И.А. Гончаров "Обломов"

Он пошёл тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями.

«А что, если она кокетничает со мной?.. Если только…»

Он остановился совсем, оцепенел на минуту.

«Что, если тут коварство, заговор… И с чего я взял, что она любит меня? Она не сказала: это сатанинский шёпот самолюбия! Андрей! Ужели?.. быть не может: она такая, такая… Вон она какая!» - Вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.

Ольга с весёлой улыбкой протянула ему руку.

«Нет, она не такая, она не обманщика, - решил он, - обманщицы не смотрят таким ласковым взглядом; у них нет такого искреннего смеха: они все пищат… Но… она, однакож, не сказала, что любит! - вдруг опять подумал в испуге: это он так себе растолковал… - А досада отчего же?.. Господи! в какой я омут попал!»

- Что это у вас? - спросила она.

- Ветка.

- Какая ветка?

- Вы видите: сиреневая.

- Где вы взяли? Тут нет сирени. Где вы шли?

- Это вы давеча сорвали и бросили.

- Зачем же вы подняли?

- Так, мне нравится, что вы… с досадой бросили её.

- Нравится досада - это новость! Отчего?

- Не скажу.

- Скажите, пожалуйста, я прошу…

- Ни за что, ни за какие блага!

- Умоляю вас.

Он потряс отрицательно головой.

- А если я спою?

- Тогда… может быть…

- Так только музыка действует на вас? - сказала она с нахмуренной бровью. - Так это правда?

- Да, музыка, передаваемая вами…

- Ну, я буду петь… Casta diva, Casta di… - зазвучала она воззвание Нормы и остановилась.

- Ну, говорите теперь! - сказала она.

Он боролся несколько времени с собой.

- Нет, нет! - ещё решительнее прежнего заключил он. - Ни за что… никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!

- Что это такое? Что-нибудь ужасное, - говорила она, устремив мысль на этот вопрос, а пытливый взгляд на него.

Потом лицо её наполнялось постепенно сознанием: в каждую черту пробирался луч мысли, догадки, и вдруг всё лицо озарилось сознанием… Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольёт светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.

- Нет, нет, у меня язык не поворотился… - твердил Обломов, - и не спрашивайте.

- Я не спрашиваю вас, - отвечала она равнодушно.

- А как же? Сейчас вы…

- Пойдёмте домой, - серьёзно, не слушая его, сказала она, - ma tante ждёт.

Она пошла вперёд, оставила его с тёткой и прямо прошла в свою комнату.

Весь этот день был днём постепенного разочарования для Обломова. Он провёл его с тёткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шёлковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к её почти пятидесятилетнему, но ещё свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет.

Позы, жесты её исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрётся локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Её никогда не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдёт к её лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.

Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.

В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в её жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что всё остальное входит стороной, настолько, насколько остаётся простора от любви.

У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать её неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремлённый на вас, ожидающий взгляд.

Стихия её была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения.

Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около неё доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остаётся она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они всё больше молчат, но молчат как-то значительно умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.

Они, по-видимому, любят быть вместе - вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же, как и с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно.

Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку за границу вместе: но в отношениях её к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.

Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде, да там и село.

Барон вёл процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.

Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утончённости, никогда не курил при дамах, не клал ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.

Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берёг лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдёт кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрёт по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.

Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого - сначала холодно; но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на неё всегда.

Рассуждал он обо всём: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчётливо; выражал своё мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.

Отношения Ольги к тётке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.

Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тётки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих - вести себя иначе. Тётке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что б резко противоречило её желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тётки, не последовать её совету.

И в чём проявлялись эти желания? - В выборе платья, в причёске, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.

Ольга слушалась настолько, насколько тётка выражала желание или высказывала совет, отнюдь не более, - а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тётки, никогда более.

Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тётки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на её особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тётке и особенная к ней нежность.

Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они - тётка и племянница, а не мать и дочь.

- Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? - спрашивала тётка.

- Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, - говорила Ольга, и они ехали вместе; или: - Нет, ma tante, - скажет Ольга, - я недавно была.

Тётка возьмёт её двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тётки, и та поедет, а эта останется.

- Мы опять ту же дачу возьмём? - скажет тётка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.

- Да, там очень хорошо, - говорила Ольга.

И дачу брали.

А если Ольга скажет:

- Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли посмотреть в другой стороне?

- Посмотрим, - говорила тётка. - Поедем, Оленька, в театр? - говорила тётка, - давно кричат об этой пьесе.

- С удовольствием, - отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.

Иногда они слегка и спорили.

- Помилуй, ma chere, к лицу ли тебе зелёные ленты? - говорила тётка. - Возьми палевые.

- Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится.

- Ну, возьми pensee.

- А эти вам нравятся?

Тётка вглядывалась и медленно трясла головой.

- Как хочешь, ma chere, а я бы на твоём месте взяла pensee или палевые.

- Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, - говорила Ольга мягко и брала, что ей хотелось.

Ольга спрашивала у тётки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для неё, а так, как бы спросила совета у всякой другой, более её опытной женщины.

- Ma tante, вы читали эту книгу - что это такое? - спрашивала она.

- Ах, какая гадость! - говорила тётка, отодвигая, но не пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла её.

И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.

- Ma chere Ольга! - скажет иногда тётка. - Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.

И только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним.

Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тётке, ни в бароне, ни даже в Штольне. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где всё было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чём говоришь, - словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шёл живой, современный разговор.

Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины - это всё равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем тёмным углам разольётся ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет.

Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов - и подавно.

Илья Ильич высидел с тёткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всём; даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.

Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.

Обломов ещё чиннее вёл себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом.

Тётка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела… или, лучше сказать, никак не смотрела.

Гулять с молодым человеком, с франтом - это другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но, с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.

Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого ничего никому и в голову не приходило.

Притом тётка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения - словом, распоряжалась им. И её просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу.

Ольга не показывалась, пока он сидел с тёткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине той перемены Ольги. Перемена эта была для него почему-то тяжеле прежней.

От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о её любви к нему, да ещё, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.

Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонннй звук, шорох - и оно улетит.

Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдёт к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него…

Она сошла - и он надивиться не мог, глядя на неё; он едва узнал её. У ней другое лицо, даже другой голос.

Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чём спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!

Взгляд её не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец как будто он ей ничего, всё равно как барон, - словом, он точно не видел её с год, и она на год созрела.

Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала. Свободы, непринуждённости, позволяющей всё высказать, что на уме, уже не было. Куда всё вдруг делось?

После обеда он подошёл к ней спросить, не пойдёт ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тёте с вопросом:

- Пойдём ли мы гулять?

- Разве недалёко, - сказала тётка. - Вели дать мне зонтик.

И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон.

- Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, - спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней весёлость, не мелькнёт ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.

- Жарко! - заметила тётка.

- Ничего, я попробую, - сказала Ольга и спела романс.

Он слушал и не верил ушам.

Это не она: где же прежний, страстный звук?

Она пела так чисто, так правильно и вместе так… так… как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.

Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поёт, как все…Что это такое?

Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.

- Приходите чаще, - сказала тётка, - в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.

Барон вежливо встал и поклонился ему.

Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошёл, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.

Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на неё глубокое действие, двинули её далеко вперёд. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.

Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнёт, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его полётом вдаль, и кривая, описанная полётом линия остаётся у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.

Там, где для мужчины надо поставить повёрстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воздуха.

Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, ещё на той недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чём? Кажется, всё лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни!

Cousin, который оставил её недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя её, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать её по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдёт смущённый и поймёт, что он ещё - мальчишка, а она - уже женщина!

Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о которой весь город знает?

Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная - никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала ночь…

А потом опять всё прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.

Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на неё робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие.

«Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он вопросами. - Ей-богу, ничего не понимаю!»

