И.А. Гончаров "Обломов"

- Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник! Ах, чтоб тебе пусто было!

Эти восклицания относились к авторам - звание, которое в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.

Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так сообщает им известия.

- Вот из Гаги пишут, - скажет он, - что его величество король изволил благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец, - и при этом поглядит через очки на всех слушателей.

Или:

- В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты.

- А вот тут пишут, - читал он ещё, - что сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.

- Это всё, чай, для того переводят, - замечает один из слушателей, мелкопоместный помещик, - чтоб у нашего брата, дворянина, деньги выманивать.

А бедный Илюша ездит да ездит учиться к Штольцу. Как только он проснётся в понедельник, на него уж нападает тоска. Он слышит резкий голос Васьки, который кричит с крыльца:

- Антипка! Закладывай пегую: барчонка к немцу везти!

Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та знает, отчего, и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на целую неделю.

Не знают, чем и накормить его в то утро, напекут ему булочек и крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Всё это отпускалось в тех видах, что у немца не жирно кормят.

- Там не разъешься, - говорили обломовцы, - обедать-то дадут супу, да жаркого, да картофелю, к чаю масла, а ужинать-то морген фри - нос утри.

Впрочем, Илье Ильичу снятся больше такие понедельники, когда он не слышит голоса Васьки, приказывающего закладывать пегашку, и когда мать встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:

- Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад и вперёд на три дня?

Или иногда вдруг объявит ему: «Сегодня родительская неделя, - не до ученья: блины будем печь».

А не то так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да и скажет:

- Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли ты? - и покачает головой.

Лукавый мальчишка здоровёхонек, но молчит.

- Посиди-ка ты эту недельку дома, - скажет она, - а там - что бог даст.

И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг - неодолимая преграда к ученью на всю неделю.

Разве только иногда слуга или девка, которым достанется за барчонка, проворчат:

- У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?

В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди или в начале недели, за Ильёй Ильичом.

- Приехала, дескать, Марья Савишна или Наталья Фаддеевна гостить или Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!

И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на фоминой неделе не учатся; до лета остаётся недели две - не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.

Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребёнок худ и бледен.

- Долго ли до греха? - говорили отец и мать. - Ученье-то не уйдёт, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой… да и шалун: всё бы ему бегать!

Да, - заметит отец, - ученье-то не свой брат: хоть кого в бараний рог свернёт!

И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдёт, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвётся где-нибудь.

Обломовы старались, впрочем, придать как можно более законности этим предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах Штольца, который не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое баловство.

Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица ученье свет, а неучёных тьма бродила уже по сёлам и деревням вместе с книгами, развозимыми букинистами.

Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путём ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состарившимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.

Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом.

Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадёжность, других отдали под суд; самые счастливые были те, которые, махнув рукой из новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретённые углы.

Обломовы смекали это и понимали выгоду образования, но только эту очевидную выгоду. О внутренней потребности ученья они имели ещё смутное и отдалённое понятие, и оттого им хотелось уловить для своего Илюши пока некоторые блестящие преимущества.

Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретённой полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошёл все науки и искусства.

Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными и другими хитростями.

Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.

Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житьё у Штольца.

Он только что проснётся у себя дома, как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.

Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лёжа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.

Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит ещё от старших колотушку.

Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п.

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать всё самому, а тут вдруг отец и мать да три тётки в пять голосов и закричат:

- Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя.

После он нашёл, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать: «Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!»

Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.

Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздаётся в десять отчаянных голосов: «Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадёт, расшибётся… стой, стой!»

Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку - опять крики: «Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьёшься, простудишься…»

И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.

А иногда он проснётся такой бодрый, свежий, весёлый; он чувствует: в нём играет что-то, кипит, точно поселился бесёнок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.

Бесёнок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.

Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью - он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит и хохочет.

Вот и мальчишки: он бац снегом - мимо: сноровки нет; только хотел ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, - и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слёзы у него на глазах…

А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька - все бегут, растерянные, по двору.

За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые, как известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.

Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.

Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие: кого за волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.

Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на руках домой.

Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру ещё малиной и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…

Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер барина на замок и отправился к воротам.

