Лексикология современного русского языка

Также и рост словарного состава в тематических группах не оказывает сам по себе какого-нибудь влияния на соотношение уже установившихся родовых и видовых понятий. Наличие в лексико-семантической группе слов слова, обозначающего родовое понятие, даже и не обязательно. Ср., например, в антонимах типа свет и тьма, семантическая связь между которыми совершенно очевидна.

Отношения между словами в тематических группах строятся только на внешних отношениях между понятиями, причем при различных классификационных целях слова могут объединяться и разъединяться, что не затрагивает в чем-либо существенном их значения.

Иное дело лексико-семантические группы слов, ставляющие собою внутреннее, специфическое явление языка, обусловленное ходом его исторического развития. Яркий пример тому -- синономические разряды слов. Каждая синонимическая группа слов в определенном языке на определенной ступени его истории настолько тесно семантически спаяна, что ее компоненты не могут произвольно классифицироваться без нарушения существующих между ними отношений. Это и понятно, поскольку слова-синонимы имеют одно значение (независимо или в зависимости от «контекста речи», типов словосочетаний, фразеологических сращений и т. п.), осложняемое эмоционально-экспрессивной окраской, различными стилистическими признаками, или несколько значений, которые в основном совпадают друг с другом и отличаются только оттенками. Иначе, синонимическая группа слов обозначает одно понятие. Ср. лингвистика -- языкознание -- языковедение, самолет -- аэроплан, около -- рядом -- поблизости, укр. баба -- старуха -- бабка -- старенька -- бабуся, древнерусск. конь -- комонъ -- лошадь и т. д.

Синонимические отношения нарушаются, если сопоставляются различные значения одних и тех же многоязычных слов. Ср. родной (в значении находящийся в кровном родстве) и милый, которые не являются синонимами и даже вовсе могут не иметь в определенных речевых контекстах непосредственных семантических связей. («родной отец был ему враг»).

Между прочим недостаточный учет или непонимание того, что синонимы обозначают одно понятие, приводит к многим недоразумениям в определении синонимических групп слов, примеров чему можно было бы привести множество. Ср. типичные примеры такого рода недоразумений в учебнике «Современный русский литературный язык» А.М. Финкеля и Н.М. Баженова (Киев, 1951). В этом учебнике, например, включаются в одну синонимическую группу слова дом -- хата -- изба -- палатка и др., обозначающие различные реалии. В «Словаре русских синонимов» Н. Абрамова (Пг., 1915) очень нередко объявляются синонимами произвольно объединенные группы слов (типичный пример: дерево -- балка -- бревно -- дубина -- былка -- полено -- головешка и еще другие подобным же образом подобранные слова).

Синонимические группы слов, как и другие явления языка, в своем развитии видоизменяются, обновляются, нередко и разрушаются. В древнерусском языке слова дъло и орудье в определенных контекстах употреблялись как синонимы, правда, с разной частотой. В «Повести временных лет» слово дЪло употреблено 24 раза, а орудье (в том же значении) только три раза (ср. в статье под 1074 г.: «аще ли будяше нужьное орудье, то оконцемь малым бесъдоваше»; в других списках есть вариант дъло).

В различных списках одних и тех же произведений дЪло и орудье представляют собой разночтения, причем слово орудье в более поздних списках обычно заменяется словом дЪло. Постепенно выходя из употребления в этом своем значении (дело), слово орудье некоторое время еще держалось в сочетании «орудья своего дьмея» (= ради своего дела), а затем и вовсе исчезло из словарного состава литературного языка, сохраняясь лишь в немногих современных говорах (ср. диалектное украинское оруда дело, работа, кадник, орудье какое-нибудь дело, нужда, надобность; отзвуком древнерусск. орудье является современное орудовать).

Причиной разрушения данной синонимической группы, вероятно, явилось разрастание многочисленных значений слова дело (в семнадцатитомном «Словаре современного русского литературного языка» выделено девять значений и много подзначений этого слова), а также нарастание (примерно с XIII в.) новых значений в слове орудье 'какой-либо инструмент, техническое приспособление, при помощи которого производится какая-либо работа или действие' (ср. современное орудия труда, позже--пушка и др.).

Все эти изменения отражают перемены в общественной жизни и соответственно прогресс познания.

Не менее ярким примером тесных семантических связей между словами являются антонимы, которые немыслимы один без другого, без противопоставления значений, так же, впрочем, как и немыслимо существование отдельно взятого, ни с чем не сопоставляемого, изолированного синонима. Синонимические и антонимические отношения -- два важных вида семантических связей слов в рамках той или иной лексико-семантической группы, однако этими связями дело не ограничивается. Существуют и другие, несомненно, разнообразные семантические взаимосвязи слов.

Слова сказать и говорить не являются синонимами, поскольку они обозначают хотя и очень близкие, но разные понятия. К тому же имеют в отдельных своих значениях различия по глагольному виду. Взаимозаменяемость слов (обычная при синонимах) в данном случае резко ограничена, если вовсе не невозможна. «Он отлично говорит по-русски» -- вообще прекрасно владеет русской устной речью, а «он отлично скажет это по-русски» -- произнесет речь, выскажется и т. п., пользуясь устной русской речью, в каком-либо конкретном случае. Оба слова, обозначая близкие понятия, дополняют друг друга так, что существование одного без другого в современном русском языке немыслимо.

В то же время к сказать и говорить, обозначающим исходные понятия, примыкают тесно связанные с ними рассказать, произнести, выговорить, разговаривать, болтать, молвить и др., дополняющие их в семантическом и стилистическом отношении. Все эти слова составляют одну лексико-семантическую группу, в которой сказать и говорить являются опорными, доминирующими компонентами, поскольку они выражают основные значения.

История данной группы слов весьма показательна для тех отношений, которые существуют в пределах той или иной лексико-семантической группы. В древнерусском языке, по крайней мере в сфере письменности, наиболее распространенными словами этой группы были рЪчи и глаголати. Если глагол ръзчи несомненно широко употреблялся в устной народной речи, то глаголати был книжным лексическим элементом.

