Философский поиск Георгия Щедровицкого и методологическая школа

Кроме того, в том случае, если персонаж имеет фантастические представления о мире, то исследователь, в отличие от обычного методолога, обязан включать эти представление в свою картину мира.

Если какое-то количество персонажей верит в домовых и, более того, знает точку зрения домовых по некоторым вопросам, то такого рода действительность исследователь может изображать в виде символического ряда, присвоив домовому определенное имя и заключив его в ряд. (Lefevr 1973: 89)

В этом, собственно говоря, состоит главная особенность теории рефлексии, краеугольного камня теории мыследеятельности и практики организационнодеятельностных игр. Можно сказать, что рефлексивная позиция исследователя, в том виде, как она была представлена в конце 1960-х в работах Лефевра, качественно усилилась и влилась в общее определения позиции методолога.

Возвращаясь обратно к понятию персонажа, важно разобраться в вопросе, есть ли в индивиде что-то неотторжимое от его сущности, что-то, не включено в представление о персонаже. Точка зрения Лефевра предельно ясна.

Персонаж - это абстракция, так или иначе происходящая из выделения индивида, как пространственная локализованного явления, в качестве исходной единицы рассмотрения. Мы даем этому индивиду имя и наделяем его внутренним миром. (Lefevr 1973: 90)

Отметим логическую последовательность Лефевра. Сначала возникает модель объекта, первоначально абстракция, а уже затем речь идет об эмпирически данном индивиде, как «материала» для абстракции. Есть еще один путь перехода от понятия индивида к позиции индивида. Индивид, как физическое тело, расположенное в пространстве и времени, попадает в поле зрения исследователя только посредством абстрагирования, то есть мыслительной операции, благодаря которой исследователь получает объект, отделимый от физического тела и совсем нетождественный тому бытию, каким его себе представляет такой индивид. Рефлексивный подход позволяет совершить следующий шаг, состоящий в деиндивидуализации индивида, фрагментации его как (предположительно) изначально целого.

Индивид как социальное явление не обязательно целостен. Он может в различных социальных связях и даже просто в различных ситуациях иметь перед собой различные картины, порождаемые различными операторами осознания. В этом случае по существу, индивид «распадается». Он выступает в совершенно различных ипостасях. (Lefevr 1973: 90-91)

Эту мысль Лефевра важно зафиксировать в качестве поворотного пункта не только в теории рефлексии, но и вообще в переходе практике ОДИ.

В этом пункте обнаруживается смещение внимания с понятия индивида как субъекта, вокруг которого строилась «новая» логика и методологическая теория мышления, к индивиду как объекту. Исследователь, считает Лефевр, в рамках рефлексивной модели обретает возможность давать индивиду имя и наделять его внутренним миром. Привычно неотчуждаемый от индивида внутренний мир в теории рефлексии отчуждаем. Рефлексивное управление индивидом становится возможно в том случае, когда человек позволяет включить себя в новую модель человеческих отношений. В этой модели коммуникация осуществляется таким образом, чтобы индивид в конкретном разрезе отношений с другим индивидом, обязательно существовал в режиме переименованного персонажа. Другой индивид, если повернуть ситуацию с его точки зрения, в коммуникации с персонажем тоже превращается в персонаж. Как нельзя лучше этот характер коммуникации иллюстрирует известная пиктограмма Лефевра с символическим изображением человеческой фигуры. Индивид, вступая в коммуникацию, редуцируется до пиктограммы человека, изображенной на схеме методолога. Внутренний мир персонажа, не зависимо от того, какое количество действующих лиц участвует в коммуникации, контролирует оператор сознания (методолог, исследователь). Этот оператор сознание имеет рычаги управление не только действиями индивида, но и модальностями его бытия. Такая возможность открывается тогда, когда индивид соглашается на переименование себя в случае изменения социальной роли. Например, в «цивилизацию» индивида через акты коммуникации подключаются новые персонажи, настаивающие на том, что в этих конкретных условиях индивид неправильно толкует собственную идентичность. Внушение индивиду, существующего в режиме персонажа, другими персонажами, что он не тот, за кого себя выдает, вынуждает этого индивида либо принять новое имя отказавшись от старого, либо включить новое имея в уже существующий персонаж. В таком случае индивид попадает сразу в несколько картин мира, внутри которых существуют под разными имена и выполняет различные социальные роли.

Мы должны ввести несколько имен, под которыми он будет фигурировать в различных функционированиях системы. Таким образом, в «теле» одного субъекта может быть «смонтировано» несколько различных позиций, которые как социальные феномены могут существовать самостоятельно. Даже вступать в единоборство. В этом случае нельзя говорить, что персонаж «выбрал эту позицию» или «выбрал ту позицию». Позиции «паразитируют» на нем. У персонажа отсутствует более высокое начало, управляющее взаимоотношением позиций. По существу, лишь внешнее воздействие заставляет его встать на одну или на другую позицию. Позиционные границы, таким образом, пролегают не между отдельными персонажами. Они проходят через их внутренние миры, отделяя одни позиции от других иногда непреодолимой пропастью. (Lefevr 1973: 90)

При этом Лефевр отказывается отождествлять позицию с ролью. С одной стороны, понятие роли сразу отсылает к символическому интеракционизму, чем значительно снижает новизну предложенной в теории рефлексии идеи персонажа. С другой стороны, Лефевр отмечает, что употребление понятия роли содержит в себе предпосылку, что за ролями может существовать актер, имеющий возможность выбирать роли или даже отказываться от них. Понятие роли таит «в себе скрытое предположение о потенциальной возможности индивида посредством своеобразного «волевого усилия» выйти из роли, сменив ее на другую» (Lefevr 1973: 92). Никто из методологов до Лефевра и даже после него не заходил так далеко в изучении индивида. Но следующий мыслительный ход классика методологии просто поражает воображение. Объясняя различие понятий роли и позиции, методолог демонстрирует это на примере верующего индивида.

