История и философия науки

Каким же образом обеспечивается относительно устойчивое, стационарное воспроизведение социокультурных образцов? Оно обеспечивается контекстом. Человек никогда не имеет дело с изолированными актами деятельности или поведения. Он включен в сложнейшую систему этих актов, в систему Культуры как целого, и именно это целое определяет воспроизведение каждого отдельного образца. Указательное определение моего собственного имени, например, не будет понято как цветообозначение или как название стороны света, если все эти обозначения уже есть в контексте данной социокультурной ситуации, если они там уже функционируют. Но это означает, что способность к воспроизведению образцов, делающая человека участником социальных эстафет, не является его атрибутивной характеристикой как биологического индивида. Она социально обусловлена и изменяется от эпохи к эпохе, от одного социокультурного контекста к другому. Говоря точнее, дело не в способностях человека, а в том, что характер реализации образцов определяется не этими способностями, а самой Культурой, т. е. всем универсумом уже заданных и функционирующих образцов. Это примерно так же, как при движении по железной дороге машинист должен уметь вести поезд, но изгибы и повороты пути совершенно не зависят от его умения или неумения.

Подведем итоги. Первый состоит в том, что, идя от физики или биологии, мы ничего не поймем в развитии Культуры. Это не значит, разумеется, что в гуманитарных исследованиях мы не можем использовать методологический опыт других наук и в том числе опыт биологии или физики. На уровне методологических аналогий можно, например, говорить о социальной наследственности, сравнивать социокультурные образцы и гены. Нельзя, однако, надеяться, что, исследуя человека как некоторый объект, состоящий из атомов или элементарных частиц, мы, даже в случае реализации самых радужных надежд физика или биолога, придем к пониманию феномена речевой деятельности или фольклора. Элементаристская онтология, лежащая в основе редукционизма, здесь не проходит.

Но дело не только в том, что Культуру не удается включить в иерархию систем, организованную по принципу их последовательного усложнения. Еще более существенный итог изложенного в том, что Культура не состоит из частей, не состоит из элементов в традиционном смысле этого слова. Здесь, в принципе, разрушается модель, заложенная еще Демокритом. Мы, конечно, различаем в развитии Культуры отдельные эстафеты, отдельные образцы, но различать это не значит выделять. Отдельно взятый образец, как уже отмечалось, просто не может быть однозначно реализован, а поэтому, строго говоря, и не является образцом. То же самое можно выразить и несколько иначе, не пользуясь понятием «образец». Все, что происходит в обществе, это деятельность людей. Но можно ли выделить отдельный акт деятельности? Оказывается, нельзя. Можно, конечно, заснять на киноплёнку человека, близкого к первобытному состоянию, который бьет камень о камень. Но что он при этом делает? Нужна ли ему искра или острый осколок? Может быть, он подает звуковой сигнал или отпугивает духов? Ответ можно найти только в предыдущих и в последующих актах, т. е. во всей системе, куда данный акт вписан. Итог такой: Культуру нельзя разложить на элементы, ибо эти «элементы» не имеют атрибутивных характеристик, необходимых для их функционирования в культуре. Это примерно так, как, если бы, разбирая часы, мы получали не винтики и колесики, а бесформенные слитки металла, пригодные для изготовления почти любых деталей.

Возможны, вероятно, две дополняющие друг друга точки зрения на мир. Одна предметоцентризм, когда выделяют в действительности отдельные предметы, вещи, обладающие атрибутивными характеристиками и делают их объектом исследования. Элементаризм это один из аспектов развития предметоцентристской точки зрения. Другая позиция или установка топоцентризм, когда исходным оказывается пространство, целое, положение. «Элементы» здесь подобны точкам в геометрии: точка сама по себе не обладает никакими характеристиками и только в рамках континуума становится чем-то определенным и имеющим координаты. Анализ Культуры подводит именно к топоцентрическому мировосприятию.

Редукционизм и проблема самостоятельности научных дисциплин

Переходя к обсуждению второй составляющей проблемы редукционизма, мы снова начнем с рефлексии физиков. «Наука, пишет Макс Планк, представляет собой внутренне единое целое. Ее разделение на отдельные области обусловлено не столько природой вещей, сколько ограниченностью способности человеческого познания. В действительности существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу» [6, с. 590]. Нетрудно видеть, что в основе здесь лежит то же самое элементаристское представление об иерархии усложняющихся систем. Разве не к сходной позиции должно привести нас и рассуждение Р. Фейнмана? Ни у кого нет сомнения, что лягушка состоит из атомов и выступает в этом плане как некоторая физическая реальность. Однако трудно даже представить себе те сложности, с которыми столкнется каждый, кто попытается описать лягушку, отталкиваясь непосредственно от атомов и их расположения. Вот и получается, что разделение наук обусловлено не столько природой вещей, хотя и этим, конечно, тоже, сколько «ограниченностью способности человеческого познания».

Придираться здесь можно либо к онтологической модели, либо к представлению о науке, которое тоже имплицитно присутствует в приведенном рассуждении. Но онтологические возражения мы уже высказали. Гуманитарные науки, например, не включаются в «непрерывную цепь», ведущую от физики и химии к изучению человека. И они обособлены объективно, а отнюдь не в силу ограниченности человеческих способностей познания. Попробуем пойти по второму пути.

Если считать, что наука это некоторая программа описания и объяснения, то Планк, вероятно, прав: физическая программа должна в принципе работать при изучении всех явлений от химических соединений до человека включительно. Ведь никто не сомневается, что человек, как и лягушка, состоит из атомов! Однако в этом последнем пункте нас и ждут трудности. «Чтобы был какой-то толк от физической теории, пишет Р. Фейнман, надо знать, где расположены атомы». Это, конечно, метафора. Суть в том, что исследовательская программа физики не применима непосредственно к таким объектам, как лягушка или химическое соединение, нужен посредник в виде физической модели исследуемых объектов. Кто же должен строить такую модель? Фейнман высказывается вполне однозначно: чтобы физика была полезна другим наукам, именно эти науки должны описать свои объекты на физическом языке. И действительно, физик ведь не имеет дело с лягушками, в его лексиконе нет таких выражений, как «питание», «размножение», «поведение». Иными словами, он даже не владеет той феноменологией, ради объяснения которой нужно строить модель, у него, следовательно, просто нет соответствующих задач. Итак, строить модель должен биолог.

Допустим теперь, что «атомная модель» лягушки построена и что физическую программу тоже удалось реализовать. Куда следует отнести полученное знание к физике или к биологии? Реализация тех или иных исследовательских программ не может быть здесь основанием для решения, ибо новое знание получено, как мы уже отмечали, на пересечении двух разных программ, одна из которых биологическая, а другая физическая. «Атомная модель» как раз и является средством увязывания этих программ друг с другом. С одной стороны, она должна выступать как объяснение или описание некоторой биологической феноменологии, с другой -как объект изучения физики. Такие «двуликие» модели мы будем называть инверсивными [11]. Инверсивной, например, является механическая модель газа, которая легла в основу развития кинетической теории газов и статистической механики.

Куда же следует отнести полученное знание? Ответ может быть двояким. Физику не интересует такой объект, как лягушка. Поэтому, если наше знание строится как знание именно о лягушке, его следует отнести не к физике, а к биологии. Но биолог в такой же степени не занимается разработкой новых методов решения физических задач, это дело физика. Поэтому, если для анализа нашей «атомной лягушачьей модели» пришлось использовать новые методы, соответствующие знания относятся к физике, а не к биологии. Напрашиваются следующие два вывода: а) наука развивается в рамках не одной, а нескольких, вообще говоря, многих исследовательских программ; б) границы науки определяются не столько программами, ибо их много, сколько правилами или традициями референции знания, к чему именно и как это знание относится.

Приведем несколько примеров, иллюстрирующих высказанные положения. Ботанические и медицинские сведения в Древней Руси систематизировались и передавались в виде медицинских книг двух основных типов: лечебников и травников. Первые представляли собой список болезней с указанием средств их лечения (чаще всего лекарственных растений), вторые список растений с указанием их лечебного применения [3, с. 27]. Бросается в глаза некоторая симметрия этих двух разных систем знания: они легко преобразуются друг в друга без какой-либо потери содержания. Схематически лечебники можно представить так: Б-Т, где Б это названия болезней, а Т трав. Травник в этом случае получается путем простой перестановки символов: Т-Б. Мы имеем здесь один и тот же опыт, зафиксированный с помощью разных знаний, отличающихся друг от друга только характером референции. Но одни из этих знаний представляют собой зародыши медицины, другие ботаники. Именно референция определяет принадлежность знания к той или иной конкретной дисциплине.

Другой, уже современный, но поэтому и более сложный пример соотношение биологии и географии. Вот как его характеризует И. Шмитхюзен: «Несмотря на то что обе науки, как биология, так и география, занимаются вопросами рассмотрения жизни на Земле и проблемами, связанными с распространением жизни (биохорологией), исходные позиции и конечные цели у этих наук различны. Биология исследует жизнь, формы ее проявления, процессы и законы ее развития, помимо прочего, также и с точки зрения их распределения в пространстве. Предметом географии является геосфера и ее деление на страны и ландшафты, для характеристики которых наряду с другими явлениями немаловажное значение имеет и их растительный и животный мир» [15, с. 14]. Здесь не-трудно выделить явление той же самой симметрии знаний, связанной со сменой референции. Ботаник, например, при описании вида (В) указывает и район (Р) его распространения: В-Р. Что касается специалиста по географии растений, то он, в принципе, может изучать тот же район, характеризуя его через указание соответствующих видов: Р-В. И снова именно

референция знаний отличает здесь одну научную область от другой.

Сказанное можно проиллюстрировать и на материале исторического формирования науки. «Есть общие закономерности в становлении любой отрасли знания, пишет В. А. Парнес. Сначала идет период накопления сведений и фактов в рамках смежной, уже сформировавшейся науки Иногда он длится довольно долго. Затем, обычно благодаря деятельности одного или нескольких ученых, происходит переосмысливание всего накопленного материала, позволяющее ввести новый научный метод применительно к исследованию именно данных объектов или явлений. Создается база для бурного развития этой области, для формирования ее научной основы и, наконец, отпочкования в виде самостоятельной науки» [5, с. 5]. Нарисованная таким образом картина достаточно абстрактна, но в ряде случаев ее можно интерпретировать как смену референции знания. Так, например, когда в 1866 г. Геккель впервые ввел в обиход термин «экология», в различных областях биологической науки уже был накоплен огромный материал о взаимоотношениях организмов со средой. Материал был, но не было осознания факта существования особой реальности, которую позднее стали обозначать такими терминами, как «условия существования», «экосистема» и т. д. Иными словами, материал был, но не было соответствующей референции. Так, характеристики тех или иных видов (В), разбросанных по разным отделам биологии, могли включать в свой состав указание, что вид обитает в луговой почве (П): В-П. Формирование экологии предполагает перестройку этого описания в характеристику луговой почвы как определенного местообитания через указание различных организмов, в ней живущих, и их численности: П-В.

Мы не претендуем здесь, разумеется, на анализ всех аспектов формирования экологии, но и выделенный механизм объясняет многое. Экология это синтез знаний, которые до этого формировались в разных научных дисциплинах, в рамках реализации разных исследовательских программ. Заслуга Геккеля в том, что он задал новый принцип, новый объект референции, иными словами, новую программу систематизации знания. И эта программа, подобно магниту, выбрала из других областей науки нужный ей материал, преобразуя его соответствующим образом. В этом свете становится понятной следующая характеристика эколога, данная Э. Макфедьеном: «Приходится признать, что эколог это нечто вроде дипломированного вольнодумца. Он самовольно бродит по законным владениям ботаника и зоолога, систематика, физиолога, зоопсихолога, геолога, физика, химика и даже социолога; он браконьерствует во всех названных и во многих других уже сложившихся и почтенных дисциплинах [4, с. 15]. Сказанное ставит, конечно, перед экологией задачу разработки своих собственных исследовательских программ, но не порождает никаких редукционистских поползновений. Референция знания и здесь оказывается решающим фактором, определяющим границы науки.

Приведенные примеры специально подобраны с целью показать, как происходит дифференциация наук в условиях их большой содержательной близости, когда результаты одной области легко преобразуются в результаты другой. При более внимательном рассмотрении здесь можно выделить еще один аналогичный механизм, уже непосредственно связанный с проблемой редукционизма.

Географ, для того чтобы построить свое знание типа Р-В, должен уметь выделять и описывать виды, иными словами, он сталкивается здесь с задачами систематики. В такой же степени и биолог при описании видов типа Вдолжен уметь выделить и охарактеризовать соответствующий географический район. В какой степени они могут быть полезны друг другу? При этом надо иметь в виду, что Р и В в работе каждого из них могут быть разными. Например, районы, хорошо описанные у географа, могут не представлять интереса для биолога и наоборот. Для биолога поэтому не столько важны конкретные описания, сколько сам опыт выделения районов, нанесения их на карту и т. д. В такой же степени и географа интересует именно опыт работы систематика, а не только его конкретные результаты. Мы сталкиваемся здесь с еще одним случаем симметрии знания, который заслуживает специального рассмотрения.

Представьте себе описание конкретного эксперимента, например эксперимента по определению скорости света. К этому описанию можно относиться двумя различными способами. Все зависит от того, интересует нас свет и скорость его распространения или метод измерения этой скорости. В первом случае описание будет выглядеть как знание о свете, во втором как описание образца деятельности, которую можно по этому описанию воспроизводить. Одно и то же описание воспринимается как знание двух разных типов. Это либо предметно ориентированное знание, представляющее собой характеристику какого-либо явления, либо знание-рецепт, знание-метод. Фактически и здесь речь идет о смене референции, которая задается исходной установкой воспринимающего. Конечно, метод может быть задан не только на уровне описания конкретного образца, но и в виде общего предписания. Тогда симметрия нарушится. Но в простейшем и исходном случае предметные и рецептурные знания существуют как два истолкования одного и того же описания и преобразуются друг в друга без потери содержания. Возвращаясь к предыдущему примеру, можно сказать, что географ и биолог, строя предметные знания, одновременно обслуживают себя и друг друга также и методами работы.

Нам важно следующее: исходная двойственность конкретных описаний лежит в основе еще одного механизма дифференциации наук. В их составе выделяются и обособляются конкретно-предметные и методические разделы. Можно, например, описывать ареалы конкретных видов, а можно разрабатывать методику таких описаний; можно описывать минералы, фиксируя, в частности, их физические свойства, а можно интересоваться не минералами, а способами определения их физических свойств. Во всех этих случаях мы имеем дело с тесно взаимосвязанными дисциплинами, выросшими из одного корня, и было бы более чем странно, если бы, например, методика описания минералов претендовала на ассимиляцию описательной минералогии. Однако именно дисциплины методической ориентации, точнее, их представители как раз и проявляют иногда редукционистский максимализм по отношению к другим наукам. Объяснить это можно только одним способом: в силу самой своей ориентации, они являются носителями исследовательских программ, предназначенных для других областей знания, для внешнего потребителя. К числу таких методически ориентированных дисциплин относятся и основные разделы физики.

Дисциплины конкретно-предметной и методической ориентации образуют сложные объединения, которые мы будем называть программно-предметными комплексами. Они дают хороший материал для анализа взаимоотношений между науками. Рассмотрим несколько примеров, заведомо упрощая и схематизируя реальные ситуации. Существует океанология наука об океане. Может показаться, что она точно собрана из других наук: динамика океана, оптика океана, химия океана, биология океана. Океанология не одинока. Возьмем в руки какой-нибудь учебник по гляциологии науке о ледниках, картина, в принципе, та же самая: физика льда, лед как минерал, т. е. минералогия льда, лед как горная порода, т. е. петрография льда... Можно ли говорить о самостоятельности этих дисциплин? В свете вышеизложенного, несомненно, можно и нужно. Границы наук определяются традициями референции знания, а океанология или гляциология связаны с изучением конкретных объектов, океана и ледников. Другое дело, что в ходе этого изучения они реализуют исследовательские программы, задаваемые другими научными дисциплинами, которые в этой связи выступают как методически ориентированные.

Получается следующая картина. Одна и та же исследовательская программа, например программа физики, может быть реализована при изучении большого количества разнородных явлений: океан, ледники, атмосферные явления, живые организмы... С другой стороны, изучение каждого из этих явлений предполагает реализацию не одной, а многих исследовательских программ. При этом возникают две возможности организации знания: либо нас интересуют конкретные характеристики изучаемых объектов, либо методы получения этих характеристик. В одном случае мы как бы собираем знания вокруг точек пересечения многих программ, в другом фиксируем то общее, что характеризует одну программу при ее движении от точки к точке. Возникающая таким образом совокупность дисциплин и образует программно-предметный комплекс. Отдельные науки напоминают здесь грибы, которые, хотя и растут, казалось бы, изолированно друг от друга, но тесно связаны общей грибницей и должны рассматриваться как один организм.