Кроме указанных слов древнерусские памятники знают молвити (обычно совпадает по своему значению с глаголати), казати, сказати, «описательное» повъдати, редкое, впоследствии исчезнувшее дЪяти, говорити (нередко употреблявшееся в значении наговаривать на кого-либо, укорять) и др. Книжный характер глаголати привел к тому, что это слово все более поддавалось напору разговерных молвити и говорити (в последнем все более укрепляется общее значение, известное в современном языке). Вытеснение глаголати подорвало позиции связанного с ним ръчи, которое было заменено словом сказать, постепенно получившим общее значение. Замена опорных слов ръчи и глаголати способствовала серьезной перестройке всех компонентов данной лексической группы.

Слова день и ночь в известной мере контрастны по своим значениям, но вряд ли являются в полном смысле антонимами, поскольку выступают как частные величины по отношению к слову сутки. Вместе с семантической контрастностью здесь выступают отношения видового к родовому, имеющие в данной лексико-семантической группе, ввиду ограниченности состава ее компонентов, существенный характер.

Отношения между словами сказать и говорить, день и ночь можно определить как отношения такой непосредственной близости их значений, без которой немыслимо само существование этих слов, по крайней мере на определенном этапе развития языка. Это своего рода лексико-семантические сращения в языке.

Отношения между словами сказать и говорить и словами рассказать, разговаривать, выговорить, поговорить, произнести, болтать и другими им подобными можно определить как отношения между близкими значениями, которые дополняют и уточняют друг друга, причем вторые и исторически, и по состоянию на данное время являются как бы производными от первых.

Разумеется, речь здесь идет не о словообразовательной, а о семантической производности, поскольку к ведущим значениям могут примыкать значений, совсем не обязательно выражаемые однокоренными словами. Лексико-семантического сращения в данном случае нет, но налицо семантическая зависимость вторых слов от первых, как, впрочем, и обратно. Без опорных слов не была бы выражена общая севамтическая идея лексико-семантической группы, а без производных слов эта идея была бы обеднена.

Отмеченных связей (связей собственно языковых) или вовсе нет в тематических объединениях слов, или они могут быть случайными, неустойчивыми, вызванными лишь какими-либо частными конкретными обстоятельствами. Впрочем, как уже было сказано выше, пропасти между тематическими и лексико-семантическими группами и не может быть. Каждая лексико-семантическая группа имеет свою «тему», но далеко не каждое классификационное объединение слов по той или иной теме представляет собою данное в самом языке объединение значений (синонимических, антонимических, взаимосвязанно-уточняющих и др.).

О СЛАВЯНИЗМАХ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ЯЗЫКЕ. (Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959)

При изучении словарного состава современного русского литературного языка обычно уделяется очень большое внимание славянизмам. Но при этом часто упускается из виду, что самое понятие «славянизм» может иметь два различных значения: одно -- генетическое, другое стилистическое.

В генетическом смысле наименование славянизмов приложимо ко всем тем явлениям современной русской речи, которые имеют не русское, а церковнославянское происхождение. В этом смысле славянизмами признаем так называемые неполногласные слова вроде нрав, враг (при русских норов, ворог), слова, в которых вместо звуков чиж, ожидаемых по фонетическим законам истории русской речи, находим соответственно щи жд, как, например, освещать (ср. свеча), невежда (ср. невежа), слова, начинающиеся звуком е вместо предполагаемого фонетическими соответствиями о, как, например, единственный (при один) и т. д., хотя бы все это были совершенно обычные слова современного русского языка, всякому понятные, общеупотребительные в письменной, а также и в устной речи лиц, получивших хоть некоторое образование. С этой точки зрения к славянизмам можно причислить и такие слова, которые заключают в себе хотя бы один какой-нибудь элемент, восходящий к церковнославянскому источнику, как, например, наши действительные причастия настоящего времени, в суффиксе которых согласный щ есть церковнославянская параллель русского ч, например: горящий (при горячий), текущий (при текучий) и даже телефонирующий, транслирующий и т.д., то есть причастия от глаголов новейшего западноевропейского происхождения. Слова эти, именно как слова, разумеется, без явной бессмыслицы, не могут именоваться славянизмами. Но звук щ в их суффиксе восходит к церковнославянскому морфологическому образцу, и в этом смысле и они должны быть признаны славянизмами. Иными словами, все то в современном русском языке, что перешло в него из церковнославянского источника и связано с этим источником по своему происхождению, есть славянизм.

Совсем другое дело славянизм в стилистическом смысле. Это есть славянизм не по происхождению, а по употреблению. С первых же дней его существования в русском письменном языке стало обнаруживаться присутствие двух начал: народного русского и церковнославянского книжного. Так, например, тексты древнейших летописных списков изобилуют параллельными словарными средствами, вроде борода -- брада, голова -- глава, перед -- пред, волоку -- влеку, ночь-- нощъ, один -- един и т. д. Однако с течением времени в силу разнообразных причин, на которых здесь останавливаться невозможно, значительное число таких словарных дублетов устранялось из употребления. Одним из средств устранения таких дублетов было вытеснение из употребления русского варианта, так что употребительным остался только церковнославянский вариант. Например, древние памятники дают многочисленные примеры употребления слов храбрый и хоробрый в одном и том же значении. Ср. в «Слове о полку Игореве»: «Наплънився ратного духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю ПоловЪцкую», а в другом месте: «Дремлетъ в полт> Ольгово хороброе гнездо». Однако в литературном языке нового времени слово хоробрый уже не употребляется. Это слово полностью вытеснено из употребления церковнославянской параллелью храбрый, которая из письменной речи перешла в устную речь, сначала, вероятно, только книжных людей, а потом и всего народа. До тех пор пока в употреблении находились оба варианта, церковнославянское слово храбрый на фоне народного русского слова хоробрый должно было восприниматься как нечто стилистически инородное, как особая принадлежность именно письменной или поэтической речи. Но с того момента, как слово хоробрый окончательно вышло из употребления, оставшееся в употреблении слово храбрый неминуемо должно было утратить эту особую стилистическую окраску и войти в общий фонд русского словаря, превратиться в обычное русское слово, каким оно и является в современном русском языке. Иначе говоря, слово храбрый перестало быть славянизмом в стилистическом смысле этого термина, хотя генетически оно, конечно, остается славянизмом.

Был также другой путь устранения тех дублетов, о которых здесь идет речь. Именно, нередко наблюдаем, что русское и параллельное ему церковнославянское слово, означавшие сначала одно и то же, постепенно начинают дифференцироваться по значению, то есть обозначать разные предметы мысли. Например, в современном русском языке значения слов сторона и страна не совпадают, т. е. это действительно разные слова. Сейчас нельзя ходить «по правой стране», как нельзя путешествовать «по европейским сторонам». Но иначе обстояло дело раньше. Например, в Лаврентьевской летописи читаем: «Слышавъ же князь великый рЪчь их буюю и повелъ приступите ко граду со всЪ страны» (то есть со всех сторон). В одной из редакций «Сказания о Борисе и Глебе» находим: «Бяше поставлена (храмина) над землею на деснъзи странЪ» (то есть на правой стороне). Особенно интересны случаи вроде следующего, заимствуемого из 1 Новгородской летописи по так называемому Синодальному списку, где в пределах одного предложения сразу встречаем и тот и другой вариант слова в совершенно одинаковом значении: «И оть часа нача злоба множитися: прибЪгше они на свою Торговую сторону и рЪша (сказали), яко Софийская страна хощеть на насъ въоружатися». В этом примере слова сторона и страна означают: 'часть города, расположенная по один берег реки'. Слово страна в значении нашего сторона нередко встречается еще в языке XVIII--XIX вв., в литературных произведениях высокого стиля, как например в «Оде на взятие Хотина» Ломоносова:

И дух свой к тем странам впери,

Где всходит день по темной ночи... <...>

Остатком этого словоупотребления в современном языке является географическое понятие страны света, то есть север, юг, запад и восток. Ср., с другой стороны, в современном народном языке и фольклоре слово сторона в таких выражениях, как «на чужой стороне», «из далекой стороны» и т. д. В общем, аналогично тому, что сказано выше о слове храбрый, можем заключить, что пока слово страна могло означать то же самое понятие, что и слово сторона, оно было стилистическим славянизмом. Но оно перестало им быть, как только получило значение, обособленное от значения слова сторона. В современном языке слово страна уже не славянизм в стилистическом смысле, хотя остается словом церковнославянского происхождения.

Наконец, в тех (также немалочисленных) случаях, когда параллелизм русского и церковнославянского вариантов того же слова устранялся тем, что церковнославянский вариант вытеснялся русским, церковнославянское слово в той мере, в какой еще сохранялась известная возможность его употребления, оставалось не только генетическим, но и стилистическим славянизмом. Так, слова глад, гладный уже очень давно вышли из общего употребления, уступив свои права русским вариантам голод, голодный. Тем не менее возможность употребить их в отдельном случае для какой-нибудь специальной стилистической цели (для важности слога, для шутки, для имитации библейской речи и т. п.) все же оставалась, да и сейчас остается. Так, в поэме Валерия Брюсова «Конь блед» встречаем следующую стилизацию на библейский лад:

Люди! Вы ль не узнаете божией десницы!

Сгибнет четверть вас -- от мора, глада и меча!

И вот именно потому, что глад для нас слово неупотребительное, что в обычной речи в этом значении употребляется только русский вариант голод, церковнославянский вариант этого слова в наших условиях есть славянизм и в стилистическом смысле.

Надо теперь сказать, что в таком качестве стилистического славянизма могут иногда выступать и такие элементы речи, которые по своему происхождению вовсе не принадлежат к числу исключительных особенностей именно церковнославянского языка и свойственны не в меньшей мере определенным стадиям развития самой русской речи. Один из случаев этого рода -- широко распространенное еще в первой половине XIX в. в стихотворной речи произношение звука е вместо ё в словах вроде слез, как, например, у Батюшкова:

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез... <...>

Или в слове еще в известном месте «Евгения Онегина» у Пушкина:

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в гарольдовом плаще...<...>

Рифма указывает на произношение е, а не ё. <...> Наши предки, в своей бытовой речи произносившие слез, ещё, старательно выговаривали слез, еще, когда читали книгу. Подобное двоякое произношение с течением времени должно было получить стилистическое значение. Буквенное произношение вошло в систему средств церковнославянского языка и стало признаком произношения высокого, ученого, как об этом, между прочим, свидетельствует Ломоносов, который в своей «Российской грамматике» писал, что «в чтении книг и в предложении речей изустных» произношение «к точному выговору букв склоняется». Таким путем произношение е вместо ё стало церковнославянским, то есть стилистически окрасилось совершенно так, как действительные славянизмы. <...> Церковнославянский язык, составивший один из основных элементов русской письменной речи, имел в России свою историю. В своем первоначальном виде церковнославянский язык есть язык, созданный деятельностью Кирилла и Мефодия в IX в. Но в русском употреблении состав этого языка изменялся. Некоторые его элементы входили в общее русское употребление, не только письменное, но и устное, и тем самым переставали быть принадлежностью церковнославянского языка в отличие от русского. С другой стороны, состав церковнославянского языка пополнялся разного рода явлениями, отмиравшими в общем русском употреблении. Очень долгое время, вплоть до Петровской эпохи, церковнославянский язык в России был не что иное, как русский книжный язык в отличие от обиходного. Но вслед за тем он обособился от общего русского языка на правах именно церковного языка, в каком качестве сохранился до наших дней в употреблении верующих (православных). Все то, что в каждую данную эпоху для говорящих и пишущих есть специальная принадлежность церковнославянского языка своего времени и в этом качестве способно функционировать как наделенный определенными стилистическими свойствами церковнославянский вариант общеупотребительного средства русской речи, и есть славянизм в стилистическом смысле слова.

Все сказанное далее обнаруживает известную общую закономерность в истории славянизмов в русском литературном языке. Эта история в своих подробностях, можно сказать, почти совсем не изучена, и не она составляет предмет данной статьи. То, что сказано до сих пор, должно служить только объясняющим кратким введением к нижеследующему, где будет идти речь уже исключительно о славянизмах в современном русском языке (под современным языком я здесь подразумеваю языковое употребление XX в.). Присматриваясь к тем элементам современной речи, которые генетически могут быть возведены к церковнославянскому источнику, мы обнаруживаем, что все они в их отношении к их русским вариантам могут быть сгруппированы в три следующих разряда.

I. Славянизмы, русский вариант которых сейчас неупотребителен, хотя и известен во многих случаях по старым памятникам или произведениям фольклора, а также может встретиться в диалектах. Примером может служить соотношение храбрый -- хоробрый.

П. Славянизмы, русские варианты которых также употребительны в современном языке, причем церковнославянский и русский варианты соответствующих слов различаются своими значениями, составляя сейчас два разных слова. Примером служит параллель: страна -- сторона.

III. Славянизмы, не встречающиеся в настоящее время в общем употреблении, хотя и известные по письменным памятникам старших эпох истории русского языка, в то время как русский вариант соответствующих слов принадлежит сейчас общему употреблению. Этого рода славянизмы сейчас пригодны только для целей стилизации. Примером может служить параллель: глад -- голод.

Из предыдущего ясно, что только в третьем из этих случаев мы имеем дело в современном русском языке со стилистическими славянизмами, а в первых двух случаях речь идет о словах, утративших свою стилистическую обособленность и вошедших в общий фонд литературной русской лексики. <...>

Надо, далее, указать, что славянизмы могут быть не только лексические, но также и морфологические. Сюда относятся, например, многочисленные устарелые окончания в формах склонения и спряжения, долгое время употреблявшиеся в русском письменном языке на правах стилистических славянизмов и в послепетровское время постепенно вышедшие из литературного употребления, вроде руцЬ (дат. ед.), на крылЪхъ (предл. мн.), форма аориста и имперфекта, форма причастий, вроде создавый (то есть создавший), и многие другие. Всё это формы в современном литературном языке невозможные. <...> Только изредка некоторые из подобных явлений могут быть употреблены теперь с какой-нибудь нарочитой стилистической целью (ср. ироническое телеса, словеса вместо тела, слова). С другой стороны, слова небеса, чудеса представляют собой морфологические славянизмы. <...> Ср. еще такое соотношение глагольных основ, как стражду -- страдаю, внемлю -- внимаю, движу -- двигаю и т. п. Сюда можно отнести еще слова вроде боже (по происхождению -- звательный падеж), вкратце (предлог в с предложным падежом от слова кратко), воочию (предлог во с предложным падежом двойственного числа от слова око) и некоторые другие. <...>

Остается добавить, что только при одном условии сохраняются в современном употреблении славянизмы <...> как лексические, так и морфологические, именно -- в поговорках, цитатных выражениях, фразеологических сращениях. Так, мы и сейчас говорим: «устами младенцев глаголет истина», «беречь что-нибудь, как зеницу ока», «глас вопиющего в пустыне», «денно и нощно», несмотря на то, что слов глаголет, зеница, око, глас, нощно в отдельном употреблении у нас давно не существует. Точно так же мы говорим: «работать в поте лица своего», «сыны родины», «темна вода во облацех», хотя вне подобных закрепленных выражений можно сказать только в поту, сыновья, в облаках и пр. Но указанный случай употребления славянизмов только подтверждает все предыдущее. В данных случаях речь идет о явлениях, как бы вынутых из общей системы современного языка и существующих в языковом употреблении только на правах извлечений (хотя бы и ставших привычными) из иной языковой системы, принадлежащей иной обстановке речи.

Самый важный вывод из всего указанного до сих пор заключается в том, что в современном русском литературном языке славянизмы не составляют уже живой и действенной стилистической категории. В этом, между прочим, очень важное различие между языком современной художественной литературы и языком художественной литературы начала и середины XIX в., особенно литературы стихотворной. В стихах Пушкина, его предшественников, сверстников, ближайших преемников славянизмы <...> представлены очень обильно. Наконец, в том же факте почти полного отсутствия в современном языке стилистических славянизмов находит себе прекрасную и исчерпывающую иллюстрацию старая мысль, что в составе современного литературного русского языка вошедшие в него книжные и живые элементы русской речи слились в одно неразличимое целое.

Л. В. Щерба. СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК. (Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957)

<...> Оставив для простоты устный литературный язык в стороне, перейдем к разным формам письменного языка. Здесь найдем прежде всего две большие группы его разновидностей: разные формы языка художественной литературы и разные формы делового языка. Обращаясь к последним, мы видим тут канцелярский язык, или стиль, язык законов, научный язык, эпистолярный стиль, переходящий в том смысле, как обыкновенно употребляют этот термин, в форму художественного языка, и другие. Я назвал разновидности, наиболее осознанные среди нелингвистов; на самом деле их очень много -- достаточно указать на медицинскую разновидность, которую все легко могут себе представить и которая имеет даже свой разговорный язык.

Можно сказать -- и многие нелингвисты так и думают, -- что все эти разновидности в сущности не нужны и что лучше было бы, если бы все писалось на некотором общем языке. Особенно склонны люди это думать о канцелярском стиле -- термин, который приобрел даже некоторое неодобрительное значение. Конечно, во всех этих разновидностях существуют бесполезные пережитки вроде, например, архаического оный канцелярского стиля, но в основном каждая разновидность вызывается к жизни функциональной целесообразностью. Так, основная разновидность канцелярского стиля имеет своей задачей представить все обстоятельства дела во всех их логических взаимоотношениях вместе с выводом из них в одном целом. Отсюда вытекает культура сложных предложений по способу подчинения в канцелярском стиле. И в самом деле, подобным образом хорошо построенные предложения дают возможность читателю все сразу понять и сразу же принять соответственное решение. Если изложить содержание такого сложного предложения в виде независимых друг от друга элементов, то читателю потребуется значительное количество времени и энергии на то, чтобы свести эти элементы в единое логическое целое и сделать соответственные выводы.

Язык законов требует прежде всего точности и невозможности каких-либо кривотолков; быстрота понимания не является уже в таком случае исключительно важной, так как заинтересованный человек безо всякого понукания прочтет всякую статью закона и два и три раза.

Зато язык прокламаций, имеющий в виду широкие народные массы, должен схватываться на лету, должен бить в одну точку и не размениваться на мелочи и оговорки -- все это тоже находит свое языковое выражение.

Научный язык имеет свою специфику: строгость в выборе терминов, которые не должны допускать никаких двусмысленностей.

Эпистолярный стиль имеет множество вариантов в зависимости от социальных взаимоотношений корреспондентов. Эти разновидности были всегда так очевидны, что в прежние времена составлялись особые руководства для писания писем, называвшиеся «письмовниками».

Язык художественной литературы имеет, конечно, гораздо больше вариаций, чем деловой язык, но они не так очевидны и во всяком случае не так легко классифицируются. Но главное, что они имеют совершенно иную направленность: они должны рисовать все то разнообразие разговорных, социальных и отчасти географических диалектов, которые объединяет данный литературный язык. Через язык рисуется та социальная среда, к которой принадлежат действующие лица. При этом все дело в том, что диалекты вводятся в ткань литературных произведений, конечно, не полностью, а лишь в очень немногих элементах, являющихся как бы условными намеками на данные диалекты. Эти элементы должны быть общепонятны, но входят в литературный язык как особый слой, характеризующий тот или другой диалект или даже язык. Украинские батька в смысле 'отец', жинка в смысле 'жена' и многое другое входят в русский литературный язык как украинизмы, но выдання -- 'издание', хвылына -- 'минута', пыка -- 'рожа, морда', рожа -- 'роза' не войдут в русский литературный язык, пока тем или другим способом не станут общепонятны.

Если начать со способов изображения географически разной среды, то можно вспомнить, что мы говорим, например, о деревнях у русских, о хуторах на Украине, об аулах на Кавказе, о кишлаках в Средней Азии, о заимках в Сибири. <...>

Любопытно <...> отметить, что в литературном языке почти что нет способов локализировать точнее русские крестьянские диалекты: по-видимому, здесь превалирует социальная точка зрения. Так называемые областные слова, в значительном количестве вошедшие в русский литературный язык, имеют целью характеризовать действующих лиц как крестьян: таковы зипун в смысле 'кафтан, пальто', панева в смысле 'юбка', рушник 'ручное полотенце', зимник в смысле 'санный путь', избоина в смысле 'жмыхи', редина, реднина в смысле 'редкая ткань', рядно в смысле грубый холст и т. д. Сюда же, может быть, относятся и такие слова, как баловать, пошаливать в смысле 'грабить', играть свадьбу в смысле 'справлять свадьбу' и т. п. Такие слова являются переходными между словами специфически крестьянскими и словами, которые получили в нашей лексикографии название просторечных, т. е. характеризующих людей, не вполне овладевших литературным языком. Надо, впрочем, отметить, что элементы просторечия часто в большом ходу в разговорном языке и людей, владеющих литературной речью. Таковы: авось, небось, кажись, бордовый (цвет бордо), боязно, рука (ржавчина) и др.

В таком же плане можно говорить о слое фабричных слов в литературном языке, о слое школьных слов и о многих, многих других слоях.

Особо стоят три, если не четыре соотносительных слоя слов -- торжественный, нейтральный и фамильярный, к которым можно прибавить и четвертый -- вульгарный. Их иллюстрировать можно, например, следующими: лик, лицо, морда, рожа', вкушать, есть, уплетать, лопать или жрать.

Совершенно особо стоит стихотворный язык, не с точки зрения его собственно поэтической функции, а с узколингвистической: он традиционно допускает такие слова, которые вовсе невозможны в обыкновенной речи, как, например, хладный вместо холодный, пламень вместо пламя и многое другое.

Еще более особо стоит язык драмы -- своеобразный продукт контаминации разговорного и литературного языков.

В заключение этого отдела я должен сказать, что, к нашему великому стыду, многое здесь для нас еще неясно. Русским филологам предстоит еще большая работа по созданию настоящей полной стилистики русского литературного языка. В этой стилистике русский литературный язык должен быть представлен в виде концентрических кругов -- основного и целого ряда дополнительных, каждый из которых должен заключить в себе обозначения (поскольку они имеются) тех же понятий, что и в основном круге, но с тем или другим дополнительным оттенком, а также обозначения таких понятий, которых нет в основном круге, но которые имеют данный дополнительный оттенок.

Из всего сказанного ясно, что развитой литературный язык представляет собой весьма сложную систему более или менее синонимичных средств выражения, так или иначе соотнесенных друг с другом. <...>

Разнородность элементов дала основу нашей стилистике; старые книжные элементы продолжают свое бытие в торжественной, возвышенной речи, народные элементы образуют обыденную речь, утонченную зачастую совершенно незаметным для невооруженного глаза французским влиянием, а интернациональная терминология составляет ткань научного языка.

Впервые опубликовано в 1939 г.

В.В. Виноградов. ОБ ОСНОВНЫХ ТИПАХ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ. (Виноградов В.В. Лексикология и лексикография: Избранные труды. М., 1977)

II

Вопрос о тесных фразеологических группах привлекал внимание многих лингвистов. И все же, кроме отдельных наблюдений и некоторых общих суждений, трудно указать какие-нибудь прочные результаты в этой области семантического изучения. По-видимому, наиболее ясно этот круг тем освещен в «Traite de stylistique francaise» Ш. Балли. На родственной почве выросли мнения Alb. Sechehaye по тем же вопросам фразеологии.

Так же, как и А. А. Шахматову, этим лингвистам бросились в глаза два полярных типа фразеологических групп или сочетаний слов: 1) сочетания слов индивидуальные, случайные и неустойчивые; тут связь между частями фразы распадается тотчас после ее образования, и составляющие группу слова затем получают полную свободу сочетаться иначе; 2) фразеологические речения или обороты привычные, устойчивые, в которых слова, вступив в тесную связь для выражения какой-нибудь одной идеи, одного образа, теряют свою самостоятельность, становятся неотделимыми и имеют смысл только в неразрывном единстве словосочетания. Если в группе слов каждое графическое единство теряет часть своего индивидуального значения или даже вовсе не сохраняет никакого значения, если сочетание этих элементов представляется целостным смысловым единством, то перед нами сложное речение, фразеологический оборот речи.

Между этими двумя крайними полюсами, по словам Балли, располагается масса промежуточных случаев. Балли отказывается от систематизации и классификации разнообразных фразеологических групп. Он предлагает различать лишь два основных типа устойчивых сочетаний слов: фразеологический ряд или привычная фразеологическая группа, в которой спайка слов относительно свободная, допускающая некоторые вариации, и фразеологическое единство, в котором совершенно поглощается и теряется индивидуальный смысл слов-компонентов. Выражения этого рода похожи на изолированные слова, они чаще всего образуют нерасторжимое единство. <...>

Необходимо пристальнее вглядеться в структуру фразеологических групп современного русского языка, более четко разграничить их основные типы и определить их семантические основы.

III

Несомненно, что легче и естественнее всего выделяется тип словосочетаний абсолютно неделимых, неразложимых, значение которых совершенно независимо от их лексического состава, от значений их компонентов и так же условно и произвольно, как значение немотивированного слова-знака.

Фразеологические единицы этого рода могут быть названы фразеологическими сращениями. Они немотивированны и непроизводны. В их значении нет никакой связи, даже потенциальной, со значением их компонентов. Если их составные элементы однозвучны с какими-нибудь самостоятельными, отдельными словами языка, то их соотношение чисто омонимическое. Фразеологические сращения могут подвергаться этимологизации. Но эта «народная этимология» не объясняет их подлинной семантической истории и не влияет на их употребление. Примером фразеологического сращения является просторечно-вульгарное выражение кузькина мать, обычно употребляемое во фразосочетании показать кому-нибудь кузькину мать. Комментарием может служить такое место из романа Н. Г. Помяловского «Брат и сестра»: «Хорошо же, я тебе покажу кузькину мать... Что это за кузькина мать, мы не можем объяснить читателю. У нас есть много таких присловий, которые от времени утратили смысл. Вероятно, кузькина мать была ядовитая баба, если ею стращают захудалый род». Ср. у Чехова в «Хамелеоне»: «Он увидит у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу кузькину мать!..»

Такова же смысловая структура выражения собаку съел в чем-нибудь. «Он собаку съел на это» или «на этом», «в этом» (т. е. занимаясь таким-то делом): 'он мастер на это,' или: 'он искусился, приобрел опытность, искусство.' В южновеликорусском или украинских местностях, где собака мужского рода, прибавляют и сучкой закусил (с комическим оттенком). <...>

Если руководствоваться теоретическими соображениями, то можно было бы делить фразеологические сращения на четыре основных типа -- в зависимости от того, чем вызвана или обусловлена неразложимость выражения:

1) фразеологические сращения, в составе которых есть неупотребительные или вымершие, следовательно, вовсе непонятные слова (например: у черта на куличках, во всю Ивановскую, попасть впросак и т. п.);

2) фразеологические сращения, включающие в себя грамматические архаизмы, представляющие собою синтаксически неделимое целое или по своему строю не соответствующие живым нормам современного словосочетания (например: ничтоже сумняшеся, была -- не была, и вся недолга);

3) фразеологические сращения, подвергшиеся экспрессивной индивидуализации и потому ставшие неразложимыми как лексически, так и семантически (например: чего доброго, вот тебе и на и др.);

4) фразеологические сращения, представляющие собою такое слитное семантическое единство, что лексические значения компонентов вовсе безразличны для понимания целого (например: сидеть на бобах, души не чаять в ком-нибудь и т. п.). <...>

Во фразеологическом сращении даже наличие семантического сопоставления или противопоставления лексических элементов внутри целого не приводит к аналитическому расчленению идиомы, к сознанию живой связи ее значения со значениями компонентов. Такова, например, идиома ни к селу ни к городу в значении 'ни с того ни с сего, неожиданно и неуместно'. Ср. у Чехова в рассказе «Брак по расчету»: «Телеграфист кокетливо щурит глаза и то и дело заговаривает об электрическом освещении -- ни к селу ни к городу».

Конечно, бывают случаи, когда структура фразеологического сращения определяется наличием лексического элемента, чуждого языковой системе вне данного сцепления. Например, вверх тормашками и даже с оттенком провинциализма вверх тормашкой. Ср. у Чехова в рассказе «Счастливчик»: «Вы говорите, что человек творец своего счастья. Какой к черту он творец, если достаточно больного зуба или злой тещи, чтоб счастье его полетело вверх тормашкой?». Ср. также: гнуть в три погибели', не мытьем, так катаньем; без сучка без задоринки и т. п. <...>

Итак, основным признаком сращения является его семантическая неделимость, абсолютная невыводимость значения целого из компонентов. Фразеологическое сращение представляет собою семантическую единицу, однородную со словом, лишенным внутренней формы. Оно не есть ни произведение, ни сумма семантических элементов. Оно -- химическое соединение растворившихся и с точки зрения современного языка аморфных лексических частей. <...>

Во фразеологическом сращении все элементы настолько слиты и недифференцированы в смысловом отношении, что эллиптическое опущение или экспрессивное сокращение хоть одного из них либо вовсе не влияет на значение целого, либо приводит к полному его распаду. С одной стороны, такие сращения семантически неизменны, хотя и могут обладать формами грамматического словоизменения, например, у черта на куличках и к черту на кулички (ср. у П. Боборыкина в романе «Из новых»: «Жалуется, что его шлют к черту на кулички»). Но, с другой стороны, при экспрессивном употреблении сращения, если позволяют синтаксические условия, опорная часть его может быть равна целому и выступать в значении целого. Фразеологическое сращение в этих случаях может безболезненно терять свои части одну за другой. Например, идиома ни в зуб толкнуть (или толкануть) не смыслит, ни в зуб толкнуть не умеет. У Салтыкова-Щедрина в «Современной идиллии»: «Я к Гинцбургу -- не понимает... Я к Розенталю -- в зуб толкнуть не смыслит». <...> Тот же смысл имеет выражение ни в зуб толкнуть, например, у Гончарова в «Обломове»: «Надзиратель придет, хозяин домовой что-нибудь спросит, так ведь, ни в зуб толкнуть -- все я! Ничего не смыслит...»<...> Наконец, одно ни в зуб употребляется в том же значении; например, у Достоевского в «Дневнике писателя» (1876 г., февраль): «Человек он темный, законов ни в зуб».

Для разговорной речи особенно типично это семантическое равенство части целому в структуре фразеологического сращения. Кроме того, в разговорной речи более часты и продуктивны процессы дробления и контаминации фразеологических единиц. Например, из словосочетания валить через пень колоду, вследствие экспрессивного стирания предметных значений, образуется разговорная идиома через пень колоду в значении 'как попало'. Например, у Салтыкова-Щедрина в «Недоконченных беседах»: «Выдумал немец Кунц кушетку для сечения, а мы дерем через пень колоду, как в древности драли». <...>

Роль экспрессивных и эмоциональных факторов в образовании фразеологических сращений также очень велика. Экспрессивное значение легко может поглотить и нейтрализовать круг предметных значений слова, фразы. Оторванная от первоначального, породившего ее контекста, экспрессивная фраза быстро становится идиоматическим сращением.

Например, выражение «и никаких!» Эта идиома образовалась из возгласа кавалерийской команды. По словам Боборыкина, «пошло это с учений, когда взводу или эскадрону офицер кричит «Смирно, и никаких учений!» (Перевал). <...>

Вот так клюква. Ср. у Чехова в рассказе «Шило в мешке»: возница рассказывает Посудину, которого он не знает в лицо -- о нем же самом: «"Всем хорош человек, но одна беда: пьяница!" -- "Вот так клюква!" -- подумал Посудин». <...>

Семантическое единство фразеологического сращения часто поддерживается полной синтаксической нерасчлененностью или немотивированностью словосочетания, отсутствием живой синтаксической связи между его морфологическими компонентами. Например: так себе, куда ни шло, то и дело, хоть куда, трусу праздновать, диву даться, выжить из ума, чем свет, как пить дать. <...>

IV

Если в тесной фразеологической группе сохранились хотя бы слабые признаки семантической раздельности компонентов, если есть хотя бы глухой намек на мотивировку общего значения, то о сращении говорить уже трудно. Например, в таких разговорно-фамильярных выражениях, как держать камень за пазухой, выносить сор из избы, у кого-нибудь семь пятниц на неделе, стреляный воробей, мелко плавать, кровь с молоком, последняя спица в колеснице, плясать под чужую дудку, без ножа зарезать, язык чесать или языком чесать, из пальца высосать, первый блин комом, или в таких литературно-книжных и интеллигентски-разговорных фразах, как плыть по течению, плыть против течения, всплыть на поверхность и т. п. -- значение целого связано с пониманием внутреннего образного стержня фразы, потенциального смысла слов, образующих эти фразеологические единства. Таким образом, многие крепко спаянные фразеологические группы легко расшифровываются как образные выражения. Они обладают свойством потенциальной образности. Образный смысл, приписываемый им в современном языке, иногда вовсе не соответствует их действительной этимологии. По большей части, это выражения, состоящие из слов конкретного значения и имеющие заметную экспрессивную окраску. Например, положить, класть зубы на полку в значении 'голодать, ограничить до минимума самые необходимые потребности'. Ср. у Тургенева в «Нови»: «Я еду на кондиции, -- подхватил Нежданов, -- чтобы зубов не положить на полку». <...>

Фразеологические единства являются потенциальными эквивалентами слов. И в этом отношении они несколько сближаются с фразеологическими сращениями, отличаясь от них семантической сложностью своей структуры, потенциальной выводимостью своего общего значения из семантической связи компонентов. Фразеологические единства по внешней, звуковой форме могут совпадать со свободными сочетаниями слов.

Ср. устно-фамильярные выражения вымыть голову, намылить голову кому-нибудь в значении 'сильно побранить, пожурить, сделать строгий выговор' и омонимические свободные словосочетания в их прямом значении: вымыть голову, намылить голову. Ср. биться из-за куска хлеба и биться с кем-нибудь из-за куска хлеба; бить ключом (жизнь бьет ключом) и бить ключом (о воде в ручье); взять за бока кого-нибудь в значении 'заставить принять участие в деле' и то же словосочетание в прямом значении; брать в свои руки в значении 'приступить к руководству, управлению чем-нибудь' и брать в руки что-нибудь и т. п.

