Теория перевода

Удар де ля Мот утверждал также, что существуют два вида перевода. Первый -- буквальный. К нему само слово перевод подходит лучше всего. Второй -- более смелый. Его, скорее, можно определить как элегантное подражание. Он располагается между простым переводом и парафразом. Первый вид перевода полезен тем, кто стремится к эрудиции и хочет изучить предметы, описанные автором, и ход его мыслей. Второй вид более дерзкий и малополезный, но он должен нравиться. Даже если он и не передает смысла оригинала, он передает его красоту и силу, а иногда и украшает его, если красоты ему где-то недостает.

Тезис о двух видах перевода, разумеется, не нов. Мы встречали его еще у Цицерона. Интересно то, что он продолжает повторяться из века в век. Мы встретим его и в работах критиков перевода XIX в., и в работах современных теоретиков перевода. Возникает вопрос: не является ли такое упорное разделение перевода на два вида попыткой решить самый сложный, но и самый главный вопрос теории перевода, от которого зависит само определение этого явления, а именно вопрос об эквивалентности, т.е. о Том, что же можно считать эквивалентным при сравнении текста оригинала с текстом его перевода?

Практика «прекрасных неверных» продолжалась в XVIII и в Первой половине XIX в. Но в этот период объектом переводческих экспериментов стала уже не только классическая литература, но и литература других народов. Естественно, чем самобытней и оригинальней оказывался автор, тем больше он страдал от переделок и исправлений, когда переводчики стремились «уложить» его ^в жесткие рамки изящной словесности. «Прекрасные неверные» оставили яркое пятно в истории переводческого опыта во Франции. Это явление еще раз продемонстрировало значимость переводческого труда для развития словесности, для совершенствования философской мысли, для формирования литературного вкуса читателя. «Прекрасные неверные» показали, что переводческая практика, точнее, доминирующие тенденции в ней оправдываются определенным состоянием словесности, степенью развитости языка и литературы. Иначе говоря, не только перевод воздействует на словесность, ускоряя или, напротив, замедляя ее развитие, но и уровень развитости языка и литературы, общее состояние культуры народа предопределяют те или иные тенденции в переводе. «Прекрасные неверные» французских переводчиков происходили из всеобщего убеждения в совершенстве французской словесности, в ее превосходстве над словесностью других народов. Это убеждение было действительно всеобщим, т.е. выходило за пределы Франции.

«Прекрасные неверные» остались бы ярким, но все же национально ограниченным пятном в истории перевода, если бы французский язык не занял положение языка межнационального общения в Европе, если бы словесность французов, а также главные направления и тендеции в литературном творчестве, в том числе и в переводе, не стали образцом для подражания другими народами Европы. Однако роль этого подражания в развитии словесности других народов далеко не однозначна.

§4. Влияние французской словесности на ход развития русской

Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation.

Joseph de Maistre Переводчики -- почтовые лошади просвещения.

A.C. Пушкин

Пожалуй, нет ни одной европейской культуры, о которой Пушкин высказывался бы столь противоречиво, сколько о французской. «Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familiиre que la nфtre»¹ -- «Мой друг, я обращаюсь к Вам на языке Европы, он мне более привычен, чем наш» -- так начинается письмо Пушкина П.Я. Чаадаеву, написанное, как всегда, на французском языке. Роль французского языка в русском обществе первой половины XIX в. общеизвестна. Россия -- часть Европы. Она приняла французский язык в качестве языка межнационального общения. Несмотря на политическое недоверие к Франции, вызванное наполеоновским походом в Россию, русское общество продолжает в салонах говорить на французском языке, читать в подлиннике произведения французских авторов, а также пользуется французским языком в официальной и частной переписке. «Монархия французского языка», по определению Жозефа де Местра¹, не только не рухнула в результате роста национального самосознания народов Европы, но, напротив, еще более укрепила свои позиции.

Роль французского языка в русском обществе не ограничивается, однако, только выполнением функций средства устного и письменного общения в высшем свете. Нельзя недооценивать значение французского языка для развития русского языка, особенно в его письменной форме, русской словесности. Вспомним, как оценивал Пушкин состояние языка русской прозы в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова»: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны»². Слово создавать выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи родного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по моделям французского языка, т.е. путем перевода, калькирования французских оборотов речи.

Но не следует и переоценивать роль французского языка в развитии и совершенствовании языка русской прозы, а точнее, письменной формы русского литературного языка.

Как известно, Пушкин не жаловал французскую поэтическую традицию и возможности французского языка в области стихосложения: «Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное»³. Досталось и «великим французам»: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu, Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно»⁴. Не в чести оказалась и французская философия: «...мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан»⁵; «она (немецкая философия. -- Н.Г.) спасла нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!»¹ И наконец, апофеоз критики в адрес французских писателей: «В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»²

Эти и многие другие аналогичные высказывания о словесности, поэзии, философии, театре «остроумного и положительного народа», казалось бы, с достаточной очевидностью демонстрируют отношение Пушкина к французской культуре. Но в чем причины такого сарказма? Почему Пушкин столь пренебрежительно высказывался о французской словесности, о французских культурных традициях?

