Слова ему давались с трудом. «Когда мне приходится говорить первым, у меня такое ощущение, будто я болтаю вздор».

Он был необычайно нежен, тонок и чувствителен. Когда сделался старше, он перестал есть мясо, так как оно от убитых животных. Он считал это несправедливым, не мог видеть, как совершалось насилие над животными и людьми. Даже мухи нельзя обидеть. «Две жизни для одного кушанья», -- говорил он, когда мать собиралась купить двух цыплят. Когда уходил из дому, то сильно тосковал. Он был очень нежно привязан к матери. Позже он впал в религиозную мечтательность; каждое воскресенье ходил в церковь, хотел сделать верующими своих родителей и стать миссионером.

У него была любимая сестра, с которой он, особенно в молодые годы, делился мыслями и состоял в тесной дружбе; его преждевременно пробудившийся рассудок породил собственные идеи, преимущественно технического плана. У него в голове были фантастические изобретения, например он придумал телегу, двигающуюся по воде на колесах. Модель он испробовал в ванне, работал тихо и усердно, послал даже в военное министерство свой проект. Телега действительно двигалась, она была хорошо сконструирована. Кроме того, он довольно неплохо рисовал и писал кистью.

Больше всего он любил фантазировать со своей сестрой в тихом углу, в стороне от других детей. Они мечтали о княжествах, о прекрасных местах, о волшебных зверях, об эфирных судах, направляющихся в мировом пространстве к звездам.

Он не любил, когда его касались. Ему иногда казалось, что он стеклянный…

Мы видим на этом примере, как за внешней стороной, лишенной аффекта, начинает, как тепличное растение, расцветать гиперэстетическая душевная жизнь, проявляясь в нежнейшей сердечности к отдельным лицам, в сентиментальных идеалах гуманности, мечтательной религиозности, стремлении к изобретениям, в поэтической фантазии. Менее одаренные шизоиды лишены этой нежной продуктивности и вытекающей из нее внутренней жизни. Они кажутся параличными, частично тупыми, с чертами боязливой нервозности.

Два следующих типа, аристократический и идеалистический, с психэстетической точки зрения не столько самостоятельные проявления шизотимического темперамента, сколько варианты только что описанного основного типа. И они базируются на той же нежной внутренней гиперэстезии, с весьма суженной аффективной откликаемостью и обусловленным этим аутистическим самоограничением небольшим кругом людей и интересов, вместе с известными особенностями психомоторной и аффективной сфер.

Тонкочувствующий холодный тип аристократа

Ирена Гертель, 29-летняя дочь простого чиновника, с далеко зашедшей шизофренией, пришла в один прекрасный день в сопровождении своего старшего брата. Брат, который нам тотчас же вручил записанную им, строго пронумерованную и исчерпывающую историю болезни, --стройный, элегантный, чистенький, аккуратный мужчина, сухой, корректный и очень вежливый; он держался прямо, не облокачиваясь на стул, делал размеренные, едва заметные жесты, и лишь его губы двигались, когда он говорил; он не смеялся.

Младший брат, с которым я позже познакомился, привлекал к себе больше. Он был светлым блондином с прозрачным цветом лица и нежными чертами, тонко чувствующий, внимательный, очень осторожный, сдержанный в выражениях и с предельно слабыми аффективными акцентами. Умершая мать была такой же нежной и тонкочувствующей; грубых натур, как, например, одну из своих сестер, она не могла выносить.

«Каковы вы были будучи ребенком?» --спросил я однажды больную. «Вялой и чрезмерно раздражительной, --ответила она. -- Вялость -- это слабость; если быть слабой, то приходится чрезмерно раздражаться». Работа давалась ей с трудом, она сильно напрягалась, но училась очень прилежно; была стойка и не отставала, работала с утра до ночи. В 16 лет она долго оставалась в пансионе во Франции, где тосковала по родине и страдала от непривычных условий, но не возвратилась домой, прежде чем не овладела французским языком.

Она росла крайне нервным и раздражительным ребенком, быстро утомлялась и была склонна к внезапному гневу. Ирена часто плакала, но только вследствие усталости. Когда она поднималась в гору, у нее кружилась голова. После легкой физической работы, даже после уборки постели, в ее голове зарождались фантазии. Она была очень склонна к грезам наяву. Ирена видела фантазии «образно», перед глазами, но только тогда, когда уставала. На других она производила впечатление апатичной; часто учитель в школе ей говорил, чтобы она не засыпала. Между тем в действительности она сильно страдала. Она всегда была своенравной, замкнутой и в школе не имела подруг.

