Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ «НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ «ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа - бакалаврская работа

Парадоксы геометрии в романе А. Белого «Петербург»

по направлению подготовки 45.03.01 «Филология»

образовательная программа «Филология»

Хамитов Марсель Рустэмович

Рецензент д-р филологических наук, заведующая филиала Государственного музея А.С. Пушкина «Мемориальная квартира Андрея Белого» М.Л. Спивак

Научный руководитель к-т филологических наук, доц. М.И. Свердлов

Москва 2018

Аннотация

Дипломная работа посвящена одному из важнейших романов русского модернизма - «Петербургу» (1913) Андрея Белого. В фокусе исследования геометрическая тема, которая задает центральные мотивы романа (выступающих, вместо фабулы, опорой сложной символистской структуры) и на разных уровнях отражает его магистральный сюжет. Во Введении подробно объясняется специальный интерес Белого начала 1910-х гг. к математике и его разграничение двух «видов» геометрии - ложной («аримановой»), исходящей из кантовских «разумоцентричных» категорий и искажающей органический мир, и истинной, воплощающей антропософские представления о многомерном пространстве и прямой благотворной связи человека и астрального космоса. «Петербург», задуманный в трилогии «Восток и Запад» как олицетворение «дурного Запада», реализует первую геометрическую модель. Соответственно заложенной самим Белым дуальности романного пространства («физическое» и «ментальное») работа композиционно делится на две части. В первой главе рассматривается физический уровень, представленный, за исключением эпилога, городским топосом. Подробно анализируется связь романа с Петербургским текстом и воплощение в нем «дьявольской геометрии» на пространственном уровне. Во второй главе исследуется ментальный уровень «Петербурга» (согласно комментариям автора, первичный в романной вселенной), где также воплощается «ариманова» геометрия в болезненных, «искаженных» сознаниях героев. Магистральный сюжет «Петербурга» на обоих уровнях реализуется в форме парадокса: в мнимой борьбе хаоса и геометрии последняя сама оказывается источником дьявольской энергии, стремящейся уничтожить мир - что символически происходит в финале. Поиск альтернативного пути (и другой, органической, геометрии), намеченный в эпилоге, не мог воплотиться в «отрицательной» программе «Петербурга» и будет разработан, с учетом штейнеровского учения, в позднейших текстах Белого - прежде всего в «Котике Летаеве».

Оглавление

Аннотация

Введение

1. Петербург «Петербурга»: фантастическая геометрия романной вселенной

1.1 «Петербург» и Петербургский текст: от центона к символистскому геометрическому городу

1.2 Геометрическая загадка Пролога

1.3 Геометрия vs хаос: мнимая оппозиция

1.4 Геометрия как хаос: дьявольский парадокс Петербурга

1.5 Инфернальная геометрия астрального космоса

2. Парадоксы сознания в «геометрическом» мире

2.1 «Можно было бы роман назвать "Мозговая игра"»: общие соображения о ментальном пространстве «Петербурга»

2.2 «Геометризация мира» как попытка структурирования хаоса

2.3 «Геометрическая болезнь» сознания

2.4 От «геометрического апокалипсиса» к поискам нового мира

Заключение

Список литературы

Введение

Андрей Белый и геометрия.

Краткий обзор исследовательской литературы

Более чем столетняя перспектива позволяет уже с уверенностью сказать, что «исследовательская» судьба романа Андрея Белого «Петербург» (1913) сложилась удачнее, чем «литературная» (прежде всего читательская). Хотя он почти сразу, несмотря на недоумение «традиционных» критиков, был признан одним из важнейших русских романов начала столетия («быть может самый замечательный русский роман со времен Достоевского и Толстого» Бердяев Н. Астральный роман (Размышление по поводу романа А. Белого «Петербург») // Бердяев Н.А. Типы религиозный мысли в России. Т. 3. Париж, 1989. С. 429., «одно из величайших достижений прозы нашего века наряду с романами Джойса, Кафки и Пруста» Набоков о Набокове и прочем: Интервью. Рецензии. Эссе / ред.-сост. Н. Мельников. М., 2002. С. 202. Утверждение это, как часто у Набокова, крайне субъективно и мало симптоматично - и не помешало ему высмеять в «Даре» «капустный гекзаметр автора "Москвы"».) и оказал огромное влияние на прозаические поиски 1910-х и 1920-х годов Так, что уже в 1922 г. Мандельштам вынужден был заключать: «Русская проза тронется вперед, когда появится первый прозаик, независимый от Андрея Белого» (Мандельштам О.Э. Литературная Москва // Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи. М., 1987. С. 200)., после смерти автора (1934 г.) роман официальным советским каноном был прочно забыт вместе со всем наследием писателя. Попытка Б. Пастернака, Б. Пильняка и Г. Санникова в известном некрологе не просто политически реанимировать имя Белого («деятельно определил свои политические взгляды, заняв место по нашу сторону баррикад»), но поместить его на вершине формирующегося литературного пантеона молодого государства («замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых», «Джойс - ученик Андрея Белого», «большой вклад в нашу советскую культуру Известия. 1934. 9 января. № 8. Полный текст представлен, напр., в статье Н.А. Богомолова: Богомолов Н.А. Андрей Белый и советские писатели. К истории творческих связей // Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 336-337. ), закономерным образом встретила резкое сопротивление И вполне обоснованно (хотя Богомолов отмечает в этом панегирике «точность наблюдений» и «верность оценки положения Белого в литературе двадцатого века» (Там же. С. 336) - особенно в «джойсовском» вопросе, где исследователям фприходилось специально опровергать беспочвенное утверждение об «учительстве» Белого (Напр.: Старцев А.И. О Джойсе // Интернациональная литература. 1936. № 19. 31 марта. С. 5). Подробнее об истории этого некролога и его рецепции в советском литературном и политическом мире см.: Спивак М.Л. Первые отклики на смерть Андрея Белого в советской печати // Вестник РГГУ. История. Культурология. Филология. Востоковедение. 2007. № 9. С. 114-131. .