Возможно, с высоты гения русской поэзии, достигшей уже к тому времени значительного расцвета, он с некоторым скептицизмом смотрел на то, что создавалось поэтами других стран, его современниками и предшественниками, чье мастерство он уже превзошел. Или он был уже blasй (Пушкин любит это французское слово и довольно часто употребляет его в письмах, заметках, статьях, не находя достаточно точного эквивалента для перевода в современном ему русском языке), т.е. пресыщен французской культурой, окружавшей его с самого детства, и утомлен подражаниями французским образцам в русской литературе, театре, философии.

Попытаемся разобраться в том, что стоит за этими оценочными высказываниями, и определить истинное отношение Пушкина к французской словесности, французской поэзии, французскому языку, его выразительным свойствам и их влиянию на русскую словесность.

Прежде чем проанализировать характер влияния французской словесности на русскую и попытаться установить факторы, сдерживавшие ее развитие или, напротив, способствовавшие ему, попробуем определить, что понимал Пушкин под термином словесность. В современном русском языке это слово во всех значениях пока считается архаизмом. Правда, сейчас словесность вновь входит в употребление, заменяя собой словосочетание язык и литература или слово филология. Во времена же Пушкина, если судить по заметкам, письмам и статьям того периода, термин словесность был весьма употребим и прежде всего обозначал литературу, совокупность литературных произведений какого-либо народа и уже потом филологические науки и учебный предмет. Поэтому можно предположить, что, говоря о французской словесности, Пушкин впервую очередь имел в виду французскую литературу и язык литературы, т.е. тот пласт французского языка, который использовался французами в письменной речи.

В черновой заметке, озаглавленной «О причинах, замедливших ход нашей словесности», явившейся откликом на статью А. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.», опубликованную в «Полярной звезде» в 1824 г., Пушкин писал: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии...»¹ Таким образом, говоря о словесности, Пушкин имеет в виду литературный язык в целом, способности языка выражать сложные и важные «предметы размышления» в интересах просвещения. Иначе говоря, словесность понимается Пушкиным достаточно широко. Интересное подтверждение тому можно обнаружить у самого Пушкина. О. Холмская, анализировавшая черновые записи поэта, обратила внимание на любопытную деталь. В черновике статьи «Об альманахе "Северная лира"» (1827) Пушкин, сравнивая заслуги перед отечеством Петрарки и Ломоносова, первоначально написал: «В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба сотворили язык своего отечества...» Слова сотворили язык в рукописи были зачеркнуты и сверху написано: основали словесность, отметила О. Холмская². Таким образом, понятия язык и словесность оказываются у Пушкина тесно связанными.

Поэтому для того чтобы понять, как оценивал Пушкин французскую словесность, а также то, как воздействовала она через переводы и подражания на русскую, необходимо, насколько это возможно, отделить понятие художественной литературы от понятия словесности как всей системы выразительных средств языка. Что же касается художественной литературы, то и внутри ее, видимо, следовало бы отделить поэзию от прозы, так как отношение Пушкина к французской поэзии и к французской прозе, а также к выразительным способностям французского языка в поэзии и в прозе было различным.

В черновых записках, сделанных в 1822 г. и представляющих собой план так и не написанной статьи «О французской словесности», Пушкин резко выступает против подражания французским литературным образцам, французской словесности: «...как можно ей подражать: ее глупое стихосложение -- робкий, бледный язык -- вечно на помочах...»¹ Однако, говоря о французской словесности, он на самом деле имел в виду лишь французскую поэзию и французское стихосложение, так как в первую очередь называл имена Малерба, Буало, Менара и других поэтов, т.е. тех самых, с которыми связывается понятие «прекрасных неверных» в истории перевода. Именно эти поэты не только своими оригинальными произведениями, но и переводами-переделками во многом способствовали совершенствованию французского литературного языка и французского стихосложения. Пушкин критикует французов: «Малерб держится четырьмя строками оды к Дюперье... Менар чистый, но слабый... Ракан, Воатюр -- дрянь... Буало убивает французскую словесность...»²

В то же время подражание остается еще доминирующей тенденцией в русском творчестве. Подражание предполагает и определенное заимствование форм выражения. Иноязычные формы, модели изящной словесности наводняют русский литературный язык. Правда, уже не только французская словесность представляется единственным образцом для подражания. Пушкин в поиске источников для развития национальной словесности анализирует литературу разных народов и убеждается, что нет оснований для того, чтобы отказывать русской словесности в достаточной поэтической силе: «Не решу, какой словесности отдать предпочтение, но есть у нас свой язык; смелее! -- обычаи, история, песни, сказки -- и проч.»³

В 1823--1824 гг. в письмах П.А. Вяземскому он развивает эту мысль и, вновь говоря о словесности, имеет в виду поэзию, причем поэзию романтическую, освобожденную от канонов классицизма: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос -- французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность»⁴, а также: «...я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе»⁵.

Это внутреннее противоречие, выраженное последней фразой, как нельзя лучше характеризует отношение Пушкина к французской словесности и к ее роли в развитии русской словесности.