Уже очень рано Ирена производила впечатление «твердого, спокойного характера»: у нее были определенные вкусы и этические воззрения. Она вполне владела своими чувствами. По внешности нельзя было судить о ее состоянии, даже если она была очень расстроена. Она никогда никому не говорила о своих опасениях и мыслях, хотя внутренне была очень склонна к раздражительности и недоверчивости. Внешне она была довольно весела, но тиха, что производило впечатление серьезности. Девушка была нелюдима, любила одиночество, ее с трудом можно было убедить отправиться на бал или в гости; если она попадала туда, то вполне владела собой, танцевала, принимала участие во всем, не проявляла никакой застенчивости; никогда она не была влюблена, не обнаруживала никаких сердечных чувств к мужчине, ее родные исключали возможность, чтобы она когда-нибудь думала о браке. Этого нельзя было себе представить. Когда она слышала в обществе какое-нибудь неприличное выражение, то улыбалась и быстро убегала.

Она любила изысканные формы жизни, цветы и красивые книги. Она со своеобразным удовольствием читала описания жизни высшего света, императорского дома, знатных дам, элегантного спорта. Она мечтала об аристократах и о красиво одетых мужчинах. Ее внешность носила на себе отпечаток стильности, благородства и сензитивного.

По отношению к собственной личности она была крайне непритязательна и настолько внимательна к другим, что сто раз извинялась, если полагала, что кого-нибудь обидела. Когда в течение некоторого времени жила в одной комнате с сестрой, она боялась даже дышать, чтобы не мешать той. Она была тактична, со всеми любезна, но ни с одним человеком, кроме матери, не была откровенна. При всей ее любезности с ней никогда не было тепло.

Мать была единственным человеком, с которым она имела внутреннее психическое общение, мать ее предохраняла также внутри собственного дома от всякого грубого прикосновения. Только она одна проникала в ее душевную жизнь, никто и не предполагал чего-либо о ее позднейших болезненных любовных помыслах. «С тех пор как умерла мать, все на нее стало производить более глубокое впечатление», -- сообщает ее брат. «С того времени все у нее тотчас же превращалось в бредовую идею. После смерти матери (несколько лет тому назад) между больной и родными появилась глубокая пропасть -- больная не могла найти мост к отцу и братьям».

Психоз развивался приблизительно с периода полового созревания, медленно, без заметного начала из этой препсихотической личности; после смерти матери расстройство выступило в грубой форме. Ей казалось, что она недостойным взглядом смотрела на молодого профессора, которого идеализировала и почитала. Поэтому она подверглась его мести; он вместе с соседями и родственниками создал целую систему преследований против нее. Наступили недоверие и вспышки аффектов. Враждебной холодностью иногда веяло от нее, появилась страсть к разрушениям. «Мысли скользят быстро в голове: разрушить, сорвать занавес, кого-нибудь ударить». Она становилась странной, холодной и замкнутой, выражалась расплывчато и несколько витиевато, непроизвольная улыбка скользила по ее лицу. Отсутствовала способность концентрировать мысли, они «как бы улетучивались».

В таком состоянии поступила она к нам. Она почти ничего не ела, почти ничего не говорила, от ее комнаты веяло холодом. Практически не было слышно, как она вставала и как уходила. Ее одежда отличалась простотой и элегантностью. Эфирно-прозрачная фигура светлой блондинки с узким носом и с висками синеватого отлива. Вокруг нее создавалось впечатление неприступности. Ее движения медленные, тонкие, аристократичные, но несколько угловатые. Если с ней вели беседу, она незаметно отстранялась и искала опоры у шкафа, на девушке лежал отпечаток отчужденности. Ее руки узки, длинны и слишком гибки. Она приветливо протягивает только кончики пальцев, холодные и совершенно прозрачные, на лице блуждает неопределенная бессмысленная улыбка.

Психэстетические отношения здесь те же, что и у нашего мальчика, только сильнее подчеркнуты холодность и неприступность. Аффективная психомоторная сфера имеет другие оттенки: не робость, неуклюжесть, вялость, но стильность, спокойствие, полное умение владеть собой. Мы не видим ни малейших признаков нежных внутренних чувствований на моторной поверхности. Это то, что мы называем аристократизмом. С этим, вероятно, стоит в связи холодная, стойкая воля, которую мы так часто встречаем в шизоидной области. Старший брат представляет собой вариант элегантного аристократического типа: нежная сентиментальность скорее отступает на задний план, стильное спокойствие, напротив, повышено, усилено до внешней эмоциональной бедности, до холодной корректности, педантичности и почти машинообразности. Отсюда непосредственно идет мост к тому, что Блейлер называет у шизофреников деревянностью аффекта.