Новая история «Петербурга» начинается уже в 1980-е гг., когда Л.К. Долгополов практически воскрешает роман для советской науки (прежде всего переизданием «Петербурга» в «Литературных памятниках» в 1981 г. с обстоятельным комментарием). Во «Вводных замечаниях» своей монографии «Андрей Белый и его роман "Петербург"» (1988) Долгополов приводит написанные еще в 1925 г. слова О. Форш о непрочитанности шедевра Белого («"Петербург" и сейчас, когда он признан событием в литературе, до конца прочитан не многими) и подкрепляет их собственным видением - филолога позднесоветского периода: «за прошедшие десятилетия положение мало изменилось. То огромное и значительное содержание <…> еще не осмыслено нами в должной мере» Долгополов Л.К. Андрей Белый и его роман «Петербург». Л., 1988. С. 9..

Тридцать лет спустя можно с осторожностью предположить, что работа по «базовому» филологическому освоению главного романа Белого, т.е. включение его в контекст эволюции русской литературы и определение его места в ней (выявление сложной системы подтекстов и реминисценций, реконструкция биографического и культурного контекста, анализ рецепции романа и т.д.), осуществлена в большой мере - во многом благодаря усилиям самого Долгополова. Действительно, уже в 1980-е гг. происходит знаковое повышение внимания к творчеству Белого. Прежде всего нужно упомянуть объемный сборник «Андрей Белый. Проблемы творчества» (М., 1988), составленный С. Лесневским и А. Михайловым и объединивший множество крупных ученых, включая самого Долгополова, - Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц, М.Л. Гаспарова, Вяч.Вс. Иванова, А.В. Лаврова, Н.А. Богомолова и многих других. Характерным образом только одна статья в этом сборнике («Второе пространство в романе А. Белого "Петербург"» В.М. Пискунова) посвящена «Петербургу». Во многом такая «центробежная» направленность статей - а центральное место этого романа в творчестве Белого редко вызывает сомнения - наверняка мотивирована стремлением охватить малоизвестные части богатого наследия писателя. Однако не в меньшей степени это обусловлено и тем, что исследования Долгополова уже заполнили эту главную «нишу» (тем более что его монография вышла в том же 1988 г.) и тем самым открыли дорогу к другим текстам Белого.

Наличием такой специальной монографии - превышающей по объему сам «Петербург», - может похвастаться далеко не каждый классический роман (особенно не включенный в школьную хрестоматию). Долгополов здесь ставит и прорабатывает множество «пропедевтических» задач, решение которых необходимо для полноценного анализа уникальной романной структуры «Петербурга». Сюда входит и детальный комментарий ко всем темным местам романа (в издании 1981 г. - последовательно ко всему тексту) и его сложной системе цитат, и реконструкция истории создания «Петербурга» с включением его в контекст как творчества Белого, так и социально-культурного «воздуха» этого времени и всей русской литературы XIX- начала XX вв, с которой роман явным образом ведет диалог. Неудивительно, что новые исследования, посвященные «Петербургу», так или иначе ориентируются на ставшую классической монографию Долгополова и в большей степени посвящены конкретным аспектам романа (например, его ритмической организации или политической составляющей). Принцип «бритвы Оккама» в этом случае говорит, что раз уже написана объемная монография, претендующая на всеобъемлющий комментарий к «Петербургу» и, в пределе, на исчерпывающее объяснение этого литературного феномена, то нет необходимости в других «целостных» анализах.

В то же время сама всеохватная установка долгополовской монографии, усиленная ее «первопроходным» статусом, провоцировала стремление обеспечить читателя, еще не «приученного» к Белому, детальным комментарием (включая текстологический) к самым разным аспектам романа вместо целостного и системного анализа его структурных принципов. Более того, только треть книги посвящена собственно «Петербургу» (большую ее часть занимает реконструкция жизни и творчества Белого «до» и «после "Петербурга"»), и из этой трети лишь половина - поскольку в первых двух главках рассматриваются основные редакции и историко-литературные источники «Петербурга» - непосредственному анализу роману. Здесь Долгополов последовательно разбирает сначала ключевую не только для Белого, но для всей русской историософской мысли XIX-начала XX вв. антитезу «Запад-Восток», а затем «Петербург "Петербурга"» (в издании 1981 г. эта главка названа «Принципы и приемы изображения города»). Выбор именно этих двух топосов (собственно, темы и объекта романа) для целенаправленного анализа понятен. Он позволяет удобно выйти ко многим историко-литературным контекстам - от полемики славянофилов и западников, публицистики Достоевского и пророчеств Вл. Соловьева в первом случае до всей богатой традиции «Петербургского текста» (хотя к концепции В.Н. Топорова Долгополов, кажется, специально не обращается) во втором. В рамках этих двух парадигм, истории идеи и истории литературного топоса, Долгополов и предлагает свое видение «Петербурга» - как романа, по-новому осмысляющего тесно связанные друг с другом петербургский сюжет и проблему пути России «меж Западом и Востоком». По мысли исследователя, Белый не только критически переосмысляет опыт «сухой и мертвящей западной цивилизации», воплощенной в «прямизне петербургских проспектов», но и показывает «губительность» «объединения восточного и западного начал», о котором мечтал Соловьев и которое уже произошло в России, «сведя на нет исходно-исторические, национальные истоки ее развития» Там же. С. 294, 290. . Однако, как утверждает Долгополов во введении, «главным открытием» Белого стало «новое понимание человека <…> как величины космогонического плана, как части единого мирового природного целого» - а именно, изображение героя «на грани двух сфер существования <…> сферы быта и сферы бытия» Там же. С. 8, 6. . Сопряжение быта и бытия, их взаимоперетекание - вот та найденная Долгополовым формула (неоднократно повторенная им в монографии), что отличает собственно беловское мировидение в «Петербурге».

