Философский поиск Георгия Щедровицкого и методологическая школа

Во всех теориях формальной логики (включая сюда логику отношений и математическую логику) этот недостаток, в частности, проявляется в том, что при анализе процессов познающего мышления они исходят из наличия во всяком рассуждении, уже в его начальном пункте, ряда готовых знаний, непосредственно связанных между собой. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Но для наших авторов такой ход рассуждения кажется не совсем отвечающим глубине и сложности познающего мышления, обязанного соответствовать глубине и сложности всегда существующего в динамике знания.

Между тем, в исходном пункте действительных познающих процессов мышления всегда бывают даны не два непосредственно связанные между собой знания, которые надо сократить и заместить одним знанием, а какое-то сложное исходное знание, выраженное в той или иной форме, и задача или целевая установка исследования. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Если принять во внимание такую постановку вопроса, тогда открытость, динамичность и изменяемость мышления может извлекать из себя новое, ранее несуществующее знание.

Действительная проблема мышления и, в частности, построение рассуждения состоит в отыскании ряда других знаний, которые бы в сочетании с исходным и при определенной переработке того и другого позволили решить поставленную задачу. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

На основании этого умозаключения Алексеев и Щедровицкий высказывают предположение, согласно которому динамичное мышление, уже противопоставленное традиционному статичному мышлению, в своем основании построено на изначальном целеполагании, регулирующее ход и результаты мышления. Но поскольку это динамичное мышление, названное Щедровицким и Алексеевым познающим мышлением, всегда находится в процессе преобразования, то исчезает угроза предопределенности ходов мышления, черпающее свой материал из систематически преобразующегося знания.

Таким образом, в действительных процессах познающего мышления задача или целевая установка выступает в качестве регулятива, определяющего в соответствии с исходным знанием, во-первых, выбор и определение другого знания, составляющего вместе с исходным рассуждение, во-вторых, переработку всего исходного материала в новую синтетическую форму. Ядро этой переработки состоит не в исключении опосредствующих элементов и связей, а прежде всего в установлении каких-то новых связей между уже имеющимися знаниями. При этом отношение между задачей и исходным материалом и является тем лежащим за самими высказываниями основанием, которое определяет ход движения мысли. Формальная логика ничего не говорит об этом основании, а ведь очевидно, что если мы хотим понять определяющие связи действительных процессов познающего мышления и выработать для него методологические нормативы, то должны зафиксировать в логических понятиях именно это, т.е. регулирующую функцию отношения исходного знания к задаче. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Само намерение Алексеева и Щедровицкого не вызывает существенных возражений, однако этот «регулятив» знания в познающем мышлении отчасти теряет свою новизну, поскольку подразумевает использование (выражаюсь в производственных терминах, даже как бы вторичное использование) уже существующих и оформленных для решения других задач набор логических понятий, целиком и полностью зависимых, если использовать терминологию молодых методологов, от статичного, непроцессуального мышления.

Целиком осознавая эту угрозу, Щедровицкий и Алексеев все-таки идут не по пути создания набора неологизмов, - а это всегда наиболее рискованный путь, - а с помощью подключения к логическому анализу психологического подхода. Нельзя сказать, что этот шаг каким-то образом выбивается из традиционного подхода к исследованию мышления. Как минимум с начиная с середины XIX в. и вплоть до середины ХХ так обычно философы с психологами и делали. Например, во втором издании «Основ общей психологии» Рубинштейна прямо сказано, что психология опирается на логическое представление о мышлении, если мышления рассматривать с позиции его нормативности (Rubinstejn 1946). В переизданном в 1947 г. «Учебнике логики» Челпанова проводиться ровно та же мысль (Celpanov 1910; Celpanov 1917). Правда, в теории мышления Выготского, на которую опирался Щедровицкий, соотношение логического и психологического подходов к мышлению выглядело гораздо сложнее, но сам факт возможности анализа мышления одновременно под логическим и психологическим углами зрения Выготский, насколько нам известно, не отрицал (Vygockij 1996).

Молодые методологи понимали и то, что марксистко-ленинский подход к психологической науке подразумевает разработку теории деятельности. По этому пути пошла школа Леонтьева, такой подход присутствовал в интроспективной психологии «раннего» Рубинштейна, на этот же путь встали Алексеев и Щедровицкий. Изъян же психологии, считали авторы статьи, логике, состоял в том, что психология, как и логика, недооценивала динамичность, открытость и процессуальность мышления в развитии деятельности.

В психологии этот же недостаток проявляется иначе. Ее теории рассматривают мышление, прежде всего, как деятельность, но при этом в общем и целом недостаточно внимания уделяют другому ее аспекту и поэтому не могут выявить зависимость процессов мышления от структуры знания, движущегося в них. Мышление, рассматриваемое в аспекте знания, представляет собой сложную взаимосвязь, в которой группы определенным образом связанных между собой знаков по определенным законам замещают реальные объекты и друг друга в отношении к действиям человека. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Далее молодые советские философы пишут следующее.

Обычно процессы и действия мышления определяются по их продуктам - определенным структурам знания. В некоторой степени это оправдано, так как всякое движение, всякий процесс сначала выявляется нами в виде последовательности состояний, являющихся каждый раз результатом процесса, а это и будут в данном случае определенные структуры знания. Но - оправдано лишь в некоторой степени, так как затем особым образом построенное исследование этих состояний должно вскрыть в них форму самого процесса. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

И это понятно, знание как продукт, с учетом того, что содержание такого знания получено из динамичного и изменяемого мышления, теряет былую ценность истины. Поэтому акцент со знания как продукта мыслительной деятельности смещается к самой деятельности мышления, как чему-то наиболее неизменному в этой сложной конфигурации.

