И.А. Гончаров "Обломов"

Он не поверил и отправился сам. Ольга была свежа, как цветок: в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так звучен! Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошёл к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил: «Как она себя чувствует после вчерашнего?»

- Это маленькое нервическое расстройство, - торопливо сказала она. - Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это недавно только со мной…

Она не досказала и отвернулась, как будто просила пощады. А отчего смутилась она - и сама не знает. От чего её грызло и жгло воспоминание о вчерашнем вечере, об этом расстройстве?

Ей было и стыдно, чего-то и досадно на кого-то, не то на себя, не то на Обломова. А в иную минуту казалось ей, что Обломов стал ей милее, ближе, что она чувствует к нему влечение до слёз, как будто она вступила с ним со вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство…

Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, от парка до дома и обратно, всё думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и всё не могла ничего решить. «Ах, Сонечка! - думала она в досаде. - Какая счастливая! Сейчас бы решила!»

А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание её обдавало жаром его щёку, что её горячие слёзы капали ему на руку, что он почти нёс её в объятиях домой, слышал нескромный шёпот её сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко…

Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и всё холодно, мудро анализирующей молодёжи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся ещё, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал её власть и права и приносил ей жертвы.

Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения к невинности. Тихонько он упивался её ароматом, но явно иногда приставал к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему, и к буйному хору их прибавлял и своё легкомысленное слово.

Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдётся для него раковина.

Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.

Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрёка в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь, мебель, а тот - женщину… и какие издержки повели за собой перемены…

Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.

Надо было угадать это: Ольга угадала.

Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их; чистые, целомудренные женщины любят их - по сочувствию; испорченные ищут сближения с ними - чтоб освежиться от порчи.

Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не только сирени - и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно.

Он догнал жизнь, то есть усвоил опять всё, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчёт дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послал.

Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой. Всё остальное утопало в сфере чистой любви.

Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы её не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв её воли, и на её бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, - она впадала в тягостную задумчивосгь: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло её от мечты, и тёплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.

Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворённость счастья? Чего недостаёт ей? Что ещё нужно? Ведь это судьба - назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.

Что ж за дело, что не на всякий взгляд её он отвечает понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже звучало однажды, не то во сне, не то наяву… Это воображение, нервы: что слушать их и мудрить?

Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. «Не любят два раза в жизни, - думала она, - это, говорят, безнравственно…»

Так училась она любви, пытала её и всякий новый шаг встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное выражение, под которым крылись и слёзы и улыбка и которое так пугало Обломова.

Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.

Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населённая добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворённого счастья.

Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги, раза два соснул в лесу, ожидая её замедленного прихода… как вдруг неожиданно налетело облако.

Однажды они вдвоём откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, ещё какой-то господин, ещё какая-то госпожа…

- Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! - раздались крики.

Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из неё, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет.

- Кто это? - тихо спросила Сонечка.

- Илья Ильич Обломов! - представила его Ольга.

Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он отстал от общества и занёс было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.

Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.

Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на неё у него вдруг похолодело сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынес и ушёл домой, и был задумчив, угрюм.

На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли развеселить его. На её настойчивые вопросы он должен был отозваться головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек одеколону на голову.

Потом на третий день, после того, когда они поздно воротились домой, тётка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза всё будто смотрят и сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.

Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не решался, боясь встревожить её, испугать, и, надо правду сказать, боялся также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир вопросом такой строгой важности.

Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером?

«Я посягал на поцелуй, - с ужасом думал он, - а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Ещё до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы все прошли. Однакож, - думал он дальше, выпрямляя голову, - мои намерения честны, я…»

И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелёными холмами, с серебряной речкой; он идёт с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа её за талию, сидит в беседке, на террасе…

Около неё все склоняют голову с обожанием - словом, всё то, что он говорил Штольцу.

«Да, да; но ведь этим надо было начать! - думал он опять в страхе. - Троекратное люблю, ветка сирени, признание - всё это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» - стучало, как молотком, ему в голову.

«Я соблазнитель, волокита! Недостаёт только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб… чтоб… Ах, боже мой, куда я зашёл! Вот где пропасть! И Ольга не летает высоко над ней, она на дне её… за что, за что…»

Он выбивался из сил, плакал, как ребёнок, о том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.