Верующий человек не играет роль верующего (мы опускаем рассмотрение некоторых тонких моментов ритуальной стороны дела). Он верующий. Он не может выйти из этого состояния, поскольку наличие веры связано со специфическим «экраном сознания». Бог - это элемент внутреннего мира, который принципиально неустраним процессом осознания. Он является органической компонентой этого процесса. В некоторых случаях верующий может сыграть роль неверующего, но стать неверующим он не может. (Lefevr 1973: 92)

Эта идея, брошенная вскользь как обычный пример, есть высшее достижение методологии. Пиковый момент методологического взгляда на человека произошел в момент, когда Лефевр представил себе, что в сознании индивида существует неустранимый элемент.

Гораздо позже к этой мысли подойдут два методолога третьего поколения Громыко и Попов, но они натолкнуться эту проблему через поиск глубинных оснований неотчужаемости персональных онтологий участников организационнодеятельностных игр. Но ни Громыко, ни Попов не проникли так глубоко в структуру нередуцируемого бытия. И первому, и второму достаточно было объяснения, согласно которому бытие субъекта нужно считать неотчуждаемым просто исходя существующего представления о природе человека.

Лефевру же недостаточно было остановиться на утверждении, что таково бытие по своей природе. Во-первых, бытие осознается не само по себе, как бытие внешнего по отношению к другим индивидам субъекта. Наоборот, нет ничего внешнего по отношению к индивиду, все окружающие могут существовать исключительно внутри его «цивилизации», его внутреннего мира. И сам индивид существует лишь в режиме персонажа внутри «цивилизаций» других индивидов. Никто, включая Георгия Щедровицкого, не выходил на предельный уровень подобного субъективного идеализма, в той мере, как это сделал Лефевр. Теория рефлексивного управления мыслящими индивидами лишь тогда может быть осознана в полном масштабе, когда исследователь или методолог не могут отъединиться от коллективного мышления. По этой причине, созданное усилиями методологов понятие «рамки», куда может быть включен любой внутренний мир индивида, кроме очевидной выгоды абсорбирования в свою картину мира персональных онтологий, имеет также существенный недостаток, состоящий в том, что завоевание метапозиции по отношению к другим онтологиям закрывает методологу возможность проникнуть в «цивилизацию» объективированного субъекта в виде персонажа. Иначе говоря, обретенный методологами навык подключаться к индивидуальным онтологиям и соединять их между собой на платформе коллективной мыследеятельности не проникает в самое основание сознания субъекта, поскольку методолог в этом сознании может существовать лишь в виде персонажа. Никто ни до Лефевра, ни после Лефевра не дерзнул пожертвовать своей субъектностью, чтобы стать персонажем внутреннего мира индивида.

Позже, когда стало ясно, какой креативный потенциал заложен в теории рефлексии, многие социальные институты, далекие от методологического движения, приняли на вооружение лишь инструментальную составляющую теории Лефевра, в то время как теология персонажа осталась по настоящее время вне зоны их внимания. Теология Лефевра внутри теории рефлексии основана на различии двух модусов бытия - быть верующим и играть в верующего. Онтологическая позиция верующего в бога состоит не вере в бога, не в том, что бог есть, а в том, что сам верующий есть. Но как раз предположение того, индивид есть является главным доказательством того, что он не верующий. Лефевр осознал, что субъект декларирующий факт своего бытия, одновременно с этим, сам того не желая, и даже о том не догадываясь, отрицает бытие бога. Это совершенно парадоксальная мысль, никем из методологов никогда ранее не замеченная, переворачивала представление о субъекте. Если другие методологи, включая Георгия Щедровицкого, все внимание сосредоточили на том, как подавить волю субъекта, чтобы он свое бытие и мышление подчинил коллективному бытию и мышлению, то Лефевр пришел к мысли, что по его природе человеку свойственно намерение избавиться от субъектности, от индивидуальности, от своего имени и от своего через осознание своей смертной природы как осуществленного бытия. В таком случае верующий в бога не может считаться существующим в своем бытие как сущее, но есть верующее небытие. Верующий не играет роль верующего, а является верующим в том смысле, что из состояния веры иное бытие осуществляется из позиции небытия. Верующей не играет рол верующего, поскольку играть эту роль некому. «Экранное сознание» устроено так, что оно длит свое временное существование лишь до тех пор, пока находится в состоянии веры. Когда индивид еще не верит, его еще нет, а когда он верит, то его уже нет. Никакая онтология не способна встроить в рамку сознание верующего, поскольку это сознание недвусмысленно декларирует свое несущестование. Верующий может сыграть роль неверующего, но не стать неверующим потому, что роль есть временный способ небытия индивида в то время, как позиция, в отличие от роли, есть способ бытия индивида в его собственном сознании, а также в сознании любых других индивидов, во внутреннем мире которых индивид осуществляет свое временное небытие в форме существования. Бог, говорит Лефевр, это элемент внутреннего мира, который принципиально неустраним процессом осознания.

Выводы по второй исследовательской программе ММК

Вторая исследовательская программа методологии в историческом времени совпадает с брежневской эпохой и классическим этапом развития Московского методологического кружка. Если в пятидесятые годы лидерами кружка были философы, имеющие разноплановые представления о логике и методологии, то в шестидесятые и семидесятые годы Щедровицкому удалось вырастить на семинарах новое поколение методологов, абсолютно независимое от существующей в советской философии моды. Принципиальная разница первого этапа от второго состояла также в том, что идеал индивидуального философского мышления был заменен идеалом коллективного методологического мышления. В то время как Зиновьев и Мамардашвили продолжили линию Московского логического кружка, построенную вокруг переосмысления марксизма средствами логического анализа, обновленный кружок Щедровицкого в принципе отошел от марксизма, как устаревшей к тому времени парадигмы мышления. Коллективное мышление ММК было не абстрактной категорией, а состояло из ряда мыслителей, к числу которых относились Ладенко, Розов, Юдин, Садовский, Розин и многие другие ученики Щедровицкого. Главным результатом работы коллективного мышления стало создание методологической теории рефлексии, построенной Владимиром Лефевром. Анализ этой теории показал, что именно теория Лефевра является центральным элементом организационнодеятельностных игр, главного достижения уже следующей, третьей исследовательской программы ММК.