В поэтическом творчестве Пушкин расценивал влияние французской словесности как помеху, как дурную привычку. Он был убежден в потенциальном превосходстве русского языка над французским в поэтической речи. А уже в 1836 г. в одной из последних своих работ «Мнение М.Е. Лобанова о духе и словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин с полной уверенностью утверждает, что русская поэзия «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики»¹. Это позволяет сделать вывод о том, что скептически относится Пушкин главным образом к французской поэзии, французским традициям стихосложения, выразительным способностям французского языка именно в поэтической речи. В этой сфере он стремился к полному освобождению русской поэзии, русского поэтического слога от французского воздействия.

Но для Пушкина существовала и еще одна словесность -- русская проза и, соответственно, язык русской прозы. По отношению к ней французская словесность играла несколько иную роль.

В конце первой трети XIX в. проза в России еще не стала жанром, равноправным с поэзией. Пушкин неоднократно сетует на ее недостаточную отработанность и в качестве одной из причин ее несовершенства опять же называет влияние французского языка. Но это влияние уже совсем иного свойства: если в поэзии следование французским образцам -- это следование литературной моде, то в прозаической речи положение иное: русское просвещенное общество не может полноценно изъясняться по-русски. Французский язык принят в личной и официальной переписке, самые разные идеи легче выражать по-французски. Таким образом, с одной стороны, привычка и леность заставляют обращаться к французскому языку, что, разумеется, тормозит развитие русского языка прозы. С другой -- недостаточное развитие русского языка прозы в отличие от поэтического языка не позволяет использовать его в качестве единственной и полноценной формы общения.

В заметках «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» Пушкин отмечает, что «ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»². Язык прозы нужно было создать, и Пушкин принимается за это в основном в ЗО-е годы, когда им Уже были написаны основные произведения художественной и исторической прозы.

Необходимость развития русской словесности в области научной прозы признавали не все современники Пушкина. В этой связи интересно вспомнить довольно резкую отповедь Пушкина известному переводчику Н. Полевому в критической статье «История русского народа. Сочинение Николая Полевого», опубликованной в 1830 г. «Г-н Полевой, -- пишет Пушкин, -- в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее... По крайней мере, слог есть самая слабая сторона "Истории русского народа"... искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»¹.

Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пушкин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. Уже в 1825 г. в письме Вяземскому он писал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей)»². Влияние же на развитие русской словесности оказывалось именно через переводы.

Пушкин обращается к переводу во все периоды своего творчества. Он переводил произведения французских поэтов Парни и Шенье, Вольтера и Мериме, итальянцев Ариосто и Альфери, латинских авторов Катулла, Горация, Ювенала, баллады и поэмы Мицкевича, поэзию Байрона и драматургию Шекспира. В последние годы жизни Пушкин занимался переводом прозаической историко-мемуарной литературы. Он работал над переводом «Железной маски» и «Записок бригадира Моро де Бразе» Вольтера.

В переводах Пушкина с французского «цели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод», отмечал Б.В. Томашевский³. Пушкин нередко вводил в свою речь французские заимствования, а также переводил на русский язык французские слова и выражения, стараясь подобрать им наиболее точные эквиваленты.

Прямые заимствования из французского в форме транскрипций у Пушкина встречаются не так уж часто. Многие из французских слов, употреблявшихся им в русской транскрипции, так и не задержались в русском языке. Одни из них оказались переведены и заменены русскими эквивалентами (бон-мо -- изречения, аматёр -- любитель, регулы -- месячные и пр.), другие ушли из языка, не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).

Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалентных форм в родном языке иногда путем развития значений русских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наиболее подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пушкин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и словосочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exagйration), влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgaritй), народный [поэт] (populaire et national), общественные mua (hommes publics), довольство (confort), притворный (forcй), занимательность (intйrкt), творчество (fantaisie), понятие о чести (point d'honneur), вольнолюбивый (libйral) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоизменились (ср. общественные лица -- общественные деятели), какие-то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) -- совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.: простомыслие (niaiserie).

Интересно отношение Пушкина к собственным нововведениям. Некоторые из них кажутся ему несколько неуклюжими. Так, по поводу слова вольнолюбивый, которое не понравилось цензуре в стихотворении «Чаадаеву» (В стране, где я забыл тревоги прежних лет), Пушкин писал издателю журнала «Сын Отечества» Н.И. Гречу: «Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее libйral, оно прямо русское, и верно почтенный A.C. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем»¹. Позднее он вновь использовал это слово в «Евгении Онегине»: «Он из Германии туманной / Привез учености плоды: / Вольнолюбивые мечты». Но в этом тексте слово вольнолюбивый уже довольно сильно отличалось от французского libйral (благоприятное отношение к личным свободам) и означало свободомыслие и вольнодумство. В современном русском языке прилагательное вольнолюбивый характеризует стремление к свободе, а значение вольнодумства сохранилось как устаревшее в заимствованном из Французского слове либеральный.

Один из путей развития языка русской научной прозы Пушкин видел в переводческой перифразе. В этом его взгляды близки взглядам на перевод реформатора французского языка Жака Амио. В письме И. В. Киреевскому в 1832 г. Пушкин призывал избегать ученых терминов: «старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку»¹.

