И.А. Гончаров "Обломов"

Пришло и послезавтра.

Его разбудило неистовое скаканье на цепи и лай собаки. Кто-то вошёл на двор, кого-то спрашивают. Дворник вызвал Захара. Захар принёс Обломову письмо с городской почты.

- От Ильинской барышни, - сказал Захар.

- Ты почём знаешь? - сердито спросил Обломов. - Врёшь!

- На даче всё такие письма от неё носили, - твердил своё Захар.

«Здорова ли она? Что это значит?» - думал Обломов, распечатывая письмо.

«Не хочу ждать среды (писала Ольга): мне так скучно не видеться подолгу с вами, что я завтра непременно жду вас в три часа в Летнем саду».

И только.

Опять поднялась было тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства, как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей.

- Не умею, не могу, - говорил он. - Поди узнай у Штольца!

Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с тёткой или с другой дамой - с Марьей Семёновной, например, которая так её любит, не налюбуется на неё. При них он кое-как надеялся скрыть своё замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.

«И в самый обед: нашла время!» - думал он, направляясь, не без лени, к Летнему саду.

Лишь только он вошёл в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью.

Он никак не принял её за Ольгу: одна! быть не может! Не решится она, да и нет предлога уйти из дома.

Однакож… походка как будто её: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся; такая же наклонённая немного вперёд шея и голова, точно она всё ищет чего-то глазами под ногами у себя.

Другой бы по шляпке, по платью заметил, но он, просидев с Ольгой целое утро, никогда не мог потом сказать, в каком она была платье и шляпке.

В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две… не дамы, а женщины, няньки с двумя озябшими до синевы в лице, детьми.

Листья облетели, видно всё насквозь; вороны на деревьях кричат так неприятно. Впрочем, ясно, день хорош, и если закутаться хорошенько, так и тепло.

Женщина под вуалью ближе, ближе…

- Она! - сказал Обломов и остановился в страхе, не веря глазам.

- Как, ты? Что ты? - спросил он, взяв её за руку.

- Как я рада, что ты пришёл, - говорила она, не отвечая на его вопрос, - я думала, что ты не придёшь, начинала бояться!

- Как ты сюда, каким образом? - спрашивал он растерявшись.

- Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла - вот и всё!

Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет её игривого настроения. Как, однакож, ни был он озабочен, но не мог не забыться на минуту, увидя лицо её, лишённое той сосредоточенной мысли, которая играла её бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.

В эти минуты лицо её дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему… Она была очень мила.

- Ах, как я рада! Как я рада! - твердила она, улыбаясь и глядя на него. - Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась - не знаю, отчего, и я написала. Ты рад?

Она заглянула ему в лицо.

- Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдёшь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!

Она, с упрёком, слегка оттолкнула его от себя.

- Ты нездоров? Что с тобой? - приставала она.

- Нет, я здоров и счастлив, - поспешил он сказать, чтоб только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. - Я вот только тревожусь, как ты одна…

- Это уж моя забота, - сказала она с нетерпением. - Лучше разве, если б я с ma tante приехала?

- Лучше, Ольга.

- Если б я знала, я бы попросила её, - перебила обиженным голосом Ольга, выпуская его руку из своей. - Я думала, что для тебя нет больше счастья, как побыть со мной.

- И нет, и быть не может! - возразил Обломов. - Да как же ты одна…

- Нечего долго и разговаривать об этом; поговорим лучше о другом, - беззаботно сказала она.

- Послушай… Ах, что-то я хотела сказать, да забыла.

- Не о том ли, как ты одна пришла сюда? - заговорил он, оглядываясь беспокойно по сторонам.

- Ах, нет! Ты всё своё! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, всё равно, после вспомню. Ах, как-здесь хорошо: листья все упали, feuilles d'automne - помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдём к Неве, покатаемся в лодке…

- Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели…

- Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдём, пойдём.

Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однакож надо было сесть в лодку и поехать.

- Как ты это одна попала сюда? - твердил тревожно Обломов.

- Сказать, как? - лукаво дразнила она, когда они выехали на середину реки. - Теперь можно: ты не уйдёшь отсюда, а там убежал бы…

- А что? - со страхом заговорил он.

- Завтра придёшь к нам? - вместо ответа спросила она.

«Ах, боже мой! - подумал Обломов. - Она как будто в мыслях прочла у меня, что я не хотел приходить».

- Приду, - отвечал он вслух.

- С утра, на целый день.

Он замялся.

- Ну, так не скажу, - сказала она.

- Приду на целый день.

- Вот видишь… - начала она серьёзно, - я за тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе…

- Что? - с испугом спросил он.

- Чтоб ты… завтра пришёл к нам…

- Ах ты, боже мой! - с нетерпением перебил он. Да как ты сюда-то попала?

- Сюда? - рассеянно повторила она. - Как я сюда попала? Да вот так, пришла… Постой… да что об этом говорить!

Она зачерпнула горстью воды и брызнула ему в лицо. Он зажмурился, вздрогнул, а она засмеялась.

- Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой! Как весело, как хорошо! - продолжала она, глядя по сторонам. - Поедем завтра опять, только уж прямо из дома…

- А теперь разве не прямо? Откуда же ты? - торопливо спросил он.