Теория мыследеятельности и организационно-деятельностные игры.

Третья исследовательская программа (1979 - 1991)

Я тебя обвиняю в том, что ты уже давно не знаешь, что мы делаем, и собираешься продолжать двигаться, не зная этого. Вадим Розин

Деление методологического движения СССР на программы отсылает к постпозитивисткой философии науки Имре Лакатоса, которого Щедровицкий много читал и сильно уважал как ученого. Многое в истории методологии проясняется, если учитывать точку зрения постпозитивизма, согласно которой наука состоит из сменяющих друг друга исследовательских программ. Но было существенное отличие между подходами Лакатоса и Щедровицкого. Первый из них мыслил науку в категориях философии науки, второй же отмежевался от устаревающих, по его мнению, традиционных научных подходов в пользу системы неологизмов своей методологии. У Лакатоса это были научно-исследовательские программы, фиксирующие рост конкурентного научного знания, у Щедровицкого программой называлось нечто среднее между декларацией о намерениях, и фанатической верой в то, что в обозримом будущем ММК совершит переворот в мировой науке.

Финальный этап советской методологии охватывает значительный период. В это время, с конца семидесятых и до начала девяностых, произошло огромное, по меркам динамики советской политической жизни, количество событий: закат карьеры Косыгина в 1978 г. и его смерть в 1980 г., смерть Брежнева и Суслова в 1982 г., смерть генеральных секретарей Андропова в 1984 г. и Черненко в 1985 г., начало и конец перестройки Горбачева и, наконец, крушение Советского Союза. Эпоха второй половины семидесятых характерна также тем, что многое меняется в конфигурации советской философии. Партийная философия как никогда далека от идеологии «Краткого курса ВКП(б)». Нелли Мотрошилова, считавшая, что на эти годы приходится неосталинистская реакция, по нашему мнению, значительно преувеличивала (Motroshilova 2012: 65-75).

Либеральный блок Политбюро предпринял попытку заменить идеологию «Краткого курса» на советскую версию американской теории управления, чему способствовало сближение позиций Никсона и Брежнева в международной политике. Теория организации и управления Джермена Гвишиани, созданная под руководством Ойзермана и поддержанная Косыгиным, строго говоря не была новой линией партии, поскольку сам Косыгин в Политбюро всегда оставался «белой вороной». Однако Гвишиани все-таки удалось создать в 1972 г. совместно с западными учеными Международный институт прикладного системного анализа, а в 1976 г. - Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований. Из этого НИИ в дальнейшем вышло много известных лиц российской либеральной экономики. Таким образом, даже не занимая нишу новой партийной философии, теории организации и управления, Гвишиани удалось занять место и закрепиться в системе советских научно-исследовательских институтов, быть на равных с советской кибернетикой, теорией систем и теорией игр.

Непартийный ортодоксальный марксизм («меньшинствующий идеализм») в эти годы тоже идет к своему постепенному закату. Зиновьев за публикацию «Зияющих высот» (1976), после «проработки» партийно-административными структурами, в 1978 г. был депортирован за границу. Вскоре, в 1979 г., погибает Ильенков, все-таки успевший подготовить к печати свой последний программный труд «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма» (1980). В том же 1980 г. в добровольную внутреннюю эмиграцию в Тбилиси отправляется Мамардашвили, оставив на память о себе бесчисленное количество аудиозаписей авторских лекций по истории философии. В Москве остается лишь Ойзерман, главный теоретик ортодоксального марксизма, но даже он новую редакцию своего главного труда «Возникновение марксизма» пишет в стол. В итоге, ортодоксальный советский марксизм к началу восьмидесятых уже не представлял собою даже той силы, которою был с середины пятидесятых и до середины семидесятых.

Совсем иначе в эти годы сложилась судьба методологии. Конец семидесятых и все восьмидесятые годы стали наиболее активным периодом в ее развитии. Третий этап в развитии методологического движения сильно отличается от первых двух уже хотя бы тем, что в эти годы Щедровицкий принципиально порывает с академической наукой, любыми институализированными формами знания, и вместе со своей значительно обновившейся командой, включающей и его сына Петра, переходит к активным действиям в области социальной инженерии. С этого времени в центр внимания методологов перемещаются организационно-деятельностные игры. Спустя тридцать лет, в период с 1991 по 2021 г., стало ясно, что задуманная в начале семидесятых и реализованная в конце семидесятых практика преобразования социальной действительности через инициирование новых членов в систему ОДИ до сих пор остается основным интеллектуальным капиталом постсоветской методологии.

Итак, по нашему мнению, главное достижение методологов в 1978 - 1991 г. - это организация и проведения сотен игр по всему Союзу. Но важно понять, что совсем не описание этих игр может служить объяснением повышенного интереса к игровой практике. Значительно важнее разобраться в том, каким образом в играх встроилась методологическая теория мышления Щедровицкого и теория рефлексии Лефевра. А разобравшись с этим вопросом, в следующей части этой статьи будут раскрыты пути к центральной теме современной российской методологии - попытки построения новых онтологий.