Франс Блау, молодой художник, ученик консерватории, пришел к нам однажды самостоятельно, расстроенный, полный пламенных бредовых аффектов в душе; за ничего не говорящей улыбкой и напыщенной вежливостью скрывалось напряженное, почти враждебное недоверие. Порывистый, доброжелательно-сердечный, с остановившимся блеском на лице, он сильно гримасничал, производил размашистые, чопорные, риторические движения. Он постоянно говорил в самых общих, абстрактных выражениях и обходил конкретные вопросы одним потоком слов, патетическим, совершенно расплывчатым. «Я присоединялся к другим людям», -- говорит он, когда хочет рассказать, что у него в М. была связь. Музыка, сексуальность, религия -- обо всем этом он говорит в один миг, придавая всему одинаковое значение. Душевное банкротство, гибель: «Я пропавший человек». Он необычайно экзальтирован: «Только бы успокоиться».

После нескольких дней, которые молодой человек провел в тиши и в выжидании, он настолько вооружился доверием, что пожелал высказаться. Весь поток слов, которые он вылил во время бесед, длившихся несколько часов, я дословно записывал карандашом. Они перед нами. Он говорил беспорядочно, элегически устало и страстно, но естественным тоном, когда шла речь о его серьезном переживании, крайне субъективно, но совершенно не так, как в первые дни; чопорные гримасы и задержки редко прерывали течение его речи.

«Больше реальности? Это мой недостаток. К идеализму должен присоединиться реализм. «Вы мечтательны и любите одиночество», -- говорит девушка. «Да, я люблю музыку, природу… Более высокое! Я в музыке не нахожу счастья». Отец захлопывает дверь. «Ты сам во всем виноват, твой дурной образ жизни!» Мы на ножах -- таковы условия в доме. Отец тиранствует над всеми, мать ничего не значит; когда его нет в доме -- легко; когда он приходит -- все судорожно сжимается. Он строгий педант. «Немедленно снять сапоги», раздавался строгий голос отца, когда я возвращался домой, будучи мальчиком. У матери отсутствовали интеллигентность, такт и чувство. «Это жалкий человек, -- кричит отец, -- ему не надо жениться, надо покончить с этим!» -- Жениться? Это грубое слово -- «подруга жизни»!

Угнетенное настроение. Полный упадок духа… Я постоянно вижу улицу М., девушку, с которой мне было хорошо; это на меня давит, это меня окончательно угнетает. Это проходит через мое тело, как испуг, оно надвигается на меня. У меня тонко чувствующая душа. Со мной дома так обращались, что я должен был чувствовать: ты плохой парень.

Я -- идеалист и вижу мир в ином свете…»

На следующий день он мне рассказывал: «Будучи ребенком, я тотчас же после обеда 1--2 часа упражнялся на рояле. Когда я плохо играл, меня строго наказывали. В 2 часа я вновь отправлялся в школу. Раньше меня хотели сделать музыкантом, но затем отец принудил меня вступить в дело. Во время занятий я часто убегал в институт для девиц, где занимался музыкальными упражнениями. Там была сестра милосердия, которая на меня имела сильное влияние, ей было больше 40 лет. Когда через 3 года ее перевели на новое место, у меня появились страшная тоска по родине и отчаянное настроение. Я никогда не был влюблен. Но по отношению к ней у меня было душевное чувство. В первый раз я ощущал, что кому-то нравлюсь.

Когда она уехала, я почувствовал страшное возбуждение; несколько дней я был в больнице; после этого я никак не мог свыкнуться с мыслью, что сестры больше нет; она всецело захватила меня.

В один прекрасный день я появился в городе, где жила сестра, чтобы проститься с ней. Я был совершенно в ее власти. «Франц, -- сказала она, -- если ты не можешь быть без меня, то. я уйду с тобой». Она бросила монастырь и ушла со мной. С февраля по июль мы вместе жили в тихом уголке в горах. Начало, нашей совместной жизни было самым спокойным периодом моей жизни.

Патетический тип идеалиста

Когда я поцеловал ее, у меня было сильное чувственное возбуждение, но я ее не тронул. Эта пожилая женщина заменяла мне мать, каковой она, мне казалось, должна была быть. «Сестра, вы теперь останетесь у меня, -- воскликнул я. -- Я больше не могу!» Я потерял голову, я не знал, что я делаю; красивая натура меня опьянила. Я заметил, что все было страшной ошибкой…

Я еду с ней домой. Отец меня встречает на вокзале. Мужчины неожиданно хватают меня и связывают; меня должны отправить в больницу. «Вы можете идти», -- сказал холодно отец сестре. Я неистовствовал. Ужасное поведение -- я дошел до того, что разбил все в доме -- все бросил на пол.