Целостного развития - т.е. выявления того, как и по каким романным законам происходит это совмещение двух «сфер» и как это соотносится с темой «Востока и Запада» и петербургским пространством - этот безусловно важный тезис не получает. Долгополов ограничивается отдельными комментариями к тем элементам романа, что связаны с проблемой быта и бытия, - фантастическим событиям (оживление памятника, фигура «печального и длинного»), парадоксам сознания, историко-мифологическим проекциям борьбы «Отца и Сына» и др. Многие из этих наблюдений, несомненно, стали основой для последующих анализов «Петербурга» и будут по необходимости использованы нами, однако они не образуют единой концептуальной рамки, позволяющей выявить магистральные элементы романной структуры и тем самым дать «ключ» к ней. По всей видимости, перед Долгополовым и созданным им комментарием стояли другие «сверхзадачи», не подразумевающие того целостного и последовательного анализа базисных принципов романа, которые нам сейчас кажутся необходимыми для понимания его структуры. Во-первых, как и в упомянутом некрологе 1934 г., - реабилитировать имя Белого и утвердить его гениальность; отсюда неизбежная оценочность и излишняя экзальтированность многих формулировках Напр.: «Широко, с подлинным гениальным размахом излагает Белый свою точку зрения в знаменитом лирическом отступлении» (С. 301); «Белый не последователь Мережковского, который слишком наивен, художественно невысок для него <…> Белый гораздо глубже, значительнее и сложнее» (С. 293).. Во-вторых - подчеркнуть «советскость» писателя-символиста, причем не сложное совмещение мистических исканий позднего Белого с советским контекстом, как это делают современные исследователи Прежде всего см.: Спивак М.Л. Андрей Белый - мистик и советский писатель. М., 2006., а именно предвосхищение в «Петербурге» марксистского метода, пионером которого будто бы выступает Белый «Белый здесь - стихийный диалектик. Он, конечно, не осознает во всей глубине смысла того противостояния <…> но оно им уже открыто, осознано как классово-антагонистическая структура города» (С. 331). Ср. также с финалом главы о «Петербурге»: «именно этой своей стороной он объективно соприкасается с реальной действительностью <…> в годы, предшествовавшие социалистической революции» (С. 340). .

Вторая задача была необходима для «официального» утверждения первой - что, как кажется, удалось Долгополову в полной мере. Последующие исследования в большей степени концентрируются на отдельных аспектах «Петербурга» - от цитатных (прежде всего городских) См., напр.: Вовна А.В., Кихней Л.Г. Преломление «Петербургского мифа» в городском тексте Андрея Белого «Петербург» // Вестник Костромского государственного ун-та. 2011. № 1. С. 132-138; Полещук Л.З. Пушкинский миф о Петербурге в романе А. Белого «Петербург» // Вестник Российского ун-та дружбы народов. 2007. № 3-4. С. 15-21. и «идеологических» (например, проблема террора и паранойи Грюбель Р. Террор, жуткое и возвышенное в «Детях Сатаны» С. Пшибышевского и «Петербурге» А. Белого: роман как бомба // Миры Андрея Белого. Белград-М., 2011. С. 401-416; Сконечная О. Русский параноидальный роман. Федор Сологуб, Андрей Белый, Владимир Набоков. М., 2015. ) наслоений до микродеталей романа (мотив живописи, цветовая гамма и т.д. Напр.: Коно В. Функция живописи в «Петербурге» Андрея Белого // Миры Андрея Белого. С. 827-836; Пак Ё. «Петербург»: семантические функции зеленого, красного и белого цветов, основанные на «Науке о цветах» Рудольфа Штейнера // Там же. С. 837-842. ). Роман Белого, прямо ориентирующийся на хрестоматийные сюжеты русской литературы XIX в. и одновременно кардинально реформирующий каноническую модель русского романа, оказался особенно удобным для применения самых разных аналитических методов - от лингвистического Прежде всего - в связи с особым ритмизированным нарративом романа и «фрагментарными» (с ориентацией на «Братьев Карамазовых») названиями его главок, напр.: Белов В.А. Заглавие как способ пропозициональной организации художественного текста в романе А. Белого «Петербург» // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. 2011. № 1. Т. 1. С. 168-172. до семиотического (концепт «Петербургского текста» В.Н. Топорова и ориентирующиеся на него работы, включая упомянутую статью А.В. Вовны и Л.Г. Кихней). Один из самых ярких примеров такого плюралистического освещения «Петербурга» - вышедший в 2011 г. сборник «Миры Андрея Белого». Он, очевидно, уступает уже рассмотренному сборнику 1988 г. по числу «звездных» авторов и общему уровню статей, зато объединяет исследователей едва ли не со всего мира - включая, например, Японию - и представляет сразу несколько работ, посвященных «Петербургу» и воплощающих этот «веер» подходов (это видно уже по названиям тех статей, что мы перечислили ранее). Как итог, мы имеем множество увлекательных исследовательских сюжетов, связанных с тем или иным аспектом главного романа русского модернизма, но все еще не можем сформулировать организующие принципы этого текста - то есть, по известной формалистской формуле, показать, «как сделан "Петербург"».

Такая преамбула закономерно требует от автора предложения собственного решения и заявления - перефразируя Шкловского-героя из «Zoo...» - «я знаю, как сделан "Петербург"» У Шкловского - «я знаю, как сделать "Дон Кихота"» (с отсылкой к его статье «Как сделан "Дон Кихот"»): Шкловский В. Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза // Шкловский В. «Еще ничего не кончилось...». М., 2002. С. 291. . Мы не возьмем на себя столь амбициозное утверждение (хотя бы потому что не обладаем для этого достаточной компетенцией в вопросах «беловедения»). Наша задача гораздо скромнее - выявить в сложной символистской структуре романа один из ее опорных (осевых) элементов и проследить его функцию и внутренние метаморфозы на протяжении всего текста. Анализ развития такой магистральной темы - которая подспудно организует все важнейшие линии романа - может, по нашему мнению, позволить выйти к пониманию того, как устроена мотивная структура «Петербурга», определяющая разворачивание его сюжета. В символистском романе - рожденном, по верному замечанию С.И. Пискуновой, вопреки чуждости самой природы этого жанра «символистской ментальности» Пискунова С.И. Символизм и роман («Петербург» Андрея Белого) // Миры Андрея Белого. С. 434. - традиционные романные элементы подвергаются «перезагрузке» или, вернее, перекодировке (подробнее об этом мы будем говорить внутри глав в связи с городским пространством и проблемой сознания). «Петербург» как вершина символистской прозы в наибольшей степени демонстрирует эту новую систему, построенную по «антинарративному, анти-романному принципу» Там же. С. 443.. Место прежних конструктивных элементов романа занимает сложное ассоциативное сопряжение мотивных блоков (как это было опробовано Белым уже в «Симфонии (2-ой, драматической)», значение которых по символистскому закону обнимает максимально возможное количество взаимосвязанных тем и сюжетов - и тем самым организует «сверхсюжет» «Петербурга». В частности, такое градационное наращивание значений позволяет в рамках этой мотивной линии переходить, если придерживаться долгополовской терминологии, от уровня «быта» к уровню «бытия».

В качестве одного из таких мотивных блоков - подспудных опор «воздушной громады» «Петербурга» - мы предлагаем рассматривать геометрическую тему (в разных ее «проекциях», от конкретных планиметрических фигур до т.н. «сакральной геометрии» и пространственных представлений как философской проблемы). Ее статус не просто случайного элемента, но лейтмотива легко доказывается уже хотя бы тем, что геометрия лежит в основании выделенных Долгополовым магистральных сюжетов романа, антитезы «Восток vs Запад» и городской системы (подробнее это будет рассмотрено в первой главе). Не столь очевидна геометрическая природа более сложных уровней «Петербурга» - например, ментального пространства (в романе Белого едва ли не более значимого, чем «физическое») и сложных переплетений исторических, космических и мифологических проекций «борьбы Отца и Сына», обеспечивающих символистскую глубину истории о провокации против высокопоставленного сенатора. Достаточно привести (почти наугад) несколько опорных «геометрических» цитат из разных частей романа: «Весь Петербург - бесконечность проспекта, возведенного в энную степень» Роман здесь и далее цит. по классическому долгополовскому изданию: Белый А. Петербург / подг. Л.К. Долгополов. Л.: Наука, 1981 (Литературные памятники). Страницы указываются внутри текста в скобках. (22); «точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса» (298), «Аполлон Аполлонович не глядел на любимую свою фигуру: квадрат; не предавался бездумному созерцанию каменных параллелепипедов, кубов» (396). Уже по этим фразам видно, что геометрическая тема, во-первых, обнаруживает себя в центральных романных образах (петербургского пространства и одного из главных героев «Петербурга»), во-вторых - требует отдельного комментария и систематизации. В данном случае специального смыслового синтеза требуют столь далекие, казалось бы, топосы, как медитативные привычки сенатора и пространственная визуализация «астрального космоса».

В посвященных «Петербургу» работах геометрические образы затрагивались регулярно, но в рамках более частных трактовок, а не как элемент поэтики - особенно это касается планиметрических фигур, обильно рассыпанных в тексте (иногда и в названии главок - «Квадраты, параллелепипеды, кубы»). Так, А.В. Вовна и Л.Г. Кихней в уже упомянутой статье даже заявляют, что «петербургский космос Белого - это царство чистых геометрических форм» и что именно в этом «заключается существенная новизна и оригинальность трактовки петербургского пространства» Вовна А.В., Кихней Л.Г. Преломление «Петербургского мифа» в городском тексте романа Андрея Белого «Петербург». С. 134. . Однако этот безусловно важный для нас тезис, к сожалению, не получает далее никакого развития, и последующее описание оппозиции «центра» и «периферии» с ним уже никак не связывается (во всяком случае, напрямую). В других работах геометрическая топика сходным образом используется лишь как инструмент при описании более важных для авторов идейных конструкций - так, Долгополов замечает, что «страстное желание сенатора Аблеухова - видеть пространство сжатым, стиснутым, приведенным к какой-либо геометрической фигуре» Долгополов Л.К. Андрей Белый и его роман «Петербург». С. 262., но выводит из этого только «бездушие [европейской] цивилизации», которое будто бы воплощает Аблеухов. Такое прочтение «геометризации» сенаторского сознания - как маркера его европейской государственности - будет вслед за Долгополовым повторено во многих статьях; однако специального исследования геометрического каркаса «Петербурга» еще представлено не было Впрочем, отдельные попытки исследователей выявить геометрический подтекст «Петербурга» доходят едва ли не до курьеза. Так, О.Г. Штыгашева в диссертации, посвященной «художественному синтезу [курсив наш - М.Х.] в романе "Петербург"», пытается демонстрировать этот «синтез», анализируя сначала репрезентацию у Белого антропоцентризма Возрождения (!), а затем - «геометрически-структурное понимание мира в романе» на примере... теоремы Николая Кузанского «две стороны треугольника при увеличении или уменьшении угла между ними объединяются в одну прямую», якобы соответствующей «семантико-сюжетному сближению/разобщению элементов» в романе (Штыгашева О.Г. Художественный синтез в романе Андрея Белого «Петербург». Автореф. дисс. к.ф.н. Якутск, 2008. С. 12-13). .

В то же время уже первые критики отмечали «геометризацию» самой романной поэтики. Одну из первых рецензий такого рода недавно ввел в научный оборот А.В. Лавров Лавров А.В. «Петербург» Андрея Белого глазами банковского служащего // Лавров А.В. Андрей Белый. Разыскания и этюды. М., 2007. С. 172-179. - это отклик Г. Танина (как удалось выяснить Лаврову по материалам Р.Д. Тименчика, за этим псевдонимом скрывался банковский служащий Г.Д. Рочко) на публикацию «Петербурга» в альманахе «Сирин». Рецензия Танина построена, по выражению Лаврова, как «аналитический этюд» - с попыткой выявить магистральные принципы представленного Белым романа «нового типа» (в его устах это скорее негативная характеристика). По мысли рецензента, традиционное представление Петербурга как призрачного города переносится у Белого на все элементы романа и прежде всего на нарративную технику и изображение героев, которые «рассыпаются» и оказываются такими же расплывающимися призраками, а не людьми «из плоти и крови» - при том, что они воплощены в строгих геометрических формах: «Он [Белый] расчертил призрачный уголок в своей душе и назвал его Петербургом, и чтобы дать призракам третье измерение <…> он воспользовался отчасти приемом кубистов. У сенатора Аблеухова черепная коробка - куб, карета - куб <…> Прием Белого - героическое усилие дать бесплотным призракам геометрическую форму [курсив здесь и далее в работе мой - М.Х.]» Здесь и далее одностраничная рецензия цит. по: Танин Г. «Петербург» Андрея Белого // Речь. № 161. 16 июня. С. 1. В статье Лаврова случайная опечатка - «С. 2», хотя рецензия Танина символично опубликована на первой полосе «Речи» сразу за объявлением об убийстве Франца Фердинанда. Несомненно, если бы Танин знал о последствиях этого убийства, то усилил бы «эсхатологическую» и «пророческую» линию в своем анализе «Петербурга», как это делали последующие критики, начиная с Вяч. Иванова. . К этой знаковой для нас формуле мы еще вернемся в нашей работе; пока же отметим не менее показательное сопоставление метода Белого с кубистическим - что, по мнению Танина, обуславливает непривычную для читателя 1914 г. «мучительную форму» «Петербурга»: «Мучительство, вообще, в духе времени, вспомним хотя бы Пикассо». Эти же фрагменты приводит в своей заметке Лавров (что и побудило нас обратиться к тексту Танина) - однако они составляют лишь малую часть рецензии и только сопровождают основной угол зрения Танина, который мы бы сейчас назвали «историческим». Неслучайно рецензия начинается с утверждения «многие по-разному объясняли русскую революцию» и завершается, предвосхищая выводы Долгополова, одобрительным комментарием к «революционному» пассажу из романа, который «передает настроение Петербурга в канун одного исторического дня». В этой «передаче настроения» 1905 г. и видит Танин главное достоинство «Петербурга», в то время как новаторская «кубистическая» форма романа скорее мешает, по его мнению, восприятию исторической части.