При условии, что мы принимаем точку зрения Щедровицкого и Алексеева на динамичную и процессуальную природу мышления, в таком случае познаваемый объект как будто бы утрачивает свойство быть познанным. Ведь подобный взгляд на мышление, запрещающий высказываться в категоричных суждениях, запрет утверждать, что вот эта вещь или есть, или ее нет, то есть определять сущность или определенно высказываться о свойствах вещи, приводит к тому, что мышление бессильно перед вещью. Пусть так, но тогда каков же статус подобной, по сути, неопознанной вещи, существующей до момента ее опознания? В этом пункте Алексеев и Щедровицкий впервые в Советском Союзе демонстрируют различение объекта и предмета, известное каждому, кто когда-либо защищал собственное диссертационное исследование.

Всякую вещь, явление, процесс, всякую сторону, всякое отношение между явлениями, одним словом - все то, что познается, поскольку оно еще не познано и противостоит знанию, мы называем объектом исследования. Те же самые вещи, явления, процессы, их стороны и отношения, поскольку они уже известны, с определенной стороны зафиксированы в той или иной форме знания, «даны» в ней, но подлежат дальнейшему исследованию в плане этой же стороны, мы называем предметом исследования. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Другими словами, объект дан в процессуальном мышлении, а предмет - в статичном мышлении. Хотя это обе стороны одного и того же мышления, но характер подхода к мышлению определяет характер и степень познаваемости вещи, существующий либо в статусе объекта, либо в статусе предмета.

Так завершается часть теории мышления Щедровицкого и Алексеева, и осуществляется переход к практике мышления, названной авторами технологиями или операциями мышления. Эти операции состоят из совокупности процессов мышления, каждый из которых сам по себе еще предстоит исследовать. В этом отношении мы видим, что Алексеев и Щедровицкий в переходе от теории к практике мышления длят тактику психологизации мышления, т.е. изучение его не с позиции нормативности, а с точки зрения проблематизированной данности. Способы оперирования мышлением, и в то же время, с помощью анализа выход на элементарные, неделимые далее операции мышления, авторы описывают следующим образом.

Однако все это является лишь началом анализа процессов мышления как таковых. Большинство из них представляют собой сложные образования, которые могут быть расчленены на составляющие процессы. Для этого внутри каждого первоначально выделенного процесса мышления надо найти «промежуточные» задачи и соответственно промежуточные «конечные результаты» и «исходные пункты», по ним определить указанным выше способом процессы и обозначить их особыми языковыми знаками. Последовательное применение такого анализа должно в конце концов привести нас к таким процессам мышления, которые таким методом уже не могут быть разложены на составляющие. Такие далее неразложимые или элементарные с точки зрения этого метода процессы мышления мы будем называть «операциями мышления». Разлагая процессы мышления на составляющие их операции и исследуя типы связей между операциями, мы переходим в новую и почти неразработанную область исследования деятельности мышления, в область исследования ее строения. Строение (элементарный состав и структура) процессов мышления будет, очевидно, их третьей важнейшей и притом специфически «процессуальной» характеристикой. (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Иначе говоря, выход на конечный и повторяемый набор операций мышления позволяет составить, как предполагают авторы статьи, «типологию» набора операций, из которых состоит деятельность мышления.

Возможность же выйти на подобную типологию операций мышления, обеспечивает анализ процесса хода мышления, внутри которого заблаговременно фиксируются исходные пункты, промежуточные задачи и конечные результаты мышления. Конечно, подобный ход мышления наталкивает наших философов на мысль, созвучную высокой и поздней схоластике, из типологии операций мышления некую автоматизированную комбинаторику.

Разлагая таким образом различные процессы мышления, мы будем получать все новые и новые операции. Однако, с другой стороны, мы будем встречаться и с уже выделенными ранее операциями. Хотя отдельные части существующего в настоящее время совокупного знания весьма отличаются друг от друга, а, следовательно, отличаются друг от друга и процессы мышления, посредством которых это знание получено, тем не менее можно будет, по-видимому, найти и сравнительно небольшое число операций мышления, таких, что все существующие эмпирические процессы мышления можно будет представить как их комбинации. Перечень всех этих операций мышления мы называем «алфавитом операций». (Alekseev & Scedrovickij 1957)

Желаемый, но еще не построенный внутри теории процессуального мышления. Подобный алфавит операций демонстрируется на примере операций сопоставления и соотнесения.

Анализ выделенных к настоящему времени операций показывает, что все они складываются по крайней мере из двух принципиально различных частей: «сопоставления» и «отнесения». (Alekseev & Scedrovickij 1957)

От операций мышления авторы статьи предлагают отличать действия мышления, а из последних «складываются типовые или «нормальные» сложные процессы мышления, которые мы будем называть «приемами», и их определенные комбинации, называемые «способами» исследования. Одновременно это даст нам систему действий мышления, в которой отдельные действия будут находиться между собой в отношениях субординации, и систему способов исследования, в которой все способы будут классифицированы в зависимости от характера их предмета и сложности действий мышления, лежащих в основе каждого из них» (Alekseev & Scedrovickij 1957).

Так в общих чертах выглядит первая методологическая программа исследования мышления. Целых два года эта программа не обращала на себя внимания, пока не появился краткий отзыв на нее со стороны Зиновьева. Последний даже не скрывал своего раздражения, что очень четко одет о себе знать его четырехстраничный текст.

В статье Г. П. Щедровицкого и Н. Г. Алексеева «О возможных путях исследования мышления как деятельности» изложена своего рода программа исследования мышления. Эта программа вызывает некоторые сомнения как с точки зрения формулировки общей задачи, так и с точки зрения предлагаемого пути решения. (Zinovjev 1959: 71)

Критика Зиновьевым программы исследования мышления Щедровицкого и Алексеева сводится только к тому, чтобы показать, что поставленные задачи давно и успешно решают формальная логика, логическая семантика и кибернетика. Общую задачу, поставленную авторами публикаций, Зиновьев понимает как очередную попытку сформулировать логические правила через отказа от беспредпосылочности, но через адаптацию в мышлении целевой установки.