И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дёшево и легко.

- Нет, это тяжело, скучно! - заключил он. - Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку… один! - прибавил потом с глубоким унынием. - Без неё! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни!

Он не пошёл ни на четвёртый, ни на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.

«Вот охота тащиться в жар!» - сказал он сам себе, зевнул и воротился, лёг на диван и заснул тяжёлым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в запылённой комнате, с опущенными шторами.

Сны снились такие смутные. Проснулся - перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате Анисья гремит тарелками.

Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, всё один!

Опять никуда и ничего не хочется!

- Вот посмотрите, барин, котёночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, - сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котёнка на колени.

Он начал гладить котёнка: и с котёнком скучно!

- Захар! - сказал он.

- Чего изволите? - вяло отозвался Захар.

- Я, может быть, в город перееду, - сказал Обломов.

- Куда в город? Квартиры нет.

- А на Выборгскую сторону.

- Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? - отвечал он. - Чего там не видали? Михея Андреича, что ли?

- Да здесь неудобно…

- Это ещё перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот ещё двух чашек не доищусь да половой щётки; коли не Михей Андреич увёз туда, так, того и гляди, пропали.

Обломов молчал. Захар ушёл и тотчас воротился, таща за собою чемодан и дорожный мешок.

- А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? - сказал он, толкнув ногой чемодан.

- Что ты, с ума сошёл? Я на днях поеду за границу, - с сердцем перебил Обломов.

- За границу! - вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. - Благо что поговорили, а то за границу!

- Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец… У меня и паспорт готов, - сказал Обломов.

- А кто там сапоги-то с вас станет снимать? - иронически заметил Захар. - Девки-то, что ли? Да вы там пропадёте без меня!

Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны.

- Ты всё глупости говоришь! Вынеси это и ступай! - с досадой отвечал Обломов.

На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил барышню.

- Какую барышню? - спросил Обломов.

- Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну.

- Ну? - нетерпеливо спросил Обломов.

- Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете.

- Что ж ты сказал?

- Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. - отвечал Захар.

- Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? - заметил Обломов. - «Что ему делается»! Ты почём знаешь, что мне делается? Ну, ещё что?

- Спрашивали, где вы обедали вчера.

- Ну?..

- Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. «А разве он ужинает?» - спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали…

- Дур-р-р-ак! - крепко произнёс Обломов.

- Что за дурак! разве это неправда? - сказал Захар. - Вон я и кости, пожалуй, покажу…

- Право, дурак! - повторил Обломов. - Ну, что ж она?

- Усмехнулись. «Что ж так мало?» - промолвили после.

- Вот дурак-то! - твердил Обломов. - Ты бы ещё рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот.

- Не спрашивали, так и не сказал, - отвечал Захар.

- Что ещё спрашивала?

- Спрашивали, что делали эти дни.

- Ну, что ж ты?

- Ничего, мол, не делают, лежат все.

- Ах!.. - с сильной досадой произнёс Обломов, подняв кулаки к вискам. - Поди вон! - прибавил он грозно. - Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд - этот человек!

- Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? - оправдывался Захар.

- Поди вон! - повторил Илья Ильич.

Захару брань ничего, только бы «жалких слов» не говорил барин.

- Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, - заключил Захар.

- Ступай! - повелительно крикнул Обломов.

Захар ушёл и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.

Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочёл лист, хотел перевернуть - книга оказалась неразрезанною.

Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведён такой строгий скучный порядок, особенно насчёт книг, что не приведи бог! Бумаги, карандаши, все мелочи - как положит, так чтоб и лежали.

Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочёл положить книгу на своё место и направиться к дивану; только что он опёрся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошёл в комнату.

- А ведь барышня-то просила вас прийти в этот… как его… ох!.. - доложил он.

- Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? - торопливо спросил Обломов.

- Вон велели идти, не дали досказать… - возразил Захар.

- Ты губишь меня, Захар! - произнёс Обломов патетически.