Вышедшая два года спустя (в «Биржевых ведомостях» за 1 июля 1916 г.) рецензия Н.А. Бердяева с показательным заглавием «Астральный роман (Размышления по поводу романа А. Белого "Петербург")» удивительным образом повторяет многие тезисы заметки Танина, хотя здесь стоит говорить скорее о типологическом сходстве, чем о прямых реминсценциях Более того, как указывает Лавров, сам Танин мог почерпнуть сравнение структуры «Петербурга» с картинами кубистов из более ранней статьи Бердяева о Пикассо, где мимоходом упоминается и роман Белого (Лавров А.В. «Петербург» Андрея Белого... С. 174). . Так, Бердяев разворачивает сопоставление поэтики «Петербурга» с кубистическим методом и почти в тех же формулах утверждает «мучительность» романной конструкции, которая, впрочем, для него органична творчеству Белого: «В его художественном творчестве нет катарсиса, есть всегда что-то слишком мучительное, потому что сам он, как художник, не возвышается над той стихией, которую изображает» Бердяев Н. Астральный роман... С. 438. Ср. с «несоответствием законам чистой художественности» у Вяч. Иванова в вышедшей за месяц до этого известной рецензии «Вдохновение ужаса» (которую мы не будем специально рассматривать, поскольку она концентрируется на иных аспектах романа): Иванов Вяч. Вдохновение ужаса (о романе Андрея Белого «Петербург») // Иванов Вяч. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. Брюссель, 1987. С. 619.. Однако для Бердяева «кубизм» Белого (которого он называет единственным «кубистом в литературе») отражает, как и явление Скрябина в музыке, новую стадию культуры, «наступление новой космической эпохи». В авторе «Петербурге» философу видится «Пикассо от литературы», который «ищет геометрического скелета вещей, срывает обманные покровы плоти и стремится проникнуть во внутреннее строение космоса» - и это «космическое распыление» мира совпадает «с распылением словесным, с вихрем словосочетаний» Бердяев Н. Астральный роман... С. 431-434. . Эта концепция, конечно, едва ли не больше говорит о мировоззрении самого Бердяева и об общей «мистериальной» атмосфере символистской философии Серебряного века (усиленной внезапной смертью Скрябина в 1915 г. и его культом См. подр.: Буяновская В.И. «Заклятья древние, казалось, узнавались им, им одним опять - и колебали мир»: А.Н. Скрябин как новый Прометей в поэтической мифологии русских символистов // Русская филология. 29. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 2018. С. 176-185.), чем о романе Белого. Однако многие наблюдения Бердяева и его размышления над сутью «астрального романа» кажутся нам вполне подходящими для начала разговора о геометрической структуре «Петербурга».

То, что столь разные читатели романа, как выступающий с требованием исторической достоверности «банковский служащий» Г. Рочко и один из главных русских философов-мистиков начала века Бердяев, отмечают геометрическую природу «Петербурга», вряд ли является случайным. С легкой руки Бердяева - чья рецензия, естественно, куда более известна в научных кругах - в современных работах часто говорится о «кубистическом» методе Белого. Так, И. Сухих, прямо опираясь на бердяевскую концепцию, пишет о «фасеточном зрении» в романе, которое «кажется литературной аналогией живописного кубизма», и возводит такое «кубистическое» изображение героев к «парадоксальному психологизму и фантастическому реализму» Достоевского Сухих И. Прыжок над историей (1911-1913. «Петербург» А. Белого) // Сухих И. Книги XX века: русский канон. М., 2001. С. 87, 76. .

Опорными для нашей темы будут две работы, авторы которых, также учитывая бердяевскую интерпретацию «астрального романа», напрямую анализируют геометрические мотивы романа и его пространственную организацию. В.Н. Яранцев в статье с дезориентирующим, на наш взгляд, заглавием «Структура идеального пространства в романе А. Белого "Петербург"» (поскольку что именно имеется в виду под идеальным пространством, так и не сообщается) рассматривает центральную мифологему бомбы и ее функцию в символистской структуре романа. В плоскости «геометрии романа, столь явно обозначенной автором-рассказчиком и его персонажами» круговая форма бомбы (сопряженная с «шаровыми расширениями» сознаний героев) противопоставлена, по мысли Яранцева, «планиметрии сенатора Аблеухова с ее концептами треугольника, квадрата и куба» и в финале романа реализует на фабульном уровне «взрыв» этого планиметрического мира, на символистском («антропософском») - выход героев в астральный космос Подр. см.: Яранцев В.Н. Структура идеального пространства в романе А. Белого «Петербург» // Гуманитарные науки в Сибири. 1997. № 4. С. 50-55.. К сожалению, в своей короткой статье-заметке исследователь не ставил перед собой задачу выстроить целостную геометрическую систему романа, однако намеченные Яранцевым функции шаровой бомбы, проясняющиеся обширным контекстом (теоретические статьи Белого, культурные концепты «геометрического города» и т.д.), будут нами по необходимости учитываться.

