Сравнительный анализ западно-европейских концепций тоталитаризма: идеологический и культурный контекст

Размещено на http://www.allbest.ru/

Сравнительный анализ западно-европейских концепций тоталитаризма: идеологический и культурный контекст

Содержание

Введение

Либеральная парадигма тоталитаризма и проблемы метаязыка типологического описания социокультурных традиций

Концепция тоталитаризма в дискурсе Франкфуртской школы: от "Диалектики Просвещения" к "Одномерному человеку"

Семантика без онтологии: тоталитаризм как языковой феномен

Вывод

Список использованных источников и литературы

Введение

Актуальность исследования.

Периоды кризиса в развитии общества, как правило, сопровождаются крайне болезненной процедурой "переоценки ценностей", ставящей под сомнение всю предшествующую социокультурную традицию, всю систему аксиологических доминант и духовно-нравственных ориентиров этого общества. Под вопросом оказывается актуальность ценностного диспозитива и, соответственно, его регулятивный статус. Как известно, слова "кризис" и "критика" этимологически родственны и восходят к греческому слову, означавшему "различаю, сужу, выношу приговор". Метафорически кризис можно представить как радикальную самокритику общества, суд над прошлым и настоящим ради будущего. Однако, в пределе такая критика оборачивается утратой национально-культурной идентичности, приводя к нигилистическому отказу от своей культуры как ненастоящей и иллюзорной, к стремлению освободиться от дискредитированного исторического наследства, начать с нуля, взяв за образец иные, кажущиеся более успешными, прагматично-"посюсторонними" и потому более эффективными, ценностные доминанты: отрицание подлинности самого себя есть утверждение подлинности Другого. Если своя культура интерпретируется как неподлинный хаос видимостей (т.е. "симулякр" в терминах современной постмодернистской философии), находящийся вне мирового исторического процесса, то в соответствии с логикой трансфера, Другой наделяется всей полнотой истины, становясь ее - истины - непререкаемым источником.

Концепция тоталитаризма, разрабатывавшаяся западными теоретиками М. Истменом, Х. Арендт, Р. Ароном и др. в 30-50-е гг. была подхвачена учеными, имевшими определяющее влияние на формирование реальной политики США (прежде всего такими, как советник президента США по национальной безопасности З. Бжезинский и профессор Гарварда, один из авторов конституции ФРГ К. Фридрих) и активно использованы в качестве основополагающей идеологической стратегии в "холодной войне" против СССР: отождествление побежденного европейского фашизма с советским коммунизмом, при полном игнорировании фундаментальных различий между этими режимами, преследовало вполне очевидные политические цели.

С конца 80-х гг. концепция тоталитаризма становится чрезвычайно популярной в отечественной исторической и социально-философской науках. Понятие "тоталитаризм" начинает использоваться как ключевой, всеобъясняющий концепт при описании советского периода российской истории, а в некоторых исследованиях и русской культуры в целом: идеологический симулякр стал той точкой идентификации, в которой советское и постсоветское общество уясняло себе свою целостность. При этом либеральное происхождение термина "тоталитаризм" воспринималось как некий трансцендентный гарант значения и научной объективности - только Другой владеет подлинной неидеологизированной правдой о нас самих.

Однако, актуальность настоящей работы не исчерпывается необходимостью выявления и деконструкции сознательно мифогенной системы идеологических и политических составляющих концепции тоталитаризма, системы, обладающей собственной логикой и выполняющей в итоге историческую функцию самооправдания.

Появление концепта "тоталитаризм" в качестве элемента языка западной политической культуры глубоко не случайно и не может быть объяснено лишь идеологической конъюнктурой.

Этот концепт опосредованно отражает сущностные черты базовой аксиологической структуры европейской культурной парадигмы, являясь ее идеальным недифференцированным антиподом, своеобразным "инобытием". Данное обстоятельство придает особую актуальность детальному сравнительно-историческому исследованию глубинных ценностных оснований социально-философских теорий. Такое исследование позволяет наметить путь к подлинному диалогу культурных традиций, лишенному как механического подражания Другому, так и презрительного высокомерия по отношению к нему.

Степень разработанности проблемы.

Проблема "тоталитаризма" стала актуальной для отечественной науки сравнительно недавно, но с конца 80-х гг. ее обсуждение приобретает систематический и концептуальный характер. Появляется целый ряд публикаций по этой теме, проводятся конференции и круглые столы.

Феномен тоталитаризма получает освещение в работах Ю.И. Игрицкого, Н.В. Загладина, Ю.М. Бородая, К.С. Гаджиева, Л.Я. Гозмана, А.М. Эткинда, В.М. Кайтукова, А. Янова, В.С. Библера, М.С. Восленского, М.К. Мамардашвили, Б. Гройса, И.П. Смирнова, А.М. Пятигорского и других. Однако, для большинства этих работ характерен анализ проблемы либо в контексте социально-философской и политологической проблематики, либо в историко-философском срезе. При этом внимание исследователей концентрировалось в основном на либеральной концепции тоталитаризма. Динамика этого понятия в контексте развития современной европейской философии, культурно-исторические и ценностные детерминации различных социально-философских теорий тоталитаризма оставались за пределами рассмотрения. Данная работа представляет собой попытку восполнить существующий пробел в изучении культурно-аксиологического аспекта проблемы.

Методология и источниковедческая база исследования.

Методология исследования базируется на диалектико-материалистическом понимании взаимоотношения между идеальным и материальным как процесса специфичного для общественно-исторической жизнедеятельности человека, процесса, заключающегося в движении по "спиралеобразной фигуре" (Э.Ильенков), где конец превращения материального в идеальное (т.е. производства материальной жизнедеятельностью общественного человека акта идеализации действительности) становится началом противоположного цикла материализации, опредмечивания идеального. Таким образом, мир духовной культуры (коллективно создаваемый людьми), включая нравственные императивы и ценностные доминанты, как обладающий особой формой объективности, рассматривается диссертантом в рамках диалектико-материалистического дискурса в качестве относительно самостоятельного объекта исследования.

Разработка вопроса типологии интерпретаций концепта "тоталитаризм" в контексте аксиологической проблематики осуществляется на основе сравнительно-исторического, аксиологического, культурологического и семиотического подходов. В работе также используются методы анализа, разработанные в социальной психологии, социологии, литературоведении и лингвистике.

Теоретической основой для настоящего исследования послужили работы Н.А. Бенедиктова, Э.В. Ильенкова, А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, К. Маркса, Ф.Ф. Нестерова, Ю.С. Степанова, И.П. Смирнова, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского и других.

В качестве источников, являющихся в работе предметом социально-философского анализа, с одной стороны выступают работы теоретиков либеральной концепции тоталитаризма (Х. Арендт, Р. Арона, Ж. Желева, А. Авторханова, Л. Гозмана, А. Эткинда и других), представителей Франкфуртской школы и экзистенциализма (Т.В. Адорно, Г. Маркузе, Ж.П. Сартра, М. Хоркхаймера), теоретиков постмодернизма (Ж. Деррида, Ж. Делеза, М. Фуко); с другой стороны - труды мыслителей русской философской традиции: И.А. Ильина, А.Ф. Лосева, П.А. Флоренского, Л.П. Карсавина, И.Л. Солоневича, Л.А. Тихомирова.

Выбор источников обусловлен следующими причинами. Сам термин "тоталитаризм", как уже отмечалось, является продуктом западной философской и политологической мысли и показателен в том отношении, что опосредованно отражает и выявляет наиболее типичные и сущностные черты западно-европейской ценностной структуры именно тогда, когда применяется для описания других культурных традиций.

В русской философии термин "тоталитаризм" употреблялся крайне редко. (В частности, употребление его Н.А. Бердяевым было обусловлено возможно тем, что многие работы мыслителя, вышедшие в эмиграции, были рассчитаны на европейского читателя). Понятия "соборность" А.С. Хомякова, "симфоническая личность" Л.П. Карсавина, "народная монархия" И.Л. Солоневича, "теократическая синархия" П.А. Флоренского, "органическая демократия" А.Г. Дугина, "идеократия" Н.С. Трубецкого не являются аналогами "тоталитаризма". За ними вырастает иная система ценностей, специфика и нюансы которой не "прочитываются" при использовании термина "тоталитаризм".

Сравнительно-исторический анализ двух традиций философского дискурса и стоящих за ними типов ценностного диспозитива позволяет глубже понять особенности каждого из них и очертить границу, разделяющую и, одновременно, связывающую эти диспозитивы, определить те грани и точки перехода, в которых возможны диалог и "со-бытие" культур.

В качестве источников в работе активно используются и художественные тексты. Возможность такого использования в исследовании, посвященном философской проблематике имеет методологическое обоснование в понимании текста как коммуникативного события между создателем и читательской аудиторией. Концептуализация литературного текста как места пересечения точек зрения автора и аудитории (могущих не совпадать по своим объемам) противостоит как формально-структуралистским моделям, центральным пунктом которых была уникальность эстетического, т.е.сосредоточенность на структурных признаках (сигналах), делающих литературный текст собственно литературным, так и вульгарно-социологическому подходу, редуцирующему литературу, по словам П.И. Медведева (М.М. Бахтина) "до роли простой служанки и передатчицы других идеологий..." (Медведев, 1993, с.24).

Таким образом, коммуникативный ("диалогический") подход, основы которого были заложены работами М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, М.В. Нечкиной, позволяет рассматривать контекст не в качестве простого механического отражения, но как органическую часть текста. Возникает проблема художественного текста, который во многом определяет, формирует идеи и представления людей, создает их культурный горизонт и, соответственно, является важнейшим источником реконструкции системы их ценностных ориентации. При этом вводимые в работу художественные тексты могут быть неинтересными именно с художественной точки зрения.

Именно поэтому в работе использовались как произведения "высокой" литературы (А. Белого, А. Блока, В. Брюсова, Ф. Достоевского, Е. Замятина, Ф. Кафки, В. Набокова, Дж. Оруэлла, А. Роб-Грийе, О. Хаксли и др.), так и фольклорные тексты и произведения "массового" искусства (от средневековых "exempla" и "видений", до современного голливудского кинематографа).

Цели и задачи исследования.

Целью работы является анализ ценностных оснований различных типов представлений о феномене тоталитаризма, характерных для западноевропейской и русской культурных традиций. Достижение цели предполагает решение следующих задач:

выявление и определение различных типов философского дискурса в зависимости от интерпретационной стратегии по отношению к понятию "тоталитаризм";

раскрытие общемировоззренческих и аксиологических предпосылок формированиясоответствующих представлений о тоталитаризме в "либеральном", "неомарксистском" и "постмодернистском" типах дискурса;

сравнительно-исторический анализ ценностных структур европейской и русской культурных традиций в контексте социокультурных стереотипов восприятия властных отношений;

-выяснение применимости концепта "тоталитаризм" в качестве элемента универсального метаязыка типологического описания;

-выявление соотношения понятия "тоталитаризм" с одной стороны и понятий "соборность", "синархия", "органическая демократия" с другой в контексте "энергийного символизма" русской культуры.

Научная новизна определяется совокупностью поставленных задач и полученных результатов исследования. В предлагаемой работе предпринята попытка теоретического обоснования связи между преобладающими в культуре аксиологическими представлениями и смысловым содержанием социально-философских концепций тоталитаризма. Новые научные результаты, полученные в процессе исследования, состоят в следующем:

-выявлены и обоснованы критерии выделения типов интерпретации содержания концепта "тоталитаризм". Изучение изменения семантического объема этого понятия позволило вычленить "либеральный", "неомарксистский" и "постмодернистский" типы дискурса;

-проанализированы различия между ними и генетическая связь; выявлены общие аксиологические и мировоззренческие доминанты;

установлена связь между ценностными представлениями европейской культуры, содержанием социокультурного стереотипа восприятия власти и теоретическими концепциями "тоталитаризма" в современной западно-европейской философии;

-выявлена идеологическая и пропагандистская компонента этих концепций. Показана внутренняя противоречивость самого понятия "тоталитаризм" и его самодеконструкция в постмодернистской парадигме западной культуры;

-обоснованы своеобразный характер и символическая интерпретация ценностной структуры русской культурной традиции в контексте властных отношений;

- продемонстрирована недостаточная эффективность применения термина "тоталитаризм" для объективного описания русской социополитической традиции.

Практическая значимость работы заключается в возможности использования материалов работы в преподавании курса по философии культуры, социальной философии и политологии, при подготовке семинаров и спецкурсов по аксиологии, культурологии, истории современной западной и русской философии, а также в публичных лекциях, рассчитанных на широкую аудиторию интересующихся философской проблематикой.

Апробация работы.

Результаты исследования нашли отражение в докладах и выступлениях диссертанта на Международной научной конференции "Возрождение России и русская общественная мысль" (Нижний Новгород, 1993 г.); V Российском симпозиуме историков русской философии "Отечественная философия: русская, российская, всемирная" (Нижний Новгород, 1998 г.); научно-практической конференции "Десять лет российских реформ: некоторые итоги и новые проблемы" (Нижний Новгород, 2002г.).

Либеральная парадигма тоталитаризма и проблемы метаязыка типологического описания социокультурных традиций

Понятие "тоталитаризм", впервые введенное в научный и политический оборот в начале 20-х годов итальянскими оппозиционными по отношению к фашизму общественными деятелями Д. Амендола и П. Гобетти, получило чрезвычайно широкое распространение в европейских философских и политологических концепциях, нагружаясь при этом самыми различными и нередко противоречащими друг другу смыслами: если для X. Арендт тоталитаризм - это политическая практика нацизма и сталинизма, то для Р. Барта - любые системы репрезентации и, прежде всего, сам язык являются "тоталитарными"; Э. Кассирер видит сущность "тоталитаризма" в отмене просвещенческого проекта, в возрождении магической архаики, Хоркхаймер и Адорно, напротив, настаивают на том, что само Просвещение, рассчитывающее на универсальную значимость своего проекта, тоталитарно; с точки зрения традиции англо-американского либерализма (Б. Рассел, К. Поппер, И. Берлин) формирование утопий тоталитарного характера начинается уже в античном мире, где отсутствовали как идеал индивидуальной свободы, так и понятие о правах личности (о Платоне как первом враге "открытого общества" см. Поппер 1992; эта же линия находит свое продолжение в философии "новых правых" во Франции), с точки зрения уже упомянутой X. Арендт - античная Греция с ее пониманием политики как агона, как единства свободного действия и публичной речи есть та идеальная модель, которая способна противостоять тоталитаризму (поскольку, согласно Арендт, человек становится человеком исключительно в сфере публичного, общественное вмешательство в частную жизнь вплоть до отмены последней, постулируемое "Государством" Платона, не кажется исследовательнице опасным. См. Арендт 2000); для A.M. Пятигорского тоталитаризм является не только (и даже не столько) феноменом социальной действительности или фактом политической идеологии, он - факт человеческого мышления, квазиструктура эмпирического сознания, направляющая это сознание на "внешнее, объективное, всеобщее" (Пятигорский 1996, с. 155), в сущности тоталитаризм есть принудительность идеологии и обязанность человека мыслить философски вообще (сходная позиция у Лиотара, выводившего Аушвитц из способности философа представлять себе "абсолютно другое"), напротив, И.П. Смирнов видит в тоталитаризме уничтожение человека-философа, устанавливающего свое родство со всеми через объектное "я". (О разграничении я - субъекта и я -объекта см. Смирнов 1999, с.94-95) Попадая в различные политические, идеологические, методологические контексты, концепт "тоталитаризм" в итоге обретает настолько неопределенное значение, что может быть сопоставлен с "маной" в интерпретации К.Леви-Строса. ("Мана" - магическая сила в первобытных верованиях - должна быть рассмотрена, согласно Леви-Стросу, не субстанциалистски, а структурно-семантически, как некий особый символический коэффициент, который приписывается тому или иному предмету и сообщает ему магическую эффективность). В связи с этим целый ряд исследователей (Э.Гидденс, Л.Шапиро и др.) указывают на неясность и некорректность понятия "тоталитаризм", его эвристическую неэффективность. А.Эткинд, признавая что под понятие "тоталитаризм" не подходит ни одно из известных обществ, видит ценность самой концепции в ее предупредительном характере. Анализируя философское творчество X. Арендт, он пишет: "Истоки тоталитаризма" ставили перед собой классическую задачу испугать читателя... "Истоки тоталитаризма" есть антиутопия... Как любая антиутопия, книга полна преувеличений; как любая антиутопия, она подлежит суждениям пользы и красоты в большей степени, чем суждениям исторической правды" (Эткинд 2001, с.295). При этом Эткинд сближает "Истоки тоталитаризма" с классическими художественными антиутопиями ("Мы" Замятина). Столь откровенная "поэтизация" и "метафоризация" концепта "тоталитаризм" делает возможным его совершенно произвольное употребление, уже фактически не соотносящееся с каким-либо референтом.

В задачу настоящей главы не входит ни детальный историко- философский анализ всех концепций "тоталитаризма", ни социально- философское исследование конкретных обществ на предмет соответствия/несоответствия определению "тоталитарное". Западноевропейские концепции тоталитаризма будут рассмотрены в социокультурной перспективе, как дискурс, т.е. в системе ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний в силу определенных социальных, идеологических и аксиологических детерминант. Разнообразные по своим политическим, методологическим и риторическим "аранжировкам" концепции тоталитаризма могут быть типологизированы по величине референциального круга, подпадающего под понятие "тоталитаризм". Введенный критерий позволил выделить: 1) либеральный дискурс (Х. Арендт, Р. Арон, Ф. Хайек, Ж. Желев и др.) - под тоталитаризмом здесь понимается практика коммунизма и нацизма; 2) левый или "неомарксистский" дискурс (Франкфуртская школа, группа "Тель Кель", экзистенциализм Ж.-П. Сартра) - в пределе тоталитарной здесь оказывается любая социальность; 3) постмодернистский дискурс (Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Делез, Ф. Гваттари) -тоталитарны любые системы репрезентации и, прежде всего, сам язык; вообще любой смысл понимается как "тоталитарная" фикция. Дальнейший анализ призван выявить идеологические и социокультурные компоненты этих концепций, их генетическую связь и общие аксиологические и мировоззренческие доминанты.