Авторы настаивают на необходимости исследования мышления как деятельности, посредством которой формируются и используются знания, учитывая при этом целевую установку. (Zinovjev 1959: 71)

Далее Зиновьев достаточно корректно пересказывает главные узловые темы теории мышления Щедровицкого и Алексеева.

Путь исследования мышления, предлагаемый авторами, таков: анализируя эмпирически данные процесса мышления, построив «алфавит операций», чтобы затем их комбинирования дать описание «всех существующих эмпирических процессов мышления» ... Обратимся непосредственно к пониманию авторами операций. Всякая операция, утверждают они, состоит по крайней мере из двух частей - сопоставления и соотнесения. Таким образом, операции оказываются сложными образованиями, а «алфавит» операций для своего задания требует каких-то других понятий логики. Нетрудно убедиться в том, что это будут обычные понятия логики. (Zinovjev 1959: 71)

Зиновьев объясняет, что операции соотношения и сопоставления давно существует в логике, где они активно используются для решения чисто формальнологических задач.

Что такое сопоставление? Поскольку термин «сопоставление» в рассматриваемой статье не определяется, дадим ему пояснение. Сопоставление - отражение двух или более различных предметов в процессе построения высказывания или термина. «Если сопоставление предметов при их сопоставлении совершается уже в терминах и высказываниях, то сопоставление полностью описывается в понятиях теории следования, теории определения и т.д. (Zinovjev 1959: 71-72)

Но и в таком случае «процесс описывается в обычных понятиях логики. Что же касается участия в этом описании таких понятий, как «сопоставление» и «упорядоченность», так в этом нет ничего необычного и противоречащего существующей логике. Общеизвестно, например, что даже в аристотелевской силлогистике упорядоченность терминов в посылках и выводе является существенным фактором. Однако указанные понятия лишены всякого смысла, если их употреблять изолированно от основных понятий логики» (Zinovjev 1959: 73).

После анализа понятия сопоставления Зиновьев переходит к следующему вопросу:

Что из себя представляет другая часть всякой операции - отнесение? Очевидно, это может быть выяснение значения истинности высказываний, установление соответствия знаков предметам, оценка этого характерного соответствия, моделирование знаний и т.д. По всем этим вопросам в логике и близким к ней науках (в особенности, в логической семантике) имеется чрезвычайно богатая литература, не нашедшая никакого отражения в предлагаемой авторами программе. Причем, не представляет труда показать, что и этот круг проблем решается посредством обычных понятий логики. Например, оценка высказывания по его значению истинности может быть представлена как вывод из соответствующих (введенных для данных структур высказываний) определений значений истинности и высказываний, описывающих ту ситуацию, с которой сопоставляется данное высказывание, или вообще как вывод внутри данного метаязыка; если соответствие знаков и предметов устанавливается или оценивается посредством других знаков и высказываний, то это может быть изучено в понятиях теории определений и т.д. (Zinovjev 1959: 73)

Но и здесь Алексеев и Щедровицкий двигаются вполне в общем потоке, поскольку, декларируя новые подходы, они все-же не решились создать свой свод неологизмов, что Зиновьев вменяет им в вину.

И, наконец, Зиновьев делает оглашает свой заключительный вердикт.

Мы отнюдь не отрицаем «процессуального» подхода к объяснению свойств... знаний из процессов их построения... Однако в той форме, в какой этот подход излагается в статье Г. П. Щедровицкого и Н. Г. Алексеева, он по изложенным выше причинам нам представляется неприемлемым. (Zinovjev 1959: 74)

Этот вывод был определяющим знаком для полного исчезновения содержательной логики как проекта, в который Зиновьев отныне больше никогда не верил.

Выводы по первой исследовательской программе ММК

Итак, окончательный разрыв Зиновьева с Щедровицким наступает в то время, когда сам Щедровицкий впервые выходит в общественное пространство, заявляя о себе и своих товарищах из методологического кружка, а также о праве модернизировать логику. Полное воплощение теория мышления Щедровицкого получает уже только в диссертации, но при этом все основные наработки 1957 г. были сохранены. Но чтобы войти в контекст оформления содержательно-генетической требовалось преодолеть преграду авторитетного советского аристотелизма. С переменным успехом в философии, Щедровицкий боролся с созданными по приказу Сталина учебниками логики, но этот сюжет требует отдельного рассказа.

Теория деятельности и теория рефлексии.

Вторая исследовательская программа ММК (1964 - 1979)

Проникновение в замысел противника, т. е. анализ его «мыслей» делается жизненно необходимым. Само объективное положение дел вынуждает участника конфликта стать исследователем внутреннего мира своего противника и построить «своеобразную теорию». Но это необычный случай взаимодействия объекта и теории. Объект всячески пытается быть неадекватным теории, он непрерывно «уходит» от построения теории, делая ее неверной. Владимир Лефевр

Второй период ММК совпал с эпохой правления Брежнева. Смена названия партии, произошедшая еще в 1952 г., стала знаковым событием для главного идеологического и философского труда страны. Появление новой на то время аббревиатуры КПСС сразу сделало архаичным предшествующее название ВКП(б). Уже начиная с середины пятидесятых годов стало ясно, что «Краткий курс истории ВКП(б)» превращался из идеологического документа в исторический. Ко времени снятия Хрущева Коммунистическая партия уже была готова отказаться от марксистколенинской философии. Хотя партийная философия к тому времени уже устарела, новый образ советская мысль на то время еще не приобрела. Диалектический материализм ни в плехановской, ни в ленинской, ни в сталинской версии не прижился в исторических условиях развитого социализма.