Значительно более разработанную концепцию пространства в романе предложил С.П. Ильев. С самого начала обозначив преобладание в «Петербурге» пространственного измерения над временным, Ильев выстраивает далее важную для нас модель романной вселенной, в которой сложно сопрягаются двух-, трех- и четырехмерные измерения. Многомерность пространства «Петербурга» обуславливается, по Ильеву, переходами от «действительности» к ментальной сфере и астральному космосу - и каждый из этих уровней характеризуется своими пространственными формами (планиметрическими строгими линиями в первых двух и криволейными фигурами в третьем). В частности, как полагает исследователь, герой может «выйти за пределы геометрических представлений не иначе, как в бреду, в безумии или в момент смерти», и потому «в сознании Аблеухова предметы реального мира не могли иметь пространственной формы, и в результате строились иллюзии предметов» Ильев С.П. Художественное пространство в романе «Петербург» Андрея Белого // Проблемы вечных ценностей в русской культуре и литературе XX в. Сборник научных трудов, эссе и комментариев. Грозный, 1991. С. 20, 29. , а астральный мир («второе пространство») уже лишен знакомых нам пространственных измерений. Сходную модель - с разделением «физического», «ментального» и «астрального» пространств - мы будем использовать в нашей работе, однако, на наш взгляд, некоторые интерпретации Ильева (например, об отсутствии «пространственных форм» в сознании Аблеухова или о геометрии астрального космоса) нуждаются в корректировке. Аналогично не можем мы принять - во всяком случае, без более подробного анализа связи этих представлений, к примеру, с антропософским учением - и итоговый вывод исследователя. По Ильеву, в дуалистической системе «Петербурга» (действительность vs астральный мир) «первое» пространство организуется сознанием, а «второе» душой, и тогда «бытие субъекта сознания проявляется в пространственных формах, бытие его души в трансцендентных» Там же. С. 30. Более того, этот итоговый вывод, как кажется, противоречит приведенному нами ранее утверждению Ильева, что в сознании Аблеухова нет пространственных форм. .

Структура нашей работы будет учитывать предложенные Яранцевым и Ильевым концепты пространства «Петербурга», корректируя и переосмысляя их в рамках выбранного нами «геометрического» фокуса Еще одну важную для нас статью о романном пространстве - уже упомянутую «"Второе пространство" романа А. Белого "Петербург"» В.М. Пискунова - мы не будем специально рассматривать во введении, поскольку она не имеет дело напрямую с геометрической проблематикой, однако внутри основных глав мы постараемся учитывать ее основные тезисы. . Однако прежде чем переходить к постановке проблемы и к обусловленной ей композиции работы, необходимо совершить краткий экскурс в истоки особого интереса Белого к геометрической теме - лишь в той степени, в какой это позволяет глубже понять ее значимость и, в формалистских терминах, «конструктивность» в «Петербурге».

Естественно, главным источником «математического» для Андрея Белого - еще с тех лет, когда он был Боренькой Бугаевым, - была фигура его отца, Н.В. Бугаева, знаменитого математика и философа (для самого Бугаева-старшего эти категории были едва ли не взаимозаменяемыми). Исследовать особые отношения отца и сына приходится не только биографам писателя, но и исследователям его текстов, поскольку «патримониальная» рефлексия продолжалась у Белого, несмотря на смерть отца уже в 1903 г., в течение всей жизни в самых разных мифологизированных и «литературизированных» формах (не только в автобиографической трилогии или «Котике Летаеве», но и собственно в «Петербурге»). Для нас значим только один аспект этих отношений - впрочем, едва ли не важнейший для самого Белого - «математический».

Насколько позволяют реконструировать этот сюжет мемуарная трилогия и автобиографические обертоны «Котика Летаева», «математичность» (т.е. не просто занятие математикой, но бытие математиком) полностью определяет для Белого мифологический образ отца и его поведение в любых ситуациях: «отец был поклонником женской красоты; но чтил в красоте какие-то геометрические законы <…> измерял соотношения: лба, носа, рта» Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989 (Серия литературных мемуаров). С. 101. . Постоянное нахождение с детства в среде математиков формирует - как это постоянно подчеркивает Белый - неприязнь «математического», доходящую до фобии, и, что не менее важно, страх собственного становления «математиком», претерпевающего в детском сознании фантасмагорические метаморфозы: «пришел тощий интеграл; и - сел за стол; и, вероятно, думает, что я, Боренька, - ползающий перед ним иксик», «"Второй математик" стал мне уж чисто "мистическим" ужасом <…> мать, заливаясь слезами, с укором бросала мне: - И ты станешь им!» Там же. С. 89. (ср. с названием главки - «Математики»). Сходный сюжет уже был разработан Белым в «Котике Летаеве»: «папа с ними уже интегрирует; и пошли - конгруэнты <…> "Он не в меня: он - в отца!" <…> Я - не я: я - не Котик Летаев! - - это-то вот и есть преждевременно развиваемый математик: второй математик» Белый А. Котик Летаев // Белый А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 380-381.. Сложнее обстояло дело с философскими концепциями отца - разработанным Бугаевым в рамках возглавляемой им Московской философско-математической школы (так она начала называться уже его последователями) учением об эволюционной монадологии. Здесь Бугаев, опираясь на труды своего великого предшественника (также математика) Лейбница и переосмысляя их, выводит из математической теории прерывности и исследований бесконечно малых единиц концепцию монад, «самодеятельных» и неделимых базисных элементов бытия, чьи соединения задают сложное многообразие мира и его скачкообразную эволюцию (в противовес «аналитическим» закономерностям постепенного развития у позитивистов, опровергаемых Бугаевым) См. подр.: Половинкин С.М., Монадологии Лейбница и Н.В. Бугаева: сходство и различие // София. Альманах. Вып. 1. Уфа, 2005. С. 183-192.. Хотя отдельные негативные для Белого черты бугаевской школы - например, как показала И.Ю. Светликова, ее политический консерватизм и стремление «анатомизировать» и тем самым систематизировать мир Светликова И.Ю. Московские пифагорейцы // Интеллектуальный язык эпохи: история идей, история слов / отв. ред. С.Н. Зенкин. М., 2011. С. 117-141. - были воплощены в фигуре сенатора Аблеухова, само философское наследие отца должно быть учтено в более сложном, явно сочувственном отношении, воспринятое Белым в русле «нового пифагорейства» и антропософии Ср. с позднейшим комментарием Белого к письму Блока от 18 июня 1903 г.: «Я был еще пифагореизирован математическими идеями отца» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903 - 1919 / Публ. А.В. Лаврова. М., 2001. С. 71); и с письмом Иванову-Разумнику: «Новая теория чисел - возврат к пифагорейству; и это знал мой отец» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публ. А.В. Лаврова и Д. Мальмстада. СПб., 1998. С. 435)). .