Несколько недель в больнице. Затем опять отдых в горах. Угнетенное настроение. Я не знал, где сестра; я сам хотел в монастырь. Полное отсутствие психического контакта с людьми, с семьей. Так это было. Кроме музыки -- ничего. Все так переменилось. Я тогда еще не был правильно ориентирован в сексуальных отношениях. С того момента я болен, нахожусь постоянно в беспокойстве и угнетении, я не выхожу из состояния волнения. Я в первый раз почувствовал, что любовь играет роль в жизни человека…

Я хотел все-таки стать музыкантом. Если бы была сестра, я сделал бы успехи в музыке. Я всецело находился под ее влиянием. Я не мог решиться прекратить связь. Она жила еще четверть года со мной в музыкальной академии, у нас сложилось общее маленькое хозяйство, она готовила для меня. У меня были хорошие отметки, музыка стала для меня самым главным и единственным; столица меня привлекала; мне пришлось завязывать сношения с людьми.

Тогда все прошло. В столице у меня создалось совершенно иное представление о жизни. Я почувствовал, что она для меня слишком проста. Она была малоинтеллигентна, но добросердечна -- дитя простых родителей. Она, кроме монахинь, ничего не видела. Я ее называл тетей. «Мы должны разойтись», -- сказал я ей. Это не должно было бы никогда произойти. Я же был в ужасном настроении на Рождество, когда она уехала. Я написал ей после разлуки письмо в 28 страниц, все об одном и том же -- что я нуждаюсь в человеке, с которым был бы душевно связан.

Спустя два месяца после разлуки с ней у меня установилась новая связь. Я познакомился с певицей -- она была драгоценнейшим существом, которая вела меня, как ангел, за собой».

Тут опять начался психоз. Он стал чувствовать, будто сестра знает о его новой связи. У него не было никакой гарантии, что она об этом не узнает. Его начали выслеживать с помощью хозяйки дома, врача. «Я страдал, как тот, который охвачен бредом преследования, но с той разницей, что меня действительно преследовали». Он однажды откровенно рассказал девушке о сестре все.

«Я больше не знал, что я делаю в состоянии беспокойства. Занятия должен был прекратить. Я отправился в санаторий, к врачу по нервным болезням. У меня столько было на душе, что я нуждался в человеке, которому бы я мог все изложить. Девушка посещала меня в санатории, и сестра пришла однажды туда по инициативе врача. Я думал, что сестра не чиста. Я рассердился на нее и не мог с ней говорить. Это было ужасное положение. Она видела, как я привязан к девушке, и беседовала со мною хорошо. Мне не нужно было иметь связь ни с девушкой, ни с сестрой… Мне не следовало бы идти к врачу. Я не видел никакого выхода. Сестра сказала, что она меня больше не увидит, и ушла на ночь в монастырь.

Если меня и девушка оставит, тогда я совсем погибну. «Ты меня не понимаешь», -- сказал я девушке. Если меня девушка больше не понимает, тогда я должен возвратиться к сестре. В течение 8 часов я шел по узкой, покрытой снегом дороге к монастырю. «У меня душевное горе, -- сказал я, -- пусть выйдет сестра». -- «Франц, оставь теперь меня, -- сказала сестра, -- у тебя есть другая!» Мне больше не пришлось с ней говорить, три раза я врывался насильно в монастырь, но, не достигнув цели, уходил оттуда. Так я пошел домой совершенно одинокий».

Мы еще раз подчеркиваем, что весь дословный оригинальный протокол передает рассказ тяжелого шизофреника, находящегося в полном разгаре своего психоза. Мы лишь ограничились приведением в порядок разрозненных предложений и исключили многое несущественное; только в немногих местах использованы не оригинальные выражения пациента, а сведенные, при сохранении смысла, в одно короткое предложение. Грубые очертания его внешней жизни подтверждены родственниками. Мы и раньше знали эту семью, ибо одна из сестер пациента находилась у нас на излечении с простой шизофренией. Семья такова, как ее описывает пациент. Невозможно и нет надобности проверять, насколько в детали рассказа входят реальность и фантазия. Мы используем рассказ как психологический протокол в смысле не истории жизни, а способа ощущать эту жизнь. Если бы даже все, рассказанное им, было сновидением или вымыслом, то и оно имело бы для нас то же значение.