В период между серединой шестидесятых и завершением семидесятых компартия окончательно заменила метафизическую логику диалектического материализма философией науки. Институт философии в Москве, его многочленные филиалы в советских республиках значительные и научно-бюрократические силы были брошены на философию физики, философию биологии, математическую логику и междисциплинарные науки.

Косвенным свидетельством того, что в брежневские времена наука и власть перестали всерьез относиться к марксистско-ленинской философии может служить уровень учебников по диамату и истмату. Их качество было гораздо ниже сталинских учебников и, тем более, учебников марксисткой философии 1910 - 1920-х гг. Диамат в версии Плеханова, Рязанова и Деборина, и истмат в трактовке Бухарина навсегда остались недостижимым идеалом для следующих поколений пропедевтов марксизма- ленинизма.

Стало ясно, что изоляция от мировой мысли несет не столько позитивные стороны, в виде отсутствия влияния на умы современников, сколько негативные, фиксирующие отставания советских точных, естественных, технических, социальных и гуманитарных наук от западных образцов, ушедших в своем развитии далеко вперед. Поэтому с приходом Брежнева в Союзе началась политика омоложение научных кадров, которые, в свою очередь, приносили с собой новые для советской философской науки идеи.

Например, в 1964 г. при Комиссии по кибернетике АН СССР начал работать Междисциплинарного семинар по структурно-системным методам анализа в науке и технике, возникший по инициативе совсем молодых тогда Вадима Садовского, Эрика Юдина и Георгия Щедровицкого. Первые двое вместе с Ильей Блаубергом, однокурсником Щедровицкого времен их обучения в МГУ, создали новую школу мышления под названием «Философия и методология научных исследований». Так возникла советская школа системных исследований. Эта школа на годы вперед определила тематику междисциплинарных наук в СССР.

Постепенно стало проявляться значительное отличие молодой советской философии от старых партийных и академических школ мышления. Во-первых, системный анализ был свободен от включенности в принципы партийного мышления и классовой логики. Партия жила своей жизнью, а исследовательский институт жил своей. И диалектическая логика, и классическая формальная логика казались полным анахронизмом по сравнению с бурной деятельности мозговых центров США. Эти фабрики мысли с самого начала своего существования не считали авторитетной мысль классической европейской философии. Главной отличительной особенностью нового формата фабрик мысли было выполнение исследований под заказ, часто в виде мультидисциплинарных проектов, а также активное использование в исследованиях эксклюзивных на тот момент времени компьютерных технологий.

Поскольку же масштабы и качество исследований мозговых центров все более совершенствовались, то страны, живущие по обе стороны железного занавеса, были заинтересованы в создании подобных структур у себя на родине. Если во времена Сталина публично объявленная новая инициатива в науке часто была синонимом угрозы жизни инициаторов, то уже во времена Брежнева ситуация складывалась обратным образом. Каждый, кто имел необходимые таланты, мог представить свою идею на самый вверх, где уже принималось решении о судьбе заявленного проекта.

Нового поколение членов компартии поставило задачу поглощать западные научные практики и применять их в условиях развитого социализма. По этой причине открывались десятки научно-исследовательских институтов, возникающих по инициативе самих ученых, предложивших свое видение новой версии советской науки. Политбюро обычно давало зеленый свет таким инициативам. Именно благодаря, а не вопреки советской идеологии, возникли советские версии теории игр, теории систем, теории организации и управления, теории дизайна, теории прогнозирования, возродилась кибернетика, получила новое дыхание психологическая и педагогическая теория деятельности.

Московский методологический кружок как первая открытая советская фабрика мысли

Период с 1964 по 1979 годы были временем расцвета Московского методологического кружка. Отношение к научным исследованиям в брежневскую эпоху максимально способствовало появлению новых для СССР школ мышления. Активно заимствовались передовые американские достижения в области социальной инженерии и системных исследований. Лучшие советские труды оперативно переводились на английский язык, что во многом способствовало нормализации научных контактов между советскими и западными учеными, даже с учетом всех известных издержек эпохи холодной войны. Созданные еще в период хрущевской Оттепели, научные кружки в брежневское время усилили свое влияние, хотя и находились под пристальным вниманием соответствующих служб.

У истоков большинства новых направлений советской мысли стоял Московский методологический кружок. Конечно, будет большим преувеличением утверждать, что философы и психологи только на семинарах ММК получили возможность развивать новые идеи, но именно семинары Щедровицкого были в эти годы главным законодателем московской научной моды. Благодаря докладам методологов можно было узнать о том, что на данный момент популярно в зарубежной философии. Здесь же представлялась возможность проверить правильность усвоения самостоятельно прочитанных текстов. Собрания ММК посещали видные ученые Москвы. Этот период методологического движения был максимально открыт для диалога с другими школами мышления, будучи совсем далеким от герметизации кружка, которые ожидали методологию в обозримом будущем. Целая плеяда известных советских философов, психологов, кибернетиков, системщиков выросла на семинарах под руководством Щедровицкого.

Однако внутренняя организация семинара, главные темы исследования и ключевые достижения методологов этого периода понять и однозначно объяснить представляется задачей невероятно сложной. Дело даже не в том, что увлекающаяся натура Щедровицкого легко перемещала свой интерес с логики на психологию, с теории систем на семиотику, с теории деятельности к деловым играм, с педагогики на теорию рефлексии. Это хорошо объяснимо по причине открывшейся возможности интенсивного ознакомления русских ученых с ранее неизвестными западными научными школами. И, конечно, ни ММК, ни конкретно Щедровицкий не могли обойти стороной этот поток информации. Гораздо важнее для понимания методологии этого периода представляется определение того, что же из приобретенного извне стало частью научного опыта ММК.