- Из магазина, - отвечала она.

- Из какого магазина?

- Как из какого? Я ещё в саду сказала, из какого…

- Да нет, не сказала… - с нетерпением говорил он.

- Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из дома с человеком к золотых дел мастеру…

- Ну?

- Ну вот… Какая это церковь? - вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.

- Которая? Вон эта-то? - переспросил лодочник.

- Смольный! - нетерпеливо сказал Обломов. - Ну что ж, в магазин пошла, а там?

- Там… славные вещи… Ах, какой браслет я видела!

- Не о браслете речь! - перебил Обломов. - Что ж потом?

- Ну, и только, - рассеянно добавила она и зорко оглядывала местность вокруг.

- Где же человек? - приставал Обломов.

- Домой пошёл, - едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.

- А ты как? - говорил он.

- Как там хорошо! Нельзя ли туда? - спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. - Ведь ты там живёшь!

- Да.

- В какой улице, покажи.

- Как же человек-то? - спрашивал Обломов.

- Так, - небрежно отвечала она, - я послала его за браслетом. Он ушёл домой, а я сюда.

- Как же ты так? - сказал Обломов, тараща на неё глаза.

Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.

- Говори серьёзно, Ольга; полно шутить.

- Я не шучу, право так! - сказала она покойно. - Я нарочно забыла дома браслет, а ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! - прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.

- А если человек воротится? - спросил он.

- Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…

- А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?

- Скажу, у портнихи была.

- А если она у портнихи спросит?

- А если Нева вдруг вся утечёт в море, а если лодка перевернётся, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня… - говорила она и опять брызнула ему в лицо.

- Ведь человек уж воротился, ждёт… - говорил он, утирая лицо. - Эй, лодочник, к берегу!

- Не надо, не надо! - приказывала она лодочнику.

- К берегу! человек уж воротился, - твердил Обломов.

- Пусть его! Не надо!

Но Обломов настоял на своём и торопливо пошёл с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.

- Что ты спешишь? - говорила она - Погоди, мне хочется побыть с тобой.

Она шла ещё тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.

- Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упрёки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далёко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

- Что сказать? - спросила она с нетерпением.

- Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

- Ты говорил это ещё на даче, - сказала она в раздумье.

- Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было ещё ново чувство…

- А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать.

- Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, - больше всего я.

- Что же мы делаем? - остановившись, спросила она.

- Как что? Ты обманываешь тётку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной… Попробуй сказать это всё в воскресенье, при гостях…

- Отчего же не сказать? - произнесла она покойно. - Пожалуй, скажу…

- И увидишь, - продолжал он, - что тётке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…

Она задумалась.

- Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.

- Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…

- Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, - гордо ответила она, отняв руку от него.

- Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…

Она шла задумавшись.

- Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом? Кто поверит?

- Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила решительно, - скажем всё ma tante, и пусть она завтра благословит нас…

Обломов побледнел.

- Что ты? - спросила она.

- Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он.

У самого дрожали губы.

- Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня? - спросила она, глядя сухо и внимательно на него.

- Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! - сказал он вздохнув. - Дождёмся только письма из деревни.

- Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твоё намерение? - спросила она, ещё внимательнее глядя на него.

- Вот мысль! Нет; а всё нужно для соображений: надо же будет сказать тётке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.

- Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. Мне скучно, - прибавила она, - я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Всё это мне надоело!

- Намекают на меня? - едва выговорил Обломов.

- Да, по милости Сонечки.

- Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!

- Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус… Я не боюсь этих намёков.

- Не трус, а осторожен… Но пойдём, ради бога, отсюда, Ольга; смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдём, пойдём… - боязливо говорил он и заразил страхом и её.

- Да, пойдём скорее, - сказала и она шёпотом, скороговоркой.

И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова: Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив голову вниз и закрывшись вуалью.

- Так завтра! - сказала она, когда они были у того магазина, где ждал её человек.

- Нет, лучше послезавтра… или нет, в пятницу или субботу, - отвечал он.

- Отчего ж?

- Да… видишь, Ольга… я всё думаю, не подоспеет ли письмо?

- Пожалуй. Но завтра та?к приди, к обеду, слышишь?

- Да, да, хорошо, хорошо! - торопливо прибавил он, а она вошла в магазин.

«Ах, боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я теперь стану делать? Сонечка! Захар! франты…»

Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не заметил, как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.

На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.

Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семён так и бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня провожают его дружелюбной улыбкой.

«Жених, жених!» - написано у всех на лбу, а он ещё не просил согласия тётки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне нет - хорош жених!

Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.

Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские газеты, взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не хмурился, что стрелка долго не подвигается вперёд.

Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать дома, и не спрашивали его, что готовить.

Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду обедал у Ильинских, что это «клевета», что обедал он у Ивана Герасимовича и что вперёд, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.

Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого супа Обломова.

Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и вычитание у Вани и нашёл две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы, потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворённую дверь, как мелькали и двигались локти хозяйки.

Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить: у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.

Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.

После обеда, лишь только было он, лёжа на диване, начал кивать головой, одолеваемый дремотой, - дверь из хозяйской половины отворилась, и оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.

Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не села; это было не в её привычках: она вечно на ногах, вечно в заботе и в движении.