Переводы Пушкина не только обогатили русский язык отдельными словами и словосочетаниями. Они привнесли в русскую культуру и некоторые «крылатые выражения». Обратимся к известному изречению «Переводчики -- почтовые лошади просвещения». Это высказывание, опубликованное под рубрикой «Заметки и афоризмы разных годов», датировано 1830 г. и не сопровождается никакими комментариями. Но, открыв книгу «История перевода на Западе» (Histoire de la traduction en Occident) бельгийского исследователя проблем истории и теории перевода Ван Офа (Henri Van Hoof), написанную в 1990 г., мы обнаруживаем в качестве эпиграфа следующую фразу: «Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation» (букв.: «Переводчики -- упряжные лошади цивилизации»), с подписью: Жозеф де Местр (Joseph de Maistre). Жозеф Мари де Местр (1763--1821) -- известный французский политический деятель, философ и публицист, автор книги «Петербургские вечера»; Пушкин упоминает о нем в «Записках Самсона», опубликованных также в 1830 г. Это свидетельствует о том, что творчество де Местра Пушкину было знакомо.

Аналогия образа и структуры высказываний де Местра и Пушкина очевидны. Первичность высказывания де Местра тоже не вызывает сомнений, даже если сравнить только даты: книга де Местра была опубликована во Франции в год смерти ее автора, а высказывание Пушкина относится лишь к 1830 г. Более того, анализ высказывания де Местра позволяет обнаружить интересные детали, касающиеся значений слов trait и civilisation, т.е. тех слов, которые и создают различия во французском и русском высказываниях и позволяют усомниться в том, что афоризм Пушкина есть не что иное, как перевод афоризма де Местра. Французское словосочетание cheval de trait означает упряжная лошадь, т.е. лошадь, предназначенная тянуть повозки (cf.: cheval bкte de trait, destinйs а tirer une voiture²). В этом значении слово trait восходит к устаревшему переходному глаголу traire, уступившему место в современном французском языке глаголу tirer (тянуть, тащить). Слово trait в прошлом имело и еще одно значение, восходящее к тому же глаголу traire, но уже в непереходной форме, а именно связующее звено, посредник. Таким образом, во французском выражении cheval de trait угадывается не только идея передвижения в карете (повозке), но и идея посредничества, установления связи между городами, людьми и т.п. Те же идеи обнаруживаются в русском выражении почтовые лошади, так как во времена Пушкина почтовыми назывались лошади, на которых осуществлялась регулярная перевозка пассажиров в конных экипажах, находившаяся в ведении учреждений связи. Более того, русское прилагательное упряжной тоже связано с такими перевозками, так как слово упряжка в прошлом обозначало помимо всего прочего еше и расстояние, которое проезжали обычно, не меняя и не кормя лошадей. Поэтому можно сделать вывод о том, что почтовые лошади -- вполне подходящий контекстуальный (несловарный) вариант перевода французского словосочетания chevaux de trait в данном высказывании.

Не менее интересным представляется и соотношение значений французского слова civilisation y де Местра и русского просвещение у Пушкина. Словарный эквивалент французского слова civilisation -- цивилизация, культура -- не позволяет поставить знака переводческого равенства между этим словом и русским словом просвещение. Однако французское слово в качестве первого значения, зарегистрированного во французском языке с 1734 г. и вынесенного в словарной статье на первое место (т.е. первого и с этимологической, и с семантической точек зрения), имеет продвижение вперед, развитие, прогресс, т.е., как и слово просвещение, имеет семантику действия, прогрессивного развития. Значение же цивилизации, культуры появилось позднее и зарегистрировано во французском языке лишь в 1828 г. Можно предположить, что это французское слово было известно Пушкину лишь в первом, ныне устаревшем значении, семантически, безусловно, связанном со словом просвещение.

Подтверждением этому могут служить следующие рассуждения Пушкина. Анализируя характер воздействия французского языка на русский в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», Пушкин писал: «Приводя в пример судьбу сего (французского. -- Н.Г.) прозаического языка, г. Ле-монте утверждает, что и наш язык, не столько от своих поэтов, сколько от прозаиков, должен ожидать европейской своей общежи-телъности. Русский переводчик оскорбился сим выражением; но если в подлиннике сказано civilisation Europйenne, то сочинитель чуть ли не прав. Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности: просвещение века требует пищи Для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись»¹. Пушкин проводит очевидную параллель между просвещением века и тем, что обозначено французским словом civilisation. Слова же цивилизация, заимствованного, кстати, из французского, в русском языке в то время еще не было. Более того, в русском языке оно не восприняло первого значения французского этимона и перешло лишь с более поздним значением, с которым и функционирует в современном русском языке. Поэтому слово просвещение вполне могло быть избрано Пушкиным в качестве переводного эквивалента французского слова.