Этот шизофреник воспринимает жизнь трагически, и при этом он полон пафоса. Чувствительный идеалист -- с одной стороны, грубый реальный мир -- с другой. Больше реальности и любви, контакта с людьми! Цепь неудачных попыток приспособиться к жизни. Нежное чувство к окружающим -- и тотчас же судорожный уход в самого себя, в одиночество. Отсутствует спокойное наблюдение, взвешивание. Все или ничего; экстаз и мечты в один момент, крайняя уязвимость -- в другой. Бурный порыв, жестокая неудача, и все это постоянно повторяется, но жизнь никогда не идет по среднему проторенному пути. Франц Блау принадлежит к той группе людей, относительно которых мы говорим: у них естественный талант к трагическому переживанию. Таких людей мы особенно часто встречаем среди гениальных шизоидов. В зависимости от силы аффекта, который иногда скрывается за искаженными жестами, выразительные формы таких людей производят на здорового человека впечатление трагического, истерического, эксцентрического. У Стриндберга мы наблюдаем то же самое. Мы можем ясно показать этот шизоидный тип только у одаренных. Одни одаренные люди -- художники слова -- могут вообще описать этот характер шизоидной установки жизни. Шизофреники среднего типа не в состоянии правильно выразить в словах такой конфликт, если даже они его смутно ощущают.

В своей психэстетической пропорции данный патетический тип сходен с двумя вышеописанными: гиперэстезия с ограниченным кругом чувствований и вытекающая отсюда аутистическая неспособность к объективной регистрации действительности, решительная склонность к ирреальному, идеалу, абстракции, красивому и возвышенному. Склонность к построению замкнутого, нежного внутреннего мира. Избирательная симпатия к отдельным лицам, резкая антипатия к другим. У Франца Блау становятся ясными те шизофренические механизмы мышления, с помощью которых осуществляется эта аффективная тенденция: его мышление -- мистически романтичное, расплывчатое, избегающее конкретных вопросов. Что служит ему идеалом? «Высшее». Звучное слово без содержания, однако наполненное пламенным аффектом. Этот абстрагированный идеал возникает здесь благодаря столь родственному психологии сновидений шизофреническому ассоциативному механизму сгущения. Эротика, религия и искусство сжаты в группы представлений, очень расплывчатых, но с сильным чувственным тоном. Если Блау говорит «Высшее», то смутно сливаются в одно целое элементы представлений из всех трех групп. Именно мистическое смешение религии и сексуальности является, как известно, постоянной составной частью шизофренического содержания мышления. Но это между прочим.

Отличие патетического типа от двух других заключается, следовательно, не в психэстетической стороне, а в импульсивной силе, интрапсихической активности, во влечении выявлять аффект. Те нежные и в то же время слабые импульсами натуры, как Гертель или молодой Ганнер, если только они избежали распада благодаря эндогенному психозу, находят единственный выход, который остается для тяжелых гиперэстетиков, чтобы примириться с реальной жизнью: тихое уединение, уход в самого себя и в спокойную мягкую среду, которая не причиняет страданий. Подобное отречение возможно только у натур со слабыми импульсами, а их среди шизоидов очень много. Трагедия таких людей, как Франц Блау, заключается в том, что они имеют сильный темперамент, стремление выявить свой аффект, душевно волноваться, любить. «Больше реальности! Одна музыка не делает счастливым!» Это влечение ведет их по тернистому пути жизни, для которого не созданы их нежные руки. Вследствие сказанного они ранимы и постоянно чувствуют себя ужаленными.

Несомненно, здесь играет решающую роль биологическая основа сексуального предрасположения. Наш первый пациент по-детски нежно привязан к своей матери. Девица Гертель, без потребности и способности к реальной влюбленности, удовлетворяется мечтательной любовью к проходящему незнакомцу, с которым она никогда не говорила. Для таких шизоидов жизнь может протекать в сумеречной удовлетворенности, без борьбы и конфликта. Я знаю людей, которые, неся в сердце в течение десятилетий тихий бред любви, никогда тяжело и остро не заболевали. Но люди, подобные Францу Блау, в шизоидном предрасположении которых наследственностью заложена пылкая агрессивная эротика, не могут отвлечься, но также не в состоянии найти счастья в реальном. Их психэстетически ужаленная безмерность уже при возникновении портит им любую красивую связь с людьми.

На таких шизоидах с сильным темпераментом особенно красиво выступает скачущий, альтернативный тип аффекта. Эти крайние психэстетические аффективные состояния, когда человек мечется из стороны в сторону, судорожно стараясь проникнуть в глубину своих переживаний и излить чувства, мы называем пафосом.

Группа 2. Преимущественно холодные и тупые темпераменты. Тип холодного деспота (нравственное помешательство).

Эрнест Кат, 23-летний студент, преследует своих родителей с фанатичной ненавистью и жесточайшей бранью, называет отца бродягой, мать -- проституткой, угрожает избить их кнутом, насколько может, крадет и выжимает у них деньги. Их существование -- сплошное мучение. Они ни на один момент не уверены в своей жизни. На столе перед матерью лежит бумажник. Эрнест Кат с папиросой в руках небрежно берет бумажник, вынимает оттуда все деньги, кладет их спокойно в карман и возвращает бумажник обратно. Отец не желает платить его долги. Эрнест берет несколько серебряных ложек, тщательно рассматривает и прячет их. Он конфискует ценные вещи в доме до тех пор, пока не удовлетворяют его требований. Если Эрнесту угрожают полицией, то он пожимает плечами; ибо знает, что отец не желает скандала. Он насилует кельнерш и образованных молодых девушек, которых приводит ночью в дом отца, в свою комнату. Когда возмущаются его поведением, он только холодно улыбается. Если ему напоминают о работе, он приходит в бешенство, после чего, весь покрытый потом, покидает комнату.