«Ну, никак опять за своё! - думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену. - По-намеднишнему… ввернёт словцо!»

- Куда прийти? - спросил Обломов.

- А вон в этот, как его? Да в сад, что ли…

- В парк? - спросил Обломов.

- В парк, точно так, «погулять, дескать, если угодно; я там буду»…

- Одеваться!

Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки - нет Ольги. Он пошёл по той аллее, где было объяснение, и застал её там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку.

- Я думала, что вы уж не придёте, - сказала она ему ласково.

- Я давно ищу вас по всему парку, - отвечал он.

- Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно пройдёте по ней.

Он хотел было спросить: «Почему вы это думали?», но взглянул на неё и не спросил.

У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил её в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, всё выражение лица такое сосредоточенное, такое определённое; он видел, что в догадки, намёки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, весёлый миг пережит.

Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя.

- Что вас не видать давно? - спросила она.

Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней.

Но он чувствовал, что малейший намёк на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть и совсем пропадёт та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо её раздуть опять, тихо и осторожно, но как - он решительно не знал.

Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.

А как? Ну, если он шагает один?

Она понимала яснее его, что в нём происходит, и потому перевес был на её стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу; видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство - орудия Сонечки - были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.

Она даже видела и то, что, несмотря на её молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением её пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.

Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольёт над стоячим озером и отразится в нём. Она разнообразно торжествовала своё первенство в этом поединке.

В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.

Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдёт в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперёд, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.

- Вы заняты были? - спросила она, вышивая какой-то лоскуток канвы.

«Сказал бы занят, да этот Захар!» - простонало у него в груди.

- Да, я читал кое-что, - небрежно отозвался он.

- Что ж, роман? - спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать.

- Нет, я романов почти не читаю, - отвечал он очень покойно, - я читал «Историю открытий и изобретений».

«Слава богу, что я пробежал сегодня лист книги!» - подумал он.

- По-русски? - спросила она.

- Нет, по-английски.

- А вы читаете по-английски?

- С трудом, но читаю. - А вы не были ли где-нибудь в городе? - спросил он больше затем, чтобы замять разговор о книгах.

- Нет, все дома. Я всё здесь работаю, в этой аллее.

- Всё здесь?

- Да, мне очень нравится эта аллея, я благодарна вам, что вы мне её указали: здесь никто почти не ходит…

- Я вам её не указывал, - перебил он, - мы, помните? случайно оба встретились в ней.

- Да, в самом деле.

Они замолчали.

- У вас ячмень совсем прошёл? - спросила она, глядя ему прямо в правый глаз.

Он покраснел.

- Прошёл теперь, слава богу, - сказал он.

- Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, - продолжала она, - ячмень и не сядет. Это няня научила меня.

«Что это она всё о ячменях?» - подумал Обломов.

- Да не ужинайте, - прибавила она серьёзно.

«Захар!» - шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару.

- Стоит только поужинать хорошенько, - продолжала она, не поднимая глаз с работы, - да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.

«Ду…р…р…ак!» - грянуло внутри Обломова обращение к Захару.

- Что это вы работаете? - спросил он, чтоб переменить разговор.

- Сонетку, - сказала она, развёртывая свиток канвы и показав ему узор, - барону. Хорошо?

- Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени?

- Кажется… да, - небрежно отвечала она. - Я выбрала наугад, какой попался… - и, покраснев немного, проворно свернула канву.

«Однако это скучно, если это так продолжится, если из неё ничего добыть нельзя, - думал он. - Другой - Штольц, например, - добыл бы, а я не умею».

Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку.

- Пойдёмте до рощи, - сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.

- Отчего вы не веселы? - опросила она.

- Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как?

- Занимайтесь, будьте чаще с людьми.

- Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет её.

- Цель - жить.

- Когда не знаешь, для чего живёшь, так живёшь как-нибудь, день за днём; радуешься, что день прошёл, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.

Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение…

- Зачем жил! - повторила она. - Разве может быть чьё-нибудь существование ненужным?

- Может. Например, моё, - сказал он.

- Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? - спросила она остановясь. - Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни…

- Я уж прошёл то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.

Он вздохнул, а она улыбнулась.

- Ничего нет? - вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.

- Смейтесь, - продолжал он, - а это так!

Она тихо шла вперёд, наклонив голову.

- Для чего, для кого я буду жить? - говорил он, едучи за ней. - Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.

Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.

- Что это? - спросил он оторопев.

- Вы видите - ветка.

- Какая ветка? - говорил он, глядя на неё во все глаза.

- Сиреневая.

- Знаю… но что она значит?

- Цвет жизни и…

Он остановился, она тоже.

- И?.. - повторил он вопросительно.

- Мою досаду, - сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.

Облако непроницаемости слетело с неё. Взгляд её был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место.

- Стало быть, я могу надеяться… - вдруг, радостно вспыхнув, сказал он.

- Всего! Но…

Она замолчала.

Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.

- Жизнь, жизнь опять отворяется мне, - говорил он как в бреду, - вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… всё здесь…

Она покачала головой:

- Нет, не всё… половина.

- Лучшая.

- Пожалуй, - сказала она.

- Где же другая? Что после этого ещё?

- Ищите.

- Зачем?

- Чтоб не потерять первой, - досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.

Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на её головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку.

- Это всё моё! Моё! - задумчиво твердил он и не верил сам себе.

- Вы не переедете на Выборгскую сторону? - спросила она, когда он уходил домой.

Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком.

С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с тёткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.

По мере того как раскрывались перед ней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло ступить.

Спрашивать ей было не у кого. У тётки? Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко, что Ольге никогда не удалось свести её отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-та Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.

Жизнь её наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала то же, что прежде, для всех других, но делала всё иначе.

Она ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с её жизнью; читала книгу, и в книге непременно были строки с искрами её ума, кое-где мелькал огонь её чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто автор подслушал, как теперь бьётся у ней сердце.

В лесу те же деревья, но в шуме их явился особенный смысл: между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы не просто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой; и всё говорит вокруг, всё отвечает её настроению; цветок распускается, и она слышит будто его дыхание.

В снах тоже появилась своя жизнь: они населились какими-то видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух… они что-то ей рассказывают, но так неясно, что она не поймёт, силится говорить с ними, спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.

Она вспомнила предсказания Штольца: он часто говорил ей, что она не начинала ещё жить, и она иногда обижалась, зачем он считает её за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить.

- Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придёт само! - грозил он.

Оно пришло. «Это, должно быть, силы играют, организм проснулся…» - говорила она его словами, чутко вслушиваясь в небывалый трепет, зорко и робко вглядываясь в каждое новое проявление пробуждающейся новой силы.

Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шёпоту, когда как будто кто-то ночью наклонится над её ухом и скажет что-то неясное и непонятное.

- Нервы! - повторит она иногда с улыбкой, сквозь слёзы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грёзы наяву и во сне.

А Обломов, лишь проснётся утром, первый образ в воображении - образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о ней, шёл гулять, читал - она тут, тут.

Он мысленно вёл с ней нескончаемый разговор и днём и ночью. К «Истории открытий и изобретений» он всё примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней, послать книгу, сделать сюрприз.

Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так что иногда войдёт Захар, а он чрезвычайно нежным и мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему: «Ты, лысый чорт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал: смотри, чтоб я с тобой не разделался…»

Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему всё равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.

Теперь и день и ночь, всякий час утра и вечера принимал свой образ и был или исполнен радужного сияния, или бесцветен и сумрачен, смотря по тому, наполнялся ли этот час присутствием Ольги или протекал без неё и, следовательно, протекал вяло и скучно.