Фразеологическое единство часто создается не столько образным значением словесного ряда, сколько синтаксической специализацией фразы, употреблением ее в строго фиксированной грамматической форме. Например, просторечно-шутливое выражение со всеми потрохами в значении 'целиком, со всем, что есть'. Ср. у Панферова: «Этому человеку доверить себя со всеми потрохами можно». <...>

Нередко внутренняя замкнутость фразеологического единства создается специализацией экспрессивного значения. Отрываясь от той или иной ситуации, от какого-нибудь широкого контекста, выражение сохраняет своеобразные оттенки экспрессии, которые и спаивают отдельные части этого выражения в одно смысловое целое. Нередко эти индивидуальные оттенки экспрессии сказываются и в синтаксической форме словосочетания. В этом отношении очень показательно употребление фразы белены объелся. Она обычно имеет форму вопросительного предложения или употребляется в сравнении. Таким образом, внутренняя спайка элементов создается модальностью предложения. Например, у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке»: «Что ты баба, белены объелась?». У Фонвизина в «Недоросле»: «Что ты, дядюшка, белены объелся?». У Некрасова в «Дядюшке Якове»: «Стойте! не вдруг! белены вы объелись?». <...>

К числу фразеологических единств, обособлению и замкнутости которых содействуют экспрессивные оттенки значения, относятся, например, такие разговорно-фамильярные выражения: убил бобра', ему и горюшка мало\; чтоб тебе ни дна, ни покрышки\; плакали наши денежки\; держи карман или держи карман шире \ что ему делается \ чего изволите!', час от часу не легче!; хорошенького понемножку (ирон.); туда ему и дорога\ <...>

Особо стоят каламбурные фразы, основанные на внутреннем контрасте, этимологическом несоответствии или ироническом сближении сопоставляемых слов. Например, без году неделя (ср. у Тургенева в рассказе «Часы»: «Без году неделю на свете живет, молоко на губах не обсохло, недоросль! И жениться собирается»). <...> Ср.: кормить завтраками (у Гоголя в «Мертвых душах»: «Ему подносят горькое блюдо под названием "завтра"»); прокатить на вороных и т. д. Выражение откладывать в долгий ящик также звучит каламбуром, так как слово долгий, раскрывая основное значение фразы 'отсрочивать на долгое время', воспринимается в связи с ящик как иронически двусмысленный образ. <...>

Таким образом, от фразеологических сращений отличается другой тип устойчивых, тесных фразеологических групп, которые тоже семантически неделимы и тоже являются выражением единого, целостного значения, но в которых это целостное значение мотивировано, являясь произведением, возникающим из слияния значений лексических компонентов.

Во фразеологическом единстве слова подчинены единству общего образа или единству реального значения. Подстановка синонима или замена слов, являющихся семантической основой фразы, невозможна без полного разрушения образного или экспрессивного смысла фразеологического единства. Значение целого здесь абсолютно не разложимо на отдельный-лексические значения компонентов. Оно как бы разлито в них -- и вместе с тем оно как бы вырастает из их семантического слияния. <...>

Рядом с фразеологическими единствами выступают и другие, более аналитические типы устойчивых сочетаний слов. Фразеологические единства как бы поглощают индивидуальность слова, хотя и не лишают его смысла: например, в выражениях разговорной речи глаз не казать, носу не казать потенциальный смысл глагола казать, не встречающегося в других контекстах, еще ощутим в структуре целого.

Но бывают устойчивые фразеологические группы, в которых значения слов-компонентов обособляются гораздо более четко и резко, однако остаются несвободными. Например: щекотливый вопрос, щекотливое положение, щекотливое обстоятельство и т. п. (при невозможности сказать щекотливая мысль, щекотливое намерение и т. п.); обдать презрением, злобой, обдать взглядом ласкающего сочувствия и т. п. (при семантической недопустимости выражения обдать восхищением, завистью и т. п.).

В самом деле, большая часть слов и значений слов ограничены в своих связях внутренними, семантическими отношениями самой языковой системы. Эти лексические значения могут проявляться лишь в связи со строго определенным кругом понятий и их словесных обозначений. При этом для такого ограничения как будто нет оснований в логической или вещной природе самих обозначаемых предметов, действий и явлений. Эти ограничения создаются присущими данному языку законами связи словесных значений. Например, слово брать в значении 'овладевать, подвергать своему влиянию' и в применении к чувствам, настроениям -- не сочетается свободно со всеми обозначениями эмоций, настроений. Говорится: страх берет, тоска берет, досада берет, зло берет, ужас берет, зависть берет, смех берет, раздумье берет, охота берет и нек. др. Но нельзя сказать: радость берет, удовольствие берет, наслаждение берет (ср. охватывает) и т. п. Таким образом, круг употребления глагола брать в связи с обозначениями чувств и настроений фразеологически замкнут. <...>

Фразеологически связанное значение, особенно при узости и тесноте соответствующих контекстов, дробится на индивидуальные оттенки, свойственные отдельным фразам. Поэтому чаще всего такое значение не столько определяется, сколько характеризуется, освещается путем подбора синонимов, которые могут его выразить и заменить в соответствующем сочетании.

Едва ли нужно еще раз добавлять, что многие слова вообще не имеют свободных значений. Они лишены прямой номинативной функции и существуют в языке лишь только в составе тесных фразеологических групп. Их лексическая отдельность поддерживается лишь наличием словообразовательных родичей и слов-синонимов. Можно сказать, что лексическое значение таких слов определяется местом их в лексической системе данного языка, их отношением к синонимическим рядам слов и словесных групп, их положением в родственном лексическом или грамматическом гнезде слов и форм. Таково, например, в современном языке слово потупить. Оно выделяется из устойчивых словесных групп: потупить взор, взгляд, глаза; потупить голову. Оно поддерживается наличием слова потупиться, которое обозначает то же, что потупить глаза, голову. Оно, наконец, воспринимается на фоне синонимических фраз: опустить глаза, опустить голову. Таково, например, применение глагола находить - найти в сочетании с некоторыми субъектами действия, обозначающими какое-нибудь резкое изменение физического или душевного состояния, свойственное устной речи, в значении 'внезапно охватить кого-нибудь, овладеть всем существом кого-нибудь'. Это значение фразеологически ограничено: нашло на кого-нибудь вдохновение, раздумье, нашел столбняк, нашла на кого-нибудь фантазия. Ср. у Л. Толстого в «Люцерне»: «Я пошел к себе наверх, желая заспать все эти впечатления и глупую детскую злобу, которая так неожиданно нашла на меня». <...>