Более конкретно наша мысль состоит в следующем: все научные дисциплины живут и развиваются только в составе программно-предметных комплексов. Это относится в равной мере как к дисциплинам предметной, так и методической ориентации. Причем именно здесь действуют те механизмы, с которыми мы столкнулись на материале простого и прозрачного примера Р. Фейнмана. Для реализации теоретических и исследовательских программ нам необходимо предварительно описать объект на соответствующем языке, т. е. построить инверсивную модель объекта. Гидродинамика, например, не может быть непосредственно использована при изучении океана. Мы должны предварительно выделить там гидродинамические явления и осуществить переход от эмпирической реальности к идеализированным моделям, что представляет собой нередко исключительно сложную задачу. Но что и означает развитие соответствующих дисциплин, не затрагивая, кстати, их самостоятельности, насколько это вообще возможно в рамках программно предметного комплекса.

Некоторые механизмы, которые при этом действуют, хорошо видны на примере развития кинетической теории газов, которая тоже формируется в рамках программно-предметного комплекса. Нам хотелось бы кратко обратить внимание на следующее. Механическая модель газа прекрасный пример инверсивной модели. С одной стороны, она объясняет уже изученную феноменологию поведения газа, с другой выступает как объект механики. Ее построение есть результат реализации применительно к газу глобальной программы атомизма, которая давала о себе знать повсеместно как в натурфилософии, так и в естествознании. Иными словами, построение модели не является здесь продуктом имманентных традиций механики или учения о газах. Это важно, ибо показывает, что наука развивается на пересечении многих исследовательских программ. Что же было следствием построения этой модели? Можно ли сказать, что механика поглотила или ассимилировала учение о газах? Ни в коем случае. Во-первых, сама механика столкнулась с принципиально новыми задачами, что потребовало новых подходов и привело к заимствованию статистических методов, которые до этого развивались в социологии. Во-вторых, теория газов, получив в свои руки новый арсенал средств, использовала его для решения собственных задач, далеких от механики. Ее интересовали, в частности, не упругие шарики и не центры сил, а реальные частицы газа, т. е. молекулы. Поэтому уже в 1865 г., через восемь лет после появления работы Клаузиуса, И. Лошмидт делает попытку оценить размеры молекул. Иными словами, если механика шла к статистической механике, то теория газов -к молекулярной физике. Мы имеем здесь равноправное взаимодействие различных традиций исследования, ни одна из которых не теряется, но продолжает развиваться и жить в новых условиях.

Общий итог таков: границы наук обусловлены не исследовательскими программами, а традициями референции знания. Смена референции лежит в основе дифференциации научных знаний, разделяя иногда области, очень близкие и тесно связанные в сфере исследования. Взаимодействие наук, обусловленное «экспансией» исследовательских программ, не разрушает их границ. Более того, науки только и развиваются в условиях такого постоянного взаимодействия -в составе программно-предметных комплексов. Иными словами, нет, казалось бы, никаких оснований связывать притязания тех или иных теоретических концепций с проблемой самостоятельности научных дисциплин или с претензиями одной из них на ассимиляцию другой. Ниже мы покажем, что такие основания все же есть.

Редукционизм и рефлексия ученого

Вернемся теперь к вашему исходному тезису. Как уже было сказано, за феноменологией споров редукционистов и антиредукционистов скрываются, по нашему мнению, две очень разные проблемы, требующие разных средств и подходов для своего обсуждения. Достаточно указать, что одни из них требует построения и анализа определенной онтологии, т.е. модели изучаемой действительности, в то время как другая требует построения модели самой науки. И тем не менее только с учетом обеих проблем и их связей можно понять феноменологию происходящих споров и обсуждений.

Отметим некоторые особенности этой феноменологии. Очевидно, что «экспансия» исследовательских программ сама по себе, их притязания на новые предметные области это явление вполне нормальное и естественное. Познание по самой своей сути означает сведение чего-то нового, неизвестного, к чему-то уже известному и освоенному. В этом плане без редукции познание просто невозможно. Где же в таком случае основания для споров? Конечно, рано или поздно всякая исследовательская программа оказывается ограниченной, но, во-первых, это выясняется в конкретных ситуациях исследования, а во-вторых, сами носители программ чаще всего упорно отстаивают ее до конца путем построения защитных поясов. В этом плане сам факт наличия активных антиредукционистских установок в науке показывает, что спорят представители не одной, а, скорее, разных программ. Надо, следовательно, выявить эти разные программы и объяснить причину их конфронтации. Тут, однако, мы и сталкиваемся с очень странным обстоятельством: речь часто идет о таких подходах, которые в настоящее время успешно реализуются, не встречаясь пока с принципиальными трудностями. Обсуждаются поэтому не конкретные исследовательские ситуации, не преимущества разных гипотез или теорий применительно к этим ситуациям, а некоторая абстрактная перспектива. И, что еще более странно, в рамках обсуждения этой перспективы спор нередко принимает крайне эмоциональный характер, свидетельствующий о том, что здесь как-то затронуты ценностные и, в частности, престижные моменты.

Наша точка зрения состоит в следующем. Специфические особенности столкновения редукционистских и антиредукционистских установок обусловлены тем, что «экспансия» той или иной исследовательской программы часто интерпретируется как проблема определения границ науки, как посягательство одной из них на ассимиляцию другой. Фактически именно с такой интерпретацией мы уже столкнулись у Макса Планка. Очевидно, что это не может не расширить предельно границы спора, затрагивая широкий круг интересов научного сообщества. Нас не будут интересовать психологические или социологические коллизии, которые неизбежно с этим связаны. Но сам тот факт, что границы исследовательских программ воспринимаются как границы науки, имеет глубокие гносеологические, или когнитологические, основания и заслуживает специального обсуждения.