- Вот я разобрала сегодня ваши чулки, - сказала она, - пятьдесят пять пар, да почти все худые…

- Какие же вы добрые! - говорил Обломов, подходя к ней и взяв её шутливо слегка за локти.

Она усмехнулась.

- Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.

- Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту, - продолжала она. - Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать не стоит.

- Не надо, бросьте всё, пожалуйста! что вы занимаетесь этой дрянью. Можно новые купить…

- Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. - И она начала живо отсчитывать чулки.

- Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? - предлагал он ей.

- Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться, - отвечала она, уклоняясь опять от стула. - Сегодня стирка у нас; надо всё бельё приготовить.

- Вы чудо, а не хозяйка! - говорил он, останавливая глаза на её горле и на груди.

Она усмехнулась.

- Так как же, - спросила она, - надвязать чулки-то? Я бумаги и ниток закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: всё гниль.

- Если вы так добры, сделайте одолжение, - говорил Обломов, - только мне, право совестно, что вы хлопочете.

- Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам; завтра золовка придёт гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы всё выдёргивает: большие, не по рукам.

- Ужель и Маша привыкает? - спросил Обломов.

- Ей-богу, правда.

- Не знаю, как и благодарить вас, - говорил Обломов, глядя на неё с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. - Очень, очень благодарен вам и в долгу не останусь, особенно у Маши: шёлковых платьев накуплю ей, как куколку одену.

- Что вы? Что за благодарность? Куда ей шёлковые платья? Ей и ситцевых не напасёшься; так вот на ней всё и горит, особенно башмаки: не успеваем на рынке покупать.

Она встала и взяла чулки.

- Куда же вы торопитесь? - говорил он. - Посидите, я не занят.

- В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости просим, кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..

- Ну, бог с вами, не смею задерживать, - сказал Обломов, глядя ей в след в спину и на локти.

- Ещё я халат ваш достала из чулана, - продолжала она, - его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.

- Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.

- Ну, всё равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь… к свадьбе! - досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.

У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.

- И она знает - всё! - сказал он, опускаясь на приготовленный ей стул. - О Захар, Захар!

Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую невесту…»

И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унёс.

- Там ещё не знают, так надо распустить клевету. Дома сиди! - прибавил Обломов грозно.

Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.

- Плачет, не спит этот ангел! - восклицал Обломов. - Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю её? Зачем мы встретились? Это всё Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?

Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и всё доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой жизни. Ему не хотелось воображать её широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал её Штольц.

- Это болезнь, - говорил Обломов, - горячка, скаканье с порогами, с прорывами плотин, с наводнениями.

Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь всё прошло и он надеется видеть её в воскресенье.

Она написала ему ответ и похвалила, что он поберёгся, советовала остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она лучше проскучает с неделю, чтоб только он берёгся.

Ответ принёс Никита, тот самый, который, по словам Анисьи, был главным виновником болтовни. Он принёс от барышни новые книги, с поручением от Ольги прочитать и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.

Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал его Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и провожал глазами до калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там «клевету» и чтоб Захар не пошёл провожать его на улицу.

Он обрадовался предложению Ольги поберечься и не приходить в воскресенье и написал ей, что, действительно, для совершенного выздоровления нужно просидеть ещё несколько дней дома.

В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и к обеду посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфетами для детей.

Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и Нева собралась замёрзнуть. Обломову нельзя было думать и в среду ехать к Ольге.

Конечно, можно было бы броситься сейчас же на ту сторону, поселиться на несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже обедать каждый день у Ольги.

Предлог был законный: Нева захватила на той стороне, не успел переправиться.

У Обломова первым движением была эта мысль, и он быстро спустил ноги на пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом медленно опять улёгся на своём месте.

«Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица, посещающие дом Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый день там тогда, когда они объявлены будут женихом и невестой».

- Скучно ждать, да нечего делать, - прибавил он со вздохом, принимаясь за присланные от Ольги книги.

Он прочёл страниц пятнадцать. Маша пришла звать его, не хочет ли пойти на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошёл и воротился к чаю.

Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а дома заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал мокрый.

Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут святки, так она возьмёт её у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и бабушка послушает, а теперь некогда.

Между тем на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки на цепи и отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с вопросом о здоровье и с книгой.

Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается ещё выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья ещё несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».

Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и опять глазами проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.

Прошла неделя. Обломов, встав утром, прежде всего с беспокойством спрашивал, наведены ли мосты.

- Нет ещё, - говорили ему, и он мирно проводил день, слушая постукиванье маятника, треск кофейной мельницы и пение канареек.

Цыплята не пищали больше, они давно стали пожилыми курами и прятались по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как на сто пятой странице он положил книгу, обернув переплётом вверх, так она и лежит уже несколько дней.

Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал, как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка - плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками и всё бегает показать ему каждый обрубленный вершок.

С хозяйкой он беседовал беспрестанно, лишь только завидит её локти в полуотворённую дверь. Он уже по движению локтей привык распознавать, что делает хозяйка: сеет, мелет или гладит.

Даже пробовал заговорить с бабушкой, да она не сможет никак докончить разговора: остановится на полуслове, упрёт кулаком в стену, согнётся и давай кашлять, точно трудную работу какую-нибудь исправляет, потом охнет - тем весь разговор и кончится.