Математиком сам Белый так и не стал - несмотря на устойчивое заблуждение о полученном им математическом образовании; по настоянию отца он обучался на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. Впрочем, уже в эти годы несомненен его «врожденный» (или, вернее, «вживленный») интерес к математическим вопросам - ср. с характерным эпизодом в автобиографии: «мы с А. С. оказались во главе <…> группы студентов, обратившихся к приват-доценту Виноградову с просьбой читать нам аналитическую геометрию и дифференциальное исчисление <…> я присутствовал на лекциях и раз даже продифференцировал Виноградову» Белый А. На рубеже двух столетий. С. 438. . Позднейшие увлечения Белого вопросами современных ему физики, высшей математики и естествознания (см. в первой главе о четвертом измерении) хорошо известны; еще характернее его филологические и прежде всего стиховедческие штудии.

Здесь проявляется его склонность именно к геометрическому представлению - и «Ритм как диалектика и "Медный всадник"» (1929), и «Мастерство Гоголя» (1934) содержат огромное количество разнообразных схем, графиков, планиметрических представлений текстовых структур, что часто становилось предметом пародий (например, в «Даре» Годунов-Чердынцев, начитавшись Белого, пытается иллюстрировать ритм своих стихов «трапециями и прямоугольниками», но выходит «чудовище <…> из кофейниц, корзин, подносов, ваз Набоков В. Дар // Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1990. С. 134-135. ). Уже ранняя манифестарная статья Белого «Эмблематика смысла» (1909) представляет макаронические «геометрико-мистические» концепции - ср. со следующим пассажем: «Символическое триединство (A₁BC₁) венчает собой другой треугольник (А₃ВС₃), в углах оснований которого находятся гносеология и религиозное творчество» Белый А. Эмблематика смысла. Предпосылки к теории символизма // Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 46-47. (с соответствующей треугольной схемой). Наконец, наибольший интерес для нас представляет напечатанная непосредственно во время написания «Петербурга» (в № 4-5 «Трудов и дней» за июль-октябрь 1912 г.) статья Белого «Линия, круг, спираль - символизма» с оригинальной «околотеософской» интерпретацией символа на примере геометрических фигур (отдельные положения этой статьи мы упомянем уже при анализе пространства «Петербурга»).

По всей видимости, «геометризация» материала - его синтезирование и представление в виде конкретных планиметрических схем - была органична самому способу мышления Белого. Теоретические штудии, начиная с ранних (до «Петербурга»), в полной степени развертывают математический и прежде всего «геометрический» потенциал, очевидно заложенный под влиянием отца и развитый в студенческие годы. В ранних художественных текстах Белого, однако, геометрия представлена куда более скудно - можно выявлять ее отдельные элементы в «Серебряном голубе» и особенно в самом построении «Симфонии (2-ой, драматической)», однако никакой ключевой роли она здесь, очевидно, не играет. Геометрия как художественная проблема начинает выкристаллизовываться для Белого уже в начале 1910-х гг., т.е. непосредственно во время задумки и написания «Петербурга» - когда он, по собственным словам, изжил в себе «кантианца» и, что для нас особенно важно, познакомился с антропософским учением, а затем и с его основателем Р. Штейнером Об истории личного знакомства Белого со Штейнером в мае 1912 г. и подготовке к этой встрече см. главку «Андрей Белый - Мария Сиверс - Рудольф Штейнер: история в шести письмах» в монографии М.Л. Спивак (Андрей Белый - мистик и советский писатель. С. 41-116).. Полемический стык этих двух философских систем обогатил геометрическую проблему новыми смыслами и сделал ее одним из главных объектов пишущегося романа.

Итак, если воспользоваться излюбленной геометрико-физической метафорикой самого Белого, «векторов» сил, влияющих на его интерес в 1910-е гг. к геометрической проблематике, как минимум три - мифологизированная фигура отца-математика, вырабатываемая на планиметрических схемах теория символизма и сложный переход от «(нео)кантианства» к антропософии. «Равнодействующей» этих сил тогда можно попытаться представить геометрическую структуру «Петербурга», в котором очевидны следы всех трех биографических сюжетов автора (черты Бугаева-старшего в сенаторе, «кубистическая» поэтика, «побег» сына-кантианца от Канта к Сковороде, антропософские «расширения сознания» и т.д.). Но если отношения с отцом скорее дают биографический материал для образной системы романа, а теоретические штудии обуславливают отмеченный критиками «кубистический» метод, то «столкновение» Канта и Штейнера важно для понимания самой природы геометрии в космосе «Петербурга» и ее «полюса».

Иными словами, необходимо ответить на «базовый» для нашего анализа вопрос - как в романном мире оценивается геометрия, как позитивная («конструктивная») или негативная («деструктивная») сила? Учитывая то, что «Петербург» традиционно (и вполне обоснованно) трактуется как роман-предупреждение о грядущей «восточной угрозе», чреватой наступлением хтонического хаоса, - в свете соловьевских концепций и катастрофической для России Русско-японской войны, - мы вправе видеть в «геометрическом» (т.е. упорядочивающем пространственные формы) начале если не спасение от этого хаоса, то, во всяком случае, противовес ему. Однако уже первое прочтение романа опровергает такое представление, и очевидна инфернальная подсветка как геометрического Петербурга, так и «геометризации» мира сенатором (в независимости от оценки самого образа Аполлона Аполлоновича, излишне демонизированного советской критикой). При этом то, что мы знаем об отношении Белого к геометрии и об ее трактовке в антропософии, не дает никаких оснований заявлять, что она мыслится Белым как ложное и/или дьявольское начало - но в «Петербурге» оно, несомненно, выступает именно таким.