Существуют две разных точки зрения на науку. Одна точка зрения участника, т. е. рефлексия самого ученого; другая точка зрения исследователя, для которого наука объект изучения. Эти точки зрения не совпадают и в то же время нельзя считать одну истинной, а другую ложной, по крайней мере до тех пор, пока каждая из них существует в положенных ей границах. И не следует думать, что, прослушав хорошую лекцию по теории науки, участник процесса сумеет отказаться от своих рефлексивных позиций. Она ему просто необходима. В чем же специфика каждой из названных точек зрения? Исследователь науки рассматривает ее как некоторый естественноисторический процесс, его интересуют причины и механизмы событий, их историческая обусловленность. Участник процесса, напротив, хочет знать, как ему поступать в данной ситуации, что делать и как. Очевидно, что, не задавая этих вопросов, он просто не сможет действовать. Представьте себе теперь, что вы опаздываете и колеблетесь, ехать вам на работу в метро или на такси, а ваш приятель объясняет, что в своих колебаниях вы похожи на свою мать, которая была очень нерешительной женщиной. Может ли это вам помочь? Разумеется, нет.

Указанную разницу позиций участника и наблюдателя заметил и довольно точно зафиксировал Фейерабенд: «Наблюдатели хотят знать, что происходит, участник что делать. Наблюдатель описывает жизнь, которую он не ведет (если не считать случайностей), участник хочет организовать свою собственную жизнь и задается вопросом, каким образом относиться к предметам, которые пытаются на нее повлиять» [17, р. 19]. Впрочем, еще более полно это различие позиций было охарактеризовано в работе автора 1977 г. [10].

Для нас в данный момент важно следующее. Участник процесса всегда работает в рамках определенных традиций или эстафет. Он чаще всего этого не осознает. Но если перед ним встает вопрос, что делать в данной ситуации, то, как правило, он ищет нужные ему образцы и описывает их содержание. Иными словами, рефлексия это вербализация имеющихся образцов, имеющихся программ. Спросите, например, у носителя языка, что обозначает то или иное слово, и он опишет вам в обобщенном виде некоторые из известных ему случаев употребления. Но, описывая содержание традиций, участник процесса вовсе не замечает самих этих традиций. Это очень важный момент. Рефлексию интересует, что делать в данной ситуации. Она склонна учитывать при этом наличные объективные обстоятельства, поставленные задачи, но никак не прошлое. Прошлое в данном случае ничего не дает для принятия решения. На примере с носителем языка это можно понимать следующим образом. Отвечая на наш вопрос, он будет характеризовать предметы или ситуации, в связи с которыми следует употреблять интересующее нас слово, но вовсе не станет выяснять, как он сам к этому пришел и от кого заимствовал. Но ведь фактически он основывается на том, что когда-то слышал.

И наконец, самая важная для нас особенность, которая вытекает из предыдущего: не замечая традиций, в которых он сам работает, участник процесса не замечает и других традиций, других программ. Он вообще не замечает глобальных надличностных механизмов познания и науки как таковой. Наука для него поэтому это то, что он делает или считает нужным делать, то, что делают другие в рамках тех же самых программ. Иными словами, говоря о науке и определяя ее границы, он базируется на своей компетенции исследователя-участника. В его высказываниях поэтому неявным образом присутствует: наука это Я.

Картина, которую мы нарисовали, это, конечно, идеализация. Реальный человек, реальный ученый никогда не совпадает полностью со своей ролью, а мы охарактеризовали именно роль. И все же именно эта роль помогает понять, почему в рамках спора редукционистов и антиредукцинистов «экспансия» исследовательских программ расценивается как «экспансия» наук, почему расширение сфер применения той или иной теории воспринимается как изменение границ научных дисциплин. С точки зрения рефлексии, эти проблемы и должны совпадать. Спорят поэтому сплошь и рядом представители разных программ исследования в рамках одной науки, не замечая, что взаимодействие их программ и двигает науку вперед. Иными словами, феноменология спора это результат не столько «экспансии» исследовательских программ, сколько «экспансия» рефлексивной точки зрения.

В заключение уместно вспомнить следующее высказывание К. Поппера: «Часто говорят, что научное объяснение есть сведение неизвестного к известному. Если имеется в виду чистая наука, то ничего не может быть дальше от истины. Отнюдь не парадоксом будет утверждение, что научное объяснение, напротив, есть сведение известного к неизвестному» [8, с. 285]. В свете наших представлений попперовское противопоставление в значительной степени лишено смысла. Вернемся к истории кинетической теории газов. Построение механической модели газа есть сведение неизвестного к известному, но только в пределах реализации исследовательской программы механики. В рамках этой программы мы действительно заменили газ уже изученными в механике объектами. Но для физической программы изучения газа построенная модель это чисто формальный прием, удобный для вычислений, но никак не связанный с выявлением характеристик реальных частиц газа. Это, действительно, введение в рассмотрение некоторых неизвестных, требующих исследования. Именно поэтому в русле физической программы быстро осуществляется переход от объяснения феноменологии газа к использованию ее для изучения свойств молекул. Это показывает, что редукционизм как стремление, вообще-то вполне правомерное, свести новое к уже известному это всегда точка зрения участника только одной исследовательской традиции. В составе науки как целого само противопоставление нового и старого может оказаться относительным.