Его университетские занятия лишены всяких целей и плана, он поступал на все факультеты, изучал философию, психологию, эстетику, но кутил и ничего не достиг. Наконец он пришел к заключению: «Я исключительный человек, обычная профессия не для меня; я хочу сделаться артистом».

Вне дома он совершенно иной: весьма любезный, считающийся молодым человеком с изящными манерами, умеющим себя держать в обществе. Он любим в кругу товарищей и играет в хорошем обществе известную роль mattre des plaisirs. В его отношении к молодым женщинам есть нечто подкупающее, со многими он состоит в нежной переписке. Он постоянно носит монокль, у него удивительная слабость к дворянскому обществу; в его собственной личности проглядывают черты дворянского происхождения. «Я не могу вращаться в кругах, где живут мои родители». Его политические убеждения крайне консервативны. Тем не менее его охватило внезапное настроение играть роль пролетария, который имеет желание расстрелять всю буржуазию.

Однажды Эрнест Кат пришел к нам сам. Худая жилистая фигура. Лицо очень длинное, бледное, холодное, спокойное, каменное. Почти отсутствует мимика. Поза небрежная, аристократическая, речь сдержанная, усталая, лишенная акцента. Иногда нечто деревянное, напыщенное. Некоторые выражения странные, приводящие в тупик. Когда он говорит долго, ход его мысли становится расплывчатым. Когда он составляет предложение, чувствуется, что его мысль соскальзывает, он не фиксируется на конкретном вопросе, а постоянно впадает в общее, абстрактное. Идеалистические раздумья о личности, мировоззрении, психологии, искусстве почти хаотически переплетаются между собою, нанизываются среди отрывистых предложений: «Я установлен к конфликтам. Я стою на психической почве, я психически совершенно сознателен».

Его внешность обнаруживает эмоциональную холодность и бесчувственность, за которыми проглядывают душевная пустота и разорванность с чертами отчаяния и трагического чувства. «Внутренняя безнадежность и расщепленность», -- как он говорит. Он стремится « к спорту, к сцене и к психологии». Только никакого занятия для заработка, ничего такого, что «может делать другой». Родители всюду мешают развернуться его личности. Они должны давать средства, которые ему нужны, чтобы он мог жить в «своей сфере», то есть в такой среде, которая удовлетворяла бы его художественные наклонности. Он ничего не может достигнуть. Его «влечет к красоте, к общению с людьми». Он пишет много писем. Но всякое чувство в нем умерло. Это «чисто искусственная жизнь», которую он ведет, «чтобы насильственно приспособиться к социальной среде, самому пережить». Он судорожно рыдает. «У меня отсутствует человеческое и социальное».

У него никогда не было чувства юмора, это он сам понимает. Он всегда был занят только собственной личностью. «Мир -- это для меня театр, в котором только я сам играю». Друзей у него никогда не было, юношеское не находит в нем отзвука. Он никогда серьезно не влюблялся в женщин. У него было много половых сношений, но при этом внутренне он оставался холодным: «Для меня невозможно уйти от себя». Все другое в жизни -- «техника, обман». Крайне холодные театральные манеры. У него осталась сильная склонность к астетическому, особенно к театру и музыке: хорошая музыка доставляет ему удовольствие.

Он разыгрывает интересного, избалованного человека, стоящего над жизнью; иногда внезапно говорит: «Я -- Иванушка-дурачок».

Раньше Эрнест Кат был другим: слабым, тихим, нежным ребенком. Отец рассказал нам о нем следующее: мальчик принадлежал к лучшим ученикам. В его характере, наряду с крайней добросовестностью, отмечалась не свойственная возрасту серьезность, чрезмерная основательность и работоспособность. Его молчаливость, грусть и странность уже тогда вызывали опасения.

В общем Эрнест был добросердечным, послушным, любвеобильным мальчиком, особенно нежным к матери. Наступление периода созревания несколько запоздало, и он долго не обнаруживал ни малейшего чувства к девушкам. В последних классах гимназии началось резкое изменение характера: он сделался угрюмым, нервозным и ипохондричным. Терпение и умственная продуктивность заметно ослабли. Место усиленных занятий заняли легкомысленное чтение, безграничное философствование и неудачные попытки писать стихи. Юноша перестал заботиться о чистоте тела, приходилось принуждать его умываться и причесываться. Часами он бесцельно проводил время в мечтах. Плохо сданный выпускной экзамен рассеял все возлагавшиеся на него надежды.

Одновременно с этим изменился также и его характер. Раньше добродушный, тихий, мальчик сделался недовольным, сумрачным, упрямым. Он возненавидел отца. Еще долгое время он был сильно и нежно привязан к матери и к сестре, пока та не вышла замуж и не умерла от туберкулеза. Под влиянием бредовых идей ревности к зятю он вбил себе в голову, что родители виноваты в ее смерти, и с фанатичной ненавистью начал преследовать мать. Иногда у него проявлялись черты старой нежности к матери. «Любовь к матери была последней его опорой».

Интересно заглянуть в семью отца. Сестра отца заболела в период созревания душевным расстройством, сопровождавшимся сильным беспокойством; с того времени она возбуждена, недружелюбна и терзает окружающих. Брат отца был прекрасным учеником, внезапно в университете утратил энергию к занятиям, не достиг никакого положения в жизни, стал враждебен к родителям и жил чудаком, не имея профессии. Двоюродный брат отца (сын сестры отца) был ненормален и ничего не достиг.

Если мы такой случай, как этот, сравним с предшествующим, то невольно возникает вопрос: принадлежали ли все эти типы личности к однородному в биологическом отношении кругу или до некоторой степени родственному? Что имеет общего этот жестокий, холодный циник и опасный тиран с теми нежными, добродушными, идеалистичными людьми, о которых мы до сих пор говорили? Мы, конечно, отнюдь не хотим настаивать, что шизофреническая и шизоидная группы должны представлять собою нечто биологически однородное. Мы лишь ставим вопрос: имеем ли мы право как критические эмпирики провести линию разделения между отдельными психологическими типами именно в том месте, где это больше всего напрашивается?

Не без намерения я привел рядом оба случая. Они наводят нас на следующее размышление. Каким образом могло произойти, что нежный идеалист Франц Блау является сыном холодного деспота? И как случилось, что холодный тиран Эрнест Кат в детстве был кротким, нежным ребенком?

Это та своеобразная связь в наследственности и построении личности, которую мы встречаем постоянно у шизофреников. Мы должны признать эту связь именно потому, что она не столь неожиданна, потому что она установлена благодаря опыту, ибо мы не могли бы к этому прийти путем спекулятивных психологических дедукций. В равной степени мы заранее не могли бы предположить, что мания и меланхолия связаны между собой.

Состояние нашего пациента до периода полового созревания соответствует во всех существенных чертах шизоидному препсихотическому главному типу сентиментального примерного ребенка, лишенного аффекта. То, что с ним произошло в период полового созревания, не было тяжелым шизофреническим психозом, но это следует рассматривать, особенно в связи с наследственностью, как биологический эквивалент шизофренического процесса. Личность, которая возникла после, с точки зрения строгой теории, надо считать постпсихотической.

Личности до и после периода полового созревания как будто отделены пропастью. И все-таки перемена в период зрелости не обозначает никакого разрыва с прежней личностью, но представляет лишь сдвиг в ней. Это типичный пример того, что мы назвали сдвигом психэстетической пропорции. Тщательно присматриваясь, мы находим в следующей картине жестокого, циничного деспота еще множество черт, которые установлены нами у тонких препсихотиков: выраженный вкус к аристократическому, тенденцию к созданию сентиментального, художественно-музыкального внутреннего мира, резко отличающегося от обычной жизни посредственного человека, и до последнего момента пробивающиеся следы мечтательной, элективной нежности к отдельным лицам, особо характерную привязанность к матери. Мы также и в этой почти уже охладевшей психике находим последний отзвук трагического конфликта, как и у нашего патетического идеалиста: горькое разочарование, «влечение к красоте, к общению с людьми», со, слезами на глазах высказанное признание: «У меня отсутствует человеческое!» При все уменьшающейся восприимчивости он замечает еще, не будучи в состоянии предотвратить его, неудержимо прогрессирующий процесс эмоционального охлаждения.

«Всякое чувство умерло», он ведет «чисто искусственную жизнь». Наряду с этим -- судорожное желание жить, юношески наслаждаться и вырваться из наступающего оледенения. Погружение «во внутреннюю безнадежность и расщепление». И вместе с тем напыщенно-насмешливые попытки из холодной пустоты вместе с остатками тонкого чувства создать стильную личность. Наконец, трагическая гримаса: «Я -- Иванушка-дурачок».

Гёрдерлин умер такой же духовной смертью шизофреника, но красивее. Стихи, которые мы выше цитировали, вновь всплывают в нашем сознании. У него была более счастливая судьба -- после короткого перехода погрузиться в глубокое тупоумие. Эрнест Кат, напротив, по дороге к кататонии остановился на пути. Вначале по крайней мере. Быть может, также и навсегда. Такие шизоиды -- самые несчастные, у них еще остается столько тонкого чувства, чтобы ощущать, как они холодны, пусты и мертвы. Если мы такое холодное бесчувственное существо рассмотрим генетически и с внутренней стороны, то оно выступит перед нами совсем не таким, каким бы оно нам казалось, если бы мы отметили только его социальные действия. Тогда мы не только-видим родство между нежным художником и жестоким деспотом, но также и чувствуем его.

Психэстетическая пропорция переместилась, центр тяжести темперамента передвинулся от гиперэстетического к анэстетическому полюсу. Такой же сдвиг проделал психический темп: от упорной чрезмерно добросовестной педантичности к порывистой разбросанности. Если последний сдвиг не имел места, то мы получаем тип не капризного деспота, как здесь, а педантичного тирана и холодного фанатика, о которых мы позже поговорим, касаясь таких исторических фигур, как Робеспьер, Савонарола и Кальвин. Шизоиды, как Эрнест Кат, напоминают нероновские фигуры, с их смесью порывистого произвола и содрогающейся ярости, напыщенного комедиантства и холодной, расчетливой жестокости. Тем не менее отсутствует достаточно проверенный биологический материал, чтобы решить вопрос, наблюдается ли здесь внешняя аналогия или биологическая зависимость.

Гневно-тупой тип

Доктор медицины Грабер, практикующий врач, 50 лет, уже живет давно вдовцом с кучей маленьких детей. Он происходит из семьи сектантов. Его отец, способный человек, воспитывал своих детей в большой строгости; сам был очень фанатичным, мечтательно-религиозным и весьма педантичным. Так как его не удовлетворяли взгляды баптистской общины, то он лично организовал еще общину и стал во главе ее.

Сам Грабер отличался большими способностями, в школе был всегда первым учеником и обнаруживал значительное самомнение. Со студенческой скамьи обращали на себя внимание некоторые его странности. Он отправился как миссионер в тропики, где он из принципа ходил с непокрытой головой, без шляпы, на ярком солнце. Теперь уже давно он на континенте.

После смерти первой, нежно любимой им жены, около десяти лет тому назад, стало отмечаться все больше и больше недочетов в его врачебной практике и семейной жизни. Вскоре он женился на грубой, необразованной женщине с сомнительным прошлым. Этот брак, представлявший цепь ужасных сцен, был расторгнут через год.

На войне, во время спокойных военных занятий, его неожиданно обнаружили перед обедом в кабинете, где он кастрировал себя случайно попавшимся ножом. Он сказал, что страдал от сильного сексуального инстинкта, что противоречило его моральным и религиозным чувствам.

Дети никогда не любили отца. Они его постоянно боялись и скрывали от него все свои мысли; у них ничего общего не было с отцом, который жил изолированно в своей семье. Он был удивительно спокоен, за обедом почти ничего не говорил. Было заметно, что он внутренне раздражается и волнуется, например, в связи с врачебной практикой, но никогда не приходилось слышать от него ни одного слова по поводу того, что его угнетает. Если к этому присоединялся какой-нибудь пустяк, то он впадал в неистовую ярость, рычал, бил детей, пока все не оказывались на полу. Его всегда видели мрачным, недружелюбным и подавленным. Никогда он не бывал веселым. Недавно, в понедельник, пришел в гости сын его хозяйки; это было ему неприятно, но он ничего об этом не говорил до субботы, когда мальчик случайно позже обычного оставался в постели. В это утро неожиданно и без всякого объяснения разразилась бурная сцена. Когда вошла квартирная хозяйка в комнату, он крикнул ей: «В течение часа он должен оставить дом!» Это он непрерывно повторял до тех пор, пока мальчик не убежал.

Он был удивительно непрактичен. Его велосипед постоянно ломался; для того чтобы исправить велосипед, ему нужно было бесконечно много времени. И ограниченная практика отнимала у него время с утра до ночи, так как Грабер без всякой надобности тратил слишком много времени.

Он был совершенно равнодушен к своей внешности: костюм содержал в небрежном виде, руки грязные, в еде непритязателен.

Это была смесь педантизма и непостоянства. Никто никогда не знал, как ему угодить. Его бережливость граничила со скупостью. Его принципом было, чтобы маленькие дети много ели. Свою дочь, нервную и слабую, он принуждал к большим порциям. У нее часто случалась рвота, но она должна была тотчас же опять есть, как только он появлялся. Каждый час днем и ночью он мог заставлять детей работать в доме и саду.