Таким образом, есть все основания предположить, что «крылатое выражение» о переводчиках -- удачный перевод фразы француза де Местра. Некоторые современные исследователи полагают, что фраза де Местра характеризует переводчиков с известной долей иронии². В ней можно увидеть определенную иронию, так как концепт «лошади» постоянно ассоцируется с изнурительным, а часто и неблагодарным трудом. Но и в этом случае ирония касается, скорее, не труда переводчиков, а отношения общества к этому труду, пренебрежения к тем, кто несет новые знания, просвещение. Пренебрежение это вызвано не неумением переводчиков, не их необразованностью и бесталлантностью, а лишь тем, что они перевыражают то, что было кем-то уже сказано. Монтескье в «Персидских письмах» вынес приговор переводчикам: «Если вы все время переводите, вас не будут переводить никогда». Пушкин повторил эту идею, но уже в персонифицированной форме: «Жуковского перевели бы все языки, если б он сам менее переводил»³. Он записал яркое выражение о «почтовых лошадях», возможно, планируя использовать его в какой-либо работе: он нередко переносил в свои произведения французские фразеологические формулы. Как отмечала О. Холмская, «это было законное присвоение русскому поэтическому языку оборотов французской лирики»⁴.

В 1836 г. в ответ на полемику, развернувшуюся в английских и французских журналах по поводу перевода «Потерянного рая» английского поэта XVII в. Джона Мильтона, сделанного в том же году французским поэтом Рене де Шатобрианом (1768--1848), Пушкин начал писать статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая"». В поле зрения Пушкина попадает уже не французская словесность, задержавшая, по его мнению, род развития русского поэтического искусства, а французская ма-нера перевода, которая также серьезно повлияла на перевод худо-жественных произведений в России.

Пушкин с нескрываемым сарказмом говорит о французской переводческой традиции исправительных переводов, традиции тех самых «прекрасных неверных», которая расцвела во Франции в XVII в. в отношении классических произведений и была перенесена в XVIII в. на произведения современников, «соседей» французов. «Долгое время, -- пишет он, -- французы пренебрегали словесностию своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных французскими критиками. В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя прочесть ни одного предисловия, где бы не находилась неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а с тем вместе оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы оскорбить образованный вкус французского читателя... вот к чему ведет невежественная страсть к народности!..»¹ В этом высказывании, как нельзя лучше характеризующем эпоху «прекрасных неверных» во французском переводе, особый интерес вызывает, однако, последняя мысль о народности. Ведь категория народности широко обсуждалась в XIX в., особенно в первой половине, и довольно часто касалась народности перевода. Что имел в виду Пушкин, говоря о ложном стремлении французских переводчиков к народности? Создается впечатление, что народность у Пушкина -- не что иное, как перевод французского popularitй, появившегося во французском языке в середине XVIII в. и обозначавшего факт признания, любви народа или большого числа людей, т.е. понятие, которое сейчас обозначается в русском языке словом популярность.

Вспомнив ситуацию во Франции в XVII--XVIII вв., можно предположить, что речь идет именно о стремлении переводчиков завоевать любовь и признание читателей, прививая им литературный вкус, выработанный в салонах, т.е. утвердить в обществе нормы изящной словесности. В самом деле, французские литераторы, убежденные в том, что их язык и литература достигли полного совершенства, старались продемонстрировать это совершенство всем читателям, делая совершенными, с их точки зрения, в переводах произведения, созданные изначально на других, менее развитых языках. Доказав в XVII в. превосходство французского языка над классическими, они уже без особого стеснения стали убеждать читателя в превосходстве французского над современными.

Но в начале XIX в., по мнению Пушкина, ситуация во французском переводе изменилась. Изменился прежде всего читатель. Ему уже стали интересны иностранцы не переодетыми во французов, а такими, как они есть. «От переводчиков стали требовать более верности и менее щекотливости и усердия к публике, пожелали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде и с их природными недостатками»¹. Соответственно изменилась и критика перевода. И критики, и читатели задумались, насколько точно могут они судить о зарубежных авторах по выполненным ранее французским переводам. Изменилось и отношение к переводу, точнее, к задачам перевода и к нормам перевода, к категории переводческой верности. Перевод приобретает, так сказать, этнографическую значимость. Одновременно возникает интерес и к тому, как чужой мир отражается в чужом языке, чем интересна иноязычная словесность.

В этот период и появляется перевод поэмы Мильтона «Потерянный рай», сделанный Шатобрианом, который не только делает перевод, но и предпосылает ему свои комментарии, иначе говоря, «играет в открытую». Разъясняя избранную им для этого произведения стратегию перевода, он признает, что буквальный перевод всегда представлялся ему самым лучшим. Подстрочный перевод был бы полным совершенством, если бы можно было убрать из него все, что есть в нем дикого².

Пушкин с радостным удивлением комментирует этот фрагмент комментариев французского поэта: «Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен! Таковое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить поборников исправительных переводов и, вероятно, будет иметь большое влияние на словесность»³. Как обычно, последний тезис оказывается наиболее интересным и значимым. Даже не переводческая деятельность в целом, а лишь изменение переводческой манеры уже способно оказать влияние на словесность. Таким образом, Пушкин, скептически относившийся к переводу, по сути, признает серьезное влияние перевода на развитие словесности.