По большому счету -и это нельзя упускать из виду - организационнодеятельностные игры стали практической реализацией теории коллективного мышления Щедровицкого, в которой центральную роль играли вопросы онтологии. Никто из учеников Щедровицкого не смог приблизиться к построению онтологии настолько близко, как это удалось лидеру методологического движения. Учитывая же тот факт, подобная эта онтология не получила воплощения в отдельной книге, в отдельном методологическом труде, то задача ее экспликации из практики ОДИ становится максимально актуальной.

Тем не менее, сам факт игры игнорировать тоже нельзя. Скорее наоборот, лишь через анализ игр можно проникнуть в новую теорию мышления и рефлексии, а уже через эти теории выйти к практике построения новых онтологий. Что же эти онтология собою представляют, станет ясно лишь через описание всех трех программ методологической теории советского периода. И в этой связи возникает вопрос - являются ли организационно-деятельностные игры методологов уникальным по своей природе явлением, или же ко времени проведения игр уже существовала советская игровая традиция? - Именно такая постановка вопроса позволяет углубиться в контекст советской мысли позднего брежневского времени, практически не отраженного историками философии на карте советских школ мышления.

Деловые игры и ОДИ

Эти слова прозвучали на обсуждении доклада Георгия Щедровицкого «Организационно-деятельностная игра», прочитанного 19 февраля 1982 г. на заседании, организованном психологом Василием Давыдовым, учеником Алексея Леонтьева.

«Если бы вы с самого начала сказали: Василий Васильевич, вы знаете, я придерживаюсь своеобразного понимания системодеятельностного подхода, при котором нет объектов, то я бы сказал: Георгий Петрович, собирайте кулуарные семинары, а я вам давать такую аудиторию для проповедования ваших взглядов не хочу. Потому что вы имеете весьма специфическое понимание того, что есть системодеятельностный подход. Этот подход, в моем понимании, не противоречит общим парадигмам науки, согласно которым нужно выделять объекты. Я бы сказал участникам этого заседания: Георгий Петрович имеет особый подход, который претендует на переворот в науке, но это его трактовка. А вы сразу излагаете, не зная, поймут ли вас. Деятельностный подход не исключает объективности исследования. Есть объект и есть субъект; другое дело, что этот субъект - общество, коллектив. А не индивид. И не нам доказывайте, что у системодеятельностного подхода нет объекта, а пойдите в Институт философии и посмотрите, что они там из вас сделают. А там - знатоки. Недавно вышла выдающаяся книга В.А. Лекторского «Объект и субъект». И там он анализирует системодеятельностный подход, но не с ваших позиций. Мы придерживаемся другого понимания и не понимаем вас». (Scedrovickij 2004a: 93)

Эмоциональная реакция Давыдова на выступление Щедровицкого не только раскрывает реальное соотношение сил в советской науке, но и одновременно демонстрирует раздражающую советский интеллектуальный бомонд претензию методологии на уникальность организационно-деятельностных игр.

Советская психологическая школа пережила ряд нападок со стороны методологов, начиная с полупрезрительного отношения к теориям Леонтьева и Лурье и заканчивая искажением педагогической психологии Выготского. Но советская психологическая школа мышления настолько авторитетна в мировой науке, что легко может обойтись без признания со стороны методологии.

Совсем другая картина вырисовывается с советскими деловыми играми. Время полностью скрыло имена их создателей, и такие ученые как Мария Бирштейн и Тимофей Тимофеевский неизвестны ни педагогам, ни психологам, ни философам. К слову, и на это обязательно стоит обратить внимание, в лекциях Петра Щедровицкого изредка и скороговоркой проскальзывает имя Бирштейн, но как нечто уже себя отжившее, несущественное для советской мысли или для развития ММК. Сообщество методологов научилось вытирать следы прошлого, уводя в забвение лучшие практики деловых игр, никак и никогда не пересекающихся с методологическим движением.

В этой части исследования нужно ответить на вопросы, сконцентрированные вокруг темы ОДИ и лишь с косвенным привлечением материала СМД-методологии. Системомыследеятельностный подход (далее -СМД-подход) изучен хорошо, а практики ОДИ, как не удивительно, до сих пор не получили качественного философского осмысления, если, конечно не учитывать попытки самолегитимации со стороны самих методологов или их учебники по проведению организационных игр [Pahomov 2004].

Когда историки мысли хотят раскрыть ОДИ в качестве завершающего этапа методологии в советский период, как правило, они сбиваются на рассказ о личности Георгия Щедровицкого. А феномен ОДИ, более загадочный по своей сущности, чем обычно это принято себе представлять, зачастую раскрывается с помощью некритичной трансляции позиции главного методолога. Однако вряд ли есть более ангажированная позиция, чем мнение родоначальника о своем детище. То, что нельзя опираться лишь на свое мнение, понимал и сам Щедровицкий, и поэтому постоянно настаивал на том, что методология есть коллективная, а не индивидуальная мыследеятельность.

Современные апологеты методологии склонны либо об этом забывать, либо же считают мнение Щедровицкого, его рефлексивную позицию, чем-то большим, нежели выражение индивидуальной точки зрения. Но если так, то формат саморепрезентации методологии получает уже не философскую, а практически сектантскую окраску. Следовательно, позиция исследователя (вспомним идеи Лефевра) должна включать в себя рефлексивную картину стандартного методолога, но при этом оставаться на твердых научных основаниях. Например, антрополог, изучающий примитивное племя, не обязан верить в богов и духов, в которых верит это племя, но должен учитывать религиозные взгляды этого примитивного сообщества, чтобы иметь возможность сделать их корректное описание.

Итак, в этой части исследования нами будет показан переход от второй к третьей программе ММК, от теории рефлексии к практике игр. Раскрывая специфику подхода к играм в методологическом движении необходимо ответить на три вопроса. Во-первых, были ли ОДИ простой переработкой западных англо-американских деловых игр? Ведь не секрет, что деловые игры возникли в США в конце 1950-х годов, а с середины 1960-х стали практиковаться в Советском Союзе. Вопрос даже не в том, повторяют ли ОДИ методику западных деловых игр, чего никто не отрицает, а в том, предвосхитили ли семинары ММК эти американские игры, или, по крайней мере, были им конгениальны? А, следовательно, были ли деловые игры открыты в СССР одновременно с началом проведения американских деловых игр?