Точные науки -- это монологическая форма знания: интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект -- познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь. Любой объект знания (в том числе человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным, следовательно, познание его может быть только диалогическим. Дильтей и проблема понимания. Разные виды активности познавательной деятельности. Активность познающего безгласную вещь и активность познающего другого субъекта, то есть диалогическая активность познающего. Диалогическая активность познаваемого субъекта и ее степени. Вещь и личность (субъект) как пределы познания. Степени вещности и личностности. Событийность диалогического познания. Встреча. Оценка как необходимый момент диалогического познания.

Гуманитарные науки науки о духе -- филологические науки (как часть и в то же время общее для всех них -- слово).

Историчность. Имманентность. Замыкание анализа (познания и понимания) в один данный текст. Проблема границ текста и контекста. Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами. Комментирование. Диалогичность этого соотнесения.

Место философии. Она начинается там, где кончается точная научность и начинается инонаучность. Ее можно определить как метаязык всех наук (и всех видов познания и сознания).

Понимание как соотнесение с другими текстами и переосмысление в новом контексте (в моем, в современном, в будущем). Предвосхищаемый контекст будущего: ощущение, что я делаю новый шаг (сдвинулся с места). Этапы диалогического движения понимания: исходная точка -- данный текст, движение назад -- прошлые контексты, движение вперед -- предвосхищение (и начало) будущего контекста.

Диалектика родилась из диалога, чтобы снова вернуться к диалогу на высшем уровне (диалогу личностей).

Монологизм гегелевской «Феноменологии духа».

Не преодоленный до конца монологизм Дильтея.

Мысль о мире и мысль в мире. Мысль, стремящаяся объять мир, и мысль, ощущающая себя в мире (как часть его). Событие в мире и причастность к нему. Мир как событие (а не как бытие в его готовости).

Текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и назад и вперед, приобщающий данный текст к диалогу. Подчеркиваем, что этот контакт есть диалогический контакт между текстами (высказываниями), а не механический контакт «оппозиций», возможный только в пределах одного текста (но не текста и контекстов) между абстрактными элементами (знаками внутри текста) и необходимый только на первом этапе понимания (понимания значения, а не смысла). За этим контактом контакт личностей, а не вещей (в пределе). Если мы превратим диалог в один сплошной текст, то есть сотрем разделы голосов (смены говорящих субъектов), что в пределе возможно (монологическая диалектика Гегеля), то глубинный (бесконечный) смысл исчезнет (мы стукнемся о дно, поставим мертвую точку).

Полное, предельное овеществление неизбежно привело бы к исчезновению бесконечности и бездонности смысла (всякого смысла).

Мысль, которая, как рыбка в аквариуме, наталкивается на дно и на стенки и не может плыть больше и глубже. Догматические мысли.

Мысль знает только условные точки; мысль смывает все поставленные раньше точки.

Освещение текста не другими текстами (контекстами), а внетекстовой вещной (овеществленной) действительностью. Это обычно имеет место при биографическом, вульгарно-социологическом и причинных объяснениях (в духе естественных наук), а также и при деперсонифицированной историчности («истории без имен»). Подлинное понимание в литературе и литературоведении всегда исторично и персонифицированно. Место и границы так называемых реалий. Вещи, чреватые словом.

Единство монолога и особое единство диалога.

Чистый эпос и чистая лирика не знают оговорок. Оговорочная речь появляется только в романе.

Влияние внетекстовой действительности на формирование художественного видения и художественной мысли писателя (и других творцов культуры).

Особенно важное значение имеют внетекстовые влияния на ранних этапах развития человека. Эти влияния облечены в слово (или в другие знаки), и эти слова - слова других людей, и прежде всего материнские слова. Затем эти «чужие слова» перерабатываются диалогически в «свои-чужие слова» с помощью других «чужих слов» (ранее услышанных), а затем и [в] свои слова (так сказать, с утратой кавычек), носящие уже творческий характер. Роль встреч, видений, «прозрений», «откровений» и т. п. Отражение этого процесса в романах воспитания или становления, в автобиографиях, в дневниках, в исповедях и т. п. См., между прочим: Алексей Ремизов «Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти». Здесь роль рисунков как знаков для самовыражения. Интересен с этой точки зрения «Клим Самгин» (человек как система фраз). «Несказанное», его особый характер и роль. Ранние стадии словесного осознания. «Подсознательное» может стать творческим фактором лишь на пороге сознания и слова (полусловесное-полузнаковое сознание). Как входят впечатления природы в контекст моего сознания. Они чреваты словом, потенциальным словом. «Несказанное» как передвигающийся предел, как «регулятивная идея» (в кантовском смысле) творческого сознания.

Процесс постепенного забвения авторов -- носителей чужих слов. Чужие слова становятся анонимными, присваиваются (в переработанном виде, конечно); сознание монологизуется. Забываются и первоначальные диалогические отношения к чужим словам: они как бы впитываются, вбираются в освоенные чужие слова (проходя через стадию «своих-чужих слов»). Творческое сознание, монологизуясь, пополняется анонимами. Этот процесс монологизации очень важен. Затем монологизованное сознание как одно и единое целое вступает в новый диалог (уже с новыми внешними чужими голосами). Монологизованное творческое сознание часто объединяет и персонифицирует чужие слова, ставшие анонимными чужие голоса в особые символы: «голос самой жизни», «голос природы», «голос народа», «голос бога» и т. п. Роль в этом процессе авторитетного слова, которое обычно не утрачивает своего носителя, не становится анонимным.

Стремление овеществить внесловесные анонимные контексты (окружить себя несловесною жизнью). Один я выступаю как творческая говорящая личность, все остальное вне меня только вещные условия, как причины, вызывающие и определяющие мое слово. Я не беседую с ними -- я реагирую на них механически, как вещь реагирует на внешние раздражения.