- А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не видно! - заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у ворот.

- Что ваш-то? Со двора, что ли, ушёл? - спросил дворник.

- Дрыхнет, - мрачно сказал Захар.

- Что так? - спросил кучер. - Рано бы, кажись, об эту пору… нездоров, видно?

- Э, какое нездоров! Нарезался! - сказал Захар таким голосом, как будто и сам убеждён был в этом. - Поверите ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.

- Эк! - с завистью сказал кучер.

- Что ж это он нынче так подгулял? - спросила одна из женщин.

- Нет, Татьяна Ивановна, - отвечал Захар, бросив на неё свой односторонний взгляд, - не то что нынче: совсем никуда не годен стал - и говорить-то тошно!

- Видно, как моя! - со вздохом заметила она.

- А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня куда-нибудь? - спросил кучер. - Мне бы вон тут недалечко сходить?

- Куда её унесёт! - отвечала Татьяна. - Сидит с своим ненаглядным, да не налюбуются друг на друга.

- Он к вам частенько, - сказал дворник, - надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний, да ещё ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для него тут караулить крыльцо-то!

- Какой дурак, братцы, - сказала Татьяна, - так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей! Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову да ушла бы в монастырь, на богомолье…»

Все, кроме Захара, засмеялись.

- Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадёт! - говорили одобрительно голоса.

- Да право! - продолжала Татьяна. - Как это господа пускают с собой этакую?..

- Куда это вы собрались? - спросил её кто-то. - Что это за узел у вас?

- Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня три делать ничего нельзя: всё обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.

- Прощайте, прощайте! - сказали некоторые.

- Прощайте, Татьяна Ивановна, - сказал кучер. - Приходите-ка вечерком.

- Да не знаю как; может, приду, а то так… уж прощайте!

- Ну, прощайте, - сказали все.

- Прощайте… счастливо вам! - отвечала она уходя.

- Прощайте, Татьяна Ивановна! - крикнул ещё вслед кучер.

- Прощайте! - звонко откликнулась она издали.

Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и рассеянно поглядывая на проходящих и проезжающих.

- Ну, как ваш-то сегодня, Захар Трофимыч? - спросил дворник.

- Да как всегда: бесится с жиру, - сказал Захар, - а всё за тебя, по твоей милости перенёс я горя-то немало: всё насчёт квартиры-то! Бесится: больно не хочется съезжать…

- Что я-то виноват? - сказал дворник. - По мне, живи себе хоть век; нешто я тут хозяин? Мне велят… Кабы я был хозяин, а то я не хозяин…

- Что ж он, ругается, что ли? - спросил чей-то кучер.

- Уж так ругается, что как только бог даёт силу переносить!

- Ну что ж? Это добрый барин, коли всё ругается! - сказал один лакей, медленно, с скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье.

- Коли ругается, так лучше, - продолжал тот, - чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьёт, коли ругается. А вот как я жил у одного: ты ещё не знаешь - за что, а уж он, смотришь, за волосы держит тебя.

Захар презрительно ожидал, пока этот кончил свою тираду, и, обратившись к кучеру, продолжал:

- Так вот опозорить тебе человека ни за что ни про что, - говорил он, - это ему нипочём!

- Неугодлив, видно? - спросил дворник.

- И! - прохрипел Захар значительно, зажмурив глаза. - Так неугодлив, что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и подать-то не смыслишь, и ломаешь-то всё, и не чистишь, и крадёшь, и съедаешь… Тьфу, чтоб тебе!.. Сегодня напустился - срам слушать! А за что? Кусочек сыру ещё от той недели остался - собаке стыдно бросить - так нет, человек и не думай съесть! Спросил - «нет, мол», и пошёл: «Тебя, говорит, повесить надо, тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калёными рвать; кол осиновый, говорит, в тебя вколотить надо!» А сам так и лезет, так и лезет… Как вы думаете, братцы? Намедни обварил я ему - кто его знает как - ногу кипятком, так ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня в грудь кулаком… так и норовит! Чисто толкнул бы…

Кучер покачал головой, а дворник сказал: «Вишь ты, бойкий барин: не даёт повадки!»