Словарь "Современная западная социология "(1991) дает следующее определение тоталитаризма -- "замкнутое рационально-технократическое общество, расчеловечивающее человека". Отмечается, что оно берет начало с середины 30-х годов и выражается в практике нацизма и сталинизма. Среди элементов, присущих тоталитаризму называется всеохватывающая идеология, монолитная массовая партия как носитель этой идеологии и современная машина власти над всеми сферами жизни общества; наделенный харизматическими способностями вождь; аппарат непрерывного массового террора. В качестве источников и предпосылок называются антилиберальные и социалистические течения второй половины XIX века, отрицающие абсолютную ценность личности и рассматривающие человека как момент в движении к некоей коллективной цели. Экономические истоки авторы статьи усматривают в стремлении в экстремальных условиях решать экономические проблемы путем централизации управления и контроля над хозяйством.

Это словарная дефиниция сжато дает понимание тоталитаризма либеральной политологией и социологией, подытоживая исследование X. Арендт, Р. Арона, 3. Бжезинского, Ж. Желева, А. Авторханова, Э. Кассирера и др.

Основу возникновения тоталитарных режимов крупнейший теоретик тоталитаризма X. Арендт усматривала в разрушении всех социальных связей общества и появления социально-атомизированной и крайне индивидуализированной массы. "Масса возникла на обломках предельно атомизированного общества... Основная отличительная черта "массового человека" вовсе не жестокость или отсталость, а изоляция, утрата нормальных социальных связей" (Арендт 1991, с.41). О выходе на сцену в XX веке "массового человека" говорит в своей книге "Восстание масс" X. Ортега-и-Гассет. "Сегодня преобладает масса и решает она. И происходит нечто иное, чем в эпоху демократии и всеобщего голосования. При всеобщем голосовании массы не решали, а присоединялись к решению того или иного меньшинства... Сейчас картина иная... У власти представители масс... Масса -- это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его огромны" (Ортега-и-Гассет 1991, C.312).

(Если Арендт и Ортега относят образование феномена "массы" к началу XX в. то Э. Канетти видит в ней трансисторический Архетип. В массе "снимается" изначальный и фундаментальный "страх перед прикосновением". Масса --предпосылка власти, а смерть -- основное орудие управления. Приказ это отсроченная угроза смерти. В конечном итоге страх смерти -- основная мотивация подчинения власти. Тоталитаризм, согласно Канетти, это концентрированное проявление извечного архетипа (см. Канетти 1997).

Особенную роль в тоталитарных режимах, согласно либеральному дискурсу, играют тайная полиция, идеология и ее media -- средства массовой коммуникации. "Задача полиции в тоталитарном государстве,-- пишет Арендт, не раскрытие преступлений, а готовность арестовать определенную категорию населения, когда правительство решит это сделать" (Арендт 1992, с.59). Именно полиция в тоталитарных государствах обладает монополией на определенную жизненно важную информацию, что и превращает ее агентов в единственный открыто правящий класс.

Исследовательница вводит также понятие "объективного врага", который является таковым не потому, что стремится сбросить правительство, а потому что само правительство объявляет его врагом. Он всегда "носитель тенденций", своего рода "бациллоноситель". Преследование этих "врагов" начинается тогда, когда все реальные враги уже уничтожены и такого рода чистки носят перманентный характер. Чистки являются заменителями внешней войны, так как тоталитаризм стремится создать атмосферу борьбы, а оправданием чистки служит идеология (см. Арендт 1996).

Благодаря развитым средствам массовой коммуникации идеология интериоризируется, полностью завладевает массами. Согласно Загладину, именно интериоризации идеологии тоталитаризм обязан своей массовой поддержкой. "В архаичных экстремистских формах... несмотря на наличие интроспективного диктата, в основе экстремистского подавления лежит самый примитивный, грубый физический террор, физическое устранение нелояльных и даже лояльных (в целях устрашения) лиц,-- отмечает Кайтуков в книге "Эволюция диктата".-- В формацих этого типа, но более поздних, ...некоторое снижение жестокости компенсируется всесторонним тотальным и всеобъемлющим интроспективным подавлением, включающим все аспекты духовной жизни социума" (Кайтуков 1991, с.58-59). Усиление средств коммуникации, а значит и усиление воздействия на человека, Гаджиев считает главным фактором появление тоталитаризма (см.Гаджиев 1992, с. 7).

Средства массовой информации, наряду с репрессивными органами, являются, таким образом, основой тоталитарных режимов. "Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недостаточно, -- пишет Ф.А. Хайек. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собственные" (Хайек 1992, с.38). Не случайно те, кто стоит во главе пропагандистских ведомств, занимают очень высокие положения в иерархии тоталитарного государства.

Зачастую идеология берет верх над экономической целесообразностью. "Более того,-- отмечает Р. Арон, -- основные черты советской экономики объясняются, по крайней мере частично, идеологией партии" (Арон 1993, с.26). В тоталитарном государстве все пропитано идеологией. "В связи с тем, что любая деятельность стала государственной и подчиненной идеологии, любое прегрешение в хозяйственной или профессиональной сфере сразу же превращается в прегрешение идеологическое. Результат -- политизация, идеологизация всех возможных прегрешений отдельного человека и, как заключительный аккорд, террор, одновременно полицейский и идеологический" (там же, с.23 1).

Идеология -- это пространство, где знак ничего не значит, это мир пропаганды, использование знаков не по их прямому назначению, мир заведомо ложных, себя компрометирующих, не имеющих референтной ценности текстов. "В пропагандистский знак верят именно потому, что он не поддается рациональному постижению, соотнесению с фактической действительностью. Credo guia absurdum. Легкой добычей пропаганды делает человека с его потребностью быть имманетно-трансцендентным, неистребимое в нас влечение к вере" (Смирнов 1999, с. 135). Собственно идеология в тоталитарных режимах является субститутом религии (см. Тойнби 1991; любопытно также высказывание Ф. Кафки в разговоре с Яноухом в качестве иллюстрации. См. Кафка 1989).

Общее место либерального дискурса: попытки описать коммунизм и фашизм как единую структуру.

Ж. Желев в работе "Фашизм. Тоталитарное государство" выделяет следующие признаки тоталитаризма.

1. Насильственное установление однопартийной системы или
единовластия фашизма, путем уничтожения других партий.

Сращивание фашистской партии с государством.

Унификация всей общественной жизни.

Авторитарный образ мышления и культ национального вождя.

Концентрационные лагеря.

В качестве тоталитарного государства Желев рассматривает только Германию, хотя эталоном тоталитаризма должны служить, по его мнению, коммунистические страны. Коммунизм "остается по сей день (предисловие Желева 1990 года к переизданию "Фашизма"; впервые книга вышла в 1982 г. в Болгарии - И.К.) самой завершенной и самой совершенной в истории моделью тоталитарного режима. Фашизм -- его зачастую представляли как антипод коммунистического варианта -- в сущности отличается единственно тем, что недостроен, незавершен его экономический базис, вследствие чего он менее совершенен и стабилен" (Желев 1991, с.11).

О сходстве и чуть ли не тождестве немецкого фашизма и советского коммунизма писали практически все либеральные (зарубежные и отечественные) исследователи: X. Арендт, Ф. Хайек, И. Смирнов, М.С. Восленский, Н.В. Загладин, Ю.И. Игрицкий и др. Общим моментом фашизма и коммунизма, согласно либеральному дискурсу, является организация и механизмы функционирования государственной власти. Желев выделяет пять сходных моментов, Авторханов -- шесть, Восленский -- шестнадцать. В основном, правда, эти "цветы сродства" являются лишь перечислением ряда конкретных мер, способствующих достижению тотального контроля над гражданами. (В современном российском политическом слэнге это сходство фиксируется в словосочетания "коммуно-фашисты" или "красно-коричневые"). Пожалуй лишь Р. Арон, в принципе склоняясь к отождествлению нацизма и коммунизма, призвал подойти к этой проблеме более осторожно. "Переходя от теории к идеологии, я по-прежнему буду настаивать на том, что ... различие двух видов террора решающее... из-за идеи, вдохновляющей каждую из систем. В одном случае действует воля к построению нового режима, а может быть, и создание нового человека, и для достижения этой цели годятся любые средства; в другом - проявляется прямо-таки дьявольская воля к уничтожению некоей псевдорасы" (Арон 1993, с.242).

Заканчивая обзор либеральной теории тоталитаризма (подробное ее реферирование представляется излишним т.к. именно либеральная версия тоталитаризма получила наиболее широкое распространение в "перестроечный" и "постсоветский" периоды развития общественных наук в нашей стране. См. обобщающие историографические работы по этой теме: Игрицкий 1990, Загладин 1992, Гаджиев 1992, Головатенко 1992 и др.), обратимся к психоаналитическому ее изводу. Отличаясь методом исследования, психоаналитическая версия тоталитаризма практически тождественна либеральной историко-социологической по общему пафосу и интенции, т.к. "практика психоанализа -- типично западная буржуазная практика" (Пятигорский 1996, с.288). (Оговоримся, что речь будет идти в основном о классическом фрейдовском типе психоанализа).

Психологические корни тоталитаризма в свете своей теории Фрейд (естественно, не используя сам термин) исследовал в работе "Массовая психология и анализ человеческого "Я". Тоталитаризм опирается на согласие масс к повиновению. "Первичная масса есть какое-то число индивидов, сделавших своим Я-идеалом один и тот же объект и вследствие этого в своем Я между собой идентифицировавшихся" (Фрейд 1997, с.131). В массе все участники хотят быть равными между собой, и это требование равенства не распространяется только на вождя. Масса, с точки зрения Фрейда, это ожившая, актуализовавшаяся первобытная орда. Вождь массы -- праотец, источник страха и объект любви, идеал массы, который вместо Я-идеала владеет человеческим Я. (Ближайшей аналогией является ситуация гипнотизер -гипнотизируемый, также воспроизводящей отношение между господствующим сильным самцом и подвластным ему коллективом в первобытный орде, которую Фрейд вслед за Дарвином считал примарной формой человеческого общества. Об отрицательном отношении психоанализа к гипнозу как к авторитарному и патерналистскому способу лечения см. Лоренцер 1996). В массе естественные сексуальные отношения подавляются, вынуждаются к сублимации в чувство любви к вождю, так же как в первобытной орде праотец репрессирует сексуальные амбиции своих сыновей. "Праотец препятствовал удовлетворению прямых сексуальных потребностей своих сыновей; он принуждал их к воздержанию и, следовательно, к эмоциональным связям с ним и друг с другом, которые могли вырастать из стремлений с заторможенной сексуальной целью. Он, так сказать, вынуждал их к массовой психологии" (Фрейд 1997, с.140).

Таким образом, преодоление массовой психологии, выход за пределы массы, возможен только при культивировании сексуальных стремлений. "Там где они делаются господствующими, они каждую массовую формацию разлагают. Католическая церковь имеет обоснованные причины, когда рекомендует своим верующим безбрачие и налагает целибат на своих священников; но влюбленность часто толкала священников на выход из церкви. Подобным же образом любовь к женщине преодолевает массовые формации расы, национального обособления и социального классового порядка и этим самым выполняет культурно важные задачи" (там же, с. 160). Естественная сексуальность создает вокруг человека приватную среду, укрепляет горизонтальные связи, формирует объект, конкурирующий с вождем за право на Я-субъекта. (В своей антиутопии "1984" Оруэлл описывает любовную связь Уинстона и Джулии как нарушающую тоталитарный порядок Ангсоца. По всей видимости эта линия романа написана под прямым воздействием теоретических построений психоанализа). Тоталитарные режимы ведут репрессивную политику в области секса, устраняя конкурента в борьбе за власть над человеком.

Фрейд целиком остается в рамках либерального дискурса. Его задача -канализовать сексуальные стремления в рамках буржуазной семьи, которая препятствовала бы формированию Я-идеала в вожде; собрать индивида в "такую психофизиологическую, анатомическую и социальную форму, которая будет "послушна" предуготовленной ей цепи "последовательных и нормальных идентификаций", гарантом неизбежности которых выступает семья, интериоризованная в Эдиповой структуре" (Подорога 1995а, с.74).

Солидаризируясь с критикой М. Фуко общетеоретической интенции и социальных последствий психоанализа (см. Фуко 1996), рассмотрим применение фрейдистской схемы при анализе конкретных тоталитарных режимов. Естествено, нас будут интересовать прежде всего примеры из советской истории.

Из большого количества психоаналитических работ, посвященных феномену тоталитарного сознания, вышедших в постперестроечный период, наиболее репрезентативной представляется работа Л. Гозмана и А. Эткинда "Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории", несмотря на ее очевидную публицистическую заостренность (а, возможно, и благодаря ей: отсутствие академизма предельно обнажает самую суть подхода). Авторы начинают с 1953 г., т.е. со смерти Сталина, похоронив которого, советский народ впервые осознал свой страх. До этого, согласно логике психоаналитиков, страх, вытесняясь в бессознательное, превращался в любовь к репрессирующей власти. Единственным аналогом, считают авторы, и научной моделью этого процесса, является невроз, каким его описывает классический фрейдовский психоанализ. "Любовь была главным симптомом политического невроза. Она вызывалась вытесненным страхом. Избавление от него сделало бессмысленной любовь и сопровождалось взрывом эмоций. Освободившись от тирана, люди справляли тризну и, смеясь, расставались со своим прошлым". (Гозман, Эткинд 1991, с.165). То есть, согласно психоаналитической терминологии советский народ пережил "инсайт", внезапное осознание реальности "как она есть на самом деле", сопровождавшийся эмоциональным эффектом -- "катарсисом". Таков психологический смысл "оттепели". Естественно, что авторы усматривают здесь параллель к знаменитому символическому образу первопреступления, описанному Фрейдом в книге "Моисей и монотеизм". Суть этого "первопреступления" сводится к тому, что молодые самцы убивают своего отца и одновременно вожака племени, владеющего всеми самками и удерживающего сыновей в повиновении под страхом кастрации. Для Гозмана и Эткинда тождество первобытной орды и тоталитарной массы бесспорно. После отцеубийства и долгой братоубийственной войны сыновья приходили к соглашению и устраивали оргию на отцовской могиле. "Конечно, эту аллегорию не надо понимать буквально. Для самого Фрейда это было лишь заостренным символическим описанием процесса, который он видел в самых разных человеческих коллективах... Демократия позволяет придать этим процессам цивилизованный и предсказуемый характер. Любая же диктатура ведет к людоедству: сначала диктатор поедает своих подданных, а под конец они поедают диктатора" (там же, с. 166). В контексте этих рассуждений, совершенно непонятно каким образом Веймарская демократия привела к появлению "диктатора-людоеда" Гитлера. По всей видимости "цивилизованно и предсказуемо".

Дальнейшее развитие советской истории представляет собой, согласно Гозману и Эткинду, подавление уже самого инсайта. Вытеснение инсайта в коллективное бессознательное порождало стремление вновь очутиться в ситуации страха и любви. Сталинизм оборачивается травестийным двойником -- "брежневизмом". Этот период, включая и перестройку, авторы описывают как "наркоманию". Наркотик, он же "советский синдром" вызывает:

-- ощущение своей принадлежности к великому, сильному и доброму народу;

ощущение своей включенности в движение по магистральному пути мировой цивилизации;

ощущение своей подвластности могущественному, никогда не признающему своих ошибок государству;

ощущение своей безопасности среди равных друг другу людей, живущих общей жизнью и всегда готовых прийти на помощь;

ощущение своего превосходства над порочным и не признающим очевидных истин миром" (там же, с. 168).

Субстанцией этого наркотика являются масс-медиа, официальное советское искусство, различные виды пропаганды, ритуалы (начиная от приема в пионеры и заканчивая праздничными демонстрациями). Прекращение употребления этого наркотика (эпоха перестройки) привела к появлению так называемой политической депрессии, особенно среди молодежи.

Авторы поразительным образом не замечают (что, с точки зрения, самой психоаналитической теории весьма симптоматично), что СССР действительно занимал ключевую позицию на международной арене и был реально включен в исторический процесс, что государство действительно обеспечивало относительную безопасность граждан как от внешней опасности, так и внутри страны; что гражданин действительно был защищен от маргинализации многочисленными социальными программами (гарантированная занятость бесплатное образование, медицина и т.д.). И политическая депрессия возникла не в результате "прекращения употребления наркотика", а вследствие реальной политики, приведшей к колоссальному регрессу, утрате международного влияния страны, резкой маргинализации большинства населения, кризису культурной и социальной идентичности. Если "перестройка", как имплицитно считают авторы, была гигантской психоаналитической процедурой излечения от наркомании (сфера воображаемого уступает место "принципу реальности"), то необходимо признать, что она привела не к выздоровлению, а к углублению "невроза" (деформация и разрушение "символического порядка").

Если Гозман и Эткинд пытаются говорить о реальной истории и интерпретируют все-таки исторические факты, то подавляющее большинство психоаналитических работ, посвященных советскому тоталитаризму обращаются прежде всего к литературе. Вообще, современный психоанализ все более и более превращается в прикладное литературоведение в его постмодернистском варианте. Если для Фрейда он был наукой, и, прежде всего, медицинской наукой, призванной помочь реальным больным (хотя уже сам Фрейд последний вариант концепции влечений-- взаимоотрицание Эроса и Танатоса -- называл "нашей мифологией"), то для нынешних психоаналитиков он превращается в некое "искусство для искусства". (Может быть лишь в США к психоанализу всерьез относятся как к солидному научно-медицинскому дискурсу). В. Руднев в книге с симптоматичным названием "Прочь от реальности" напрямую сближает психоанализ с поэтикой, откровенно обнажая самую суть психоаналитического подхода как произвольного и избирательного. "Упреки в произвольности интерпретации психоанализом своего клинического материала..., так же как и упреки в произвольности анализа филологом, особенно постструктуралистом, художественного текста, имеют один и тот же позитивистский источник -- веру в то, что так называемое объективное существование является чем-то безусловным, неким последним аргументом, conditio sine gua поп" (Руднев 2000, с.249). Психоанализ в лице В. Руднева (и не его одного) сам отказывается от претензий на истину. Обнаруживая в русской литературе свою схему как нечто самоочевидное (а психоанализ находит ее во всех фактах культуры, которые он "вопрошает"; недаром К. Поппер удивлялся как легко психоанализ находит себе подтверждения [см. Поппер 1983, с. 242]), он догматизирует и ритуализирует ее, выполняя вместе с тем и идеологическую функцию -- воспроизводит миф о вечном русском тоталитаризме: так как русские в своем развитии не дошли до "эдипальной стадии", характерной для европейской социальности, они не мыслят себя вне "коммунальных ансамблей", где все атрибуты самости делегированы начальнику. Отсюда -- "садо-мазохистская" драма власти в России (см.Зимовец 1996).

Попытки разобраться в "загадках русской души" в терминах коллективной психологии (сегодня бы сказали "коллективного бессознательного") предпринимались на Западе и до появления фрейдовского психоанализа. (С его появлением количество этих попыток увеличилось. Свой вклад внес и сам 3. Фрейд в работе "Достоевский и отцеубийство"). Особенно привлекательными для анализа была сфера властных отношений, феномен "русского деспотизма". Механизмы его воспроизводства обеспечивались якобы таинственным сродством "русской души" с любовью к страданию, "женственной и покорной сущностью" народа. Такова основная интенция текстов Герберштейна, де Кюстина, Казановы и других, которые, накладываясь друг на друга дают ужасную картину вечного рабства. В XX веке вооруженные психоаналитическим аппаратом исследователи лишь дополняют и углубляют эту стратегию. (Одной из последних попыток развить гипотезу о родстве "русской души" с моральным мазохизмом была предпринята психоаналитиком Ранкур-Лаферриером в книге "Рабская душа России". Менее явно эта мысль звучала в его более ранней книге "Психика Сталина"). В значительной степени такую интерпретацию провоцировала и сама классическая русская литература. Самый читаемый и уважаемый на Западе русский писатель Ф.М. Достоевский утверждал в "Дневнике писателя": "Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания... Страданием своим русский народ как бы наслаждается... Пьяный немец несомненно счастливый человек и никогда не плачет... Русский пьяница любит пить с горя и плакать... Что в микроскопическом примере, то и в крупном". (Достоевский 1980, с.36-38). В этом же ключе лежат размышления Н.А. Бердяева , В.В. Розанова, Д.С. Мережковского, А.А. Блока и многих других, сливаясь в единый интертекст, репрезентирующий экзотическую для Запада русскую ментальность. (При этом стремление русского народа к максимизации страдания, в противоположность устремлению других народов к максимизации счастья могла оцениваться по-разному -- положительно, как у Достоевского; отрицательно, как у Бердяева; амбивалентно, как у Блока). Устанавливалась определенная схема: страдающий народ, бесконтрольная власть, отношения между которыми носят явный садо-мазохистский характер. (И.П. Смирнов в своей квазигегельянской книге "Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней" [см. Смирнов 1995], где русская литература в свом развитие проходит те же этапы, что и ребенок в версии психоанализа, только в обратном порядке, закрепил садо-мазохистский комплекс лишь за литературой "высокого сталинизма").

И.Л. Солоневич, полемизируя с подобными представлениями, определил классическую русскую литературу как провокативную и абсолютно несовместимую с реальной историей (см.Солоневич 1991). Не разделяя полностью радикализма Солоневича (о функции художественных текстов в контексте настоящей работы см. выше), стоит отметить, что "вина", лежащая на русской литературе должна быть разделяема с исследователями отождествляющими литературных героев с реальными людьми, что делает, например, тот же Фрейд: "...даже те русские, которые не являются невротиками, весьма заметно амбивалентны, как герои многих романов Достоевского... Амбивалентность чувств есть наследие душевной жизни первобытного человека, сохранившееся у русских лучше и в более доступном сознанию виде, чем у других народов" (Фрейд 1991, с.395). Напомним, что по Фрейду, актуализованное "первобытное" чревато генерированием "тоталитарных" масс, разыгрывающих театрализованное представление о праотце и его сыновьях. Таким образом, психоаналитический круг замкнулся -- амбивалентность (т.е. в данном контексте "любовь к страданию", являющаяся для западного человека оксюмороном) есть свидетельство первобытности, первобытность ведет к "массе", к отчуждению самости, к ритуалу страха и любви к вождю, что, в свою очередь лишь усиливает амбивалентность и т.д.

В контексте садо-мазохистского дискурса революция предстает лишь как временный обмен ролями - народу на некоторое время придается функция мучителя. Как раз эта ситуация описана в многочисленных романах самого Захер-Мазоха (см. Захер-Мазох 1992). Метасюжет почти всех его текстов состоит в том, что прекрасная и жестокая женщина из народа мучает интеллигентного героя, который служит ей, становясь в позу добровольного застывания (о "застывании" см. Делез 1992, с.189-213). Таким образом, история России есть постоянный садо-мазохистский обмен ролями, где "Радость -Страданье одно" (А.Блок).

Между тем, по всей видимости, Захер-Мазох просто пытался найти приемлемый культурный контекст для собственной сексуальной перверсии. Таким контекстом и стала декоративная экзотическая Россия. "В этой стране случается так много невозможного. Сама природа тут какая-то загадочная и ежедневно готовит нам сюрпризы" (цит. по: Эткинд 1998, с.141). Мазох накладывает друг на друга политический код, религиозно-сектантский (при этом он отождествляет практики радения хлыстов и других сект с религиозными представлениями русского народа вообще) и эротический. "Реальность, с одной стороны, вполне историческая, а с другой стороны совершенно загадочная, русское сектантство идеально соответствовало контекстуализации желаний". (Эткинд 1998, с. 141; не соглашаясь с концепцией Эткинда советской истории, диссертант вполне разделяет его интерпретацию творчества австрийского писателя).

Несколько иной архетип отношений между народом и властью вычитал современный психоаналитик С. Зимовец в хрестоматийном рассказе И.С. Тургенева "Муму". Здесь на первый план выдвигается уже не "высшая форма плененности...", когда "весь народ становится женщиной... И чем царь неправеднее, тем он слаще" (цитата из выступления Д.С. Мержковского в Религиозно-философском обществе; вообще, символистское мифотворчество достаточно неплохо известное западным интеллектуалам, активно влияло на представление последних о России; в частности Мережковского очень ценил Фрейд), но скорее дрессура, приручение, доместикация, "дикого" народа властью, который постоянно анархически ускользает из-под репрессивных воздействий. При этом власть "монологична и дискоммуникативна: когда ей говорят -- она нема, когда она говорит -- она глуха. Но в любом случае она вменяет в вину и требует искупления" (Зимовец 1996, с. 13).

Рассмотрим психоаналитическую стратегию Зимовца подробнее. При всей ее курьезности, она достаточно симптоматична и репрезентирует значительную часть современного философско-психоаналитического дискурса.

Итак, Герасим персонифицирует русский народ, а барыня, соответственно, власть. Согласно Зимовцу, Герасим (народ) является воплощением диких потоков желания и именно его натурально-животное бытие подвергается дисциплинарному воздействию власти. Дикость Герасима, его неумение и нежелание вступать в коммуникацию с властью (ср. с определением русского народа как анархического у Бердяева) закреплена в его немоте. Попытка вступить в диалог с властью (желание жениться на прачке Татьяне) оборачивается крахом: по воле барыни ее отдают пьянице Капитону. Согласно Зимовцу, этот акт власти имеет следующие значения:

1)предварительно-профилактическая дисциплинарная нормализация самодеятельности противной стороны;

2)внедрение символического строя в дикие потоки желания Герасима, которое оборачивается децентрацией его как субъекта. Нехватку, разрушившую его нарциссическую самодостаточность, Герасим будет стремиться восполнить, а власть будет контролировать и распределять это стремление, т.е. фактически осуществлять доместикацию животного.

Нехватку Герасим восполняет заботой о Муму, она заместитель утраченного объекта и одновременно в ней объективируется социальные признаки Герасима, его голос, лицо, его символический строй. Приказ барыни -- Отца-Законодателя -- утопить Муму означает, по Зимовцу, иррациональность власти, не распознающей свои собственные результаты, по "очеловечиванию" Герасима.

Либеральный дискурс о тоталитаризме приобретающий зачастую не только антисоветский, но и антирусский характер, возвращают нас к основной (по мнению ряда исследователей) проблеме русского философствования, к проблеме взаимоотношений России и Европы. Объем настоящей работы не позволяет подробно анализировать всю историю этого вопроса (чрезвычайно сложного и многопланового), однако на некоторых его аспектах необходимо остановиться.

Крупнейший лингвист XX века, один из организаторов и идеологов "евразийства" князь Н.С. Трубецкой в работе "Об истинном и ложном национализме" определял "европоцентризм" следующим образом: "Человек с ярко выраженной эгоцентрической психологией бессознательно считает себя центром вселенной... Поэтому всякая естественная группа существ, к которой этот человек принадлежит, признается им без доказательств, самой совершенной... Романо-германцы, будучи насквозь пропитаны этой психологией, всю оценку культур земного шара строят именно на ней" (Трубецкой 1995, с. 114). Поэтому для них, согласно Трубецкому, возможны два вида отношения к культуре: либо признание, что высшей культурой мира является та, к которой принадлежит оценивающий субъект, либо признание, что венцом совершенства является не только частная разновидность, но вся сумма родственных культур, созданных всеми романо-германскими народами. Первый вид называется в Европе узким шовинизмом, а второй общий романо-германский шовинизм - наивно именуется космополитизмом (см. там же).

В результате второй вид оказывается лишь обобщенным вариантом первого. Разница между ними только в степени, а не в принципе. Современный последователь "евразийства" Л.Н. Гумилев относит формирование "европоцентристского" сознания к самому началу этногенеза европейских народов, т.е. к IX веку, причем замечает, что этот стереотип сознания и этнического поведения не может быть нарушен никакими логическими доводами. При этом Гумилев настаивает, что претензии на универсальность собственной культуры не являются безусловным, онтологическим признаком любого суперэтноса. В качестве примера им приводятся индусы, стремящиеся к изоляции собственного этнического коллектива или мусульмане, которые напротив охотно принимают в свою среду тюрок, малайцев, негров-банту, не требуя, однако, подражательности в культуре. Наиболее яркий пример -- объединенная Евразия во главе с Россией. "Евразийские" народы строили общую государственность исходя из принципа первичности прав каждого народа на определенный образ жизни. На Руси этот принцип воплотился в концепции соборности и соблюдался совершенно неукоснительно. Таким образом обеспечивались и права отдельного человека (см.Гумилев 1995).