Такие речевые явления, как приказания, требования, заповеди, запрещения, обещания (обетования), угрозы, хвалы, порицания, брань, проклятия, благословения и т. п., составляют очень важную часть внеконтекстной действительности. Все они связаны с резко выраженной интонацией, способной переходить (переноситься) на любые слова и выражения, не имеющие прямого значения приказания, угрозы и т. п.

Важен тон, отрешенный от звуковых и семантических элементов слова (и других знаков). Они определяют сложную тональность нашего сознания, служащую эмоционально-ценностным контекстом при понимании (полном, смысловом понимании) нами читаемого (или слышимого) текста, а также в более осложненной форме и при творческом создании (порождении) текста.

Задача заключается в том, чтобы вещную среду, воздействующую механически на личность, заставить заговорить, то есть раскрыть в ней потенциальное слово и тон, превратить ее в смысловой контекст мыслящей, говорящей и поступающей (в том числе и творящей) личности. В сущности, всякий серьезный и глубокий самоотчет-исповедь, автобиография, чистая лирика и т. п. это делает. Из писателей наибольшей глубины в таком превращении вещи в смысл достиг Достоевский, раскрывая поступки и мысли своих главных героев. Вещь, оставаясь вещью, может воздействовать только на вещи же; чтобы воздействовать на личности, она должна раскрыть свой смысловой потенциал, стать словом, то есть приобщиться к возможному словесно-смысловому контексту.

При анализе трагедии Шекспира мы также наблюдаем последовательное превращение всей воздействующей на героев действительности в смысловой контекст их поступков, мыслей и переживаний: или это прямо слова (слова ведьм, призрака отца и проч.), или события и обстоятельства, переведенные на язык осмысливающего потенциального слова.

Нужно подчеркнуть, что здесь нет прямого и частого приведения всего к одному знаменателю: вещь остается вещью, а слово -- словом, они сохраняют свою сущность и только восполняются смыслом.

Нельзя забывать, что вещь и личность -- пределы, а не абсолютные субстанции. Смысл не может (и не хочет) менять физические, материальные а другие явления, он не может действовать как материальная сила. Да он и не нуждается в этом: он сам сильнее всякой силы, он меняет тотальный смысл события и действительности, не меняя ни йоты в их действительном (бытийном) составе, все остается как было, но приобретает совершенно иной смысл (смысловое преображение бытия). Каждое слово текста преображается в новом контексте.

Включение слушателя (читателя, созерцателя) в систему (структуру) произведения. Автор (носитель слова) и понимающий. Автор, создавая свое произведение, не предназначает его для литературоведа и не предполагает специфического литературоведческого понимания, не стремится создать коллектива литературоведов. Он не приглашает к своему пиршественному столу литературоведов.

Современные литературоведы (в большинстве своем структуралисты) обычно определяют имманентного произведению слушателя как всепонимающего, идеального слушателя; именно такой постулируется в произведении. Это, конечно, не эмпирический слушатель и не психологическое представление, образ слушателя в душе автора. Это абстрактное идеальное образование. Ему противостоит такой же абстрактный идеальный автор. При таком понимании, в сущности, идеальный слушатель является зеркальным отражением автора, дублирующим его. Он не может внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое произведение и в идеально полный замысел автора. Он в том же времени и пространстве, что и сам автор, точнее, он, как и автор, вне времени и пространства (как и всякое абстрактное идеальное образование), поэтому он и не может быть другим (или чужим) для автора, не может иметь никакого избытка, определяемого другостью. Между автором и таким слушателем не может быть никакого взаимодействия, никаких активных драматических отношений, ведь это не голоса, а равные себе и друг другу абстрактные понятия. Здесь возможны только механистические или математизированные, пустые тавтологические абстракции. Здесь нет ни грана персонификации.

Содержание как новое, форма как шаблонизированное, застывшее старое (знакомое) содержание. Форма служит необходимым мостом к новому, еще неведомому содержанию. Форма была знакомым и общепонятным застывшим старым мировоззрением. В докапиталистические эпохи между формой и содержанием был менее резкий, более плавный переход: форма была еще не затвердевшим, не полностью фиксированным, нетривиальным содержанием, была связана с результатами общего коллективного творчества, например с мифологическими системами. Форма была как бы имплицитным содержанием; содержание произведения развертывало уже заложенное в форме содержание, а не создавало его как нечто новое, в порядке индивидуально-творческой инициативы. Содержание, следовательно, в известной мере предшествовало произведению. Автор не выдумывал содержание своего произведения, а только развивал то, что уже было заложено в предании.

Наиболее стабильные и одновременно наиболее эмоциональные элементы -- это символы; они относятся к форме, а не к содержанию.

Собственно семантическая сторона произведения, то есть значение его элементов (первый этап понимания), принципиально доступна любому индивидуальному сознанию. Но его ценностно-смысловой момент (в том числе и символы) значим лишь для индивидов, связанных какими-то общими условиями жизни (см. значение слова «символ») - в конечном счете узами братства на высоком уровне. Здесь имеет место приобщение, на высших этапах -- приобщение к высшей ценности (в пределе абсолютной).

Значение эмоционально-ценностных восклицаний в речевой жизни народов. Но выражение эмоционально-ценностных отношений может носить не эксплицитно-словесный характер, а, так сказать, имплицитный характер в интонации. Наиболее существенные и устойчивые интонации образуют интонационный фонд определенной социальной группы (нации, класса, профессионального коллектива, кружка и т. п.). В известной мере можно говорить одними интонациями, сделав словесно выраженную часть речи относительной и заменимой, почти безразличной. Как часто мы употребляем не нужные нам по своему значению слова или повторяем одно и то же слово или фразу только для того, чтобы иметь материального носителя для нужной нам интонации.