Всё это отражалось в его существе: в голове у него была сеть ежедневных, ежеминутных соображений, догадок, предвидений, мучений неизвестности, и всё от вопросов, увидит или не увидит он её? Что она скажет и сделает? Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чём спросит, будет довольна или нет? Все эти соображения сделались насущными вопросами его жизни.

«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать её тревог! - мечтал он. - Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так и жжёт! Сколько нового движения вдруг втеснилось в неё, занятий! Любовь - претрудная школа жизни!»

Он уже прочёл несколько книг: Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошёл в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.

Он не ужинал и вот уже две недели не знает, что значит прилечь днём.

В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тётка с Ольгой, барон и он являлись на загородных концертах, на больших праздниках. Поговаривают съездить в Финляндию, на Иматру.

Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга всё придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнётся ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять вёрст кругом дачи не было пригорка, на который бы он не влезал по нескольку раз.

Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах прибавилось света, в движениях грации; грудь её так пышно развилась, так мерно волновалась.

- Ты похорошела на даче, Ольга, - говорила ей тётка. В улыбке барона выражался тот же комплимент.

Ольга, краснея, клала голову на плечо тётки; та ласково трепала её по щеке.

- Ольга, Ольга! - осторожно, почти шёпотом, кликал однажды Обломов Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.

Нет ответа. Он посмотрел на часы.

- Ольга Сергеевна! - вслух прибавил потом. Молчание.

Ольга сидела на горе, слыхала зов и, сдерживая смех, молчала. Ей хотелось заставить его взойти на гору.

- Ольга Сергеевна! - взывал он, пробравшись между кустами до половины горы и заглядывая наверх. «В половине шестого назначила она», - говорил он про себя.

Она не удержала смеха.

- Ольга, Ольга! Ах, да вы там! - сказал он и полез на гору.

- Ух! Охота же вам прятаться на горе! - Он сел подле неё. - Чтоб помучить меня, вы и сами мучитесь.

- Откуда вы? Прямо из дома? - спросила она.

- Нет, я к вам зашёл; там сказали, что вы ушли.

- Что вы сегодня делали? - спросила она.

- Сегодня…

- Бранились с Захаром? - досказала она.

Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному.

- Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…

Но он ничего не сказал, сел только подле неё и погрузился в созерцание её профиля, головы, движения руки взад и вперёд, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на неё взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.

Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря по тому, как двигалась рука. В нём была деятельная работа: усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца - всё это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью и в момент высочайшей неги духа.

Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления глаза неотразимо были устремлены на неё.

Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала немудрёный смысл, начертанный на его лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам её, её же силою, человеком!

Момент символических намёков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошёл невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясным и положительным вопросам.

Она всё колола его лёгкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.

И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах её или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.

Вся её женская тактика была проникнута нежной симпатией; все его стремления поспеть за движением её ума дышали страстью.

Но чаще он изнемогал, ложился у ног её, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно бьётся, не сводя с неё неподвижного, удивлённого, восхищённого взгляда.

«Как он любит меня!» - твердила она в эти минуты, любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, - а она глубоко умела смотреть в неё, - малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упрёки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.

Иногда только соберётся он зевнуть, откроет рот - его поражает её изумлённый взгляд: он мгновенно сомкнёт рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не только, что он делает, но и что будет делать.

Ещё сильнее, нежели от упрёков, просыпалась в нём бодрость, когда он замечал, что от его усталости уставала и она, делалась небрежною, холодною. Тогда в нём появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильным и ясным ключом.

Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело - остаётся ещё в намерениях.

- Какой ещё жизни и деятельности хочет Андрей? - говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. - Разве это не жизнь? Разве любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день - вёрст по десяти пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не было - всё по милости её поручений!

Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чём дело. Она даже забывала часто свои цели относительно Обломова, а увлекалась самым вопросом.

- Зачем нас не учат этому? - с задумчивой досадой говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.

Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звёздах: он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказать ей, пока она не удовлетворилась.

В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи - опять ему работа на неделю: читать, рассказывать; да потом ещё поехали в Эрмитаж: и там ещё он должен был делом подтверждать ей прочитанное.

Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и пристанет.

Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с лучших картин.

Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.

Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда!

- Что вы не скажете ничего, молчите? - спросила она. - Можно подумать, что вам скучно.

- Ах! - произнёс он, как будто приходя в себя от обморока. - Как я люблю вас!

- В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, - сказала она.

- Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? - начал он. - Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку… что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжёлое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слёз стало бы легко…

Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась удовлетворительною. На лице её разлито было дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.

- Что со мной? - в раздумье спросил будто себя Обломов.

- Сказать - что?

- Скажите.

- Вы… влюблены.

- Да, конечно, - подтвердил он, отрывая её руку от канвы, и не поцеловал, а только крепко прижал её пальцы к губам и располагал, кажется, держать так долго.

Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.

- Ну, пустите, довольно, - сказала она.

- А вы? - спросил он. - Вы… не влюблены…

- Влюблена, нет… я не люблю этого: я вас люблю! - сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.

- Лю… блю! - произнёс Обломов. - Но ведь любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку: всё это покрывается общим, собирательным понятием «люблю», как старым…

- Халатом? - сказала она засмеявшись. - А propos, где ваш халат?

- Какой халат? У меня никакого не было.

Она посмотрела на него с улыбкой упрёка.

- Вот вы о старом халате! - сказал он. - Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовёте вы эти порывы, а вы… бог с вами, Ольга! Да, я влюблён в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…

- Не знаю, - говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. - Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила ещё минута; знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…

- Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. - добивался он.

- А вам хочется знать? - спросила она лукаво.

- Да, да, да! Неужели у вас нет потребности высказаться?

- А зачем вам хочется знать?

- Чтоб поминутно жить этим: сегодня, всю ночь, завтра - до нового свидания… Я только тем и живу.

- Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности! Вот где разница между влюблённым и любящим. Я…

- Вы?.. - нетерпеливо ждал он.

- Я люблю иначе, - сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках. - Мне без вас скучно; расставаться с вами ненадолго - жаль, надолго - больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, - и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.

«Это слова… как будто Корделии!» - подумал Обломов, глядя на Ольгу страстно…

- Умрёте… вы, - с запинкой продолжала она, - я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую - роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня любовь эта - всё равно что… жизнь, а жизнь…

Она искала выражения.

- Что ж жизнь, по-вашему? - спросил Обломов.

- Жизнь - долг, обязанность, следовательно любовь - тоже долг: мне как будто бог послал её, - досказала она, подняв глаза к небу, - и велел любить.

- Корделия! - вслух произнёс Обломов. - И ей двадцать один год! Так вот что любовь, по-вашему! - прибавил он в раздумье.

- Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь…

«Кто ж внушил ей это! - думал Обломов, глядя на неё чуть не с благоговением. - Не путём же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви».

- А есть радости живые, есть страсти? - заговорил он.

- Не знаю, - сказала она, - я не испытала и не понимаю, что это такое.

- О, как я понимаю теперь!

- Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! - весело прибавила она. - Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.

- В чём же счастье у вас в любви, - спросил он, - если у вас нет тех живых радостей, какие испытываю я?..

- В чём? А вот в чём! - говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. - Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чём: я всё думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоём весело!

Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве, потом остановила их на нём, улыбнулась и подала ему руку.

- Разве мне не будет больно ужо, когда вы будете уходить? - прибавила она. - Разве я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не видать скучной ночи? Разве завтра не пошлю к вам утром. Разве…

С каждым «разве» лицо Обломова всё расцветало, взгляд наполнялся лучами.

- Да, да, - повторил он, - я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждём, живём и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тётку, ни…

- Ни собачонку, - сказала она и засмеялась.

- Верьте же мне, - заключила она, - как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, - сказала она с уверенностью в голосе, - в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…

- Не могу не сомневаться, - перебил он, - не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всём: ваш взгляд, голос, всё говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это?