После защиты диссертации ушли в прошлое намерения Щедровицкого построить собственную логику. Резко прекращаются дискуссии с марксизмом Зиновьева и советским аристотелизмом. Время господства логики в методологии окончательно завершилось. Осознание того факта, что советская философия в ее обычном понимании, перестала быть двигателем общественного прогресса привело к тому, что многие лучшие умы ушли из философии в область междисциплинарных исследований.

Новые направления были связаны уже не с академическими теориями мышления, а с мышлением в рамках социальной инженерии, главным трендом брежневской эпохи. Отсюда понятен интерес к таким направлениям как теория игр, теория систем, кибернетика, теория искусственного интеллекта, теория организации и управления.

Вместо развития своей концепции в рамках новой логики, Щедровицкий перешел к идее управления мышлением в том виде, как ее уже разрабатывали на Западе. Но поскольку это был общий тренд для практически всех фабрик мысли рассматриваемого периода, очевидно, что методологи попали в режим жесткой конкуренции с другими школами мышления на право интерпретировать зарубежную мысль и строить свои версии социальной инженерии.

В книге «Я всегда был идеалистом...» Щедровицкий совершенно однозначно указывает 1963 г. в качестве даты перехода от первого этапа развития методологии ко второму. В библиографии основателя методологии, представленной на сайте Института развития им. Г. П. Щедровицкого, этот переход зафиксирован между 25 и 26 пунктами. Под 25 номером числится «О методе исследования мышления» (Материалы к диссертации). Этот текст практически полностью совпадал с текстом кандидатской диссертации. А уже следующей записью в библиографии представлена небольшая монография «Проблемы методологии системного исследования», вышедшая в год защиты диссертации, т. е., в 1964 году. Всего в библиографии насчитывается 244 научных труда, но две указанные работы наиболее ценны. Если диссертация является главным трудом «раннего» Щедровицкого, то монография о системном анализе является камертоном всего среднего этапа, вплоть до 1979 года, когда Щедровицкий переходят от теории к практике методологии.

Георгий Щедровицкий был пионером системных исследований в СССР. А первой фабрикой мысли, вышедшей из ММК и получившая академическое признание в Союзе и в Америке, была школа системных исследований Ильи Блауберга, Вадима Садовского и Эрика Юдина. Эта школа была ярким образцом инициативы снизу, позволившей новому поколению советских ученых заявить о наличии у себя междисциплинарных науки, готовых на равных соперничать с достижениями системных исследований в капиталистическом мире.

Так, уже в 1969 г. стал выходить авторитетный ежегодник «Системные исследования», ставший советским аналогом американского журнала «General Systems: Yearbook of the Society for General Systems Research», выпускаемый с 1956 года. Хотя в редакционную коллегию «Системных исследований», представленной 13 редакторами, Щедровицкий не попал, но зато публиковался в нем в качестве автора трех статей - 1975, 1981 и 1986 годов, соответственно. Учитывая то, что ко времени ухода из жизни Щедровицкого вышло 35 ежегодников, представленность его материалов в этом издании представляется более чем скромной.

Но для объективности картины нужно добавить, что в то время, как советские исследователи системного анализа редко предоставляли Щедровицкому площадку для выражения идей, американские ученые из самого авторитетного в мире ежегодника по системным исследованиям, уже упомянутым выше «General Systems», перевели ровно столько же статей основателя ММК, сколько напечатали их советские коллеги. Три публикации в журнале Берталанфи и Раппопорта, основателей теории системного анализа, были наиболее важным вкладом Щедровицкого в системные исследования. Первой в 1966 г. была переведена уже упомянутая выше монография «Проблемы методологии системного исследования», изданная в Москве в 1964 г. Второй переведенной работой стала «Автоматизация проектирования и задачи развития проектировочной деятельности», изданная по-русски в 1975, а в английском переводе вышедшая двумя годами позже, в 1977 г. Наконец, третьей публикацией стала переведенная в 1982 г. статья «Принципы и общая схема методологической организации системно-структурных исследований и разработок», за год до этого изданная на русском языке в тех самых «Системных исследованиях» Садовского и Блауберга (Эрик Юдин тому времени уже скончался).

Системные исследования служат лишь отдельной иллюстрацией того, как из Московского методологического кружка возникали полноценные фабрики мысли мирового уровня. Извлечь же все существующие темы из обсуждений методологов на этом этапе развития невозможно по причине невероятного разнообразия и разброса интересов ММК. Но следуя логике нашего предшествующего изложения, главное внимание лучше всего уделить области изысканий, наследующих круг вопросов предшествующего этапа. В таком ракурсе рассмотрения проблемного поля методологии в зону внимания попадает достаточно узкая область исследования - теория мышления. На первом этапе мышление исследовалось с прицелом создания новой советской логики, равноудаленной как от диалектического материализма, так и от формальной логики. Это завершилось практически ничем, оставшись, как уже было сказано, лишь декларацией о намерениях.

Однако нельзя сказать, что работа методологического кружка была напрасной. Неудача в построении содержательно-генетической логики повлекла за собою длительное обсуждение мышления как такового, в результате чего методология вышла из кризиса уже с новым представлением о мыслительной деятельности. Во втором периоде развития, в качестве главного понятия место «мышления» на долгие годы вперед заняло понятие «рефлексия». Последнее, как известно, в качестве ключевого понятия возникло в теории принятия решений и в теории игр.

Обычно этот классический период развития методологического движения связывают исключительно с фигурой Георгия Щедровицкого. При этом остальные участники ММК в описании истории движения обнаруживают себя как некое нерасчленимое единство, серый фон, оттеняющий главного методолога Советского Союза. В лучшем случае, как об этом свидетельствуют многочисленные интервью методологов первой волны, им дано слово только с той целью, чтобы объемно и в красках описать жизнь и учения Щедровицкого. При этом постороннему наблюдателю предлагается картина, слабо соответствующая действительности. Между первым и вторым этапом развития ММК есть колоссальная разница. Если на первом этапе идеи Щедровицкого были встроены в уже существующие философские (ортодоксальный марксизм), логические (советский аристотелизм) и психологические (круг Выготского- Лурии) советские школы мышления, то на новом этапе ММК эмансипировалось от этих главных советских направлений мысли.