Внетекстовый интонационно-ценностный контекст может быть лишь частично реализован при чтении (исполнении) данного текста, но в большей своей части, особенно в своих наиболее существенных и глубинных пластах, остается вне данного текста как диалогизующий фон его восприятия. К этому в известной степени сводится проблема социальной (внесловесной) обусловленности произведения.

Текст -- печатный, написанный или устный = записанный -- не равняется всему произведению в его целом (или «эстетическому объекту»). В произведение входит и необходимый внетекстовый контекст его. Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста, в котором оно понимается и оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что создает новое звучание произведения).

Взаимопонимание столетий и тысячелетий, народов, наций и культур обеспечивает сложное единство всего человечества, всех человеческих культур (сложное единство человеческой культуры), сложное единство человеческой литературы. Все это раскрывается только на уровне большого времени. Каждый образ нужно понять и оценить на уровне большого времени. Анализ обычно копошится на узком пространстве малого времени, то есть современности и ближайшего прошлого и представимого -- желаемого или пугающего -- будущего. Эмоционально-ценностные формы предвосхищения будущего в языке-речи (приказание, пожелание, предупреждение, заклинание и т. п.), мелко человеческое отношение к будущему (пожелание, надежда, страх); нет понимания ценностных непредрешенности, неожиданности, так сказать, «сюрпризности», абсолютной новизны, чуда и т. п. Особый характер пророческого отношения к будущему. Отвлечение от себя в представлениях о будущем (будущее без меня).

Время театрального зрелища и его законы. Восприятие зрелища в эпохи наличия и господства религиозно-культовых и государственно-церемониальных форм. Бытовой этикет в театре.

Противопоставление природы и человека. Софисты, Сократ («Меня интересуют не деревья в лесу, а люди в городах»).

Два предела мысли и практики (поступка) или два типа отношения (вещь и личность). Чем глубже личность, то есть ближе к личностному пределу, тем неприложимее генерализующие методы, генерализация и формализация стирают границы между гением и бездарностью.

Эксперимент и математическая обработка. Ставит вопрос и получает ответ -- это уже личностная интерпретация процесса естественнонаучного познания и его субъекта (экспериментатора). История познания в ее результатах и история познающих людей. См. Марк Блок.

Процесс овеществления и процесс персонализации. Но персонализация ни в коем случае не есть субъективизация. Предел здесь не я, а я во взаимоотношении с другими личностями, то есть я и другой, я и ты.

Есть ли соответствие «контексту» в естественных науках? Контекст всегда персоналистичен (бесконечный диалог, где нет ни первого, ни последнего слова) -- в естественных науках объектная система (бессубъектная).

Наша мысль и наша практика, не техническая, а моральная (то есть наши ответственные поступки), совершаются между двумя пределами: отношениями к вещи и отношениями к личности. Овеществление и персонификация. Одни наши акты (познавательные и моральные) стремятся к пределу овеществления, никогда его не достигая, другие акты -- к пределу персонификации, до конца его не достигая.

Вопрос и ответ не являются логическими отношениями (категориями); их нельзя вместить в одно (единое и замкнутое в себе) сознание; всякий ответ порождает новый вопрос. Вопрос и ответ предполагает взаимную внена-ходимость. Если ответ не порождает из себя нового вопроса, он выпадает из диалога и входит в системное познание, по существу безличное.

Разные хронотопы спрашивающего и отвечающего и разные смысловые миры (я и другой). Вопрос и ответ с точки зрения третьего сознания и его «нейтрального» мира, где все заменимо, неизбежно деперсонифицируются.

Различие между глупостью (амбивалентной) и тупостью (однозначной).

Чужие освоенные («свои-чужие»), и вечно живущие, творчески обновляющиеся в новых контекстах, и чужие инертные, мертвые слова, «слова-мумии».

Основной вопрос Гумбольдта: множественность языков (предпосылка и фон проблематики -- единство человеческого рода). Это в сфере языков и их формальных структур (фонетических и грамматических). В сфере же речевой (в пределах одного и любого языка) встает проблема своего и чужого слова.

Овеществление и персонификация. Отличие овеществления от «отчуждения». Два предела мышления; применение принципа дополнительности.

Свое и чужое слово. Понимание как превращение чужого в «свое-чужое». Принцип вненаходимости. Сложные взаимоотношения понимаемого и понимающего субъектов, созданного и понимающего и творчески обновляющего хронотопов. Важность добраться, углубиться до творческого ядра личности (в творческом ядре личность продолжает жить, то есть бессмертна).

Точность и глубина в гуманитарных науках. Пределом точности в естественных науках является идентификация (а = а). В гуманитарных науках точность - преодоление чуждости чужого без превращения его в чисто свое (подмены всякого рода, модернизация, неузнание чужого и т. п.).

Древняя стадия персонификации (наивная мифологическая персонификация). Эпоха овеществления природы и человека. Современная стадия персонификации природы (и человека), но без потери овеществления. См. природа у Пришвина по статье В. В. Кожинова. На этой стадии персонификация не носит характера мифов, хотя и не враждебна им и пользуется часто их языком (превращенным в язык символов).

4. Контексты понимания. Проблема далеких контекстов. Нескончаемое обновление смыслов во всех новых контекстах. Малое время (современность, ближайшее прошлое и предвидимое (желаемое) будущее) и большое время -- бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает. Живое в природе (органическое). Все неорганическое в процессе обмена вовлекается в жизнь (только в абстракции их можно противопоставлять, беря их отдельно от жизни).