Восторженное отношение Пушкина к эксперименту Шато-бриана может иметь разные объяснения. A.B. Федоров полагал, что подобное отступление от переводческой традиции XVIII в., которая во многом диктовалась парижской модой, было обусловлено политической обстановкой в Европе. После поражения Франции в наполеоновских войнах во многих странах, особенно в России, произошел подъем национального самосознания. Париж перестал играть роль абсолютного диктатора в литературном творчестве. Возрос интерес писателей как к национальному прошлому своей страны, так и к творчеству других народов¹.

Возможно, Федоров прав, указывая на эту причину отхода от моды исправительных переводов. Косвенно подтверждает это и характерная для той поры волна «очищения» русского языка, предполагавшая, кроме всего прочего, искоренение французских заимствований из научных и специальных терминологий. Так, составители Военно-энциклопедического лексикона 1854 г. настоятельно рекомендовали воздержаться от употребления таких, например, военных терминов, как деплояда, деплоирование, деплои-ровать, дублировавших русские термины развертывание, развертывать.

Однако причина отхода от «исправительного», чрезмерно вольного перевода, на мой взгляд, не только в политике. Нельзя забывать и того, что если в какой-либо отрасли знаний борются две противоположные тенденции, а в переводе это тенденции к буквальному и вольному переводу, то в определенные исторические периоды более сильной оказывается одна из тенденций, затем она уступает место своей противоположности, и так происходит постоянно, хотя возврат сопровождается обязательными качественными изменениями, т.е. происходит как бы уже на качественно ином уровне.

Разумеется, и в XIX в. сохранились некоторые черты, свойственные «исправительному» переводу XVIII в. Отдельные же черты перевода-переделки: сокращения, перестановки, добавления, адаптации под национальную специфику переводящей культуры -- продолжают бытовать в переводах художественной литературы. Вместе с тем для литературного перевода середины XIX в. уже характерно стремление к большой точности, к сохранению в переводе самобытности оригинала, желание передать все своеобразие той эпохи, того народа, той культуры, с которыми он знакомит читателя перевода.

Шатобриан надеялся, что его перевод, если не будет признан слишком неудачным, сможет произвести революцию в переводческой практике. «Во времена Д'Абланкура, -- писал он, -- переводы называли прекрасными неверными. С тех пор мы видели много неверных, которые далеко не всегда были прекрасными. Может быть, мы поймем, что верность, даже если ей и недостает красоты, имеет свою цену»¹.

В рассуждениях Пушкина по поводу комментариев Шатобриана вновь всплывает вопрос о возможностях буквального перевода. Пушкину удается сформулировать некоторые положения общей теории перевода, которые, не отличаясь новизной, в известной степени отражают представления о переводе в России в первой половине XIX в. Восторгаясь по поводу перевода Шатобриана, противопоставившего себя доминирующей тенденции в переводе и загладившего вину других писателей Франции, представивших Мильтона в уродливом, почти карикатурном виде, Пушкин в то же время признает, что Шатобриан совершил «труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства читателей и который может быть оценен двумя, тремя знатоками»². В этом высказывании отчетливо проявляется невысокая оценка социальной значимости буквального перевода, его весьма узкой адресности. Пушкин, по сути, повторяет то, о чем писали Удар де ля Мот, Гердер и многие другие европейские критики перевода, различав-шие две его разновидности -- буквальный и вольный -- и отчетливо сознававшие разное общественное предназначение каждой из них. На какую же революцию в переводческой практике надеялся Шатобриан и почему Пушкин полагал, что перевод Шатобриана способен оказать серьезное воздействие на словесность? Возможно, и русский и французский поэты думали о том, что перевод Шатобриана может открыть новую эпоху в переводе, ту самую третью эпоху, когда перевод достигает своей высшей стадии. Ведь положение о трех эпохах перевода и соответственно о трех (а не двух) типах перевода, сформулированное Иоганном Вольфгангом Гёте в «Западно-восточном диване», вполне могло быть им известно. Гёте располагал три типа перевода в исторической плоскости. Первый тип, исторически предшествующий остальным, представляет собой прозаический перевод поэтических произведений, благодаря которому читатели знакомятся с чужой реальностью, выраженной в знакомых им понятиях. На следующем этапе переводчики уже стараются показать все проявления чужой реальности. Но на самом деле они осваивают лишь дух чужого автора, чужой культуры и передают его в духе собственной культуры. Французы, отмечал немецкий поэт, приспосабливают не только иностранные слова к своим, но также чувства, мысли и даже предметы. Но нельзя долго пребывать ни в убогости, ни в совершенстве, так как всякое изменение неизбежно влечет за собой другое, поэтому наступает третий, высший и последний, период, когда переводчики стремяться сделать текст перевода во всем тождественным оригиналу. Такие переводы сначала встречают сопротивление публики, так как переводчик, точно следующий за подлинником, отказывается в большей или меньшей степени от собственной национальной оригинальности. Вкус публики должен еще дорасти до понимания и оценки такого перевода. Гёте полагал, что в литературе эти три типа перевода могут наступать и в обратной последовательности, а также сосуществовать одновременно, Но во всех случаях с точки зрения развития концепции перевода они развертываются в данной последовательности, замыкая круг. Именно поэтому третий тип перевода представляет собой не только высшую, но и последнюю стадию перевода. Стремление переводчика максимально отождествить текст перевода с текстом оригинала приводит к подстрочному переводу, который, по словам Гёте, максимально облегчает понимание чужого. Это приближает третий тип перевода к первому, примитивному, и таким образом круг, в котором происходит переход от чужого к своему и от известного к неизвестному, замыкается¹.