Новое поколение ММК за исключением Владимира Костеловского (1925 г.р.) и одногодки Щедровицкого Ильи Блауберга (1929 г.р.), было значительно младше Щедровицкого, и состояло на то время из никому не известных студентов и аспирантов. А корифеи философии, логики и психологии остались верны избранным темам во все последующие годы. Понимая, что конкурировать с классиками практически невозможно, кружок Щедровицкого совершил крутой разворот от классической теории мышления в новую область научных изысканий.

Проект содержательно-генетической логики, в том виде как он был представлен в диссертации Щедровицкого, оказался советскими философами абсолютно не востребованным. Казалось, что даже сам Щедровицкий был разочарован в возможности создания новой логики и теории мышления. Отсюда становится объясним интерес к, казалось бы, совсем не философским предметным областям, особенно к кибернетике, теории систем и теории игр.

При этом важно правильно расставить акценты. Щедровицкий отнюдь не считал, что это он не решил поставленную перед собой задачу создания новой логики, но что сама логика в ее классическом виде не была предрасположена к реформированию. Молодому кандидату наук казалось, что ни логика, ни психология, традиционно считавших мышление своей законной вотчиной, совсем не справляются со своей задачей. Нужно было выйти из этих наук, чтобы заново обратиться к мышлению. Так методология включилась в разработку тему рефлексии. Это главный водораздел между первым и вторым этапами развития методологической школы мышления.

Отличие первого этапа от второго состоит еще в одной особенности. Если первый этап несложно изучить по общей истории советской мысли, то второй этап практически выпадает из внимания историков философии. Объяснить это легко. В это время знаменитых имен в ММК еще не было, а работа кружка постепенно обретала черты закрытого общества. Кроме того, семинары Щедровицкого иногда напоминали деятельность никому не подчиненной и совершенно не востребованной властями фабрикой мысли. Исследования членов кружка в советское время не привлекали к себе практически никакого внимания. Известность получали мыслители, вовремя вырвавшиеся из семинара и освободившиеся от обременительной для творческого мышления коллективной мыследеятельности.

В целом, методология ММК в Советском Союзе не только не пользовалась авторитетом, но была попросту никому не известной. Это доказывается хотя бы отсутствием анализа методологии в трудах западных советологов. Недостаток известных публикаций методологов, разбросанность их статей и текстов докладов по редким сборникам и малодоступным научным журналам долгое время препятствовало популяризации методологии к авторитетной школы мышления. Формирование представлений о методологии легло на плечи издателей архивов ММК, особенна той его части, где собраны работы основателя методологической школы. Этот подход целиком объясним, но совсем не учитывает принцип историзма.

Изданные к настоящему периоду архивы достраивают в сознании исследователя общую картину происходящего, но при этом далеко уводят от реального положения вещей в советской мысли вообще и в методологии в частности. С исторической точки зрения представляется более правильным судить о методологии исходя из опубликованный в советское время работ. При этом главное внимание должно быть обращено не к бесконечному списку никем практически не читаемых в советское время статей, а к прижизненным монографиям, независимо о того, были ли эти монографии чисто научными или научно-популярными. Такой подход значительно сокращает круг источников и позволяет выйти на ключевые для методологии тексты, четко отделенные от черновиков, лекционного материала, записей устных бесед и пр. Более того, внимание к монографиям, с учетом строгого отрезка времени с 1964 по 1979 годы раскрывает методологическое движение с совершенно неожиданной стороны.

Во-первых, такая оптика позволяет обратить внимания на монографию Щедровицкого «Проблемы методологии системного исследования» (1964) и коллективной монографии «Педагогика и логика» (1968 г. - набор рассыпан, издано впервые в 1993 г.). Первая работа, пусть и изданная в популярной серии общества «Знание», представляет собой первую серьезную попытку синтеза советской методологии с американской теорией систем, совершенно пионерскую для СССР работу в этой области. Вторая книга состоит из работ четырех исследователей, но наибольшую ценность в сборнике представляет программная статья Щедровицкого «Система педагогических исследований» -по сути, монография в монографии, почти 200 страниц. Программной она может считаться хотя бы по той причине, что в ней подробно освещена методологическая технология мышления, в наши дни целиком актуальная для построения индивидуально-образовательных траекторий в вузах современной России.

Во-вторых, такой подход к первоисточникам по истории ММК позволяет обратить внимание не только на труды Щедровицкого, но и присмотреться к публикациям нового на то время состава ММК. Совсем не претендуя на полноту представленности монографий методологов второй исследовательской программы, стоит отметить книги Михаила Розова «Научная абстракция и ее виды» (1965), Владимира Лефевра «Конфликтующие структуры» (1967), коллективную монографию Ильи Блауберга, Вадима Садовского и Эрика Юдина «Системный подход: предпосылки, проблемы, трудности» (1968), а также книги Иосафа Ладенко «Интеллектуальные системы и логика» (1971) и Вадима Садовского «Основания общей теории систем» (1974). Каждая из этих работ под разными углами зрения высвечивает набор исследовательских проблем методологической школы. Но поскольку наша задача состоит в том, чтобы понять переход от теории мышления к теории рефлексии, то в этом случае главной фигурой в методологии, безусловно, будет Владимир Лефевр.