- Ну, коли ещё ругает, так это славный барин! - флегматически говорил всё тот же лакей. - Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты ещё не смекнул, за что!

- Да даром, - сказал Захар, не обратив опять никакого внимания на слова перебившего его лакея, - нога ещё и доселева не зажила: всё мажет мазью: пусть-ка его!

- Характерный барин! - сказал дворник.

- И не дай бог! - продолжал Захар, - убьёт когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьёт! И ведь за всяку безделицу норовит выругать лысым… уже не хочется договаривать. А вот сегодня так новое выдумал: «ядовитый», говорит! Поворачивается же язык-то!..

- Ну, это что? - говорил всё тот же лакей. - Коли ругается, так это слава богу, дай бог такому здоровья… А как всё молчит; ты идёшь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…

- И поделом тебе, - заметил ему Захар с злостью за непрошеные возражения, - я бы ещё не так тебя.

- Как же он ругает «лысым», Захар Трофимыч, - спросил казачок лет пятнадцати, - чортом, что ли?

Захар медленно поворотил к нему голову и остановил на нём мутный взгляд.

- Смотри ты у меня! - сказал он потом едко. - Молод, брат, востёр очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор! Пошёл-ка к своему месту!

Казачок отошёл шага на два, остановился и глядел с улыбкой на Захара.

- Что скалишь зубы-то? - с яростью захрипел Захар. - Погоди, попадёшься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня скалить зубы!

В это время из подъезда выбежал огромный лакей в ливрейном фраке нараспашку, с аксельбантами и в штиблетах. Он подошёл к казачку, дал ему сначала оплеуху, потом назвал дураком.

- Что вы, Матвей Моисеич, за что это? - сказал озадаченный и сконфуженный казачок, придерживаясь за щеку и судорожно мигая.

- А! Ты ещё разговаривать? - отвечал лакей. - Я за тобой по всему дому бегаю, а ты здесь!

Он взял его одной рукой за волосы, нагнул ему голову и три раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.

- Барин пять раз звонил, - прибавил он в виде нравоучения, - а меня ругают за тебя, щенка этакого! Пошёл!

И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошёл на лестницу как встрёпанный.

Какое торжество для Захара!

- Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич! Ещё, ещё! - приговаривал он, злобно радуясь. - Эх, мало! Ай да Матвей Мосеич! Спасибо! А то востёр больно… Вот тебе «лысый чорт»! Будешь вперёд зубоскалить?

Дворня хохотала, дружно сочувствуя и лакею, прибившему казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Только казачку никто не сочувствовал.

- Вот-вот этак же, ни дать ни взять, бывало мой прежний барин, - начал опять тот же лакей, что всё перебивал Захара. - Ты бывало думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идёт мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чортом» выругает!

- Тебя бы, может, ухватил и его барин, - отвечал ему кучер, указывая на Захара, - вишь, у те войлок какой на голове? А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть что!..

Все захохотали, а Захар был как ударом поражён этой выходкой кучера, с которым одним он и вёл до тех пор дружескую беседу.

- А вот как я скажу барину-то, - начал он с яростью хрипеть на кучера, - так он найдёт эа что и тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!

- Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да в те поры и гладьте, а то больно тороват!

- Не тебя ли взять в кучера, мазурика этакого? - захрипел Захар. - Так ты не стоишь, чтоб тебя самого запрячь моему барину-то!

- Ну, уж барин! - заметил язвительно кучер. - Где ты этакого выкопал?

Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы ругательства - все захохотали.

- Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! - хрипел Захар.

- А тебе, - сказал он, обращаясь к дворнику, - надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? - Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу барину-то; постой, будет тебе!

- Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! - говорил дворник, стараясь успокоить его, - что он тебе сделал?

- Как он смеет так говорить про моего барина? - возразил горячо Захар, указывая на кучера. - Да знает ли он, кто мой барин-то? - с благоговением спросил он. - Да тебе, - говорил он, обращаясь к кучеру, - и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка: дыр-то не сосчитаешь!..