В.Г. Белинский в критической статье «"Гамлет, принц датский". Драматическое представление. Сочинение Виллиама Шекспира. Перевод с английского Николая Полевого» в известной степени развивает идеи Гёте. Но он вновь возвращается к двухчастной оппозиции, противопоставляя поэтический перевод переводу художественному. Он как бы исключает из типологии первый, примитивный, тип перевода. В его двухчастной структуре остаются лишь поэтический (вольный) перевод и перевод художественный, где «не позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки -- и их должно передать верно. Цель таких переводов есть -- заменить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о Нем»². Поэтический перевод предназначен для широкой публики, и его принципы совершенно иные, ведь и цель его иная -- познакомить широкого читателя с чужой действительностью, познакомить с иностранным автором. «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашей публикой, -- и в таком случае не для чего было б церемониться; Искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда две, три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы искаженная вами, упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших, полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сделали великое дело, и ваше искажение и переделка в тысячу раз достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повредил славе Шекспира, нежели распространил ее»¹. Не в этом ли высказывании Белинского кроется ключ к пониманию требования «народности» литературы, столь распространенного в XIX в. в России.

Но Шатобриан, видимо, не стремился к такой народности. Можно предположить, что он рассматривал свой революционный переводческий опыт именно как начало нового, третьего (по типологии Гёте), этапа в истории французского перевода, когда целью оказывается создание художественного перевода, максимально приближенного к оригиналу. Возможно, так же оценивал труд французского поэта и Пушкин. Но восторга текст перевода, выполненный в данном ключе, у Пушкина не вызвал. «Нет сомнения, -- пишет он, -- что, стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан, однако, не смог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения»². Пушкин сомневается в состоятельности подстрочного перевода. Он восхищается опытом Ша-тобриана, противопоставившего свою работу тенденции французских переводов-переделок, но довольно скептически относится к возможностям подстрочника. «Подстрочный перевод никогда не может быть верен», -- заявляет он и приводит хорошо известный аргумент о непохожести языков: «Каждый язык имеет свои обороты, свои условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами»³.

И далее Пушкин высказывает свое суждение о взаимосвязи манеры перевода и уровня развитости и выразительной силы языка перевода, его восприимчивости к другим языкам. Чем выше уровень выразительности и восприимчивости переводящего языка, тем больше у переводчика возможностей приблизиться к отождествлению перевода с оригиналом. Пушкин ставит в этой способности русский язык выше французского: «Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь

переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово, то каким образом язык французский, столь осторожный в своих привычках, столь пристрастный к своим преданиям, столь неприязненный к языкам, даже ему единоплеменным, выдержит такой опыт, особенно в борьбе с языком Мильтона, сего поэта, всё вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного, выразительного, своенравного, и смелого даже до бессмыслия?»¹

Способ перевода и выразительные возможности переводящего языка снова оказываются в прямой зависимости друг от друга. Но зависимость, установленная Пушкиным, не совсем та, что мы наблюдали у французских переводчиков, авторов «прекрасных неверных». Французы считали, что подражание классическим образцам, заимствование выразительных средств у классических языков, свойственные французскому переводу до того, как французский язык приобрел совершенство, предполагали верное следование оригинальным произведениям. Совершенство французского языка, его логичность, ясность и лаконичность позволили французским переводчикам отойти от оригиналов, исправлять и переделывать их. Иначе говоря, чем выше уровень словесности на переводящем языке, тем больше прав и возможностей у переводчика по переработке текста оригинала, тем дальше может он отойти от него.

У Пушкина мы видим обратную зависимость: чем слабее выразительные возможности переводящего языка, тем меньше у переводчика шансов приблизиться к оригиналу. Такое представление зввисимости между языком и манерой переводить перекликается с позицией Лейбница, который еще в XVII в. утверждал, что богатство языков проверяется в переводе, что, «пожалуй, тот язык является самым богатым и самым удобным, который лучше всего сможет обеспечить дословный перевод и который в состоянии следовать оригиналу шаг за шагом»².

Позиция Пушкина по отношению к манере перевода и ее зависимости от уровня развития языка оказывается близкой и другим русским филологам и писателям.