Только братца одного не видит он совсем или видит, как мелькает большой пакет мимо окон, а самого его будто и не слыхать в доме. Даже когда Обломов нечаянно вошёл в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу, братец наскоро вытер пальцами губы и скрылся в свою светлицу.

Однажды, лишь только Обломов беззаботно проснулся утром и принялся за кофе, вдруг Захар донёс, что мосты наведены. У Обломова стукнуло сердце.

- А завтра воскресенье, - сказал он, - надо ехать к Ольге, целый день мужественно выносить значительные и любопытные взгляды посторонних, потом объявить ей, когда намерен говорить с тёткой. А он ещё всё на той же точке невозможности двинуться вперёд.

Ему живо представилось, как он объявлен женихом, как на другой, на третий день приедут разные дамы и мужчины, как он вдруг станет предметом любопытства, как дадут официальный обед, будут пить его здоровье. Потом… потом, по праву и обязанности жениха, он привезёт невесте подарок…

- Подарок! - с ужасом сказал он себе и расхохотался горьким смехом.

Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так к рождеству, а может быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут, сколько его там и как велика сумма выручена будет - всё это должно объяснить письмо, а письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!

Между этими заботами рисовалось ему прекрасное лицо Ольги, её пушистые, говорящие брови и эти умные серо-голубые глаза, и вся головка, и коса её, которую она спускала как-то низко на затылок, так что она продолжала и дополняла благородство всей её фигуры, начиная с головы до плеч и стана.

Но лишь только он затрепещет от любви, тотчас же, как камень, сваливается на него тяжёлая мысль: как быть, что делать, как приступить к вопросу о свадьбе, где взять денег, чем потом жить?..

«Подожду ещё; авось письмо придёт завтра или послезавтра». И он принимался рассчитывать, когда должно прийти в деревню его письмо, сколько времени может промедлить сосед и какой срок понадобится для присылки ответа.

«В эти три, много четыре дня должно прийти; подожду ехать к Ольге», - решил он, тем более что она едва ли знает, что мосты наведены…

- Катя, навели мосты? - проснувшись в то же утро, спросила Ольга у своей горничной.

И этот вопрос повторялся каждый день. Обломов не подозревал этого.

- Не знаю, барышня; нынче не видала ни кучера, ни дворника, а Никита не знает.

- Ты никогда не знаешь, что мне нужно! - с неудовольствием сказала Ольга, лёжа в постели и рассматривая цепочку на шее.

- Я сейчас узнаю, барышня. Я не смела отойти, думала, что вы проснётесь, а то бы давно сбегала. - И Катя исчезла из комнаты.

А Ольга отодвинула ящик столика и достала последнюю записку Обломова. «Болен, бедный, - заботливо думала она, - он там один, скучает… Ах, боже мой, скоро ли…»

Она не окончила мысли, а раскрасневшаяся Катя влетела в комнату.

- Наведены, наведены сегодня в ночь! - радостно сказала она и приняла быстро вскочившую с постели барышню на руки, накинула на неё блузу и пододвинула крошечные туфли. Ольга проворно отворила ящик, вынула что-то оттуда и опустила в руку Кате, а Катя поцеловала у ней руку. Всё это - прыжок с постели, опущенная монета в руку Кати и поцелуй барышниной руки - случилось в одну и ту же минуту. «Ах, завтра воскресенье: как это кстати! Он придёт!» - подумала Ольга и живо оделась, наскоро напилась чаю и поехала с тёткой в магазин.

- Поедемте, ma tante, завтра в Смольный, к обедне, - просила она.

Тётка прищурилась немного, подумала, потом сказала:

- Пожалуй; только какая даль, ma chere! Что это тебе вздумалось зимой!

А Ольге вздумалось только потому, что Обломов указал ей эту церковь с реки, и ей захотелось помолиться в ней… о нём, чтоб он был здоров, чтоб любил её, чтоб был счастлив ею, чтоб… эта нерешительность, неизвестность скорее кончилась… Бедная Ольга!

Настало и воскресенье. Ольга как-то искусно умела весь обед устроить по вкусу Обломова.

Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он любит; накануне велела настроить фортепьяно и утром попробовала спеть Casta diva. И голос так звучен, как не был с дачи. Потом стала ждать.

Барон застал её в этом ожидании и сказал, что она опять похорошела, как летом, но что немного похудела.

- Отсутствие деревенского воздуха и маленький беспорядок в образе жизни заметно подействовали на вас, - сказал он. - Вам, милая Ольга Сергевна, нужен воздух полей и деревня.

Он несколько раз поцеловал ей руку, так что крашеные усы оставили даже маленькое пятнышко на пальцах.

- Да, деревня, - отвечала она задумчиво, но не ему, а так кому-то, на воздух.

- А propos о деревне, - прибавил он. - В будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в своё имение. Оно невелико, но местоположение - чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда папа? выехал оттуда и увёз вас.

- Ах, как я буду рада! - сказала она и задумалась.

«Теперь уж решено, - думала она, - мы поедем туда, но он узнает об этом не прежде, как…»

- В будущем месяце, барон? - живо спросила она. - Это верно?

- Как то, что вы прекрасны вообще, а сегодня в особенности, - сказал он и пошёл к тётке.

Ольга осталась на своём месте и замечталась о близком счастье, но она решилась не говорить Обломову об этой новости, о своих будущих планах.

Она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадёт с него гнёт, как он не устоит перед близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к её ногам, как они оба, вперегонку, бросятся к тётке, и потом…

Потом вдруг она скажет ему, что и у неё есть деревня, сад, павильон, вид на реку и дом, совсем готовый для житья, как надо прежде поехать туда, потом в Обломовку.

«Нет, не хочу благоприятного ответа, - подумала она, - он загордится и не почувствует даже радости, что у меня есть своё имение, дом, сад… Нет, пусть он лучше придёт расстроенный неприятным письмом, что в деревне беспорядок, что надо ему побывать самому. Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет, не сумеет, всё кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что не надо было скакать - что есть дом, сад и павильон с видом, что есть где жить и без его Обломовки… Да, да, она ни за что не скажет ему, выдержит до конца; пусть он съездит туда, пусть пошевелится, оживёт - всё для неё, во имя будущего счастья! Или?, нет: зачем посылать его в деревню, расставаться? Нет, когда он в дорожном платье придёт к ней бледный, печальный, прощаться на месяц, она вдруг скажет ему, что не надо ехать до лета: тогда вместе поедут…»

Так мечтала она и побежала к барону и искусно предупредила его, чтоб он до времени об этой новости не говорил никому, решительно никому. Под этим никому она разумела одного Обломова.

- Да, да, зачем? - подтвердил он. - Разве мсьё Обломову только, если речь зайдёт…

Ольга выдержала себя и равнодушно сказала:

- Нет, и ему не говорите.

- Ваша воля, вы знаете, для меня закон… - прибавил барон любезно.

Она была не без лукавства. Если ей очень хотелось взглянуть на Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других, потом уж на него.

Сколько соображений - все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепиано, или переложит ноты с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?

Три, четыре часа - всё нет! В половине пятого красота её, расцветание начали пропадать: она стала заметно увядать и села за стол побледневшая.

А прочие ничего: никто и не замечает - все едят те блюда, которые готовились для него, разговаривают так весело, равнодушно.

После обеда, вечером - его нет, нет. До десяти часов она волновалась надеждой, страхом; в десять часов ушла к себе.

Сначала она обрушила мысленно на его голову всю жёлчь, накипевшую в сердце; не было едкого сарказма, горячего слова, какие только были в её лексиконе, которыми бы она мысленно не казнила его.

Потом вдруг как будто весь организм её наполнился огнём, потом льдом.

«Он болен; он один; он не может даже писать…» - сверкнуло у ней в голове.

Это убеждение овладело ею вполне и не дало ей уснуть всю ночь. Она лихорадочно вздремнула два часа, бредила ночью, но потом, утром встала хотя бледная, но такая покойная, решительная.

В понедельник утром хозяйка заглянула к Обломову в кабинет и сказала:

- Вас какая-то девушка спрашивает.

- Меня? Не может быть! - отвечал Обломов. Где она?

- Вот здесь: она ошиблась, на наше крыльцо пришла. Впустить?

Обломов не знал ещё, на что решиться, как перед ним очутилась Катя. Хозяйка ушла.

- Катя! - с изумлением сказал Обломов. - Как ты? - Что ты?

- Барышня здесь, - шёпотом отвечала она, - велели спросить…

Обломов изменился в лице.

- Ольга Сергеевна! - в ужасе шептал он. - Неправда. Катя, ты пошутила! Не мучь меня!

- Ей-богу, правда: в наёмной карете, в чайном магазине остановились, дожидаются, сюда хотят. Послали меня сказать, чтоб Захара выслали куда-нибудь. Они через полчаса будут.

- Я лучше сам пойду. Как можно ей сюда? - сказал Обломов.

- Не успеете: они, того и гляди, войдут; они думают, что вы нездоровы. Прощайте, я побегу: они одни, ждут меня…

И ушла.

Обломов с необычайной быстротой надел галстук, жилет, сапоги и кликнул Захара.

- Захар, ты недавно просился у меня в гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! - с лихорадочным волнением говорил Обломов.

- Не пойду, - решительно отвечал Захар.

- Нет, ты ступай! - настойчиво говорил Обломов.

- Что за гости в будни? Не пойду! - упрямо сказал Захар.

- Поди же, повеселись, не упрямься когда барин делает милость, отпускает тебя… ступай к приятелям!

- Ну их, приятелей-то!

- Разве тебе не хочется повидаться с ними?

- Мерзавцы все такие, что иной раз не глядел бы!

- Подь же, поди! - настойчиво твердил Обломов, и кровь у него бросилась в голову.

- Нет, сегодня целый день дома пробуду, а вот в воскресенье, пожалуй! - равнодушно отнекивался Захар.

- Теперь же, сейчас! - в волнении торопил его Обломов. - Ты должен…

- Да куда я пойду семь вёрст киселя есть? - отговаривался Захар.

- Ну, поди погуляй часа два: видишь, рожа-то у тебя какая заспанная - проветрись!

- Рожа как рожа: обыкновенно какая бывает у нашего брата! - сказал Захар, лениво глядя в окно.

«Ах ты, боже мой, сейчас явится!» - думал Обломов, отирая пот на лбу.

- Ну, пожалуйста, поди погуляй, тебя просят! На вот двугривенный: выпей пива с приятелем.

- Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу…

- Нет, дальше от ворот, - живо сказал Обломов, - в другую улицу ступай, вон туда, налево, к саду… на ту сторону.

«Что за диковина? - думал Захар. - Гулять гонит; этого не бывало».

- Я лучше в воскресенье, Илья Ильич…

- Уйдёшь ли ты? - сжав зубы, заговорил Обломов, напирая на Захара.

Захар скрылся, а Обломов позвал Анисью.

- Ступай на рынок, - сказал он ей, - и купи там к обеду…

- К обеду всё куплено; скоро будет готов… - заговорил было нос.

- Молчать и слушать! - крикнул Обломов, так что Анисья оробела.

- Купи… хоть спаржи… - договорил он, придумывая и не зная, за чем послать её.

- Какая теперь, батюшка, спаржа? Да и где здесь её найдёшь…

- Марш! - закричал он, и она убежала. - Беги что есть мочи туда, - кричал он ей вслед, - и не оглядывайся, а оттуда как можно тише иди, раньше двух часов и носа не показывай.

- Что это за диковина! - говорил Захар Анисье, столкнувшись с ней за воротами. - Гулять прогнал, двугривенный дал. Куда я пойду гулять?

- Барское дело, - заметила сметливая Анисья, - ты подь к Артемью, графскому кучеру, напой его чаем: он всё поит тебя, а я побегу на рынок.

- Что это за диковина, Артемий? - сказал Захар и ему. - Барин гулять прогнал и на пиво дал…

- Да не вздумал ли сам нализаться? - остроумно догадался Артемий. - Так и тебе дал, чтоб не завидно было. Пойдём!

Он мигнул Захару и махнул головой в какую-то улицу.

- Пойдём! - повторил Захар и тоже махнул головой в ту улицу.

- Экая диковина: гулять прогнал! - с усмешкой сипел он про себя.

Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрёстка, присела за плетень, в канаве, и ждала, что будет.

Обломов прислушивался и ждал: вот кто-то взялся за кольцо у калитки, и в то же мгновение раздался отчаянный лай и началось скаканье на цепи собаки.

- Проклятая собака! - проскрежетал зубами Обломов, схватил фуражку и бросился к калитке, отворил её и почти в объятиях донёс Ольгу до крыльца.

Она была одна. Катя ожидала её в карете, неподалёку от ворот.

- Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? - бегло опросила она, не снимая ни салопа; ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в кабинет.

- Теперь мне лучше, горло прошло… почти совсем, - сказал он, дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.

- Что ж ты не был вчера? - спросила она, глядя на него таким добывающим взглядом, что он не мог сказать ни слова.

- Как это ты решилась, Ольга, на такой поступок? - с ужасом заговорил он. - Ты знаешь ли, что ты делаешь…

- Об этом после! - перебила она нетерпеливо. - Я спрашиваю тебя: что значит, что тебя не видать?

Он молчал.

- Не ячмень ли сел? - спросила она.

Он молчал.

- Ты не был болен; у тебя не болело горло, - сказала она, сдвинув брови.

- Не был, - отвечал Обломов голосом школьника.

- Обманул меня! - Она с изумлением глядела на него. - Зачем?

- Я всё объясню тебе, Ольга, - оправдывался он, - важная причина заставала меня не быть две недели… я боялся…

- Чего? - спросила она, садясь и снимая шляпу и салоп.

Он взял то и другое и положил на диван.

- Толков, сплетней…

- А не боялся, что я не спала ночь, бог знает что передумала и чуть не слегла в постель? - сказала она, поводя по нём испытующим взглядом.

- Ты не знаешь, Ольга, что тут происходит у меня, - говорил он, показывая на сердце и голову, - я весь в тревоге, как в огне. Ты не знаешь, что случилось?

- Что ещё случилось? - спросила она холодно.

- Как далёко распространился слух о тебе и обо мне! Я не хотел тебя тревожить и боялся показаться на глаза.

Он рассказал ей всё, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в каждом взгляде видит вопрос, или упрёк, или лукавые намёки на их свидания.

- Но ведь мы решили объявить на этой неделе ma tante, - возразила она, - тогда эти толки должны замолкнуть…

- Да; но мне не хотелось заговаривать с тёткой до нынешней недели, до получения письма. Я знаю, она не о любви моей спросит, а об имении, войдёт в подробности, а этого ничего я не могу объяснить, пока не получу ответа от поверенного.

Она вздохнула.

- Если б я не знала тебя, - в раздумье говорила она, - я бог знает что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.

- Я думал, что болтовня их взволнует тебя. Катя, Марфа, Семён и этот дурак Никита бог знает что говорят…

- Я давно знаю, что они говорят, - равнодушно сказала она.

- Как - знаешь?

- Так. Катя и няня давно донесли мне об этом, спрашивали о тебе, поздравляли меня.

- Ужель поздравляли? - с ужасом спросил он. - Что ж ты?

- Ничего, поблагодарила; няне подарила платок, а она обещала сходить к Сергию пешком. Кате взялась выхлопотать отдать её замуж за кондитера: у ней есть свой роман…

Он смотрел на неё испуганными и изумлёнными глазами.

- Ты бываешь каждый день у нас: очень натурально, что люди толкуют об этом, - прибавила она, - они первые начинают говорить. С Сонечкой было то же; что же это так пугает тебя?

- Так вот откуда эти слухи? - сказал он протяжно.

- Разве они неосновательны? Ведь это правда?

- Правда! - ни вопросительно, ни отрицательно повторил Обломов. - Да, - прибавил он потом, - в самом деле, ты права: только я не хочу, чтоб они знали о наших свиданиях, оттого и боюсь…

- Ты боишься, дрожишь, как мальчик… Не понимаю! Разве ты крадёшь меня?

Ему было неловко; она внимательно глядела на него.

- Послушай, - сказала она, - тут есть какая-то ложь, что-то не то… Поди сюда и скажи всё, что у тебя на душе. Ты мог не быть день, два - пожалуй, неделю, из предосторожности, но всё бы ты предупредил меня, написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что это всё значит?

Он задумался, потом поцеловал у ней руку и вздохнул.

- Вот что, Ольга, я думаю, - сказал он, - у меня всё это время так напугано воображение этими ужасами за тебя, так истерзан ум заботами, сердце наболело то от сбывающихся, то от пропадающих надежд, от ожиданий, что весь организм мой потрясён: он немеет, требует хоть временного успокоения…

- Отчего ж у меня не немеет, и я ищу успокоения только подле тебя?

- У тебя молодые, крепкие силы, и ты любишь ясно, покойно, а я… но ты знаешь, как я тебя люблю! - сказал он, сползая на пол и целуя её руки.

- Нет ещё, мало знаю, - ты так странен, что я теряюсь в соображениях; у меня гаснут ум и надежда… скоро мы перестанем понимать друг друга: тогда худо!

Они замолчали.

- Что же ты делал эти дни? - спросила она, в первый раз оглядывая глазами комнату. - У тебя нехорошо: какие низенькие комнаты! Окна маленькие, обои старые… Где ж ещё у тебя комнаты?

Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять вопрос о том, что он делал эти дни. Потом она села на диван, он поместился опять на ковре, у ног её.

- Что ж ты делал две недели? - допрашивала она.

- Читал, писал, думал о тебе.

- Прочёл мои книги? Что они? Я возьму их с собой.

Она взяла со стола книгу и посмотрела на развёрнутую страницу: страница запылилась.

- Ты не читал! - сказала она.

- Нет, - отвечал он.

Она посмотрела на измятые, шитые подушки, на беспорядок, на запылённые окна, на письменный стол, перебрала несколько покрытых пылью бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице и с изумлением поглядела на него.

- Что ж ты делал? - повторила она. - Ты не читал и не писал?

- Времени мало было, - начал он запинаясь, - утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом начнутся толки об обеде, тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а там и обед. После обеда… когда читать?

- Ты спал после обеда, - сказала она так положительно, что после минутного колебания он тихо отвечал:

- Спал…

- Зачем же?

- Чтоб не замечать времени: тебя не было со мной, Ольга, и жизнь скучна, несносна без тебя.

Он остановился, а она строго глядела на него.

- Илья! - серьёзно заговорила она. - Помнишь, в парке, когда ты сказал, что в тебе загорелась жизнь, уверял, что я - цель твоей жизни, твой идеал, взял меня за руку и сказал, что она твоя, - помнишь, как я дала тебе согласие?

- Да разве это можно забыть? Разве это не перевернуло всю мою жизнь? Ты не видишь, как я счастлив?

- Нет, не вижу; ты обманул меня, - холодно сказала она, - ты опять опускаешься…

- Обманул! Не грех тебе? Богом клянусь, я кинулся бы сейчас в бездну!..

- Да, если б бездна была вот тут, под ногами, сию минуту, - перебила она, - а если б отложили на три дня, ты бы передумал, испугался, особенно если б Захар или Анисья стали болтать об этом… Это не любовь.

- Ты сомневаешься в моей любви? - горячо заговорил он. - Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! - со слезами досказал он.

- Этого ничего не нужно, никто не требует! Зачем мне твоя жизнь? Ты сделай, что надо. Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых не нужно или нельзя приносить, чтоб не приносить нужных. Ты не лукав - я знаю, но…

- Ты не знаешь, сколько здоровья унесли у меня эти страсти и заботы! - продолжал он. - У меня нет другой мысли с тех пор, как я тебя знаю… Да, и теперь, повторю, ты моя цель, и только ты одна. Я сейчас умру, сойду с ума, если тебя не будет со мной! Я теперь дышу, смотрю, мыслю и чувствую тобой. Что ж ты удивляешься, что в те дни, когда не вижу тебя, я засыпаю и падаю? Мне всё противно, всё скучно; я машина: хожу, делаю и не замечаю, что делаю. Ты огонь и сила этой машины, - говорил он, становясь на колени и выпрямляясь.

Глаза заблистали у него, как бывало в парке. Опять гордость и сила воли засияли в них.

- Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь. Я чувствую, что живу, когда ты смотришь на меня, говоришь, поёшь…

Ольга с строгой задумчивостью слушала эти излияния страсти.

- Послушай, Илья, - сказала она, - я верю твоей любви и своей силе над тобой. Зачем же ты пугаешь меня своей нерешительностью, доводишь до сомнений? Я цель твоя, говоришь ты и идёшь к ней так робко, медленно; а тебе ещё далеко идти; ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя! Я видала счастливых людей, как они любят, - прибавила она со вздохом, - у них всё кипит, и покой их не похож на твой; они не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют! А ты… нет, не похоже, чтоб любовь, чтоб я была твоей целью…

Она с сомнением покачала головой.

- Ты, ты!.. - говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног её. - Одна ты! Боже мой, какое счастье! - твердил он, как в бреду. - И ты думаешь - возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, ты и Андрей, - продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, - до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри, смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдём отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! - говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь вокруг. - Дай мне дожить сегодня этим чувством… Ах, если б этот же огонь жёг меня, какой теперь жжёт, - и завтра и всегда! А то нет тебя - я гасну, падаю! Теперь я ожил, воскрес. Мне кажется, я… Ольга, Ольга! - Ты прекраснее всего в мире, ты первая женщина, ты… ты…

Он припал к её руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.

«Нежен, нежен, нежен!» - мысленно твердила Ольга, но со вздохом, не как бывало в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.

- Мне пора! - очнувшись, сказала она ласково.

Он вдруг отрезвился.

- Ты здесь, боже мой! У меня? - говорил он, и вдохновенный взгляд заменился робким озираньем по сторонам. Горячая речь не шла больше с языка.

Он торопливо хватал шляпку и салоп и, в суматохе, хотел надеть салоп ей на голову.

Она засмеялась.

- Не бойся за меня, - успокоивала она, - ma tante уехала на целый день; дома только няня знает, что меня нет, да Катя. Проводи меня.

Она подала ему руку и без трепета, покойно, в гордом сознании своей невинности, перешла двор, при отчаянном скаканье на цепи и лае собаки, села в карету и уехала.

Из окон с хозяйской половины смотрели головы; из-за угла, за плетнём, выглянула из канавы голова Анисьи.

Когда карета заворотила в другую улицу, пришла Анисья и сказала, что она избегала весь рынок и спаржи не оказалось. Захар вернулся часа через три и проспал целые сутки.

Обломов долго ходил по комнате и не чувствовал под собой ног, не слыхал собственных шагов: он ходил как будто на четверть от полу.

Лишь только замолк скрип колёс кареты по снегу, увёзшей его жизнь, счастье, - беспокойство его прошло, голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось на лицо, и глаза были влажны от счастья, от умиления. В организме разлилась какая-то теплота, свежесть, бодрость. И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своём кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все говорят, и в оперу - сегодня…

Да, сегодня она у него, он у ней, потом в опере. Как полон день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах её девственного блеска, бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он ходит, точно летает; его будто кто-то носит по комнате.

- Вперёд, вперёд! - говорит Ольга, - выше, выше, туда, к той черте, где сила нежности и грации теряет свои права и где начинается царство мужчины!

Как она ясно видит жизнь! Как читает в этой мудрёной книге свой путь и инстинктом угадывает и его дорогу! Обе жизни, как две реки, должны слиться: он её руководитель, вождь!

Она видит его силы, способности, знает, сколько он может, и покорно ждёт его владычества. Чудная Ольга! Невозмутимая, не робкая, простая, но решительная женщина, естественная, как сама жизнь!

- Какая, в самом деле, здесь гадость! - говорил он оглядываясь. - И этот ангел спустился в болото, освятил его своим присутствием!

Он с любовью смотрел на стул, где она сидела, и вдруг глаза его заблистали: на полу, около стула, он увидел крошечную перчатку.

- Залог! Её рука: это предзнаменование! О!.. - простонал он страстно, прижимая перчатку к губам.

Хозяйка выглянула из двери с предложением посмотреть полотно: принесли продавать, так не понадобится ли?

Но он сухо поблагодарил её, не подумал взглянуть на локти и извинился, что очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о каждом сказанном слове, и нашёл всё это милее, нежели как было в то время, когда он наслаждался этим.

Он решительно перестал владеть собой, пел, ласково заговаривал с Анисьей, шутил, что у неё нет детей, и обещал крестить, лишь только родится ребёнок. С Машей поднял такую возню, что хозяйка выглянула и прогнала Машу домой, чтоб не мешала жильцу «заниматься».

Остальной день поубавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом ещё пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шёл такой задушевный, искренний разговор между ним, тёткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него свет и тепло - как хорошо жить с этим!

Ночью он спал мало: всё дочитывал присланные Ольгой книги и прочитал полтора тома.

«Завтра письмо должно прийти из деревни», - думал он, и сердце у него билось… билось… Наконец-то!

На другой день Захар, убирая, комнату, нашёл на письменном столе маленькую перчатку, долго разглядывал её, усмехнулся, потом подал Обломову.

- Должно быть, Ильинская барышня забыла, - сказал он.

- Дьявол! - грянул Илья Ильич, вырывая у него перчатку из рук. - Врёшь! Какая Ильинская барышня! Это портниха приезжала из магазина рубашки примерять. Как ты смеешь выдумывать!