Надо заметить, что армяк на кучере был вовсе без дыр.

- Да уж такого не сыщешь, - перебил кучер и выдернул проворно совсем наружу торчавший из подмышки Захара клочок рубашки.

- Полно, полно вам! - твердил дворник, протягивая между них руки.

- А! Ты платье моё драть! - закричал Захар, вытаскивая ещё больше рубашки наружу. - Постой, я покажу барину! Вот, братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..

- Да, я! - говорил кучер, несколько струсив. - Видно, барин оттрепал…

- Оттреплет этакий барин! - говорил Захар. - Такая добрая душа; да это золото - а не барин, дай бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, - вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…

У него от злости недоставало голоса, чтоб окончательно уничтожить своего противника. Он остановился на минуту, чтоб собраться с силами и придумать ядовитое витое слово, но не придумал от избытка скопившейся жёлчи.

- Да, вот постой, как ещё ты за платье-то разделаешься: дадут тебе рвать!.. - проговорил он наконец.

Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов был облить ядом жёлчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина, который даже не знал, есть ли она, и знакомых. Тут он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые им из прежних бесед с кучером.

- А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! - говорил он. - Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.

- Полно, полно вам!.. - унимал дворник.

- Да! - говорил Захар. - У меня-то, слава богу, барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Ещё не всякого графа посадит с собой: иной придёт, да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…

- Какие это такие, братец ты мой, сочинители? - спросил дворник, желая прекратить раздор. - Чиновники, что ли, такие?

- Нет, это такие господа, которые сами выдумывают, что им понадобится, - объяснил Захар.

- Что ж они у вас делают? - спросил дворник.

- Что? Один трубку спросит, другой хересу… - сказал Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются.

- А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть! - скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. - Дадут тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! - прибавил он и быстро пошёл домой.

- Полно тебе! Постой, постой! - кричал дворник. - Захар Трофимыч! Пойдём в полпивную, пожалуйста, войдём…

Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на дворню, ещё быстрее ринулся на улицу. Он дошёл, не оборачиваясь ни на кого, до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом всё общество и ещё мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в дверях.

Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой; остался только один лакей.

- Ну, что за беда, коли и скажет барину? - сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. - Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это ещё что, коли обругает! А то иной глядит, глядит, да и за волосы…

В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался в свою комнату; там он подошёл к двери барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к замочной скважине глаз.

В кабинете раздавалось мерное храпенье.

- Спит, - прошептал он, - надо будить: скоро половина пятого.

Он кашлянул и вошёл в кабинет.

- Илья Ильич! А, Илья Ильич! - начал он тихо, стоя у изголовья Обломова.

Храпенье продолжалось.

- Эк спит-то! - сказал Захар, - словно каменщик. Илья Ильич!

Захар слегка тронул Обломова за рукав.

- Вставайте: пятого половина.

Илья Ильич только промычал в ответ на это, но не проснулся.

- Вставайте же, Илья Ильич! Что это за срам! - говорил Захар, возвышая голос.

Ответа не было.

- Илья Ильич! - твердил Захар, потрогивая барина за рукав.

Обломов повернул немного голову и с трудом открыл на Захара один глаз, из которого так и выглядывал паралич.

- Кто тут? - спросил он хриплым голосом.

- Да я. Вставайте.

- Подь прочь! - проворчал Илья Ильич и погрузился опять в тяжёлый сон.

Вместо храпенья стал раздаваться свист носом. Захар потянул его за полу.

- Чего тебе? - грозно спросил Обломов, вдруг открыв оба глаза.

- Вы велели разбудить себя.

- Ну, знаю. Ты исполнил свою обязанность и пошёл прочь! Остальное касается до меня…

- Не пойду, - говорил Захар, потрогивая его опять за рукав.

- Ну же, не трогай! - кротко заговорил Илья Ильич и, уткнув голову в подушку, начал было храпеть.

- Нельзя, Илья Ильич, - говорил Захар, - я бы рад-радёхонек, да никак нельзя!

И сам трогал барина.

- Ну, сделай же такую милость, не мешай, - убедительно говорил Обломов, открывая глаза.