Во-вторых, из первого вопроса возникает следующий: существовало ли принципиальное отличие советских деловых игр от организационно-деятельностных игр методологов? Чтобы понять это, нужно рассмотреть масштабирование советских деловых игр, их географию и степень популярности в брежневское и горбачевское время. Иначе, если это здесь не показать, то складывается искажающая реальность картина, будто бы ОДИ возникли в Советском Союзе буквально на пустом месте, а других деловых игр в это время либо не существовало, либо же их наличие было несущественным, не достойным упоминания фактом.

Наконец, третий вопрос имеет уже не историческую, а исключительно философскую направленность - что случилось с философией Щедровицкого на третьем этапе развития методологического движения? Несложно понять, что ОДИ как практика не имеют к философии никакого отношения, будучи экспериментов в области социальной инженерии. И, наконец, насколько серьезно нужно воспринимать мнение Щедровицкого о том, что философия и наука себя исчерпали, и наступает время исключительно одной методологии?

Конечно, современная методология, в период с 1991 по 2020 годы, совсем не так радикальна к философии, как в лекциях и трудах позднего Щедровицкого. Можно даже сказать, что именно отношение к философии главным образом отличает советскую методологию от новой российской методологии. С. Попов, Ю. Громыко, П. Щедровицкий, вообще все поколение методологов постсоветского периода (им посвящена следующая глава), начинают свою деятельность с проектов построения методологической онтологии или антропологии, с оглядкой на развитие классической философской мысли. В какой-то мере можно это утверждение обобщить до следующего тезиса: философия была поставлена во главу угла и в первый советский период, и в первый, и пока единственный, постсоветский период. Однако в тридцатилетие между 1964 и 1991 философия из методологии была практически изгнана.

Перед тем как перейти ко всем вопросам по существу, нужно немного остановиться на технике аргументации в методологии, начиная со второго периода и вплоть до наших дней. Если исходить из давней античной риторической традиции, то важно различать два способа построения доказательства - сократический и софистический. Сократический метод состоит в том, чтобы в споре прийти к истине, а софистический - доказать неправоту собеседника, без оглядки на то, соответствует ли это мнение истине, или нет. Другими словами, в первом случае истина важна и возведена в абсолютную ценность, а во втором - подчинена прагматичной цели доказать свою правоту, не отказывая в использовании всяческих уловок. Второй подход на долгие годы стал главным коньком методологов. Например, только с учетом использования методологами этой риторики нужно понимать раздраженное высказывание Василия Давыдова, адресованное Щедровицкому, относительно декларированию последним уникальности ОДИ.

Я не могу терпеть, если чувствую какой-то подвох. А вы так представляете дело, будто вся история превращения игр в объекты начинается с вашего личного опыта. Я сейчас попрошу притащить огромный материал по играм, проведенным американцами. (Scedrovickij 2004a: 91-92)

Теперь обратимся к эпиграфу, где точка зрения Васильева представлена еще детальней. Что могло задеть Давыдова в докладе Щедровицкого? Дело в том, что в этом 55-страничном тексте отражаются все сильное и слабые стороны позднесоветской методологии. К слабым сторонам относится главным образом всеядность и эклектичность методологии, ее направленность на заимствование чужих идей, но всегда таким образом, чтобы чужое выдать за свое, и вовремя стереть следы чужого влияния на свою теорию. Когда же, как в случае с Давыдовым, некто обнаруживал вторичность методологических идей, такой оппонент сразу же наталкивался на отточенный в рамках семинаров ММК до совершенства метод софистического диалога. С этой минуты, с момента разоблачения путем нахождения заимствований и демонстрацией этого факта в публичном пространстве, методологи уже никак не старались построить конструктивный диалог, а все усилия направляли исключительно на подрыв доверия к личности оппонента, даже не предпринимая никаких усилий, чтобы предоставить свои контраргументы. В этом плане сказывалось не отсутствие желания продолжать спор, а элементарное отсутствие умения построения аргументации в изложении классической логики. Отказ штудировать «Логику» Асмуса в этом случае сыграл с методологами злую шутку.

Итак, на примере спора Давыдова и Щедровицкого перед нами возрождается старое античное противостояние сократической и софистической школ риторики. Методологи использовали две стратегии софистической риторики. Назовем их, условно, «дружественной» и «враждебной». Пример диалога Щедровицкого с Давыдовым представляет собою «дружественную стратегию» по дискредитации оппонента. В то время в научной иерархии Давыдов был настолько недосягаемой для Щедровицкого фигурой, что просто проигнорировать мнение авторитетного ученого или подшутить над его словами, тем более на его территории, было бы опрометчивым ходом. В подобных случаях, когда нужно было использовать «дружественную стратегию», Щедровицкий либо старался дальше продолжить ход своих рассуждений, либо соглашался с несущественной частью контраргумента, чтобы сохранить наиболее важную часть своего аргумента.

Надо сказать, такой подход работал удачно. Например, в случае Давыдова, когда советский психолог высказал целый ряд возражений и в свою очередь, получил набор уклончивых ответов Щедровицкого, у вопрошающего в какой-то момент просто иссякли силы. Очевидно, сказалось утомление от взаимного препирательства. В это самое время, уловив момент, главный методолог страны сразу же брал реванш, и продолжая свое выступление, мгновенно выходил на длинный и изматывающий внимание слушателей монолог, быстро и жестко отвоевывая все временно потерянные в ходе доклада позиции. Это, как было сказано, пример «дружественной стратегии» интеллектуальной борьбы с оппонентом.

Поскольку был приведен пример «дружественной» дискредитации оппонента, уместно проиллюстрировать на отдельном примере образец также и «враждебной». Этот пример взят из того же второго тома книги «Организационно-деятельностные игры. Сборник материалов». Итак, одна из игр ОДИ проходила в Ярославле. Здесь все сошлось, и провинциальный статус оппонентов, и отсутствие в их числе имен, известных московским методологам. Так получилось, что ярославские методологи решили самостоятельно проводить ОДИ, без упоминания о том, что их обучали московские коллеги. В предложенной цитате виден не только пример «враждебного» отношения к оппоненту стиля аргументации, но и красноречивый ответ на наш первый вопрос о том, были ли ОДИ копией англо-американских деловых игр. Однако цитированный фрагмент важен не как некое «саморазоблачение», а как демонстрация того, что заимствование методологами технологий западных деловых игр в советское время было «Le secret de PoLichineLLe».

Предоставим возможность высказаться самому Георгию Щедровицкому:

Не обошлось и без замаскированного внедрения ОДИ: группа ярославский социологов и психологов ..., получившая в течение 1979 - 1981 гг. опыт практического участия в ОДИ и теоретического анализа их на совещаниях Комиссии по психологии мышления и логики, реализовала с небольшими вариациями и отклонениями схему ОДИ в нескольких играх в Ярославле, но затем в методическом пособии забыла упомянуть об этом важном обстоятельстве своего зарождения и представила все дело так, будто ярославские инновационные игры берут свое начало прямо и непосредственно от резиденциальных сессий Тэвистокского института человеческих отношений и его теоретических концепций. Об этом, может быть, и не имело бы смысла писать, если бы в своих публикациях, посвященных ярославским играм, эта группа, стремящаяся оформить особый тип инновационных игр, не стирала принципиальных различий между ОДИ и тэвистокскими резиденциальными сессиями и не приписывала Тэвистоку через посредство ярославской модели схему проблематизации, характерную для рабочего процесса в ОДИ. (Scedrovickij 2004b: 271)

Теперь же, переходя от вступительного вопроса о выборе софистического подхода как риторической стратегии, настало самое время ответить на первый вопрос - вопрос о том, были ли деловые игры, и ОДИ как их неотъемлемая часть, привнесены извне или же были советским изобретением. Кто же в этой истории прав, забытые ярославские методологи, о которых никто бы не вспомнил, если бы не сноска в тексте Щедровицкого, или же сам Щедровицкий? Нет сомнений, что московские методологи были хорошо знакомы с тавистокскими деловыми играми, и Щедровицкий этого не отрицал. Но вопрос ведь не в том, знали или не знали в ММК о существовании таких игр на Западе. Знали о них все ученые, вхожие в тему социальной инженерии, и особенно знали в Москве, где всегда можно было найти нужную книгу в спецхране. Суть проблемы в другом: есть ли доказательства того, что организационнодеятельностные игры, по крайней мере, в проекте, существовали до их возникновения в США? Нельзя же отрицать, что советские интеллектуалы могли размышлять о возможностях с помощью игры обучать людей и коллективы работать, совершенствовать свои профессиональные навыки в производственной или какой- либо другой деятельности. На самом деле ответ на этот вопрос давно существует. Но в этом ответе есть свой парадокс, демонстрирующий, что ни ярославские методологи, ни московские в этом споре не могут быть правы.

Первые игры создали не в США или в Великобритании (там находится вышеупомянутый Тавистокский институт), а в СССР. В этом правы москвичи. Но это только половина правды, поскольку изобретены они были не в 1950-е годы в Москве, а в 1930-е годы в Ленинграде. Первую в мире деловую игру придумала и провела скромный преподаватель из Ленинградского инженерно-экономического института Мария Бирштейн (1902 - 1992). В далеком 1932 г. она, вместе со своим мужем и соратником по изобретению игр Тимофеем Тимофеевским провела первую деловую игру. В 1938 году деловые игры в СССР были запрещены. В США, как уже было сказано, первые деловые игры были организованы лишь в 1956 г., а уже в середине - конце шестидесятых годов запрет на деловые игры в СССР был снят, и Бирштейн с Тимофеевским продолжили свою работу. Кроме того, деловые игры стали быстро распространяться по всему Союзу.

И здесь мы переходим уже ко второму вопросу - были ли деловые игры неким прототипом ОДИ? Существовали ли в ОДИ принципиальные отличие от других советских деловых игр? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно понять какое значение деловым играм предавалось в Советском Союзе, и для чего, собственно, они были нужны. После получения ответов станет ясно отличие деловых игр от ОДИ.

Согласно классификации Бельчикова и Бирштейн, деловые игры проводились на многих площадках Союза (BeL'cikov & Birstejn 1989: 39-42). Всего эти ученые выделяют 11 категорий образовательных учреждений, на базе которых исследовались и реализовывались на практике деловые игры. В первую очередь играми занимались академические институты. Всего в списке упомянуто пять институтов, перечислять их здесь представляется избыточным. Для иллюстрации распространения по стране деловых игр будут выборочно представлены только наиболее важные площадки. В случае академических институтов назовем киевский Институте кибернетики АН СССР. Обращает на себя внимание тот факт, что в изданной этим институтом двухтомной «Энциклопедии кибернетики» (1974) отсутствует статья «Деловые игры». Зато есть «Рефлексивные игры», с определением, указывающим на отличие рефлексивных игр от классической теории игр, и со ссылкой в библиографии на «Конфликтующие структуры» (Enciklopedija kibernetiki 1974: 343).

Далее, в списке мест изобретения и проведения советских деловых есть три научно-исследовательские организации министерств и ведомств: Всесоюзный научно-методический центр по организации труда и управления производством, Ленинградский областной совет научно-технических обществ и Научноисследовательский институт проблем высшей школы. Также деловые игры разрабатывались и проводились в Новосибирском, Московском, Латвийском, Тбилисском, Казахском, Ростовском, Пермском и Харьковском государственных университетах. Были игры и вузах экономического профиля: целых семи институтах народного хозяйства, а также в Ленинградском инженерно-экономическом институте им. П. Тольятти, Институте проблем управления им. Г. К. Орджоникидзе, Ленинградском финансово-экономическом институте им. Н. А. Вознесенского. Деловые игры проводились в целом ряде советских политехов с распределением по регионам страны, включая Челябинский, Казахский, Таллиннский, Белорусский, Львовский и Винницкий политехнические институты. Также игры проводились в большом количестве отраслевых вузов, включая шесть ленинградских институтов, два московских и два киевских института и Новосибирский медицинский институт. Далее, с деловыми играми были хорошо знакомы работники и обучающиеся отраслевых институтов повышения квалификации, включая Калининградский ИПК рыбной промышленности, Дзержинский филиал ИПК химической промышленности, ВИПКэнерго и Центральный междуведомственный институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов строительства. Деловые игры практиковались даже в ряде межотраслевых организаций системы высшего образования, включая Высшую школу профсоюзного движения ВЦСПС, а также в межотраслевых организациях системы повышения квалификации, например, в Академии народного хозяйства. Были деловые игры и в межотраслевых институтах повышения квалификации, таких как Институт повышения квалификации информационных работников, Ленинградский институт повышения квалификации работников промышленности городского хозяйства по методике и технике управления, Всесоюзный институт повышения квалификации профтехобразования и Всесоюзный институт повышения квалификации общества слепых. Наконец, и на этом список завершается, деловые игры проводились в четырех ленинградских техникумах (Строительно-архитектурном, Радиомеханическом, Строительном и

Полиграфическом) (Bel'cikov & Birstejn 1989: 39-42).

Этот список может служить весомым доказательством в пользу того, что в Советском Союзе деловые игры были развитой системой дополнительного образования. Первые ОДИ проводились методологами в томе время, когда уже не менее десяти они были в большинстве республик, включая самые дальние уголки страны.

Первенство рядовых психологов и педагогов в проведении деловых игр не подлежит сомнению. По какой же причине от этих игр не осталось практически никаких воспоминаний, а ОДИ до сих пор представляются в умах современных игротехников, даже отошедших от методологической школы, чуть ли не единственным примером советских деловых игр? Отметим три главных в причины.

Во-первых, это жанровое отличие. Создатели деловых игр всегда понимали, что круг их компетенций ограничен исключительно сферой дополнительного образовании, никаких амбиций переделать советское общество они не ставили. Методология, наоборот, создавала ОДИ как «оружие массового поражения», как нечто, что перевернет представления о реальности у игроков, чьи мысли и поступки будут согласованы с программой и сценарием игры, на день или на годы вперед, в зависимости от степени внушаемости каждого отдельного человека, принимающего участие в игре.

Во-вторых, деловы игры, как это ни банально прозвучит, организовывались с целью повысить работоспособность советских граждан, сделать их более квалифицированными работниками, увеличить качество и количество профессиональных навыков, необходимых в каждодневной рутинной работе, независимо от того, в какой сфере производства эти навыки пригодиться в дальнейшем.

В-третьих, деловые игры исходят из принципов наличия свободы воли у человека и уверенностью в том, что человек самостоятельно способен принять правильное решение. Другими словами, создатели деловых игр исходили из принципа доверия к человеку, гуманности его природы, и вообще с учетом того, что у человека есть сущностная основа, личное бытие, которым вправе распоряжаться только он сам и никто другой. Этот принцип полностью отсутствовал у методологов как в советское, так и в постсоветское время. Само намерение социального программирования, введение через игру целеполагание, которого не было в изначальной картине мира человека, а также разрушение его идентичности с помощью грубого внедрения в его сознание ролевых моделей говорит о том, что методология никогда не доверяла человеку, не верила в наличие доброго начала в природе человека. Отсюда проистекают главные мотивы теории мыследеятельности, а именно - намерение подавить индивидуальное и экзистенциальное начало в человеке, внушив ему, что мышление не принадлежит никому, и, в то же время, всем сразу. Игрока ОДИ со всех сторон убеждали в том, что его личное мышление вообще не его, а представляет собою лишь осколок коллективного мышления. Индивидуальное мышление самим своим существованием якобы искажает действительность, если оно изначально не встроено в коллективную мыследеятельность. В организационной игре происходило отчуждения человеческого мышления от личности человека, мышление отрывалось от своей экзистенции, от индивидуального бытия. В игре у игрока как-то незаметно пропадал навык быть человеком. Если руководство над этим мышлением было захвачено методологами, то уже делом техники было вместо истинного Я человека внедрить в его сознание новую модель, способствующую гипернормализации игрока.

В этом отношении отличие ОДИ и деловых игр было огромным. Вообще проблема советских деловых игр, как монолитной школы мышления, состояла в отсутствии идентификации игр с их создателями. Ведь говоря «методология», имеют в виду конкретно Щедровицкого, а говоря «деловые игры» не подразумевают вообще никого. Ассоциироваться с деловыми играми имеет право тот, кто эти игры первым придумал, а таким человеком была Мария Бирштейн. Следовательно, мы здесь и сейчас закрепляем за родоначальницей деловых игр право быть ее полномочным представителем в истории русской мысли. Методологи писали много и часто не по делу, от Бирштейн же осталась всего одна книга, изданная в Риге в 1989 г., когда автору было 87 лет. Через три года после издания книги Марии Бирштейн не стало, основатель деловых игр погибла в автокатастрофе. Личность загадочная и широкому кругу совсем неизвестная, Бирштейн является забытым символом сократического подхода к деловой игре. Тем более представляется важным понять, чем были деловые игры до той поры, пока в них не пришли методологи.

Чтобы понять точку зрения Бирштейн на игры, лучше всего начать с определений из ее книги.

Деловая игра в широко распространенном, обычном понимании - это метод имитации принятия управленческих решений в различных производственных ситуациях путем игры по заданным правилам группы людей или человека с ЭВМ в диалоговом режиме. (Birstejn 1989: 11)

При этом, «хорошая деловая игра отличается самообучением и самоорганизацией - признаками саморегулирования, в ней нет никакого навязывания извне» (BeL'cikov & Birstejn 1989: 13). И далее, «именно непредсказуемость деловой игры делает ее специфической формой познавательной деятельности. Мотивы ее запечатлены в интересах участников, в переплетении интересов «ролей» и личностей, причем играющий действует в условной ситуации, но совершенно всерьез. Деловая игра должна быть разработана таким образом, чтобы не только учесть имитацию среды, но и представить на «матрице» систему мотивов каждого игрока и всех вместе взятых» (BeL'cikov & Birstejn 1989: 14). И, как следствие, «деловая игра - это средство развития творческого профессионального мышления, в ходе ее человек приобретает способность анализировать специфические ситуации и решать новые для себя профессиональные задачи» (BeL'cikov & Birstejn 1989: 15). Также, «основные структурные признаки играющих сторон - это характер их действий, степень свободы действий и уровень доступной информации» (BeL'cikov & Birstejn 1989: 39). - Обратим внимание на то, что в деловой игре «нет никакого навязывания извне». В этом тезисе заложено фундаментальное отличие деловых игр от ОДИ, где контроль распространяется на все, от замысла игры до ее анализа. Деловая игра сильна в своем непредсказуемости, наличием возможности у игрока совершать поступки (деятельность) и принимать решения (мышление) абсолютно самостоятельно. Развитие навыка самостоятельного принятия решения человеком и возведение этой самостоятельности в абсолютную ценность, были основанием деловых игр до момента прихода методологов. Появление последних произвело эффект не просто перестановки фигур на доске, но переворачивания доски, попыткой снести все шахматные фигуры. Разрывалась связь между организатором деловых игр и участником. Место организатора занимал игротехник, отвечающий за следование игроков сценарию игры, а методолог, как демиург, следил за реализацией программы. В ОДИ не было места игроку как свободной личности, хотя даже среди методологов об этом было не принято говорить вслух.

Чтобы доказать различие ОДИ и деловых игр, сравним их типичные планы, сценарии, программы. Для понимания деловой игры в качестве иллюстрации возьмем учебные игры для студентов.

Комментарий к таблице будет построен таким образом, чтобы раскрыть место игрока как субъекта деловой игры. Первый этап игры частично сближает деловые и организационно-деятельностные игры. Оба формата игры предполагают постановку проблемы. Однако деловая игра в трактовке Бирштейн проблематизирует игровую ситуацию, а не существующего в игровой ситуации игрока. Как будет показано дальше, понятие «проблематизации» в ОДИ становится первым пунктом их расхождения с деловыми играми. На этом же стартовом этапе для решения поставленных игрой задач, организатор игры актуализирует воспроизведение игроком своих знаний и умений. Знание игрока - это его предельная онтология, представление о том, как устроен мир на самом деле. Методология, в отличие от деловых игр, не включает личную онтологию игрока в решение проблемной ситуации, а наоборот, создает все возможное, чтобы исключить эту онтологию как устаревшую, и заменить ее новой онтологией, т. е., новыми знаниями о том, как устроен мир. Запрос на новые знания в деловой игре исходит их того, что онтология игрока, набор первичных знаний, не позволяет решить проблемную ситуацию. Но в таком случае организатор деловой игры не стремится заменить старые знания новыми, а включает новые знания в уже существующую онтологию игрока. О таком соединении знаний свидетельствует последнее правило первого этапа игры, согласно которому организатор игры устанавливает связь между ранее накопленными знаниями игрока с изучаемой в игре проблемной ситуацией.

Второй этап игры предполагает изложение новых знаний организатором игры, дополняющих уже существующие знания участников игровой команды. На этапе обсуждения проблемы в командах организатор игры дает возможность каждому игроку находить самостоятельное решение поставленной задачи, чем формирует у игроков навыки принятия решений. Обращает на себя внимание тот факт, что в переходе от первого этапа игры ко второму организатор игры гарантирует сохранение субъектности игрока, хотя в игровой ситуации существуют все условия для того, чтобы воспользоваться обстоятельством создания игровой реальности, и подключиться к сознанию игрока с целью управления его решениями.

Третий пункт плана проведения деловых игр показывает, что организатор игры осуществляет вместе с игроками (а не вместо игроков) выбор между вариантами решения проблемы, после чего вместе с членами команды проверяет список отобранных решений на поставленной проблеме. Как правило, в этой части игры становится ясно, что принятие единственно верного решения требует от команды задействования дополнительных усилий. На этом этапе субъект реализует право самостоятельного решения, что доказывает сохранение субъектности игрока в процессе перехода от второго к третьему этапу игры. Бирштейн называет этот этап реконструктивно-вариативной деятельностью.

Четвертый этап деловой игры посвящен выдвижению новых гипотез решения проблемы. Такие гипотезы возникают в результате совместного сотрудничества организатора игры и игровой команды. Организатор не скрывает свое решение от других участников команды, и тем более не продавливает это решение через сломленную волю отдельных членов команды, выдавая свое решения за решение ее членов. Кроме того, организатор деловой игры не использует механизмы психологического воздействия на игроков, чем печально известны методологи ОДИ. На этом же этапе игровая команда самостоятельно выбирает окончательное решение предложенной задачи, хотя проверку правильности решения делегирует организатору игры.