В середине XIX в. переводчик произведений Диккенса, Тек-керея и других английских авторов И.И. Введенский, произведя исключительно тонкий сравнительный лингвистический анализ английского и русского языков и показав асимметрию их синтаксических систем, утверждал совершенную «невозможность буквального русского перевода с европейских языков». Но в отличие от Пушкина его отношение к русскому языку и его выразительным способностям было не столь оптимистичным. Отмечая живой и яркий язык Теккерея, он утверждал, что «русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение. Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между тем как тевтонские и романские языки давно пережили этот период»¹. Введенский отмечает и асимметрию лексико-семантических систем русского и европейских языков: русский язык более конкретный по сравнению с ними. Таким образом, вывод Введенского вполне справедлив и современен, а именно: асимметрия языков, отмечаемая на всех уровнях языковой системы (в частности, синтаксической и лексико-семан-тической) является препятствием для перевода «близко к тексту» и стимулирует вольный перевод. Заблуждение Введенского лишь в том, что он считает такое положение временным и надеется, что когда-либо в будущем русский язык сможет достичь того же уровня выразительности, что и западные языки, и тогда можно будет вернуться к переводам тех же произведений и приблизить их к оригиналу. Более справедливой оказывается точка зрения Дю Белле, Пушкина, Белинского², считавших межъязыковую асимметрию постоянным свойством любой пары языков, оказывающихся в соприкосновении при переводе.

Той же точки зрения, что и Введенский, придерживался его современник A.B. Дружинин. Переводчик и литературный критик середины XIX в., автор переводов трагедий Шекспира («Король Лир» 1856, «Кориолан» 1858, «Король Ричард III» 1862 и др.), которые характеризуются смягчением и нейтрализацией, устранением ярких выразительных оборотов оригинала, он также ставил манеру перевода в зависимость от уровня развитости языка. Во «Вступлении к переводу "Кориолана"» (1858) Дружинин утверждал, что «в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом знакомстве нашей публики с Шекспиром, буквальный перевод некоторых Шекспировых фраз положительно невозможен, -- мы этим никак не хотим сказать, чтоб он был не-возможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, продвинут дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык обогатится, установится и приобретет большую гибкость»¹. Таким образом, полный буквальный перевод считается идеалом, приблизиться к которому возможно только тогда, когда язык достигает определенного уровня развитости и выразительности. Дружинин считает русский язык еще недостаточно развитым для полных буквальных переводов. В его формулировке интересно отражается представление не только о состоянии русского языка, но и о роли перевода в развитии словесности: переводчики могут не стараться, язык сам разовьется до такой степени, что сможет переводить Шекспира полностью и буквально. Фактически роль перевода в развитии переводящего языка отрицается.

Социальная вариативность перевода, находящая свое отражение в языке, в способе передачи «духа» оригинала, тесно смыкается с другой проблемой, поднимавшейся переводчиками XIX в., а именно с проблемой вариативности стилистической. Здесь мы вновь должны будем вернуться к началу XIX столетия и вспомнить о Жуковском, который высказал интересную для сопоставительной стилистики и теории перевода мысль о межъязыковой близости одних жанров и более глубоких различиях других. Он писал: «Все языки имеют между собой некоторое сходство в высоком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном. Оды и прочие возвышенные стихотворения могут быть переведены довольно близко, не потеряв своей оригинальности; напротив, басня (в которую, надобно заметить, входят и красоты, принадлежащие всем другим родам стихотворства) будет совершенно испорчена переводом близким»².

И наконец, последний аспект, на котором следует остановиться, говоря о взаимодействии словесности и перевода, -- роль перевода в становлении и развитии языка нехудожественной литературы.

Впервые эта проблема начала обсуждаться в России в петровскую эпоху, затем нашла свое яркое выражение в филологических работах Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, чьи заслуги в области нормализации и развития русской словесности общеизвестны. В начале XIX в. интерес к этой проблеме несколько ослаб ввиду того, что внимание общества было приковано главным образом к художественному переводу.

В середине столетия и в его второй половине, когда, по мнению Добролюбова, переводческая деятельность в области художественной литературы стала ослабевать, критики перевода вновь обратились к проблемам перевода научной литературы, точнее к научной словесности, и обнаружили, что словесность эта мало разработана. Оказалось, что научной литературы переведено очень мало. Причины этого Добролюбов видел в том, что русские ученые, которые должны были бы заниматься переводом, не желали просвещать народ. Сами они читали на иностранных языках, а до остальных им дела не было. «При столь высоких понятиях о науке и столь низком взгляде на общество -- до переводов ли было!» -- восклицает Добролюбов. Таким образом, вновь встает вопрос о просветительской функции переводчика, который должен создавать «научную словесность», доступную широким массам читателей.

Глава 7. ПЕРЕВОД И ДВУЯЗЫЧИЕ. ПЕРЕВОДЧЕСКИЙ ОПЫТ КАНАДЫ

§1. Канада -- страна перевода. Этапы истории

Канада справедливо считается страной перевода. В исторически сложившихся условиях англо-французского двуязычия в этой стране переводу уделяется огромное значение. Вряд ли сейчас в Канаде кому-либо придет в голову назвать перевод второстепенной специальностью, а переводчика -- человеком, способным лишь повторять то, что сказали другие. В Канаде переводчик -- столь же уважаемая интеллектуальная профессия, как врач или адвокат. Осознание того, что переводчик выполняет великую посредническую миссию, обеспечивая контакты между культурами и взаимопонимание между людьми, сложилось у канадцев в результате всего исторического развития их нации.