Лефевру принадлежит разработка советской версии теории игр - теории конфликта мыслящих структур. Он сильнее системщиков впитал идеи методологии и включил их в теорию рефлексии. Лефевр вырос в оригинального мыслителя на семинарах ММК, где часто вступал в острые дискуссии с Щедровицким. Отличие Лефевра от Щедровицкого состояло в том, что именно Лефевр первым из методологов предложил законченную теорию рефлексии. Право первенства лефевровской версии теории рефлексии было закреплено изданием монографии «Конфликтующие структуры» (1967), в то время как теория рефлексии Щедровицкого на годы была погребена в архивах ММК. Хотя даже несвоевременная публикация архивов показала, что идеи Щедровицкого о рефлексии вряд ли претендовали на новое слово даже внутри Методологического кружка.

Действительное значение основателя методология в разработке теории рефлексии стало ясно гораздо позже, уже после того, как в 2005 был опубликован том поздних работ «Мышление. Понимание. Рефлексия». В издании этой книги есть интересный нюанс, как бы символизирующий суть методологии. На первой же странице текста появляется схематическое изображение человеческой фигуры с отчетливо различимыми головой, руками и телом. Этот символ из книги стал отличительным знаком методологии и, значит, отличительным знаком Щедровицкого. Однако этот символ принадлежит «перу» не Щедровицкого или его эпигонов - «щедровитян», а Владимиру Лефевр Эти фигуры, например, размещены на обложке советского издания «Конфликтующих структур». Но поскольку в ММК считалось, что что методология есть мышление коллективное, а не индивидуальное, то в какой-то степени острота вопроса о возможном заимствовании практически снимается.

В определенном смысле «тандем» Щедровицкий-Лефевр повторил судьбу предыдущей пары Зиновьев-Щедровицкий. И в первом, и во втором случае крепкая связка учитель-ученик прервалась в результате желания ученика дистанцироваться от учителя. Однако если в случае отношений «учителя» Зиновьева и «ученика» Щедровицкого существовала неприкрытая взаимная вражда, то в отношениях «учителя» Щедровицкого и «ученика» Лефевра видимой вражды никогда не было. Лефевр в целом комплементарно отзывался об учителе, хотя и не включил его имя в список лиц, которым выразил благодарность в специально отведенном для этого разделе книги «Конфликтующие структуры». Впрочем, в библиографии есть ссылки сразу на четыре публикации Щедровицкого, а в интересующей нас главе «Рефлексивные связи в коллективах» можно отыскать специальную сноску с выражением благодарности Щедровицкому за «продуктивное обсуждение» одной из затронутых в главе проблем.

Лефевр известен своей теорией конфликта и теорией рефлексивного управления, двух главных тем «Конфликтующих структур». Но в контексте обсуждения достижений методологии значительно важнее обратиться не к этим темам, достаточно хорошо представленных в научной литературе, а к теории рефлексии. Оснований сделать акцент именно на рефлексии сразу несколько. Во-первых, понятие рефлексии, как уже было сказано выше, наследует размышления методологов о мышлении. Рефлексия должна была стать новым основанием для теории мыследеятельности, предлагаемой Щедровицким в качестве альтернативы уже существующей и очень авторитетной психологической теории деятельности Алексея Леонтьева. На этом этапе развития методология перешла от вопросов логики к вопросам психологии. Хотя если этот переход оценивать с позиции методолога, то это утверждение будет трактоваться как не совсем корректное. Методология всегда противопоставляла себя как логике, так и психологии, и поэтому мыслить методологию лишь довеском одной из этих наук в ММК обычно не соглашалась. Со временем методологическое движение поставило себя даже выше философии и науки, трактуя и то, и другое как отжившие себя форматы знания. Но это дело уже следующего, третьего этапа, охватившего 80-е и начало 90-х годов.

Еще одна причина обратиться к изложению методологической теории рефлексии обусловлена тем фактом, что она стала основанием для конструирования организационно-деятельностных игр, играя роль их центрального элемента. Особенно это касалось изменения интеллектуальной позиции игрока. Наконец последняя причина изучать теорию рефлексии заключается в том, чтобы выяснить характер преемственности между идеями Щедровицкого и Лефевра. Нужно разобраться, как теория рефлексии Лефевра стала общим достоянием методологии, а затем постепенно растворилась в ней как элемент коллективного мышления. Ведь декларируемая в ММК коллективная мыследеятельность на самом деле считалась отличительным признаком методологии. Приведем лишь один пример. Известное тяготение методологов строить схемы исходило от Щедровицкого, но рисовать на этих моделях схематическое изображение человеческих фигур было нововведением именно Лефевра. Вследствие всего сказанного важно отделить новаторские идеи Лефевра от анонимного мыследеятельностного подхода вообще и от взглядов Щедровицкого в частности.

Теория рефлексии Владимира Лефевра

В «Конфликтующих структурах» важно обратить внимание на понятия, предвещающие интерес методологов к онтологии. Среди них - основными являются «цивилизация», «картина», «персонаж», «позиция» и «роль». Однако способ их включения в методологию ММК важен, прежде всего, с точки зрения теории рефлексивного управления, включающую в себя онтологию объекта. Размышления Лефевра построены на объяснении рефлексивной модели индивида. В теории рефлексии Лефевр раскрывает простейшую модель в социальной организации, для описания которой противопоставляет две схемы, условно названные им «цивилизация» и «муравейник». На это различение важно обратить внимание, поскольку здесь заложена модель игровой группы (команды, коллектива) ОДИ. Наличие множественной рефлексии в социальной организации, взаимное представление индивидами картин мира, заложенных в других индивидов, это универсалия, позволяющая выделить цивилизацию как отдельный класс систем.

Цивилизации принципиально отличаются от систем другого типа, например, от клеток, образующих живой организм, или колоний отдельных особей типа муравейников. (Lefevr 1973: 87)

Индивид, представленный в картине мира другого индивида, есть некий «персонаж». Этот персонаж, в свою очередь, имеет общее представление о том, что у других индивидов - уже персонажей, если они попали в поле зрения другого персонажа, нашего индивида - есть свои картины мира, т. е., по терминологии ММК, свои онтологии.