Этот парадокс подводит нас к необходимости проблематизировать само понятие «геометрии» (до сих пор употреблявшееся нами как самоочевидное) и обозначить, какая именно геометрия дискредитируется и «инфернализируется» в романе. Вытеснение Канта Штейнером, произошедшее в мировоззрении Белого непосредственно перед созданием «Петербурга», представляется здесь чрезвычайно значимым. Та геометрия, что управляет (как мы постараемся показать) романным миром, ошибочна и губительна - поскольку рождена противоестественным насилием разума над природой, т.е. божественным миром; красноречивой иллюстрацией этого становится искусственный Петербург. Это - для Белого 1910-х гг. - геометрия кантовская, которая в «Критике чистого разума», как известно, доказывает априорное существование категории пространства в сознании человека и, более того, существует только посредством мышления, так как «трансцендентальной реальности пространство не имеет» Гайденко П.П. Обоснование геометрии у Платона, Прокла и Канта // Гайденко П.П. Научная рациональность и философский разум. М., 2003. С. 301. См. также С. 299-300.. Неслучайно именно Канта Николай Аполлонович в бредовой встрече с «прапрадедом Аблаем» (главка «Страшный суд») предлагает в качестве основания «монгольского дела» - и туранец в ответ заменяет его «Проспектом» (237), утверждая внутреннее родство европейской геометрии и восточного хаоса Ср. с оригинальной концепцией И.Ю. Светликовой, демонстрирующей не только убеждение русской интеллигенции начала XX в. в родстве кантианства и восточной философии (например, Упанишад), но и знакомство Белого с такой интерпретацией Канта: Светликова И.Ю. Кант-семит и Кант-ариец у Белого // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/93/sv5.html. Дата обращения: 11.05.2018. (подробнее это будет рассмотрено в первой главе). То, что «рассудочная» геометрия Канта в мире «Петербурга» оборачивается дьявольской, весьма характерно - демонизация Канта в русской философской и художественной мысли хорошо известна Об этом см.: Ахутин А.В. София и черт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики) // Ахутин А.В. Поворотные времена. Статьи и наброски. СПб., 2005. С. 449-480.. В главке «Кант» «Истории становления самосознающей души» (1926) Белый уже прямо сводит счеты с бывшим «кумиром» и, рисуя непритязательную картину гальванизации трупа Канта (прямо отождествленного с Ариманом) в конце XIX в. в новых философских теориях, говорит о мертвом и мертвящем духе самой кантиановской философии, математически «штампующей» мир через призму критики разума и «кантианизирующей» природу: «Под формою Кантова духа - пришел: Ариман! Так сказать, - воплотился!»; «предмет истребления под формой кантианизации <…> возникает картина природы, - захват Ариманом природы» Белый А. История становления самосознающей души // Белый А. Душа самосознающая. М., 1999. С. 182, 187. .

Как на место Канта в мировоззрении Белого пришел Штейнер, так и кантовской геометрии должна была быть противопоставлена штейнеровская. Можно повторить вслед за современным исследователем позднего Белого: «для человека, не посвятившего себя антропософии, одолеть все 400 (sic!) томов "Доктора" - практически невозможно» Белоус В.Г. «История становления самосознающей души» Андрея Белого: историко-философские параллели // Миры Андрея Белого. С. 616. На самом деле опубликованных томов штейнеровского наследия (пока еще) меньше 400, однако утверждение остается справедливым.. Для наших скромных целей, однако, достаточно «математического» тома 324а, в котором собраны лекции Штейнера по антропософской интерпретации четырехмерного пространства (1905 и 1908 гг.) и его ответы на вопросы слушателей по этой теме (1904-1922 гг.). Подробно штейнеровская трактовка четвертого измерения будет рассмотрена нами в финале первой главы (в связи с «астральным» уровнем Петербурга); пока же обозначим только главные ее положения. По Штейнеру, произошедшая во второй половине XIX в. революция в геометрии (которую он подробно объясняет с математическими чертежами на доске), подкрепленная в начале XX в. открытиями в области физики, отражает антропософское представление о многомерной структуре пространства. Неорганический предметный мир у Штейнера существует в рамках трех измерений, растения четырехмерны, животные пятимерны и, наконец, человек является шестимерным существом Штайнер Р. Четвертое измерение. Математика и действительность // Штайнер Р. Полн. собр. трудов. Т. 324а. М., 2007. С. 95-96. На лекциях 1905 и 1908 г. Белый, очевидно, не мог присутствовать, но с основными тезисами Штейнера и предвосхищающими их теософскими положениями Блаватской познакомился еще задолго до личного знакомства в мае 1912 г.. Однако эта многомерность доступна сознанию человека не изначально, а в ходе «погружения в себя посредством сверхчувственного представления» Там же. С. 208. - и антропософские духовные упражнения должны позволить человеку выходить в астральное пространство и получать это откровение о мире. Критикуя кантовское представление о пространстве, об «авторитетности которого не может быть и речи», поскольку базируется оно на «устаревшей» евклидовой геометрии, Штейнер постулирует геометрию новую, не подчиняющуюся «земным» законам: «В астральном пространстве господствует другая геометрия» Там же. С. 204, 126. Ср. также с описанием критики Канта у Штейнера в «Истории становления...» Белого (Белый А. История становления... С. 181).; «математика, геометрия перестают быть правильными, когда вступают в духовный мир» Штайнер Р. Новая и древняя наука посвящения. URL: http://www.anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=134. Дата обращения: 10.05.2018. . Принципы этой геометрии Штейнер прямо не формулирует - видимо, они и не поддаются «кантианизации», - но очевидна ее органическая, «одухотворенная» сущность (наподобие архитектурного замысла Гётеанума), воспринятая Белым как «новое пифагорейство» Ср. в письме Иванову-Разумнику: «я хочу быть пифагорейцем <…> [припадать] на старости лет к пифагорейскому ритму, к фигуре» (Переписка. С. 437). См. также его описание мистических пифагорейских чисел в антропософии (Белый А. История становления... С. 474). . Эта антропософская геометрия должна отражать сущность сложной многомерной системы органического мира и - в противовес «мертвящей», «рассудочной» геометрии Канта - не отделять «ноумены» от сознания, но, напротив, напрямую соединять его «микрокосм» с астральным миром.