- Да, сделай вам милость, а после сами же будете гневаться, что не разбудил…

- Ах ты, боже мой! Что это за человек! - говорил Обломов. - Ну, дай хоть минутку соснуть; ну что это такое, одна минута? Я сам знаю…

Илья Ильич вдруг смолк, внезапно поражённый сном.

- Знаешь ты дрыхнуть! - говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. - Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то божий родился?

- Да вставай же ты! говорят тебе… - заревел было Захар.

- Что? Что? - грозно заговорил Обломов, приподнимая голову.

- Что, мол, сударь, не встаёте? - мягко отозвался Захар.

- Нет, ты как сказал-то - а? Как ты смеешь так - а?

- Как?

- Грубо говорить?

- Это вам во сне померещилось… ей-богу, во сне.

- Ты думаешь, я сплю? Я не сплю, я всё слышу…

А сам уж опять спал.

- Ну, - говорил Захар в отчаянии, - ах ты, головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!

- Вставайте, вставайте! - вдруг испуганным голосом заговорил он. - Илья Ильич! Посмотрите-ка, что вокруг вас делается.

Обломов быстро поднял голову, поглядел кругом и опять лёг, с глубоким вздохом.

- Оставь меня в покое! - сказал он важно. - Я велел тебе будить меня, а теперь отменяю приказание - слышишь ли? Я сам проснусь, когда мне вздумается.

Иногда Захар так и отстанет, сказав: «Ну, дрыхни, чорт с тобой!» А в другой раз так настоит на своём, и теперь настоял.

- Вставайте, вставайте! - во всё горло заголосил он и схватил Обломова обеими руками за полу и за рукав.

Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара.

- Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! - говорил он.

Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.

- Дай… квасу… - говорил он в промежутках зевоты.

Тут же из-за спины Захара кто-то разразился звонким хохотом. Оба оглянулись.

- Штольц! Штольц! - в восторге кричал Обломов, бросаясь к гостю.

- Андрей Иваныч! - осклабясь, говорил Захар.

Штольц продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену.

Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.

В селе Верхлёве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же Телемака.

Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнёзда с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.

Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве; вдруг с улицы раздаётся шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.

- Что такое? - спрашивает испуганная мать.

- Верно, опять Андрея ведут, - хладнокровно говорит отец.

Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея - но в каком виде: без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.

Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.

Она его обмоет, переменит бельё, платье, и Андрюша полсутки ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрёпанного, неузнаваемого, или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на лодке, заснувши на неводу.

Мать в слёзы, а отец ничего, ещё смеётся.

- Добрый бурш будет, добрый бурш! - скажет иногда.

- Помилуй, Иван Богданыч, - жаловалась она, - не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.

- Что за ребёнок, если ни разу носу себе или другому не разбил? - говорил отец со смехом.

Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слёзы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнёт рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и её, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать Телемака, как она сама, и играть с ней в четыре руки.

Однажды он пропал уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ничего - ходит по саду да курит.

- Вот, если б Обломова сын пропал, - сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, - так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придёт. О, добрый бурш!

На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под кроватью лежало чьё-то ружьё и фунт пороху и дроби.

- Где ты пропадал? Где взял ружьё? - засыпала мать вопросами. - Что ж молчишь?

- Так! - только и было ответа.

Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий язык.

- Нет, - отвечал он.

Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.

- Ступай, откуда пришёл, - прибавил он, - и приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала: без этого не показывайся!

Андрей воротился через неделю и принёс и перевод и выучил роль.

Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмёт на палец, понюхает, иногда лизнёт, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или дёготь, топят сало.

Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько один, в тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах.

- Recht gut, mein lieber Junge! - говорил отец, выслушав отчёт, и, трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля, смотря по важности поручения.

Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с Андрюши.

Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын её сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея, кстати, их спрятать.

На её взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.

Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по правилам.

Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплёвывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на чёрную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими, грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.

«Как ни наряди немца, - думала она, - какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет жёлтые перчатки, а всё он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет всё торчат жёсткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жёсткие руки так и просятся приняться за шило или много-много - что за смычок в оркестре».