В модели «муравейник» такие вторичные картины мира, когда один персонаж подразумевает существование онтологии у другого персонажа, отсутствуют, считает Лефевр. А в модели «цивилизация» есть не только взаимное представление отдельными персонажами картин мира всей социальной структуры, но и общение типа человеческого, благодаря которому возникают духовные ценности.

Заметим, что цивилизация - это просто один из классов систем. Наличие рефлексии не делает систему всегда более адаптивной и совершенной. Можно представить себе общество крайне примитивных особей, каждая из которых может быть развита не более пчелы, но если они заимствуют картины, лежащие друг перед другом, если они владеют средством смотреть на мир глазами друг друга, то мы обязаны считать такие сообщества цивилизациями. (Lefevr 1973: 88)

Выход на модель «цивилизация», наполненной набором персонажей со своими онтологиями и представлениями об онтологии других персонажей, важно потому, что эта модель становится основанием для анализа реально существующего советского общества. Это общество в момент перехода из статуса субъекта в статус исследуемого объекта включается Лефевром в рамки модели рефлексивной социальной организации и в таком виде целиком подходит для использования в организационнодеятельностных играх.

Нужно уточнить, что к практической реализации ОДИ Лефевр не имеет отношения, поскольку уже в 1974 г. эмигрировал в США, то есть, за пять лет до проведения Щедровицким первой игры. Но даже с учетом этого, можно согласиться, что модель «цивилизация» может считаться исходным пунктом, в каком-то смысле даже платформой для построения коллективных мыследеятельностных онтологий.

Лефевр не говорит о человеке, субъекте, личности или индивиде. В сфере внимания находится «персонаж». Его значение состоит в исключении из понятия человека этического, гуманитарного, общечеловеческого уровня и перевод этой единицы в плоскость социологии (явная отсылка к символическому интеракционизму Ирвинга Гофмана) и, что гораздо важнее, в сферу эпистемологии. Данный в представлении человек - уже не человек, а персонаж, что позволяет из определения понятия «человек» исключить, аннигилировать субстанциальный компонент, исключить из определения квантор существования. Если же принять толкование понятия человека строго в качестве персонажа, то в таком случае любая апелляция со стороны персонажа к внутреннему миру человека не может быть обоснованной. Нельзя взывать к некоему неотторжимому от него бытию, отличающего именно этого человека от любого другого, к особому внутреннему миру персонажа. В лице персонажа из идентичности индивида уже исключено качество субстанциальности. Благодаря такой «нормализации», вместо экзистенциальной онтологии, с «прорезавшейся» в нем субъектностью, мы получаем объектную картину мира беззаботного персонажа. Отныне внутренний мир, онтология персонажа безболезненно включается в общую модель «цивилизация».

На этом примере хорошо видно, как «картина мира» или «онтология» (Лефевр употребляет другие понятия, например, «картина») попадают в методологический контекст, и что подобные понятия теряют свою экзистенциальную основу во время внедрения игроков в общую модель игры. Онтология игрока или персонажа, в данном случае вполне отождествляемые, не есть философское учение с проработанной терминологией, доведенной до уровня цельной системы. Наоборот, любое наполнение сознания человека представлениями о мире автоматически включается в разряд онтологий. Чем меньше эти представления проработаны, тем лучше для методолога, поскольку позволяют ему «отформатировать» эти хаотические, неоформленные, понятийно не артикулированные представления «обо всем» под уже сложенный под каждого игрока и всей команды набор ролей.

Эта обобщенная картина требует большей детализации. Лефевр говорит о том, что «при таком способе изображения внутренний мир представляет собой «особую цивилизацию» (Lefevr 1973: 88). Этот тезис, к сожалению, автором «Конфликтующих структур» не раскрыт, но из общего контекста понятно, что речь идет о том, что внутренний мир есть нечто большее, чем просто ускользающие и преходящие представление человека о мире. Если бы дело обстояло так, если бы твердых и устоявшихся представлений в сознании не существовало, то исследователь потерял бы главный системообразующий материал для анализа персонажа. Лефевр настаивает на том, что внутри персонажа есть не только представления о других персонажах, но и свой мир, как он выражается, «особая цивилизация». Более того, все рефлексивное управление построено на предпосылке, что этот внутренний мир есть, и что он в какой-то степени систематизирован, иначе нельзя было бы менять местами картины во внутреннем мире персонажа и, как следствие, управлять исследователю его представлениями о мире.

Персонаж - это объект исследования. Но тождественны ли фигуры исследователя и методолога? Исходя из размышлений Лефевра, приходиться считать, что это две разные позиции. Поскольку позиция методолога в исследовании Лефевра не раскрыта, а что такое методология нам уже известно, то время разобраться в вопросе, какая позиция скрыта за позицией исследователя.

Фигура исследователя в теории рефлексии двойственна. С одной стороны, исследователь находится «за кулисами», и уже этим фактом приближается к позиции методолога. Ученый автоматически возведен в статус «драматурга», «сценариста» или «режиссера». С другой стороны, «поскольку исследователь иногда является одним из персонажей, он должен включить свои рефлексивные картины в ряд» (Lefevr 1973: 89). А это означает, что исследователь не обладает по отношению к персонажу метапозицией, а включен в его онтологию как отдельный персонаж. Это, наоборот, принципиально отличает исследователя по Лефевру от методолога по Щедровицкому. Лефевр прилагает значительные усилия, чтобы вписать фигуру исследователя в ряд картин мира, представлений. Задача состоит в том, чтобы растворить исследователя как индивида в позиции исследователя как персонажа. Отличие же исследователя от других персонажей состоит в том, что первый осознает свое место в качестве персонажа в картине мира второго.