Потом на минуту встревоженный ум прояснялся, когда Обломов сознавал, что всему этому есть законный исход: протянуть Ольге руку с кольцом…

- Да, да, - в радостном трепете говорил он, - и ответом будет взгляд стыдливого согласия… Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнётся до дна души, потом взгляд её наполнится слезами…

Слёзы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шёпот наедине. Этот доверчивый шёпот душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!

В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить никому, кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…

Вдруг лицо его стало так строго, важно.

«Да, - говорил он с собой, - вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет её мечты… Боже!»

Он покраснел до ушей.

«Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает любовь; сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня…»

Он приложил руку к сердцу: оно бьётся сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о своём намерении, но прежде выпытает её образ мыслей, упьётся её смущением, а там…

Дальше ему всё грезится её стыдливое согласие, таинственный шёпот и поцелуи в виду целого света.

Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню - нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идёт на гору, так легко опирается ногой, так колеблется её стан.

Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать её.

Она подождёт его, и только он подойдёт сажени на две, она двинется вперёд и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеётся.

Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдёт от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.

Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отёрла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.

Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.

- Угадай, что я делала вчера? - спросила она, когда они сели в тени.

- Читала?

Она потрясла головой.

- Писала?

- Нет.

- Пела?

- Нет. Гадала! - сказала она. - Графинина экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила.

- Ну, что ж?

- Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? - вдруг спросила она.

- Ах, - сказал он. - Если б можно было поменьше думать!

- А я-то! - задумчиво говорила она. - Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня - помнишь, рассердился! - я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль её. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришёл, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.

- Это любовь! - патетически произнёс он.

- Что? Лиловое платье?

- Всё! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся всё какие-то цветущие долины. Увижу тебя - я добр, деятелен; нет - скучно; лень, хочется лечь и ни о чём не думать… Люби, не стыдись своей любви…

Вдруг он замолчал. «Что это я говорю? ведь я не за тем пришёл!» - подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.

- А если я вдруг умру? - спросила она.

- Какая мысль! - небрежно сказал он.

- Да, - говорила она, - я простужусь, сделается горячка; ты придёшь сюда - меня нет, пойдёшь к нам - скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…

- Ах!.. - вдруг сказал Обломов.

Она засмеялась.

- Что с тобой будет тогда? - спросила она, глядя ему в лицо.

- Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!

- Нет, нет, перестань! - говорила она боязливо. - До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мёртвый: я боюсь покойников…

Он засмеялся, и она тоже.

- Боже мой, какие мы дети! - сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.

Он опять откашлянулся.

- Послушай… я хотел сказать.

- Что? - спросила она, живо обернувшись к нему.

Он боязливо молчал.

- Ну, говори же, - спрашивала она, слегка дёргая его за рукав.

- Ничего, так… - проговорил он оробев.

- Нет, у тебя что-то есть на уме?

Он молчал.

- Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, - сказала она. - Нет, скажи! - вдруг прибавила опять.

- Да ничего нет, вздор.

- Нет, нет, что-то есть, говори! - приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать её.

Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело её грозное «никогда».

- Скажи же!.. - приставала она.

- Не могу, не нужно… - отговаривался он.

- Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга». Чьи это слова?

- Я хотел только сказать, - начал он медленно, - что я так люблю тебя, так люблю, что если б…

Он медлил.

- Ну? - нетерпеливо спросила она.

- Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы… молча проглотил своё горе и уступил ему место.

Она вдруг выпустила из рук его сюртук.

- Зачем? - с удивлением спросила она. - Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрёно, я не понимаю.

Взгляд её задумчиво блуждал по деревьям.

- Значит, ты не любишь меня? - спросила она потом.

- Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.

- Да зачем? Кто тебя просит?

- Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.

- Другого! Ты с ума сошёл? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?

- Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.

- Что ж ты хотел сказать?

- Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.

- В чём? Как? - спрашивала она. - Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!

- Нет, нет, всё не то! - говорил он с тоской. - Вот видишь ли что… - нерешительно начал он, - мы видимся с тобой… тихонько.

- Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя.

- Ужель всякий раз? - с беспокойством спросил он.

- Что ж тут дурного?

- Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это… не делается.

- Ты говорил, - сказала она.

- Говорил? А! Ведь в самом деле я… намекал. Так, значит, я сделал своё дело.

Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.

- Ещё что? - спросила она.

- Ещё… - да только, - ответил он.

- Неправда, - положительно заметила Ольга, - есть что-то; ты не всё сказал.

- Да я думал… - начал он, желая дать небрежный тон словам, - что…

Он остановился; она ждала.

- Что нам надо видеться реже… - Он робко взглянул на неё.

Она молчала.

- Почему? - спросила она потом, подумав.

- Меня грызёт змея: это - совесть… Мы так долго остаёмся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна… я боюсь… - с трудом договорил он.

- Чего?

- Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности - всё уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестаёт владеть собой - и тогда под ногами открывается бездна.

Он даже вздрогнул.

- Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя на него во все глаза.

Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.

Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до тёмного вечера в саду и вдруг покраснела.

- Ты всё глупости говоришь! - скороговоркой заметила она, глядя в сторону. - Никаких я молний не видела у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! - прибавила она и засмеялась.

- Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю… и не всё ещё сказал.

- Что ещё? - спросила она. - Какая там бездна?

Он вздохнул.

- А то, что не надо нам видеться… наедине…

- Почему?

- Нехорошо…

Она задумалась.

- Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?

- Что скажут, когда узнают, когда разнесётся…

- Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? - спросила она.

- Тётка, - сказал Обломов.

- Тётка?

Ольга печально и отрицательно покачала головой:

- Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала. Кто ж ещё?

- Другие, все… Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.

Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.

- Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели…

- Ну? - спросила она холодно.

- Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя… Я давно хотел поговорить с тобой…

- Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.

- Как знала? - спросил он с удивлением.

- Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой.

- И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.

- Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!

- Что ж ты отвечала ей? - спросил он.

- Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.

- Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как мы неосторожны! Что выйдет из этого?

Он вопросительно глядел на неё.

- Не знаю, - кратко сказала она.

Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в её глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа, упал духом.

Лицо у него подёрнулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уже разыгрывалась лёгкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.

Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и ещё холоднее говорит своё «не знаю». А он не потрудился или не умел вникнуть в сокровенный смысл этого «не знаю».

И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.

Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.

- Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.

- Нет, поздно. Ты правду сказал, - с задумчивым унынием говорила она, - мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай! - сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке.

- Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я… Ольга!

Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под её ботинками.

- Ольга Сергеевна! - крикнул он.

Не слышит, идёт.

- Ради бога, воротись! - не голосом, а слезами кричал он. - Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!

Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.

- Ушла! - сказал он почти в ужасе и поднял голову.

Ольга перед ним.

Он радостно схватил её руку.

- Ты не ушла, не уйдёшь?.. - говорил он. - Не уходи: помни, что если ты уйдёшь - я мёртвый человек!

- А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.

- Ах, нет…

- Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас ещё раз вместе, - я погибла.

Он вздрогнул.

- Послушай, - торопливо и запинаясь, начал он, - я не всё сказал… - и остановился.

То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через неё. Шаг предстоял решительный, смелый.

- Кто-то идёт! - сказала Ольга.

В боковой дорожке послышались шаги.

- Уж не Сонечка ли? - спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.

Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.

- Ольга, - торопливо начал он и взял её за руку, - пойдём отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.

Он посадил её на скамью, а сам сел на траве, подле неё.

- Ты вспыхнула, ушла, а я не всё сказал, Ольга, - проговорил он.

- И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, - заговорила она. - Тебе понравились однажды мои слёзы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, - вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, - что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете… но слёз моих вы больше не увидите…

- Ах, ей-богу, я не играю! - сказал он убедительно.

- Тем хуже для вас, - сухо заметила она. - На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она, готовясь уйти, - и с вами советоваться не стану.

- И я знаю, - сказал он, удерживая её за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.

- Представь, - начал он, - сердце у меня переполнено одним желанием, голова - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.

- Я не знаю, что у вас на уме…

- О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит…

Она засмеялась.

- Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.

- Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, - сказал он, став перед ней на колени, - будь моей женой!

Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.

- Ольга, дай мне руку! - продолжал он.

Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо - она отворачивалась всё больше.

- Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.

- Знак согласия! - договорила она тихо, всё ещё не глядя на него.

- Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.

- То же, что ты, - отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.

«Есть ли у ней слёзы на глазах?» - думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.

- Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он, стараясь притянуть её за руку к себе.

- Не равнодушна, но покойна.

- Отчего ж?

- Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.

- Давно! - с изумлением повторил он.

- Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени… я мысленно назвала тебя…

Она не договорила.

- С той минуты!

Он распахнул было широко объятия и хотел заключить её в них.

- Бездна разверзается, молнии блещут… осторожнее! - лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.

Он вспомнил грозное «никогда» и присмирел.

- Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила… - говорил он.

- Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.

- С той минуты… ужели?.. - задумчиво повторил он.

- Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.

- Так это… - начал он, меняясь в лице и выпуская её руку.

У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твёрдо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твёрдости, а слёз, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!

И вдруг ни порывистых слёз от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять!

В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения… Любит она или только выходит замуж?

- Но есть другой путь к счастью, - сказал он.

- Какой? - спросила она.

- Иногда любовь не ждёт, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких…

- Я не знаю, какой это путь.

- Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви… она заменяет ей всё.

- Разве нам нужен этот путь?

- Нет.

- Ты хотел бы этим путём искать счастья на счёт моего спокойствия, потери уважения?

- О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, - горячо сказал он.

- Зачем же ты заговорил о нём?

- Право, и сам не знаю…

- А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?

- Да, кажется, ты угадала… Что ж?

- Никогда, ни за что! - твёрдо сказала она.

Он задумался, потом вздохнул.

- Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нём вслед за мужчиной, гибнуть - и всё любить.

Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.

- Представь, - говорил он, - что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!

Ольга улыбнулась, и взгляд её был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.

- Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой…

Он поглядел на неё: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.

- Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя… а гордость бы у тебя была всё та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.

- К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не пойду никогда этим путём.

- Никогда? - уныло спросил Обломов.

- Никогда! - повторила она.

- Да, - говорил он задумчиво, - у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?

Он всё заглядывал ей в глаза, что она.

Она смотрит весело; картина ужаса не смутила её; на губах её играла лёгкая улыбка.

- Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Всё не то, - сказала она, - можно нейти тем путём и любить ещё сильнее.

- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, - спросил он настойчиво, почти с досадой, - если тебе не страшно?..

- Оттого, что на нём… впоследствии всегда… расстаются, - сказала она, - а я… расстаться с тобой!..

Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:

- Никогда!

Он испустил радостный вопль и упал на траву к её ногам. 1857 года

Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошёл к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.

- Что это тебя не дождёшься? Где ты шатаешься? - строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. - И твой старый чорт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить - нету, водки - и той не дал.

- Я гулял здесь в роще, - небрежно сказал Обломов, ещё не опомнясь от обиды, нанесённой появлением земляка, и в какую минуту!

Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от её удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдёрнул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришёл Тарантьев? надолго ли? - терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, - вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.

- Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? - спросил Тарантьев.

- Теперь это не нужно, - сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. - Я… не перееду туда.

- Что-о? Как не переедешь? - грозно возразил Тарантьев. - Нанял, да не переедешь? А контракт?

- Какой контракт?

- Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.

Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привёз ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.

«Ах, боже мой, что я наделал!» - думал он.

- Да мне не нужна квартира, - говорил Обломов, - я еду за границу…

- За границу! - перебил Тарантьев. - Это с этим немцем? Да где тебе, не поедешь!

- Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу. И чемодан куплен.

- Не поедешь! - равнодушно повторил Тарантьев. - А ты вот лучше деньги-то за полгода вперёд отдай.

- У меня нет денег.

- Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне.

- Ты где взял столько денег? - спросил Обломов.

- А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай деньги! Я за тем приехал.

- Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь…

Он начал застёгивать сюртук.

- А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всём городе не найдёшь. Ведь ты её видал? - сказал Тарантьев.

- И видеть не хочу, - отвечал Обломов, - зачем я туда перееду? Мне далеко…

- От чего? - грубо спросил Тарантьев.

Но Обломов не сказал, от чего.

- От центра, - прибавил он потом.

- От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?

- Нет, уж я теперь не лежу.

- Что так?

- Так. Я… сегодня… - начал Обломов.

- Что? - перебил Тарантьев.

- Обедаю не дома…

- Ты деньги-то подай, да и чёрт с тобой!

- Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой.

- Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с её братом - вот увидишь!

- Ну хорошо; я заеду и переговорю.

- Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.

- У меня нет; надо занять.

- Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, - приставал Тарантьев, - три целковых.

- Где же твой извозчик? И за что три целковых?

- Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: «по песку-то?», говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!

- Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!

Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.

- Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!

- На какой обед?

- Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придётся; тут всё дорого: рублей пять сдерут.

Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушёл скорей; но тот не уходил.

- Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.

- Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.

- Это обедать! А теперь всего второй час.

Обломов велел Захару дать чего-нибудь.

- Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесёте барскую рубашку да жилет?..

- Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно отдал.

- Когда это? - спросил Захар.

- Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь ещё…

Захар остолбенел.

- Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он, обратясь к Обломову.

- Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и спрашиваешь…

- Нет, я ещё отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот вы…

- Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.

- Вы, что ли, увезли одну половую щётку да две чашки у нас? - спросил опять Захар.

- Какие щётки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка лучше закуску!

- Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушёл.

- Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов гуляет в роще, не обедает дома… Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть.

- Хорошо, хорошо, на днях…

- Да деньги не забудь привезти!

- Да, да, да… - нетерпеливо говорил Обломов.

- Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери - всё: больше ста рублей стоит.

- Да, да, хорошо… Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил Обломов:- сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…

- Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.

- Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.

- Туда сапог больше изобьёшь, чем ты прибавишь.

- Ты поезжай, заплачу.

- Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.

- Отчего?

- Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.

- Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.

- Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе всё сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймёт; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот…

- Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи, чего не понимаешь!

Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.

- Вот как ты нынче, брат… - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!

Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на неё и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке.

- Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая её. - Дай-ка, брат, на лето…

Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушёл.

- Ну, чорт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. - Ты, брат, нынче что-то… того… Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти.

II

Он ушёл, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице опять появилась улыбка.

Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел на щёку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.

- Два «никогда», - сказал он, тихо, радостно волнуясь, - и какая разница между ними: одно уже поблёкло, а другое так пышно расцвело…

Потом он задумывался, задумывался всё глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошёл, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав её обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.

Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый её луч, а там она будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит её, и она будет её сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления её будут так просты, обыкновенны.

Поэма минует, и начнётся строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щёлканье счётов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.

Кое-где только, изредка, блеснёт взгляд Ольги, прозвучит Casta diva, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щёлканье счётов.

Гости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!

Но женитьба, свадьба - всё-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведёт Ольгу к алтарю: она - с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шёпот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклонённой головой, подаёт ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснёт у ней, то слёзы явятся, то складка над бровью заиграет какою-то мыслью.

Дома, когда гости уедут, она, ещё в пышном наряде, бросается ему на грудь, как сегодня…

«Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он. - Расскажу всем, целому свету… нет, сначала тётке, потом барону, напишу к Штольцу - вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придёт Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив. Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждёт меня продолжительный шёпот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»

Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он вскочил, чтоб бежать объявить тётке, у ней так сжались брови, что он струсил.

- Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тётка не услыхала из другой комнаты. - Ещё не пора!

- Когда же пора, если между нами всё решено? - нетерпеливо спросил он. - Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он. - Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьёзная жизнь…

- Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.

- Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тётке…

- Это последний шаг.

- Какой же первый?

- Первый… идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?

- Да… я завтра…

- Отчего ж не сегодня?

- Сегодня… сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!

- Ну хорошо, завтра. А потом?

- Потом - сказать тётке, написать к Штольцу.

- Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иванович писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? - спросила она, глядя ему в лицо.

- Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так ведь до тётки век дело не дойдёт! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…

- А куда мы приедем? Есть там дом?

- Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.

- Куда ж мы приедем? - спросила она.

- Надо здесь квартиру приискать.

- Для этого тоже надо ехать в город, - заметила она, - это второй шаг…

- Потом… - начал он.

- Да ты прежде шагни два раза, а там…

«Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного шёпота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Всё как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру - точно Андрей! Что это всё они как будто сговорились торопиться жить!»

На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.

Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал ещё за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.

Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а завтра оказалась суббота - присутствия нет, пришлось отложить до понедельника.

Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице - и он показал ещё улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.

Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив: «Вот этот самый».

«Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына», - прочитал Обломов на воротах и велел въехать на двор.

Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая чёрная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.

Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.

Он вошёл на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом:

- Вам кого? - спросила она.

- Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.

Старуха потупила с недоумением голову.

- Не Ивана ли Матвеича вам надо? - спросила она. - Его нет дома; он ещё из должности не приходил.

- Мне нужно хозяйку, - сказал Обломов.

Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась; оттуда выглядывали разные лица.

Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка, смотрят на него с любопытством.

Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.

Собака всё лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай.

Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зелёная деревянная беседка.

- Вам Агафью Матвеевну надо? - спросила старуха. - Зачем?

- Скажи хозяйке дома, - говорил Обломов, - что я хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру…

- Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите, я скажу.

Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что её увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.

- Пожалуйте в комнату, - сказала старуха воротясь, ввела Обломова чрез маленькую переднюю в довольно просторную комнату и попросила подождать. - Хозяйка сейчас выйдет, - прибавила она.

«А собака-то всё ещё лает», - подумал Обломов, оглядывая комнату.

Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната завалена была его добром. Столы в пыли; стулья, грудой наваленные на кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.

- Что ж это? И не расставлено, не прибрано? - сказал он. - Какая гадость!

Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.

Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щёки. Бровей у неё почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и всё выражение лица; руки белые, но жёсткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.

Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объём бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст её, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая её скромности. Платье её, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено.

Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал её видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.

Он привстал и поклонился.

- Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.

- Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? - нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не приходят.

- Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов, когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала её до полу. Руки она прятала тоже под шаль.

- Я нанял квартиру; теперь, по обстоятельствам, мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришёл поговорить с вами…

Она тупо выслушала и тупо задумалась.

- Теперь братца нет, - сказала она потом.

- Да ведь этот дом ваш? - спросил Обломов.

- Мой, - коротко отвечала она.

- Так я и думал, что вы сами можете решить…

- Да вот братца-то нет; они у нас всем заведовают, - сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.

«У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, - должно быть, добрая женщина!» В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и она скрылась.

- А где ваш братец служит?

- В канцелярии.

- В какой?

- Где мужиков записывают… я не знаю, как она называется.

Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо её приняло своё обыкновенное выражение.

- Вы не одни живёте здесь с братцем? - спросил Обломов.

- Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, - довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, - ещё бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то всё больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.

- А Михей Андреич часто бывает у вас? - спросил Обломов.

- Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, всё вместе…

И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.

- Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.

Она усмехнулась в ответ.

- Вы часто выходите со двора? - спросил Обломов.

- Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили.

- Что ж, там много бывает? - спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь.

- Нет, нынешний год немного было; с утра дождь шёл, а после разгулялось. А то много бывает.

- Ещё где же бываете вы?

- Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома.

- Ужели всё дома?

- Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвёртого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.

- А в гости ездите?

- Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье да в рождество обедаем.

Говорить уж было больше не о чём.

- У вас цветы: вы любите их? - спросил он.

Она усмехнулась.

- Нет, - сказала она, - нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, ещё при муже были.

В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.

- Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? - опросила она.

- Что ты, что ты! Поди! - сказала хозяйка стыдливо. - Ты видишь, гости!

- Я только спросить, - говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, - семьдесят копеек даст.

- Подь, поди в кухню! - говорила Агафья Матвеевна. - Серого с крапинками, а не этого, - торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.

- Хозяйство! - сказал Обломов.

- Да, у нас много кур; мы продаём яйца и цыплят. Здесь, по этой улице, с дач и из графского дома всё у нас берут, - отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.

И лицо её принимало дельное и заботливое выражение; даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием.

- Надо бы было это разобрать, - заметил Обломов, указывая на кучу своего добра…

- Мы было хотели, да братец не велят, - живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова. «Бог знает, что у него там в столах да в шкафах… - сказали они, - после пропадёт - к нам привяжутся…» - Она остановилась и усмехнулась.

- Какой осторожный ваш братец! - прибавил Обломов.

Она слегка опять усмехнулась и опять приняла своё обычное выражение.

Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.