А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из чёрного тела, от отца-бюргера, но всё-таки сына русской дворянки, всё-таки беленького, прекрасно сложённого мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом; такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев.

И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице, возвращаться домой с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!

Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…

И вся эта перспектива должна сокрушаться от щёлканья счётов, от разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!

Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и клеёнчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зелёные перчатки - все грубые атрибуты трудовой жизни.

На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своём маленьком пансионе.

Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.

Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве - не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встаёт с зарёй и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колёс и пружин.

Да и в самом Верхлёве стоит, хотя бо?льшую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, тёмные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жёсткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протёкших поколений, в парче, бархате и кружевах.

Он в лицах проходит историю славных времён, битв, имён; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплёвывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…

Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами; в длинных галереях сияли по ночам огни.

Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звёздами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня - величественная красотой, ростом и объёмом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал её, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.

Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зелёной комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.

Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой весёлый и живой мир, что Андрюша детскими зелёненькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пёстрые явления маскарада.

Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.

Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.

Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по русскому способу, без всякой науки, и приобрёл авторитет у обоих князей.

Были ещё две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.

Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!

Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.

Всё это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.

С одной стороны, Обломовка, с другой - княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.

Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.

Дальше он не пошёл, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.

С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живёт в России и благословляет свою судьбу.

Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там - нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.

А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил её, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.

Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своём; он только не умел бы начертать в своём уме другой дороги сыну.

Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора.

А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя; он только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.

И он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.

В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.

- Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят пять; останется довольно. Потом - как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, ещё проживу лет двадцать, разве только камень упадёт на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберёшь, к чему чувствуешь больше охоты…

- Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.

- Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он научит. О! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это… это (он хотел похвалить и не нашёл слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырёхэтажный дом. Я тебе адрес скажу…

- Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня будет четырёхэтажный дом, а теперь обойдусь без него…

Опять трепанье по плечу.

Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеёнчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна - вещи, купленные и взятые по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери.

- Ну! - сказал отец.

- Ну! - сказал сын.

- Всё? - спросил отец.

- Всё! - отвечал сын.

Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.

Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.

Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.

- Каков щенок: ни слезинки! - говорили соседи. - Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему - погоди ужо!..

- Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается: к ним, братцы, это не пристаёт. Русскому бы не сошло с рук!..

- А старый-то нехристь хорош! - заметила одна мать. - Точно котёнка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!

- Стой! Стой, Андрей! - закричал старик.

Андрей остановил лошадь.

- А! Заговорило, видно, ретивое! - сказали в толпе с одобрением.

- Ну? - спросил Андрей.

- Подпруга слаба, надо подтянуть.

- Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.

- Ну! - сказал, махнув рукой, отец.

- Ну! - кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня.

- Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! - говорили соседи.

Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.

- Батюшка ты, светик! - приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. - Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..

Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В её горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту её нежный образ.

Он ещё крепко обнял женщину, наскоро отёр слёзы и вскочил на лошадь. Он ударил её по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.

Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает - бог весть.

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щёк у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.

Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжёлые, неразрешаемые узлы.

Он шёл твёрдо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.

Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.

Он распускал зонтик, пока шёл дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.

И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения.

Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до её решения, он понимал всю трудность её и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своём пути и сделать прямой шаг.

«Мудрёно и трудно жить просто!» - говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завёртываться в неправильный, сложный узел.

Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснёшь доверчиво под его сладкий шёпот.

Он боялся всякой мечты, или если входил в её область, то входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и минуту, когда выйдешь оттуда.

Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе. То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения или же, наконец, факт, до которого ещё не дошла очередь опыта.

У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперёд. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребёнка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.

Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отравлений была ещё terra incognita.

Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радёхонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.

Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жёсткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца.

Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.

У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.

Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал своё и чужое существование.

- Страсти, страсти всё оправдывают, - говорили вокруг него, - а вы в своём эгоизме бережёте только себя: посмотрим, для кого.

- Для кого-нибудь да берегу, - говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а всё хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни.

И чем больше оспаривали его, тем глубже «коснел» он в своём упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он говорил, что «нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них». В заключение прибавлял, что он «был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать своё убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно».